Вторая революционная ситуация

Восходящая фаза

Сохранение в России после 1861 г. коренных противоречий феодализма, обусловивших первую революционную ситуацию, с добавлением к ним противоречий растущего капитализма грозило стране революцией. Именно в этом смысле 1861 год, по выражению В.И. Ленина, «породил 1905-й». Неотвратимость революции засвидетельствовала и революционная ситуация 1879-1882 гг. — своеобразный промежуточный рубеж, исторический полустанок как раз на середине пути от 1861 к 1905 г.

Вторая революционная ситуация возникла через 20 лет после первой и, естественно, отразила социально-экономические и политические сдвиги в стране за эти годы. Если революционная ситуация 1859-1861 гг. сложилась на почве кризиса феодально-крепостнической системы хозяйства, то вторая революционная ситуация — на более высоком уровне развития страны: было отменено крепостное право; господствующей системой хозяйства стал капитализм. Теперь борьба в России шла не из-за капитализма, а из-за пути капиталистического развития. Вопрос стоял так: победит ли так называемый прусский (юнкерский, помещичий) путь, при котором остатки крепостничества будут устраняться постепенно и медленно, посредством реформ (по этому пути уже повели Россию царизм и помещики); или же победит американский (фермерский, крестьянский) путь, при котором остатки крепостничества будут уничтожены посредством революции (на этот путь стремились повернуть Россию революционеры). Особенности второй революционной ситуации обусловили и своеобразие политической борьбы в 1879-1882 гг.

Все объективные признаки революционной ситуации (и кризис «верхов», и кризис «низов», и «экстраординарная активность» масс) к 1879 г. были в России уже налицо, хотя и с разной степенью проявления.

Крестьяне к концу 70-х годов были доведены до отчаяния. Они страдали от безземелья, поборов и повинностей. Земля распределялась тогда так, что на одно помещичье хозяйство приходилось в среднем по стране 4666 десятин, а на крестьянское — 5,2 десятины, причем сумма налогов с крестьян более чем вдвое превышала доходность крестьянских хозяйств[1]. К постоянным /287/ бедствиям добавились временные: неурожай 1879 г. и голод 1880 г., разорительные последствия русско-турецкой войны. Вот как рисовал безысходность судьбы русского пореформенного крестьянина поэт, «Арион революционного народничества», П.Ф. Якубович:

…и пахарь, павший духом,

Над мертвой клячею стоит с слезой в очах.

И видит он вдали погнувшуюся хату,

Больные личики детей полунагих

И знает каждый день сулит ему утрату,

Обиду новую, отраву слез немых

Между тем царские власти относились к крестьянам по рецепту щедринского графа Твэрдоонто, который считал, что «недостаток изобилия» можно возместить усиленными экзекуциями. В результате терпение крестьян истощалось. Из года в год росло число волнений: 1877 г. — 9, 1878 г. — 31, 1879 г. — 46[2]. Правда, теперь крестьянское движение было гораздо слабее, чем в годы первой революционной ситуации, когда число волнений крестьян выражалось ежегодно в сотнях и даже (в 1861 г.) тысячах. Начав реформы, царизм умерил — отчасти и ненадолго — накал «социальной войны» между крестьянами и помещиками. Получив юридическое право предъявлять жалобы, возбуждать судебные иски, прибегать к защите закона, крестьяне в первые десятилетия после реформы 1861 г. много сил и внимания отдавали легальным средствам воздействия на власть. Их писцы и ходоки адресовали во все мыслимые инстанции от «его благородия» мирового посредника до царского «величества» тысячи прошений. Большая же часть крестьянства страдала пассивно, как подметил это Н.А. Некрасов:

У каждого крестьянина

Душа, что туча черная —

Гневна, грозна — и надо бы

Громам греметь оттудова,

Кровавым лить дождям,

А все вином кончается.

Тем не менее крестьянское движение как фактор второй революционной ситуации в России нельзя недооценивать. Дело не только и не столько в количестве волнений крестьян, хотя среди них были и очень крупные (как в 19 волостях Чигиринского и Черкасского уездов Киевской губернии с участием 40-50 тыс. душ), а 22 из них только за 1878-1880 гг. царизм подавил лишь с помощью войск. Дело состоит еще в том, что вся крестьянская Россия полнилась на рубеже 70-80-х годов слухами о скором и всеобщем переделе земли, которые создавали в деревне угрозу /288/ восстания. Главное же теперь, в отличие от 1859-1861 гг., в стране действовала общероссийская революционная организация (народников), выражавшая интересы крестьян и пытавшаяся поднять их на революцию. Поэтому для царизма крестьянское движение 1879-1882 гг. представляло собой едва ли меньшую, если не большую опасность, чем в 1859-1861 гг. Мало того, в массовом движении 1879-1882 гг. появилось, наряду с крестьянским, новое — пролетарское — слагаемое, которого фактически не было в 1859– 1861 гг.

Рабочий класс в России к концу 70-х годов должным образом еще не сформировался. Положение его было не менее бедственным, чем положение крестьянства. В 1873 г. народнический журнал «Вперед!» писал об орехово-зуевской фабрике Морозова: «До 10 тыс. рабочих заняты там, из них до 2 тыс. детей и подростков, из коих многим 7, 8 или 9 лет. Эти дети, обреченные заранее на смерть, обязаны вместе со взрослыми работать до 12 часов в сутки». Каторжный труд рабочих был тем более невыносимым, что жили они в нищете, кормились впроголодь. Газеты нередко печатали тогда корреспонденции вроде следующей (из «Русских ведомостей» от 30 января 1871 г.): «Артель рабочих из 12 человек на заводе Егорова употребляет в пищу обрубки кож, привозимых на завод для выделки. Найденный несъедобный остаток около 2 фунтов, темная изжаренная масса, состоит из сала, хрящей и ушей, обрезков кож с волосами и примесями мочал».

Немудрено, что в таких условиях рабочее движение к концу 70-х годов тоже нарастает: 1877 г. — 16 выступлений, 1878 г. — 44, 1879 г. — 54 (для сравнения: за все 60-е годы насчитано 51 выступление рабочих). Все чаще происходят крупные стачки с участием в каждой 2-3 тыс. рабочих. Только в 1879 г. было восемь таких стачек.

Рабочее движение обретало особую силу оттого, что оно, в отличие от крестьянского движения, было сравнительно организованным. Уже в 1875 г. был создан «Южнороссийский союз рабочих», а в 1878 — «Северный союз русских рабочих», т.е. первые политические организации рабочего класса России. Словом, рабочее движение составило важный фактор революционной ситуации 1879-1882 гг., фактор качественно новый, по сравнению с первой революционной ситуацией, и в перспективе еще более действенный и опасный для царизма, чем волнения крестьян. Но и рабочее движение в то время было еще слабым, захватив лишь верхушку рабочего класса. «Социальная война» рабочих против капиталистов только начиналась.

Своеобразие второй революционной ситуации заключалось в том, что решающей силой революционного натиска 1879-1882 гг. явилось не массовое (рабочее или крестьянское) движение, как /289/ в 1859-1861 гг., а революционно-демократическое, народническое, выражавшее интересы масс. Именно революционная борьба народников, этот, как выразился Ф. Энгельс, «нож деятелей, приставленный к горлу правительства», главным образом и обусловил новый после 1859-1861 гг. кризис «верхов» в России.

В отчетном докладе за 1878 г. шеф жандармов еще мог утешать царя: «Общее положение дел, относящихся до распространения пропаганды в России, отменно серьезно, но не безвыходно ». Доклады шефа жандармов за 1879 и 1880 гг. были уже безутешными. Кризис «верхов» год от года разрастался.

