О срочности поведения

В нашей книге мы будем много говорить о срочности поведения. Под «срочностью», здесь будет пониматься не необходимость куда‑то спешить, а отрезок времени между поступком и его ожидаемым эффектом. Другими словами, срочность поведенческих целей, или, если короче, «срочность поведения» – это степень отдалённости во времени (а нередко – и пространстве) предполагаемого результата от предпринимаемых действий. Это концептуально важное для нашей книги понятие, поэтому его следует разъяснить до того, как мы приступим к обсуждению всего остального. Утрируя, поведенческие цели можно подразделить на краткосрочные и долгосрочные – хотя на деле это просто точки некоего континуума, включающего среднесрочные цели различной степени близости к одной из границ. Кратко‑ и долгосрочность поведения – это совсем не то же самое, что и тактика и стратегия в военном деле. Военная тактика – сознательная схема поведения, призванная решать краткосрочные задачи, так или иначе лежащие в русле далёких стратегических целей. По крайней мере – в идеале. Классическая же краткосрочность поведения биологических объектов никаким боком стратегических целей в виду не имеет. Живое существо, не могущее, или не желающее видеть долгосрочных целей, вполне может зарезать курицу, несущую золотые яйца – кушать хочется прямо здесь и прямо сейчас, а яйца будут потом, и непосредственно несъедобные – их надлежит ещё конвертировать в еду, а это не очень понятно, да и когда ещё будет!

Применительно к человеческим инстинктам следует пояснить, что под «краткосрочностью» поведения следует понимать не только и не столько решения, эффект от которых ожидается в самое ближайшее время, сколько решения, результат которых можно предсказать посредством минимального количества максимально простых умозаключений. Ну или, выражаясь максимально популярно, под краткосрочными решениями можно понимать решения «поверхностные», а под долгосрочными – «глубокие». Но при всей наглядности, эта аналогия может вводить в заблуждение, поэтому мы ей далее пользоваться не будем. В то же время, нельзя не заметить, что не занимаясь (или не владея) сколько‑то углубленным анализом, можно предсказать лишь события наиближайшего будущего.

Высшая форма краткосрочности поведения – различные формы самообмана: употребление дурманящих средств, самогипнотических «духовных практик» и так далее. Их краткосрочность выражается в том, что они позволяют достичь «счастья» гораздо проще и быстрее, чем посредством всестороннего обустройства жизни – процесса очень длительного и трудного, пусть и дающего гораздо более капитальный результат.

Чтобы слишком не затягивать вступительную часть, мы пока не будем глубоко вдаваться в детали. Но поскольку это понятие носит весьма фундаментальный характер, мы уделим ему специальное внимание в третьей части. Впрочем, внимание ему будет уделяться по всему тексту книги – везде, где это будет необходимо.

Идеалы и адаптации

Влияя на поведение живого существа, инстинкты влияют тем самым на его шансы выжить и оставить потомство, а следовательно – являются такими же адаптациями, как пищеварительная, кровеносная, терморегулирующая системы организма, и прочие приспособления живого существа, посредством которых оно обеспечивает своё эволюционное процветание.

Научный термин

АДАПТАЦИЯ – какая‑то врождённая особенность организма, повышающая его шансы успешного выживания и размножения в данных условиях. Адаптации могут быть как телесными (зубы, крылья, шерсть, защитная окраска), так и поведенческими – отдёргивание руки от горячего предмета, или ритуалы ухаживания за самкой, ведущие к успешному спариванию. Многие особенности поведения, особенно у человека, не являются врождёнными, и поэтому не могут называться адаптациями – однако сама способность при жизни вырабатывать какое‑то новое поведение является врождённой, и потому адаптацией уже является. Впрочем, условие врождённости не является общепризнанным признаком адаптации: некоторые исследователи относят к адаптациям также и прижизненно выработанные приспособления.

Можно ли полагать, что длительная эволюция рано или поздно доводит адаптации – в том числе инстинкты – до безукоризненного совершенства? Среди неспециалистов, да и немалой части специалистов, бытует полуподсознательное мнение, что да – «природа всесовершенна». Направление биологии, отличающееся такой вот идеализацией результатов деятельности «Творца» известно как «адаптационизм» – такое приближение к эволюционизму, которое полагает зрелые адаптации принципиально наилучшими решениями стоящих перед организмом проблем.