В начале революционной ситуации (1878-1879) царизм пытался пресечь нараставшую крамолу одними репрессиями. Только в 1879 г. он принял 445 законодательных актов полицейского назначения — это всероссийский рекорд XIX в. Через три дня после покушения А.К. Соловьева на Александра II, 5 апреля 1879 г. вся Россия была расчленена на 6 сатрапий (временных военных генерал-губернаторств), во главе которых встали временщики с диктаторскими полномочиями: сразу «шесть Аракчеевых». В дополнение к самодержцу всея Руси воцарились еще петербургский, московский, киевский, харьковский, одесский и варшавский самодержцы, которые соперничали друг с другом в деспотизме и жестокости. О петербургском генерал-губернаторе И.В. Гурко (герое русско-турецкой войны 1877-1878 гг.) Ф.М. Достоевский рассказывал, что ему «ничего не значит сказать: “я сошлю, повешу сотню студентов”». Киевский генерал-губернатор М.И. Чертков в течение апреля-августа 1879 г. ежемесячно подписывал по нескольку смертных приговоров. Еще большей жестокостью отличался одесский «Аракчеев» Э.И. Тотлебен (герой обороны Севастополя 1854-1855 гг. и осады Плевны в 1877 г.), который не скупился и на смертные приговоры, но главным образом ссылал всех «подозрительных» в места «не столь отдаленные» и «отдаленнейшие». По свидетельству М.Ф. Фроленко, высланных тогда «вагонами отправляли из Одессы».

Масштабы репрессий против «крамолы» при «шести Аракчеевых» превзошли все, что Россия испытала в этом отношении прежде за весь XIX век. Далеко не гуманный наследник престола, будущий Александр III, и тот в январе 1880 г. на заседании Государственного совета выбранил самоуправство генерал-губернаторов, которые, мол, «творят бог весть что», и признал, что империя оказалась «в положении, почти невозможном».

«Аракчеевы» Александра II действительно чинили карательный произвол. Но царизм стимулировал их усердие и чрезвычайным законодательством. Так, по закону от 9 августа 1878 г. генерал-губернаторы могли предавать военному суду народников, которые обвинялись в «вооруженном сопротивлении властям», а по закону от 5 апреля 1879 г. — обвиняемых в любом государственном /290/ преступлении, будь то распространение или даже «имение у себя» запрещенных изданий[3].

Однако репрессии не доставляли царизму желанного умиротворения. На «белый» террор народники отвечали «красным» террором. Не утихало и массовое движение. Мало того, борьба народников расшевелила даже тяжелых на подъем русских либералов.

Буржуазия России к концу 70-х годов экономически была уже настолько сильной, что не могла больше мириться с ничтожностью своей политической роли и добивалась для себя политических привилегий, хоть приблизительно сообразных с ее экономическим весом. Но поскольку она росла под опекой царизма и привыкла бояться его и нуждаться в нем, ее домогательства облекались в лояльные формы. Либералы хотели бы не ликвидировать самодержавие, а лишь выторговать у него какую-нибудь конституцию, «хоть такую, — иронизировали народники, — какую имеют от царя зубры в Беловежской пуще», только бы оградить себя от крайностей деспотизма и произвола. Столь же умеренными были их социально-экономические требования: не ликвидировать помещичье землевладение, а лишь прирезать землю крестьянам за счет тех участков, которые были отрезаны у них помещиками в 1861 г., обеспечить минимально «достаточную норму» крестьянского надела и таким образом сгладить остроту социального антагонизма в стране, предотвратить такую крайность снизу, как возможное повторение «пугачевщины». «Лучше прирезать землю крестьянам, чем ждать, когда они нас прирежут», — говорили либеральные помещики.

Под стать требованиям были и средства борьбы либералов — главным образом унаследованные от 50-60-х годов адреса на имя царя с верноподданническими ходатайствами. Но в условиях нового демократического подъема либералы стали беспокоить царизм ходатайствами чаще, настойчивее, а главное, осмелели настолько, что затеяли неслыханное ранее дело — нелегальное организационное оформление своей оппозиции. 1-2 апреля 1879 г. в Москве состоялся первый земский съезд. Здесь 30-40 левых либералов — «злонамеренных» (как язвил Щедрин), в отличие от «простодушных» правых, которые сами «не знали, чего им хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном», — обсуждали идею создания собственного тайного общества для борьбы за конституцию и, хорошенько поразмыслив, единогласно… отвергли такую идею.

По сути дела, буржуазный либерализм противостоял в 70-80-е годы не только реакции, но и революции. Либералы вымогали у правительства уступки, во-первых, конечно, чтобы защитить свои интересы, а во-вторых, чтобы предотвратить революцию. /291/ М.Н. Катков точно определил принципиальную разницу в позиции революционера и либерала тех лет: «Революционер говорит правительству: “Уступи, или я буду стрелять!”; а либерал говорит правительству: “Уступи, или он будет стрелять!”». Но, как бы то ни было, давление либеральной оппозиции дополняло революционный натиск на самодержавие и усугубляло кризис «верхов».

О том, как была накалена в 1879 г. обстановка в России, красноречиво свидетельствуют компетентные современники. «Вся Россия, можно сказать, объявлена в осадном положении», — записывает в дневник 3 декабря 1879 г. военный министр Д.А. Милютин. «Все мечутся в страхе», — вторит ему управляющий морским министерством адмирал И.А. Шестаков. «Просто в ужас приходишь от одной мысли, не на Везувии ли русское государство?» — жалуется сенатор Я.Г. Есипович. «Почва зыблется, зданию угрожает падение», — заключает председатель Комитета министр П.А. Валуев.

После взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г. правительственный лагерь пришел в смятение[4]. Придворная знать кликушествовала от страха. «Львояростный (по выражению Н.С. Лескова) кормчий» реакции М.Н. Катков хныкал: «Бог охраняет своего помазанника. Только бог и охраняет его». Царь и министры боялись, что 19 февраля (по случаю очередной годовщины падения крепостного права) революционеры поднимут восстание. Между 5 и 19 февраля царь никуда не выходил из дворца. Были даже отменены национальные празднества, назначенные на 19-20 февраля по случаю 25-летия царствования Александра ii. Класс имущих со дня на день ждал новых взрывов и всеобщей «резни». «Люди состоятельные выезжали за границу, ценные вещи в домах зарывали в подвалы», — свидетельствовали современники «Страшное чувство овладело нами, — плакался наследник престола. — Что нам делать?!».

Решено было искать спасение от революции в диктатуре. Через неделю после взрыва, 12 февраля 1880 г., царизм учредил Верховную распорядительную комиссию по охранению государственного порядка и общественного спокойствия из десяти самых хитроумных и находчивых (как сочли при дворе) сановников — орган, беспрецедентный в российской истории. Главным начальником комиссии был назначен граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов.

Это был, бесспорно, самый хитроумный из царских вельмож той поры. Его таланты и заслуги впечатляли числом и разнообразием. В ходе русско-турецкой войны 1877-1878 гг. он штурмом взял Каре, считавшийся неприступным, а два года спустя управился с эпидемией чумы в Поволжье, когда казалось, что /292/ уже никто не сможет с нею справиться, причем удивил всю Россию, вернув казне недорасходованные средства. Наконец, в 1879-1880 гг., будучи харьковским генерал-губернатором, Лорис-Меликов действовал достаточно энергично, чтобы заслужить одобрение правительства, и достаточно осмотрительно, чтобы не вызвать к себе особой ненависти революционеров, — словом, изловчился оказаться единственным из генерал-губернаторов, кого ИК «Народной воли» не включил в список приговоренных к смерти.

В феврале 1880 г. Лорис-Меликов заявил себя при дворе чуть не Христом-Спасителем. Он был наделен почти неограниченными полномочиями. «Ни один временщик — ни Меншиков, ни Бирон, ни Аракчеев — никогда не имели такой всеобъемлющей власти», — вспоминал он позднее сам о себе. Высочайший указ от 12 февраля доверял ему «делать все распоряжения и принимать вообще все меры, которые он признает необходимыми для охранения государственного порядка и общественного спокойствия как в С. Петербурге, так и в других местностях империи». Временных генерал-губернаторов Лорис-Меликов подмял под себя. На какое-то время перед ним стушевался даже самодержец всея Руси.

Таким образом, если институт временных военных генерал-губернаторов в 1879 г. означал заметную децентрализацию власти в империи, то с учреждением Верховной распорядительной комиссии царизм ударился в другую крайность — чрезмерную централизацию власти в руках некоронованной особы. Разумеется, обе крайности ущемляли принцип самодержавия и служили показателями его кризиса.