Спору нет – совершенство иных адаптаций и в самом деле наводит на мысли об их непревосходимости. Излюбленный пример такого рода – глаз. Зрение человека, как и других приматов, воистину великолепно! Параметры зрительного анализатора человека, как и инженерная «красота конструкции» чрезвычайно высоки: рукотворные устройства лишь в последние годы стали как‑то приближаться к его возможностям (в целом). Это так, но можно ли полагать наш глаз божественно совершенным?

А вот и нет.

При всём своём великолепии, глаз человека несёт в себе грубую конструкторскую ошибку, которую вряд ли допустил бы даже студент‑первокурсник на практической работе. Речь идёт о сетчатке (ретине), смонтированной «шиворот‑навыворот»: светочувствительными клетками в сторону склеры, а нервными волокнами – к свету. Это приводит к тому, что часть света на пути к ретиноцитам поглощается и рассеивается нервными волокнами, чем ухудшается качество воспринятого изображения. Но самое главное – на поверхности ретины при этом неизбежно образуется так называемое «слепое пятно» – довольно большая область, где все нервные волокна собираются в один зрительный нерв, чтобы далее выйти из глазного яблока к мозгу. В этом месте глаз не видит ничего! И ладно бы это слепое пятно располагалось где‑нибудь с краю ретины, где оптическая система глаза не может построить чёткого изображения в силу законов оптики; но нет, оно располагается почти в центре её, недалеко от области наилучшего зрения – «зрительной ямки»!

Да, конечно, подстройка алгоритмов работы зрительного анализатора позволила в общем и целом скомпенсировать и наличие слепого пятна, и рассеяние света на нервных волокнах, но, без сомнения, «грамотное» расположение сетчатки улучшило бы работу нашего зрения, и снизило бы издержки обработки поступающих от глаза сигналов. И вряд ли такое положение ретины можно оправдать какими‑то ещё не исследованными выгодами такого решения, или принципиальной невозможностью иного. Глаза некоторых животных, например, головоногих моллюсков, устроены аналогично нашим, – за очень важным исключением: их сетчатка смонтирована «правильной» стороной.

Инверсное положение сетчатки позвоночных – тяжкое наследие их эволюционного прошлого, наглядное свидетельство неразумности эволюции. Зрение ранних хордовых было очень примитивно, и позволяло лишь отличать свет от темноты. А поскольку тельца этих существ были полупрозрачны, то таким «датчикам освещённости» было безразлично, с какой стороны подходят нервные волокна. В ходе эволюции эта некритичность сохранялась довольно долго – даже тогда, когда глаза усложнились, и начали уже кое‑что видеть. Но затем, когда глаза, продолжая усложняться, начали видеть не «кое‑что», а более‑менее отчётливую картину окружающего, и место подвода нерва стало «иметь значение», то в корне перестраивать работоспособную конструкцию было поздно. Крупные спонтанные перестройки неизмеримо вероятнее «сломают» сложное зрение вообще (оборвав линию этой мутации), чем «сделают» что‑то, работающее хотя бы не хуже. Не зря эволюция веско «предпочитает» мелкие шаги – без рассудочной способности предвидеть, совершенствоваться можно только так – пусть и ценой невозможности устранения коренных ошибок.

Глаз позвоночных – яркий, но далеко не единственный пример такого рода [3, глава 3]; существует масса других примеров, подтверждающих мысль Питтендриха [49], высказанную им ещё в 1958 году: адаптивная организация – «лоскутное одеяло из подвернувшихся кусков, впопыхах соединённых под угрозой смерти, и ретроспективно, но не перспективно – одобренное естественным отбором». Собственно говоря, даже у вполне разумных людей‑проектировщиков часто бывают такие ситуации, когда неоптимальное базовое решение выгоднее совершенствовать мелкими улучшениями, чем кардинально всё переделывать. Что же говорить о неразумной эволюции!