Смысл своей диктатуры Лорис-Меликов видел в том, чтобы создать благоприятные условия для победы над революцией посредством репрессий против революционеров одновременно с послаблениями по отношению к либералам, дабы привлечь последних на сторону реакции и таким образом изолировать революционный лагерь. В этом смысле он и действовал — расчетливо и ловко. С одной стороны, втихомолку расправлялся с революционерами: за 14 месяцев его диктатуры власти наскоро устроили 32 судебных процесса (почти все — в закрытом порядке) с 18 смертными приговорами. С другой стороны, Лорис-Меликов шумно творил либеральные послабления: обещал расширить права земства, хотя обещанием дело и ограничилось; назначил сенаторские ревизии для расследования чиновничьих злоупотреблений, хотя все злоупотребления сохранились; с помпой упразднил III отделение, хотя его функции не менее рьяно стал выполнять учрежденный без всякой помпы Департамент полиции; сместил с поста министра просвещения самого ненавистного из царских министров Д.А. Толстого, хотя А.А. Сабуров, заменивший его, продолжал толстовскую политику, и т.д. /293/

Либералы пришли в восторг от нового правительственного курса. Правление Лорис-Меликова они окрестили «диктатурой сердца». Сам Лорис-Меликов слыл «бархатным диктатором». Харьковские толстосумы воздвигли в его честь триумфальную арку с надписью: «Победителю Карса, чумы и всех сердец». Популярность Лорис-Меликова в либеральных кругах достигла зенита, когда он (6 августа 1880 г.) распустил Верховную распорядительную комиссию и оставил себе внешне скромный пост министра внутренних дел, что означало лишь переименование диктатуры Меликова и превращение ее из временной в постоянную.

Однако революционеры не были обмануты новым курсом. Газета «Народная воля» нашла для диктатуры Лорис-Меликова точное определение: «лисий хвост — волчья пасть». В радикальных кругах ходила по рукам эпиграмма:

Мягко стелет — жестко спать:

Лорис-Меликовым звать.

«Диктатура сердца» не остановила революционной борьбы. Кризис «верхов» продолжался. 28 января 1881 г. Лорис-Меликов представил Александру II проект реформ, с помощью которых диктатор намеревался вызволить правительство из кризиса. В литературе этот проект часто фигурирует под названием «Конституция Лорис-Меликова». Смысл проекта сводился к образованию в лице «временных комиссий» (из чиновников и выборных от «общества») совещательного органа при Государственном совете, который сам был совещательным органом при царе[5]. Иначе говоря, так называемая конституция Лорис-Меликова вовсе не являлась конституцией, а лишь могла бы стать шагом к ней при удачном для оппозиции соотношении сил. «Все зависело от того, — резонно заключал В.И. Ленин, — что пересилит: давление ли революционной партии и либерального общества или противодействие партии непреклонных сторонников самодержавия».

Сначала все предполагало, что лорис-меликовский проект будет шагом к конституции. Царизм вынужден был уступать силе демократического натиска. «Да ведь это Генеральные Штаты!» — возмутился Александр II, прочитав «конституцию» Лорис-Меликова, но… одобрил ее и 1 марта 1881 г., за считанные часы до смерти, назначил на 4 марта заседание правительства для того, чтобы обсудить вопрос о предстоящей реформе. Дальнейший ход событий круто изменил соотношение сил.

1 марта 1881 г. «Народная воля» привела в исполнение смертный приговор Александру II. Около 2 часов 30 минут пополудни царь ехал из Михайловского дворца (ныне Русский /294/ музей) в Зимний дворец через Екатерининский канал. В том месте, где теперь стоит церковь «Спас на крови», царскую карету ждали три бомбометалыцика, которых расставила здесь Софья Перовская. Первым бросил бомбу Николай Рысаков. Бросил метко. Бомба разбила карету и ранила несколько казаков из царской охраны, но Александр II вылез из разбитой кареты цел и невредим. «Слава Богу, я уцелел!» — обрадовался он. Это были его последние слова. В следующее мгновение второй метальщик Игнатий Гриневицкий бросил свою бомбу оземь между собой и царем: бомба поразила обоих[6].

Цареубийство, дерзко анонсированное в революционной печати, дважды (19 ноября 1879 и 5 февраля 1880 г.) лишь чудом не удавшееся и наконец совершенное, как ужасался М.Н. Катков, «в столице империи, на публичном проезде, среди дня, в средоточии всех властей», повергло в транс правительственный лагерь. «Верхи» на время потеряли ориентацию и в первые дни действовали по принципу «спасайся, кто может!». 3 марта председатель Комитета министров П.А. Валуев предложил новому царю Александру III назначить регента на случай, если его тоже убьют. Царь обиделся и десять дней делал вид, что никогда не согласится на такое самоунижение, но 14 марта все-таки назначил регента (великого князя Владимира Александровича, своего брата), а сам, будучи не в силах более превозмочь страх перед вездесущими террористами, сбежал из Петербурга в Гатчину.

Там, в Гатчине, самодержец всея Великия, Малыя и Белыя Руси обрек себя на положение «военнопленного революции», как назвали его К. Маркс и Ф. Энгельс. Ничто, даже необходимость коронации, не могло заставить царя отлучиться из гатчинского бомбоубежища. Близкий ко двору генерал А.А. Киреев 7 апреля записывал в дневнике: «Царь сидит в Гатчине безвыездно, ничего не говорит, ничем о себе не заявляет». Между тем аристократический Петербург был в панике. «Положение, как ни взгляни, страшное», — сокрушался официозный литератор Б.М. Маркевич. Катков и Победоносцев с прискорбием констатировали «маразм власти»[7].

Действительно, такой паники в «верхах», как в 1881 г., когда вся страна была объявлена на осадном положении, придворная знать жила в пароксизме страха, министры мрачно предрекали собственному режиму падение , один царь был убит, а другой бросил столицу и укрылся в предместном замке, где и прозябал чуть ли не в одиночном заключении, как «военнопленный революции», — такого Россия не знала за все время правления /295/ династии Романовых ни раньше, ни позже вплоть до 1905 г. Другое дело, что в 1861 г. царизм пошел на большие уступки, Ведь в 1881 г., через 20 лет после отмены крепостного права, самодержавию, в сущности, уже нечего было уступать, кроме, самодержавия. Теперь ему приходилось, как заметил Ф. Энгелс, «уже подумывать о возможности капитуляции и об ее условиях», Если в 1859-1861 гг. царизм решал задачу «уступить и остаться», то теперь оказался перед вопросом «быть или не быть».

Таким образом, одна из двух главных функций «красного» террора, а именно дезорганизация правительства, «Народной воле» удалась. Момент был удобен для того, чтобы ударить по самодержавию и если не свергнуть его, то для начала вырвать у «верхов» уступки, более выгодные «низам», чем ублюдочная «конституция» Лорис-Меликова. Но в этот выигрышный момент у народовольцев не оказалось сил, которые можно было бы бросить в бой. Вопреки их ожиданиям, народные массы не всколыхнулись.

Революционное брожение в «низах» после цареубийства несколько усилилось. Рабочие и крестьяне начали осознавать неустойчивость власти и авторитета царя. Только за восемь месяцев 1881 г. (с 1 марта по 1 ноября) власти рассмотрели до 4000 дел об «оскорблении величества», т.е. в 3 раза больше обычного. В народе слышались красноречивые отклики вроде следующего: «Во имя отца убили отца, во имя святого духа — чтоб не было Романовых и духа». Но все это затронуло лишь ничтожно малую часть многомиллионных рабоче-крестьянских масс. Возбудить в них революционный подъем (что составляло вторую из двух главных функций «красного» террора) народовольцам не удалось. Крестьянское и рабочее движение в целом с 1880 г. уже шло на убыль. А либеральная оппозиция и после 1 марта ограничивалась по старинке одними ходатайствами.

Сама «Народная воля» переоценивала силу своего натиска и глубину кризиса «верхов». Колебания правительства она принимала за «последние предсмертные конвульсии»[8]. Даже трезвомыслящий Желябов считал в мае 1880 г., что «два-три толчка, при общей поддержке, и — правительство рухнет». Дело в том, что внешние признаки кризиса «верхов» (растерянность царя, министров и придворной камарильи) создавали у современников преувеличенное представление о глубине кризиса. Народовольцам казалось, будто смятение, начавшееся в верхнем этаже государственного устройства, свидетельствует, что революция назрела. Между тем опыт истории доказывает, что для революции необходим такой кризис «верхов», который охватывает весь фундамент государственного здания, а не тот или иной отдельный его этаж. Кризис «верхов» в России 1878-1881 гг. был еще не /296/ настолько сильным, чтобы можно было говорить о «предсмертных конвульсиях» царизма.

1 марта 1881 г. явилось кульминационной вехой второй революционной ситуации в России. Оно завершило собой восходящую фазу демократического натиска. После 1 марта революционная ситуация еще сохранялась (до середины 1882 г.), но уже в нисходящей фазе.

Примечания

1. См.: Янсон Ю.Э. Опыт статистического исследования о крестьянских наделах и платежах. СПб., 1877. С. 32-33, 58, 111-113.

2. См.: Зайончковский П.Л. Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880-х годов. М., 1964. С. 10.

3. См.: ПСЗ. Собр. 2. Т. 53. Отд 2. С. 90, Т 54 Отд. 1. С 298.

4. Подробно см.: Троицкий Н.А. Безумство храбрых. Русские революционеры и карательная политика царизма. 1866-1882 гг. М., 1978. Гл 3.

5. Проект был опубликован через 36 лет: Русский архив. 1916. № 1. С. 5- 12.

6. Подробно см.: 1 марта 1881 г.: Казнь императора Александра II. Документы и воспоминания. Л., 1991.

7. Московские ведомости. 1881. 16 апреля (передовая статья); Русский архив. 1907. № 5. С. 90.

8. Так писала газета «Народная воля» в № 1 от 1 октября 1879 г. // Литература партии «Народная воля». М., 1930. С. 16.

Нисходящая фаза

1 марта 1881 г. в России начал царствовать новый, предпоследний самодержец Александр III. Идеалом правителя он считал не отца своего, Александра II, а деда — Николая I. Как и Николай, Александр III полагался на палаческий способ правления и (символическая деталь!) ознаменовал свое воцарение, точно по примеру деда, пятью виселицами.

Личность Александра III идеально олицетворяла собой все могущество и все убожество его царствования. Громадный и неуклюжий, с доисторическими манерами («бегемот в эполетах», по выражению лично знакомого с ним А.Ф. Кони), колосс в физическом отношении, Александр III был пигмеем в отношении умственном. Наследником престола он стал неожиданно, уже в зрелом возрасте (20 лет), после смерти старшего брата Николая. Поэтому к царским занятиям его своевременно не готовили, а сам он учиться не любил и остался на всю жизнь малообразованным. «Венценосный Митрофан», как назвала его революционная печать, он до вступления на трон так и не осилил ни орфографию, ни пунктуацию, писал с диковинными ошибками («идеот», «а вось», «при дерзския»), любил ставить, где надо и где не надо, букву «ять», а знаков препинания вообще не признавал, кроме восклицательных, которые он вбивал, как гвозди, по два-три-четыре кряду[1]. Даже симпатизировавший Александру iii граф С.Ю. Витте вынужден был признать, что царь имел «сравнительно небольшое образование» и «небольшой ум рассудка», хотя и отличался (здесь Витте подарил царю неумеренный комплимент) «громадным, выдающимся умом сердца». Другой сподвижник Александра iii военный министр П.С. Ванновский сказал о нем: «Это был Петр со своей дубинкой» — но тут же поправился: «Нет, это одна дубина без Великого Петра, чтобы быть точным».

В обыденной жизни новый царь держался на среднем уровне здравого смысла, причем был достаточно самокритичен, если не /297/ считать того, что он мнил себя остряком и под видом острот потчевал собеседников такими скабрезностями, которые, как подметил один из его адъютантов, вогнали бы в краску любого зулуса или готтентота. Вообще, как личность, Александр III имел и привлекательные черты: в противоположность своим предшественникам-самодержцам, он был образцовым семьянином, не имел (в отличие от отца, деда, дядей и братьев) «никаких эротических замашек», не любил интриганов и подхалимов. «Первый миллиардер вселенной», по выражению М.Н. Покровского, он был скромен в быту, экономно носил залатанные штаны, первым из русских царей с XVII в. демократически отрастил себе бороду. Но государственного ума ему явно недоставало. Это упущение природы восполнял политический наставник царя, обер-прокурор Синода («русский папа», как называли его в Европе) Константин Петрович Победоносцев.

Насколько Александру III не хватало ума и образования, настолько Победоносцев — профессор права Московского университета, почетный член еще пяти университетов и Французской академии — был умен и образован. Но премудрый Победоносцев наставлял ограниченного Александра III на тот путь, куда и по субъективным качествам, и по объективным условиям склонялась воля царя — к реакции. Оба они — Победоносцев и Александр III — хорошо иллюстрируют афоризм Д.С. Милля: «Не все консерваторы — дураки, но все дураки — консерваторы».

Девиз Победоносцева был прост: «Осади назад!» Он выступал не только против каких бы то ни было реформ в будущем, но и за то, чтобы отменить все реформы прошлого, полагая, что «злое семя» революции «можно вырвать только железом и кровью». Какой-либо позитивной программы Победоносцев никогда не имел. По словам Витте, он вообще «ко всему относился критически, а сам ничего создать не мог. Замечательно, что этот человек не в состоянии был ничего воспроизвести ни физически, ни умственно, ни морально». Его консерватизм был столь закоснелым, что консервативно мыслящий К.Н. Леонтьев сказал о нем: «непроветренная гробница». В наши дни Р. Пайпс верно определяет: «В Победоносцеве, незримой руке за троном Александра III, консерватизм обрел своего Великого Инквизитора».

Революционеры сочинили злую эпиграмму на Победоносцева:

Победоносцев для Синода,

Обедоносцев при дворе,

Он Бедоносцев для народа,

Доносцев просто при царе

Пожалуй, так выглядел Победоносцев при Николае II. В царствование же Александра III его роль была значительно большей. Он правил царем, руководил им, как поводырь руководит /298/ слепым. В 80-е годы его влияние было наиболее гнетущим и въедливым. То было время, когда, по словам Александра Блока,

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла

«Русский папа» был вождем реакционной партии, которая подпирала собой трон Александра III. Эта партия, едва очнувшись от первомартовской контузии, выступила против лорис-меликовского режима с намерением повернуть штурвал правительства вправо до отказа. 8 марта 1881 г. состоялось историческое, «погребальное» обсуждение «конституции» Лорис-Меликова в Совете министров. Гвоздем обсуждения стала громовая речь Победоносцева, начавшаяся трагическим воплем: «Finis Russiae!» Победоносцев убеждал царя в том, что Лорис-Меликов навязывает России конституцию, а конституция погубит Россию. Он бил не только на государственный разум, но и на личное чувство царя: простирая руки к портрету Александра II, восклицал: «Кровь его на нас!» Лорис-Меликов и солидарные с ним воротилы либеральной бюрократии (в первую очередь военный министр Д.А. Милютин) настаивали на конституционных уступках, чтобы спасти Россию от революции.

Тон совещания 8 марта был таков, что для всех стала очевидной скорая политическая смерть и самого Лорис-Меликова, и его «конституции». Однако решения — смертного приговора «конституции» — вынесено не было. Царь, безусловно, симпатизировал Победоносцеву. Все сказанное «русским папой» на совещании он разделял и вскоре заявил петербургскому градоначальнику: «Конституция? Чтобы русский царь присягал каким-то скотам?!» Тем не менее напряженная обстановка в стране, мнение таких авторитетов, как Лорис-Меликов и Милютин, и собственный страх пока удерживали царя от провозглашения открытой реакции.