Научный термин

МОДУЛЬ – Социобиологический термин, обозначающий какую‑либо психическую адаптацию. Как уже сказано, социобиологи обычно избегают понятия «инстинкт», предпочитая говорить о модулях, однако мы находим, что этот термин (модуль), и именно в социобиологическом смысле, для нашей темы очень уместен и адекватен. Мы будем называть модулями функционально выделяющиеся составные части инстинктов.

Какое это имеет отношение к инстинктам? Вспомним, что инстинкты – в общем, такие же адаптации, как и глаз. Следовательно, степень их адаптивной безукоризненности имеет не больший порядок величины, чем таковой адаптаций телесных. И весьма вероятно, что даже меньший, так как формируются они гораздо более скоротечно, и быстрее устаревают. Поэтому, обсуждая адаптивность инстинктов – т. е. их полезность для выживания и размножения, мы должны ясно представлять себе её относительность. Адаптивность – адаптивностью, но детали, смонтированные «шиворот‑навыворот» в инстинктах встречаются гораздо чаще, чем в глазу; они чаще используются «не по назначению»; и сплошь и рядом являются, говоря современным компьютерным языком, «дырами в системе безопасности» – т. е. рычагами манипулятивного воздействия на носителя данного инстинкта – к вящему вреду последнего. Классический пример – кукушка, эксплуатирующая себе во благо материнский инстинкт малиновки – разумеется, во вред последней. Или вот пример, более «человеческий»: использование в рекламе полуобнажённого женского тела, или иных знаков как бы доступности высокопривлекательной самки. Как правило, они не имеют никакого отношения к объекту рекламы, однако созерцание «высококачественного», пусть и гипотетического, полового партнёра, вызывает приятные эмоции безотносительно к деловой компоненте информации. Эту приятность потребитель неосознанно распространяет на рекламируемый товар, и может склониться к ложному для него выбору. И, вместо хорошего металлопроката, не слишком матёрый менеджер по закупкам может «выбрать» привлекательную крановщицу в рекламном буклете. Хотя рассудочно, он, скорее всего, будет осознавать отсутствие связи между её «достоинствами» и свойствами товара, да и, разумеется, её сугубую виртуальность для него, как для мужчины.

Однако, если с тем или иным телесным несовершенством «созданий природы» люди соглашаются сравнительно легко, то с поведением дело обстоит куда неоднозначнее. С одной стороны – нерациональность и сумбурность поведения человека наблюдаются слишком часто и явственно, чтобы от них просто отмахнуться; с другой – колоссальное и бесспорное влияние обучения на формирование поведения человека даёт крайне соблазнительный повод оправдать все эти нерациональные и даже саморазрушительные поведенческие акты «неквалифицированным воспитанием, а то и тлетворным внушением извне, наводящем скверну на его изначально безупречную природу». В этот соблазн охотно впадают не только обычные люди, но и многие специалисты, что в свою очередь, препятствует признанию ими инстинктивности многих поведенческих мотиваций человека.

Впрочем, нет худа без добра. Неидеальность адаптаций, в принципе будучи злом, является, в одном очень важном смысле, благом. Известно, что, для достижения долгосрочной стратегической цели как правило приходится идти на те или иные сиюминутные жертвы. К примеру – откладывая визит к дантисту по поводу чуть ноющего зуба, мы избегаем ярко выраженных неприятных ощущений сейчас, сию минуту. Но весьма рискуем иметь очень серьёзные последствия в будущем – например, полную, и очень болезненную потерю зуба и даже не одного. Если же мы пойдём на эти сиюминутные жертвы, то выиграем в конечном итоге более крупно. Это – сознательное поведение, да, но фокус в том, что достижение далёких стратегических оптимумов становится в принципе возможно и при неосознанном, и даже хаотическом отклонении от достижения оптимумов сиюминутных. Американский генетик Сьюэл Райт предложил на этот счёт интересную метафору – «адаптивный пейзаж» состоящий из долин разной глубины, разделённых водоразделами разной высоты. Глубина долины символизирует степень оптимальности данной адаптации, а высота водораздела – степень отклонения от оптимума, при котором становится в принципе выгоден переход к другой адаптациии, возможно, хотя и не обязательно, – более полезной для организма. Чтобы попасть в глубокую долину (глобальный оптимум), организмы должны время от времени «выпрыгивать» из малых – т. е. в какой‑то степени «ломать» устоявшуюся адаптацию, чтобы стала выгодна другая. Неразумное живое существо может делать такие «прыжки» только хаотически и наобум – рискуя в основном попадать впросак; тем не менее, в глубокую долину глобального оптимума оно может попасть можно только так. Такие хаотические прыжки, постоянно выводящие живых существ из ловушек локальных оптимумов, и обеспечивающие тем самым принципиальную возможность (только возможность!) достижения оптимумов глобальных, обусловлены генетическим дрейфом.