К тому же 10 марта Исполнительный комитет «Народной воли» предъявил Александру III письмо-ультиматум[2]. «Вы потеряли отца, — говорилось в письме. — Мы теряли не только отцов, но еще братьев, жен, детей, лучших друзей. Но мы готовы заглушить личное чувство, если того требует благо России. Ждем того же и от вас». Письмо ставило царя перед выбором: либо добровольное отречение от самодержавия, либо «революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими казнями». Как «единственное средство к возвращению России на путь правильного и мирного развития», ИК предлагал созвать «представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни». Содержание /299/ и самый тон этого письма говорили, что «Народная воля» уверена в своих силах.

Итак, правительство колебалось: одни тянули вправо, к репрессиям, другие — влево, к послаблениям. Политику царизма после 1 марта П.А. Валуев метко назвал «эрратической» (от латинского «errare» — блуждать). Между тем выяснялось, что революционный лагерь, по-видимому, не так силен, как считали «верхи», и что «крамола» идет на убыль. Все участники цареубийства к 17 марта были уже в руках полиции. След полицейским ищейкам указывал Николай Рысаков, который на воле держался героем, а в неволе струсил и выдал всех и вся.

Шесть первомартовцев (А.И. Желябов, С.Л. Перовская, Н.И. Кибальчич, Г.М. Гельфман, Т.М. Михайлов и Рысаков) были преданы суду по обвинению в цареубийстве. Прокурором на суде выступал Н.В. Муравьев (позднее, при Николае II, министр юстиции) — друг детства Софьи Перовской. Теперь именно он требовал повесить Перовскую в первую очередь. Демократическая общественность России и Запада (в частности, Лев Толстой, Владимир Соловьев, Виктор Гюго) пыталась спасти первомартовцев. Но реакция жаждала крови. Победоносцев написал Александру III, что его «приводит в ужас» мысль о возможном помиловании Желябова и Перовской. «Будьте спокойны, — утешал «русского папу» царь. — Что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь»[3].

Гесе Гельфман ввиду ее беременности казнь отсрочили до рождения ребенка, а всех остальных повесили 3 апреля 1881 г. в Петербурге, на Семеновском плацу, где 32 года назад была инсценирована казнь над Ф.М. Достоевским и его товарищами-петрашевцами.

Показательно, что 3 апреля 1881 г., как и 13 июля 1826 г., казнили пятерых. Но тогда все пятеро декабристов были дворянами, что естественно для дворянского этапа освободительного движения в России. Первомартовцы же представляли собой различные социальные слои: дворянка Перовская, сын священника Кибальчич, мещанин Рысаков, рабочий Михайлов, крестьянин Желябов, что символизировало разночинский этап освободительного движения.

Казнь 3 апреля 1881 г. стала последней в России публичной казнью. Проделана она была варварски (как, впрочем, и казнь декабристов). Тимофея Михайлова за какие-нибудь четверть часа повесили три раза, так как дважды, уже повешенный, он срывался с виселицы. Всю Европу обошла тогда фраза немецкого корреспондента: «Я присутствовал на дюжине казней на Востоке, но никогда не видел подобной живодерни». /300/

После казни первомартовцев истекла неделя, вторая, третья. Революционный лагерь не предпринимал каких-либо решительных акций. Александр III воспрянул духом. Победоносцев настойчиво склонял его провозгласить особым манифестом курс на «твердую власть», предлагая в качестве образцов манифесты Николая I от 19 декабря 1825 г. (по случаю разгрома восстания декабристов) и от 13 июля 1826 г. («в честь» казни вождей декабризма). Царь осторожничал. Тогда «русский папа» сам написал манифест и предъявил его царю. Тот одобрил. Так родился царский манифест от 29 апреля 1881 г.

Манифест перечеркивал все надежды либералов на конституцию и объявлял волю царизма «утверждать и охранять» самодержавную власть «от всяких на нее поползновений»[4], т.е. провозглашал сакраментальный принцип самовластия, формулированный сатирическим героем Глеба Успенского будочником Мымрецовым как «тащить и не пущать!». Все это подкреплялось авторитетом Всевышнего: «Богу в неисповедимых судьбах его благоугодно было завершить славное царствование возлюбленного родителя нашего мученическою кончиною, а на нас возложить священный долг самодержавного правления». После этого Александра III в обществе стали звать «ананас».

«Lasciate ogni speranza (Оставьте всякую надежду — ит. ) — вот сущность нового манифеста, — гласит запись в дневнике Д.А. Милютина. — Все надежды отнимаются у людей благомыслящих на постепенное движение к лучшему, к более совершенному государственному устройству Сколько людей, надеявшихся на достижение со временем, мирным путем, более желанных целей, теперь отшатнутся от нас и примкнут к массе, сочувствующей революционерам». Вслед за обнародованием манифеста от 29 апреля Лорис-Меликов и Милютин получили отставку. Новым главой правительства 4 мая был назначен граф Н.П. Игнатьев. Кстати, и во главе Государственного совета вместо умного, но либерально настроенного великого князя Константина Николаевича царь поставил другого своего дядю, недалекого, зато консервативного Михаила Николаевича — бывшего наместника Кавказа, того самого, который когда-то, еще в 60-е годы, в Париже произвел «лошадиное» впечатление на императрицу Франции.

Царизм в то время хотя и провозгласил прямую реакцию, вершить ее пока еще не мог. Он собирался для начала заняться отвлекающими маневрами, чтобы мобилизовать все свои ресурсы и затем уже наверняка «тащить и не пущать». Словом, требовался на время политический камуфляж, а по этой специальности никто в России (может быть, и в Европе) не шел в сравнение с Николаем Павловичем Игнатьевым. Бывший посол в Турции, понаторевший /301/ на дипломатическом шулерстве, авантюрист по призванию, демагог и краснобай по натуре, из породы людей, о которых на Востоке говорят: «Кудахчет, а не несется», — Игнатьев был виртуозом лжи. Он лгал по всякому поводу и без повода, лгал так много и с таким неподражаемым мастерством, что даже в Константинополе, где дипломаты лгали , пожалуй, больше, чем где бы то ни было, Игнатьев всех затмевал по этой части (его и называли там не без почтения: «лгун-паша »).

Получив власть, Игнатьев и в России стал насаждать, как тогда говорили, «константинопольский режим», т.е. повел двусмысленную политическую игру, рассчитанную на то, чтобы сбить с толку оппозицию, посеять в ней иллюзии, разрядить таким образом социальную напряженность в стране и тем временем подготовить решающий удар по «крамоле». Главным образом он всем — направо и налево — обещал (лгал, другим словом), но кое-что из обещанного выполнял — к этому вынуждал его продолжавшийся, уже на ущербе, кризис самодержавия.

Так, в Петербурге широковещательно заседал Совет 20-ти выборных при градоначальнике Н.М. Баранове («бараний парламент»). Он имел целью привлечь общество к борьбе с «крамолой» и избирался таким образом, что первым по числу голосов попал в него бывший градоначальник столицы Ф.Ф. Трепов — тот, в которого стреляла Вера Засулич, сановный башибузук, с трудом постигавший азы русской грамоты (в слове из трех букв делал 4 ошибки: «исчо», вместо «еще»), солдафон до такой степени, что даже на похоронах Александра II он по привычке командовал траурному эскорту: «Смотри веселей!»

В то время как русское общество потешалось над несуразностью «бараньего парламента», всячески обыгрывая подпись его «спикера» («председатель Совета 20-ти Баранов»), Игнатьев осуществлял и серьезные акции. 28 декабря 1881 г. последовал указ о понижении выкупных платежей и о прекращении с 1 января 1883 г. временнообязанного состояния крестьян. Более того, 18 мая 1882 г. был принят закон об отмене подушной подати, которую ввел еще в 1724 г. Петр I, — теперь вместо нее вводился более цивилизованный налог с имущества. Правда, этот закон вступал в силу лишь с 1 января 1887 г., т.е. через 5 лет после того, как он был объявлен, но Игнатьев объявил и красочно разрекламировал его.

В том же 1882 г. министерство Игнатьева занялось устройством кредита крестьянам. Был основан Крестьянский банк для выдачи долгосрочных ссуд на покупку частновладельческих земель. Эта мера, которую Игнатьев изображал как благодеяние для крестьян, в действительности была более выгодной для государства, поскольку давала возможность крестьянам исправно платить налоги в казну. Ведь крестьяне тогда были так разорены непосильными поборами, что даже «удвоенный комплект /302/ исправников» (по рецепту графа Твэрдоонто) не мог взыскать с них накопленных недоимок, ибо, как гласит народная мудрость, «с нагого и семерым штанов не снять».

А больше всех выигрывали от операций Крестьянского банка… помещики. Дело в том, что ссуды предоставлялись крестьянам только в том случае, если крестьяне покупали земли у помещиков (чтобы крестьянские деньги текли в помещичий карман). Цены же на землю, которая перепродавалась через посредство Крестьянского банка, были почти вдвое выше ее среднерыночной стоимости (в 1883 г. одна десятина стоила по рыночной цене 27 руб. 52 коп., а через Крестьянский банк обходилась в 52 руб. 38 коп.). М.Н. Покровский справедливо заметил, что учреждение Крестьянского банка «лишь по наружности было «крестьянской реформой», на деле и эта «реформа» была дворянская».

Все вообще «реформы» Игнатьева внешне очень походили (своей ограниченностью) на «реформы» Лорис-Меликова, однако между ними была принципиальная разница в происхождении и сущности. В.И. Ленин как многоопытный политик отличал «реформы восходящей линии» политического кризиса от тех реформ, «которые знаменуют нисходящую линию политического развития, когда кризис миновал, буря пронеслась, и оставшиеся господами положения приступают к осуществлению своей программы». Лорис-Меликов затевал реформы первого типа, Игнатьев — второго.

Умиротворяя своими «реформами» либералов, Игнатьев в то же время делал все возможное для искоренения «крамолы». Царизм давно уже пустил в ход против революционеров все способы подавления. Министерство Игнатьева полагалось в этом не столько на силу, сколько на вероломство. Никогда ранее шпионаж и провокация не расцветали в России так пышно, как в 1881-1883 гг. Именно в те годы царизм превзошел своими провокационными достижениями Вторую империю во Франции, время которой считалось «золотым веком» провокации.

Во главе политического розыска Игнатьев поставил Г.П. Судейкина — одного из самых изощренных мастеров провокации за всю историю России. Судейкин завербовал к себе в агенты члена военного центра «Народной воли» С.П. Дегаева, морально выпотрошил его и прельстил поистине сатанинским планом: Дегаев должен был при содействии жандармской охранки устранить старых революционеров и заново скомплектовать террористическое подполье, в котором он стал бы диктатором, а затем Судейкин и Дегаев вдвоем возглавили бы страну, чередуя то убийства правителей России (руками террористов), то расправу с убийцами (руками охранки) и приводя в повиновение правительство террором, а террористов — охранкой.

Последствия дегаевщины , как называют эту провокацию в литературе (точнее было бы назвать ее судейкинщиной ), были /303/ Грандиозны[5]. Дегаев выдал охранке руководителей ИК «Народной воли» и ее Военного центра, а также все местные (более чем в 40 городах) военные группы народовольцев. К весне 1883 г. от ИК и его Военной организации почти не осталось камня на камне. Правда, сам Дегаев испугался последствий своего предательства и летом 1883 г., будучи по делам охранки в Париже, покаялся там перед заграничными представителями ИК, купил у них себе жизнь ценой убийства Судейкина; затем вернулся к Судейкину уже как агент ИК. 16 декабря 1883 г он заманил шефа охранки к себе домой, где его прикончили двое народовольцев. Дегаев же после этого скрылся в США и там сделал карьеру от грузчика до профессора математики (под именем Александра Пелла). В США он и умер в 1920 г.

Дегаевщина (это, как о ней говорили, «полицейско-революционное кровосмешение») — не единственный шедевр карательной изобретательности режима «лгун-паши». Другим такого же рода шедевром была пресловутая «Святая (или «Священная», как ее иначе называют) дружина». Она сформировалась летом 1881 г и действовала до начала 1883 г. как тайное общество искоренения «крамолы» по принципу «клин — клином». В нее вошли 729 персон, преимущественно из «верхов»: два, если не четыре, брата царя (великие князья Алексей и Владимир, а возможно, еще Сергей и Павел), друг Александра III министр двора И.И. Воронцов-Дашков, московский генерал-губернатор В.А. Долгоруков, будущие председатели Совета министров С.Ю. Витте и Б.В. Штюрмер, генералы и адмиралы, «короли» прессы во главе с М.Н. Катковым, «зубры» купечества, светские хлыщи. Приглашали туда и М.Д. Скобелева, но тот отказался, заявив, что присягнул не вступать ни в какие «тайные общества».

«Дружина» была энергичной, но бестолковой. Она рассчитывала запустить свои щупальца в революционный лагерь и дезорганизовать его, но, не имея сыскной квалификации, действовала на авось: всюду шпионила, всех подозревала, ввязывалась в аферы. Тайна «Дружины» скоро открылась и стала притчей во языцех. Щедрин высмеял ее в своих «Письмах к тетеньке» как «клуб взволнованных лоботрясов». Сама «Дружина» слишком разрослась и обнаглела. Поэтому Александр III повелел распустить ее[6].

Борьба министерства Игнатьева с «крамолой» не исчерпывалась отдельными кампаниями, как бы изобретательны они ни были. Именно это министерство выработало законодательные основы карательной политики самодержавия на 36 лет вперед. 14 августа /304/ 1881 г. царь утвердил подготовленное под редакцией Игнатьева «Положение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия» (иначе — «Положение об охране»), которое, как признал директор Департамента полиции А.А. Лопухин, ставило «все население России в зависимость от личного усмотрения чинов политической полиции». Принято оно было на 3 года как чрезвычайная мера, но каждый раз по истечении срока возобновлялось — вплоть до крушения царизма. По язвительному определению В.И. Ленина, это и была «фактическая российская конституция».

Согласно этой «конституции», министр внутренних дел и генерал-губернаторы (там, где они были) получили право объявлять любой район страны «на исключительном положении». Если же такое положение объявлялось, губернские власти могли воспрещать, закрывать, увольнять, арестовывать кого угодно и что угодно без суда и следствия. Все это беззаконие становилось законным при одном, весьма произвольном условии: если министр внутренних дел или какой-нибудь генерал-губернатор сочтет недостаточным «для охранения порядка применение действующих постоянных законов»[7]. Разумеется, такая оговорка открывала простор для безудержного произвола властей, поскольку губернаторами обычно являлись люди, которые, по выражению либерала-земца И.П. Белоконского, на всех жителей губернии смотрели «как на необнаруженных государственных преступников» и старались только их обнаружить. Наблюдательный француз А. Леруа-Болье не без оснований заметил, что отныне в России «губернаторы были облечены всеми правами, которые обыкновенно принадлежат главнокомандующему во вражеской стране»[8].

Период отступления царизма к открытой реакции завершился весной 1882 г. К тому времени Игнатьев уже стал для царя и Победоносцева «третьим лишним». «Мавр» сделал свое дело и должен был уйти, тем более что он по своей привычке обманывать всякого, с кем имел дело, попытался обмануть самого Победоносцева и возвыситься над ним. Оказалось, что ко дню коронации Александра III Игнатьев готовил (втайне от Победоносцева) безгласное, чисто декоративное сборище под историческим названием «Земский собор». «Лгун-паша» пытался внушить царю, будто «при виде собора» революционеры, «пораженные смелою решимостью правительства, остановят свою теперешнюю пропаганду «словом и фактом» и будут с нетерпением ждать, что скажут царю призванные им земские люди. А так как для себя и своего дела они от Земского собора ничего, кроме ужаса, /305/ негодования и беспощадного осуждения, не дождутся, то им и останется одно — сложить оружие»[9].