Научный термин

ГЕНЕТИЧЕСКИЙ ДРЕЙФ – Явление изменения долей (как говорят генетики – частот) тех или иных генов в популяции под влиянием случайных причин, не связанных с полезностью или вредностью этих генов. Это явление может привести к тому, что единственно представленными в данной популяции генами могут стать не самые лучшие из них. Особенно ярко проявляется в маленьких популяциях.

Допустим, некий вредный ген снижает плодовитость его носителя на 0.1 % относительно среднего значения. Также допустим, что изначально этот ген несёт в себе половина особей популяции. Тогда в популяции, состоящей из миллиона особей, вредоносное влияние этого гена вызовет уменьшение числа потомков у его носителей на полтысячи особей. Это в первом поколении; далее это число будет постепенно убывать, и станет нулевым тогда, когда оно станет меньше одного (живая особь может быть только целой!). Практически на это потребуется две‑три тысячи поколений. Ну а вместе с носителями, исчезнет и ген.

Иная картина будет наблюдаться в маленькой популяции – из, скажем, ста особей. Здесь мы вряд ли заметим вредоносность этого гена: ведь он вызовет снижение «числа потомков» только на 1/5 особи; т. е. фактически никакого снижения не произойдёт. Эта небольшая вероятность совершенно утонет в гораздо более сильных флуктуациях, обусловленных другими причинами (пробегал мимо хищник или нет), и стало быть, этот ген здесь не будет отличаться от безвредно‑нейтрального. В больших популяциях влияние этих случайных причин взаимно нейтрализуется (в лапы хищнику попадётся не тот, так другой носитель этого гена), в маленьких – это не так. Носитель этого слабовредного гена может случайно избежать лап хищника, а не‑носитель – случайно попасться. Или наоборот.

Для нейтральных же генов вероятность зафиксироваться – т. е. стать стопроцентно представленным в генофонде, равна вероятности исчезнуть. Другими словами, этот, в принципе вредный ген может зафиксироваться с вероятностью, близкой к 50 % – это очень высокая вероятность! А зафиксированные гены просто так из генофонда не могут исчезнуть – ведь им уже нет готовых альтернатив.

Понятно, что КПД такого способа достижения совершенства крайне низок, и каждый шаг в стратегически правильном направлении даётся огромной ценой – перебором и отбраковкой колоссального количества разнообразно неточных тактических шагов. Но это, собственно, и есть «эволюция посредством естественного отбора». А ещё для достижения глобального (но не абсолютного: абсолютное, в общем случае недостижимо) совершенства нужно, чтобы все виды, которые в данный момент эволюционного времени противостоят друг другу, имели сравнимую степень несовершенства – дабы ни один из них не имел веских сиюминутных преимуществ по причине неидеальности конкурента. Поскольку законы эволюции для всех её субъектов едины, то это условие в природе выполняется достаточно часто.

Ну вот, похоже, адаптационист облегчённо вздохнул – «как ни крути, а природа устроена стройно и разумно!». Вынуждены его разочаровать – «победа» такой ценой никак не может быть названа разумной, и может быть уподоблена «адаптивности пустых бутылок», названной нами по реальному случаю, описанному в советские времена. Малолетний сын сильно пьющего мужчины сдавал бутылки из‑под водки, выпитой его отцом, покупал на вырученные деньги хлеб, и искренне радовался, что его отец так много пьёт: «На что бы я сейчас хлеб покупал?». Подобные системы отношений никак нельзя назвать разумными – и уж подавно – «божественно совершенными», хотя поведение сына безусловно адаптивно в его локальной окружающей среде.