По мысли Игнатьева, Александр III для большего эффект должен был обнародовать манифест о созыве земских людей 6 мая 1882 г. — в день 200-летия последнего настоящего Земского собора в России. Царь, однако, 4 мая показал проект манифест Победоносцеву, тот ужаснулся сам и привел в ужас царя, заявив ему: «Это будет революция, гибель правительства и гибель России!» Перепуганный царь послал к Игнатьеву записку: «Вместе мы служить России не можем. Александр».

30 мая 1882 г. правительство возглавил граф Дмитрий Андреевич Толстой — личность, самая ненавидимая в России XIX в. после Аракчеева, гонитель освободительного движения, демократической мысли, просвещения и культуры. О нем еще в 1866 г. великий историк С.М. Соловьев сказал: «Как я на него взглянул, так у меня и руки опустились. Вы не можете себе представить, что это за гнусная фигура!» Даже такой консерватор, как барон М.А. Корф, с отвращением говорил о Толстом: «Он вскормлен слюною бешеной собаки». Ненависть Толстого к революционерам доходила до умопомешательства — в буквальном смысле: по крайней мере, дважды (в 1872 и 1885 гг.) он от избытка усердия в борьбе с «крамолой» на время терял рассудок, что выражалось у него курьезно и однообразно. Толстой вдруг воображал себя лошадью и кричал за обедом в каком-нибудь фешенебельном ресторане: «Человек! Порцию сена!» Любопытно, что ругал он революционеров не как-нибудь, а «психопатами».

Родовитейший дворянин (правнук знаменитого дипломата П.А. Толстого, который в 1718 г. выманил из Неаполя и доставил в Россию на суд и казнь царевича Алексея), ученый историк и философ, с 1882 г. президент Академии наук, Дмитрий Толстой стал достойным партнером другого ученого мракобеса — К.П. Победоносцева.

Еще памятен был общероссийский восторг от недавнего удаления Толстого с поста министра просвещения — этот акт Лорис-Меликов устроил вроде «красного яичка» под Пасху 1880 г. (в то пасхальное утро россияне приветствовали друг друга вмести традиционного «Христос воскрес!» по-новому: «Толстой сменен!»). Теперь же Толстой вновь получал власть, даже еще большую, чем прежде. Мыслящая Россия возмутилась, карающая возликовала. Михаил Катков трубил в своей газете: «Имя графа Толстого само по себе уже есть манифест и программа!» Так оно и было. «Манифест и программа» Толстого означали не что иное, как тот «принцип управления», который один из корреспондентов Победоносцева формулировал так: «Цыц, молчать, не сметь, смирно!» /306/

Назначение Толстого главой правительства свидетельствовало о том, что царизм вышел из кризиса. В середине 1882 г. «Народная воля» была уже обескровлена и обезглавлена, ее Исполнительный комитет фактически перестал существовать (из всех его членов на свободе оставалась одна Вера Фигнер). Царизм, благодаря агентуре Г.П. Судейкина, своевременно узнал об этом. Другая народническая организация — «Черный передел» — под ударами царизма распалась. Рабочее и крестьянское движение серьезной опасности для самодержавия тогда не представляло. Что же касается движения либералов, то оно при «бархатном диктаторе» и «лгун-паше» совершенно заглохло. Таким образом, вторая революционная ситуация закончилась.

Примечания

1. Газета народников-имигрантов «Общее дело» в 1878 г.. (№ 12. С. 9). заметила, что Александру III, как никому другому, оказался под стать титул «цесаревича» — безграмотная славянская форма от латинского слова caesar, напоминающая «того латиниста, который бабу называл по-латыни “бабусом”».

2. Текст его см. в кн.: Революционное народничество 70-х годов XIX в. Сб. Документов. М., 1965. Т. 2. С. 191-195.

3. К.П. Победоносцев и его корреспонденты. М.; Пг., 1923 Т. 1. Ч. I. С. 43, 47.

4. ПСЗ. СПб., 1885. Собр. 3. Т. I. С. 54.

5. Подробно см.: Троицкий Н.А. Дегаевщина // Вопросы истории 1976. № 3.

6. Большая монография М.К. Лемке «Святая дружина», оставшаяся неопубликованной, хранится в РО ИРЛИ, ф. 661, д. 16.

7. ПСЗ. Собр. 3. Т I. С. 262.

8. Leroy-Beauheu A. L empne des tsars et les russes. P., 1882. P. 151.

9. Н.П. Игнатьев — Александру III (ГА РФ, ф. 730, оп. 1,д 1530, л. 2 об).

Исход

Итак, вторая в России революционная ситуация, признаки которой начали обнаруживаться с весны 1878 г., к 1879 г. была уже налицо и до марта 1881 г. развивалась по восходящей линии. Ее кульминационной вехой стало цареубийство 1 марта 1881 г. После 1 марта началась ее нисходящая фаза: волна революционного прибоя постепенно спадала, а царизм собирался с силами и выходил из кризиса. К середине 1882 г. реакция перешла в решительное контрнаступление.

Вторая революционная ситуация не переросла в революцию, как и первая, главным образом из-за слабости массового движения, из-за отсутствия класса, способного поднять массы, возглавить их и повести за собой. Ни буржуазия (как это было во Франции 1789 г.), ни пролетариат (как это будет в России 1917 г.) тогда, на рубеже 70-80-х годов, для такой роли еще не созрели, а многомиллионное российское крестьянство было столь придавлено экономически и унижено политически, что могло лишь бунтовать — стихийно, локально, беспорядочно. Слабость массового движения, с одной стороны, объективно выдвигала тогда революционную партию (народовольцев) на первый план как решающую силу, а с другой — обрекала ее, лишенную поддержки масс, на поражение. Партия взяла на себя роль, посильную только для целого класса, взяла и — не осилила.

Другой причиной неудачи народовольцев была теоретическая несостоятельность доктрины, которую они исповедовали (революция мыслилась как социалистическая, хотя она в то время могла быть только демократической, причем вершителями ее считались крестьяне, которые на это были не способны). К тому же «красный» террор, взятый народовольцами на вооружение, не только не возбудил, вопреки их расчетам, крестьянские массы, но и отшатнул от них (именно как от террористов) либеральное общество. Это сузило социальную базу «Народной воли» и ускорило ее гибель. /307/

Общепринятый в советской историографии тезис В.И. Ленина о том, что «революционеры исчерпали себя 1-м марта» (по, существу верный), нельзя понимать буквально. Народная воля и после 1 марта сохранила значительную часть своих сил, а затем, пополняя их, еще долго, до конца 80-х годов, продолжала борьбу. Но возместить понесенные в связи с «охотой» на царя материальные (гибель основного ядра «Великого ИК») и моральные потери (крах расчетов на то, что цареубийство повлечет за собой взрыв революционной активности масс) она уже не могла. В результате победила реакция.

В контексте анализа событий 1879-1881 гг. просто решаете спорный вопрос об историческом месте партии «Народная воля»: как главный фактор второй революционной ситуации «Народная воля» со всеми ее достоинствами и недостатками знаменовала собою высший этап народнического движения. Бытующее у нас мнение (академиков М.В. Нечкиной, И.Д. Ковальченко и др.), будто во второй половине 70-х годов революционное народничество переживало не восходящий, а нисходящий период своего развития, противоречит логике истории второй революционной ситуации. Ведь если считать народовольчество уже нисходящим этапом народнического движения и учитывать к тому же, что борьба рабочих и крестьян даже в момент ее относительного подъема на рубеже 70-80-х годов оставалась еще очень слабой, то как объяснить, из чего сложился в 1879-1881 гг. (как раз в годы «Народной воли»!) революционный натиск? Почему вдруг царизм именно в те годы стал подумывать о возможности капитуляции? И перед кем?

Видимо, в поисках ответа на эти вопросы И.Д. Ковальченко выдвинул тезис, первая часть которого исключает вторую: «Деятельность народовольцев представляла собой уже нисходящий этап в истории революционного народничества. Но это, разумеется, не означало спада общего накала революционного движения»[1]. Слабый накал крестьянского и рабочего движения 70-80-х годов удостоверен фактами. По мнению автора цитируемой книги, и народовольческое движение было ущербным. Спрашивается, откуда же, за чей счет рос тогда «общий накал» революционной борьбы?

Распространенная в русской либеральной (до 1917 г.) и современной зарубежной литературе мысль о том, что революционеры своим экстремизмом заставили царское правительство свернуть с пути реформ Александра II к контрреформам Александра III, ошибочна. Именно революционеры, как, впрочем, и либералы, всегда толкали царизм к реформам. Половинчатость реформ 60-х годов подсказала им вывод о том, что самодержавие не пойдет на более радикальное преобразование России. Поэтому /308/ они решили свергнуть его, но, даже казнив Александра II, предлагали Александру III (в письме ИК от 10 марта 1881 г.) добровольно созвать народное представительство «для пересмотра» существующих форм государственности и обязывались при этом условии не оказывать «никакого насильственного противодействия правительству». Однако царизм и подпиравшие его собою реакционные силы, уступив в 60-е годы, далее руководствовались девизом Победоносцева: «Осади назад!» От М.Н. Муравьева-Вешателя и П.А. Шувалова они вели страну по реакционному курсу, а любую оппозицию подавляли.

«Конституция» Лорис-Меликова была новой, сугубо вынужденной и очень малой уступкой со стороны царизма, которая обозначила момент относительного равновесия противоборствующих сил. Вопрос о том, приведет ли эта уступка к настоящей конституционной реформе или будет взята назад, зависел от дальнейшего соотношения сил. Если бы антиправительственная оппозиция смогла усилить давление, она заставила бы царизм согласиться на конституцию (хотя бы и ограниченную), которая достойно и выигрышно для России увенчала бы цикл «великих реформ» 60-х годов и сделала бы их действительно великими . Но верх взяла реакция и принялась осуществлять то, к чему она стремилась и что планировала заранее, т.е. контрреформы.

Как бы то ни было, демократический натиск 1879-1882 гг. стал важной вехой в истории русского освободительного движения. Он вырвал у царизма много уступок в различных областях политики, экономики, культуры. Наиболее крупными из них были уступки в крестьянском вопросе: упразднение временнообязанного состояния крестьян, отмена подушной подати, снижение (примерно на 30 % по стране) выкупных платежей, одновременное сложение 14 млн. руб. безнадежных недоимок, учреждение Крестьянского банка. В рабочем вопросе царизм вынужден был положить начало фабричному законодательству (1 июня 1882 г. вышел закон об ограничении детского труда и введении фабричной инспекции). Из политических уступок, вырванных революционным подъемом, царизм одни взял обратно (например, «конституцию» М.Т. Лорис-Меликова), но другие оставил: было ликвидировано III отделение, освобожден из сибирской ссылки Н.Г. Чернышевский. В области культуры примечательны отставка весной 1880 г. министра просвещения Д.А. Толстого и начавшийся пересмотр реакционнейших толстовских школьных правил, отмена 24 марта 1882 г. монополии императорских театров, воссоздание (с 1879 г.) грузинского и начало (с 1882 г.) украинского профессионального театра.

Но дело не в этих конкретных (разумеется, весьма ограниченных) уступках. Дело в том, что освободительное движение вступило в новый, решающий фазис своего развития. Во-первых, теперь определилась в стране более зрелая расстановка социальных /309/ и политических сил. Либеральная буржуазия еще раз после 1859-1861 гг. доказала свою слабость. Революционные демократы как выразители интересов народных масс убедились, что для) победы революции совершенно необходима не только и даже ни столько в теории, сколько практически, опора на массы. В массовом движении как самостоятельный, качественно новый фактор революционной ситуации выделилась борьба рабочих начала выдвигаться на первое место по значению. Таким образом реальнее и яснее стали перспективы вызревания революции.

В России — революции демократической. Установилась даже — и в сущности, и в протяженности — своего рода цикличность развития страны к грядущим потрясениям: через 20 лет после первой революционной ситуации — вторая, еще через 20 лет — третья революционная ситуация и первая революция. Это — во-первых.

Во-вторых, революционная ситуация 1879-1882 гг. явилась итоговой проверкой теоретической доктрины народничества на практике и воочию показала, что народничество как руководящая теория в условиях новой расстановки социально-политических сил уже несостоятельно. Тем самым опыт второй революционной ситуации ускорил переход русских революционеров от народничества к социал-демократии. Новая доктрина, судя по тому, как она уже зарекомендовала себя в Европе, была более целесообразной и перспективной. К несчастью для России, здесь она приняла отличную от западной социал-демократии экстремистскую форму большевизма.

Историографическая справка[2]. Российские профессиональные историки до 1917 г. не изучали революционную ситуацию 1879-1882 гг. как таковую. Не употребляли они и самого понятия «революционная ситуация». Но они видели, что власть, общество, вся Россия оказалась на рубеже 70-80-х годов в кризисном состоянии, и пытались раскрыть смысл, причины и последствия этого кризиса.

Историки-охранители (граф С.С. Татищев, князь Н.Н. Голицын, жандармский генерал Н.И. Шебеко, агент III отделения А.П. Малыпинский) усматривали главное препятствие национальному развитию в происках народнической «крамолы», а главную причину кризиса — в слабом противодействии ей со стороны карательного аппарата империи. Целиком оправдывая «белый» террор царизма, они осуждали «диктатуру сердца» М.Т. Лорис-Меликова, который, мол, напрасно заигрывал с недоразвитым русским обществом и чуть ли не приободрял революционеров «мерами снисхождения и кротости»[3]. /310/

Либеральные историки (А.А. Корнилов, В.Я. Богучарский, С.Г. Сватиков, Б.Б. Глинский), напротив, возлагали вину за национальную конфронтацию на царизм: «Неспособностью выносить малейшую оппозицию со стороны общества и склонностью прибегать для ее подавления к мерам произвольным и террористическим правительство сделало невозможным мирное развитие страны. Зачинщиком в том двойном терроре, при котором пришлось русскому обществу жить и развиваться после великих реформ 60-х годов, являлось именно правительство»[4]. Отвергая «двойной террор» (и «белый», и «красный»), либералы старались доказать, что реформы суть движущая сила истории, а революция — это исторически несостоятельная крайность слева, как реакция — столь же несостоятельная крайность справа.

Советская историография приняла к руководству учение В.И. Ленина о революционных ситуациях, но при этом, как и в изучении первой революционной ситуации, обычно преувеличивает размах и силу массового (особенно рабочего) движения 1879-1882 гг. в ущерб народовольческому[5]. Научно сбалансированная оценка крестьянского движения как социальной базы революционного народничества и как фактора, угрожающе воздействовавшего на политику царизма 1870-х годов, дана в статье a.m. Анфимова и в монографии В.Г. Чернухи[6].

Либерально-демократическое движение до недавних пор вообще игнорировалось в советской историографии как исследовательская проблема. В 1966 г. на всесоюзной дискуссии о периодизации разночинского этапа освободительной борьбы в России акад. М.В. Нечкина попыталась изъять либеральную оппозицию из самого понятия «освободительное движение», заявив, что это понятие у В.И. Ленина — «синоним революционного» и что оно включает в себя только деятельность революционеров[7]. Лишь с 1970-х годов началось изучение либеральной оппозиции как вспомогательного фактора второй революционной ситуации в России[8]. /311/

Наиболее обстоятельно исследован такой компонент второй революционной ситуации, как кризис «верхов», главным образом в монографиях П.А. Зайончковского и М.И. Хейфеца[9]. Итоговая коллективная монография «Россия в революционной ситуации на рубеже 1870-1880-х годов» под редакцией Б.С. Итенберга (М., 1983) освещает все вопросы темы, хотя некоторые из них (о периодизации революционного кризиса, соотношении между его восходящей и нисходящей фазами, компонентами и т.д.) остаются спорными.

В зарубежной историографии преобладает идея альтернативности русской революции, согласно которой реформы 60-х годов поставили Россию на единственно правильный путь национального прогресса, но революционеры своим безрассудным экстремизмом рассердили царский режим и вынудили его прибегнуть к контрреформам. Такую концепцию раньше других обосновал английский историк Б. Пейрс[10], а сегодня ее разв