Население дуплистых стволов 1 страница

В лагере не оставалось ни души. В кои‑то веки в полуденной тишине я устроился попить некрепкого чайку и поразмышлять о вечности. Это было исключительное собы­тие, едва ли не один‑единственный раз за все наше пребывание в Западной Африке мне представилась такая возможность. Из лагеря все разбрелись кто куда. Наши «снабженцы» во главе с Джорджем – министром пищевой промышленности и общественного благосостояния – отправились в базовый лагерь, Деле расставлял новую линию ловушек подальше от лагеря, а препараторы, распро­стершись ничком на земле под деревьями, делали вид, что собирают пауков и многоножек, а сами явно наслаждались полуденной сиестой. Наконец водонос убыл «хоронить бабуш­ку», иными словами, на свидание к своей девушке. Вся наша живность притихла, дожидаясь сумерек, а животных в лесу вообще не было слышно, словно их там и нет.

На маленькую полянку лился неистощимый, почти осяза­емый поток солнечных лучей. Громадные деревья безмолвно застыли вокруг. В нерушимой тишине мне едва ли не чудилось, что я слышу, как они дышат. Я пребывал в состоянии полного согласия с миром, насколько это вообще в человеческих возможностях,, наслаждался ласкающим жа­ром солнца, красотой леса и полным одиночеством.

Так я пролежал, не двигаясь, больше часа, подставляя каждый кусочек своего тела солнечному теплу, отрешившись от всех мыслей, разве что иногда мысленно кивал головой в знак согласия с населением тропических зон: правильно, что они поселились именно тут. Когда приближаешься к состо­янию райского блаженства на земле, все чувства, должно быть, начинают отключаться, поэтому в мой мозг с большим опозданием проникло сознание, что в неподвижном воздухе разносится какой‑то приглушенный шум. Стоило приподнять голову, как он обрывался; собственно говоря, я и обратил на него внимание именно из‑за того, что он прекращался.

Странное свойство звука меня озадачило – после того, как я убедился, что он мне не почудился. Я лениво пытался найти разгадку, перебирая в уме возможные источники подобного шума. Но в голову приходили только причины, никак не совместимые с природой тропического леса. То до меня доносился будто отдаленный бой барабанов, но слиш­ком неровный для полной иллюзии, то глухое гудение, словно глубоко под землей шумела многолюдная толпа на политическом митинге.

Ага! Вот это точно: под землей. Я прижался ухом к мягкой земле – звук стал немного глуше. Меня все больше разбирало нетерпение: надо же разгадать, что это за странное явление. Приложив к ушам ладони, сложенные чашечкой, я стал поворачиваться во все стороны, как живой звукоуловитель. Никаких динамиков здесь быть не могло, а звук, казалось, несся со всех сторон. Я даже вскочил и принялся ходить по поляне – абсолютно безрезультатно.

. Не знаю, сможете ли вы себе представить, до какого бессильного бешенства все это меня довело? В лесу полно загадочных звуков, но обычно все‑таки удается отыскать их источник. Правда, часто оказывается, что вы ошиблись, зато вас, по крайней мере до вечера, не мучает неразгаданный вопрос. А этот звук, назойливый, еле слышный, прерыви­стый, явно не поддавался определению. Выбившись из сил, я снова плюхнулся на свою подстилку, собираясь продолжить процедуру облучения ультрафиолетовыми лучами, и, поборов раздражение, устроился поудобнее, положив голову на тол­стый плоский корень, выпиравший из земли.

В тот же миг таинственный звук загремел в ушах, как целый оркестр. На смену неопределенному бормотанию пришли другие звуки: царапанье, шорохи, тонкое‑претонкое потрескивание и совершенно непонятного происхождения шум – будто сажа валится вниз по трубе. Это было настоль­ко неожиданно и необычно, что я сам не заметил, как оказался в сидячем положении.

Потом я распростерся на земле, лаская корень кончиками пальцев, прижимаясь к нему ушами и носом – частенько звук лучше осязаешь или вынюхиваешь, чем слышишь, – таковы уж свойства наших органов чувств. Убедившись, что нашел несомненный передатчик звука, я принялся ползать вокруг, пытаясь обнаружить его источник, а это не так просто, как может показаться на первый взгляд. Деревья высотой в две сотни футов, растущие в стране ураганов, должны крепко держаться за землю, а там, где слой почвы тонок, корни могут простираться на громадные расстояния. Мой корень как раз уходил вертикально вниз. Пришлось полчаса копать, не жалея сил, пока я не дошел до его изгиба и не сообразил, в каком направлении двигаться дальше. Но и после этого предстояло отыскать нужное дерево примерно среди тридца­ти лесных гигантов, поэтому я решил приступить к системати­ческому обследованию всех деревьев при помощи «друга траппера».

Я стал подкрадываться к деревьям. Подобравшись как можно бесшумнее и с превеликой осторожностью к очеред­ному стволу, я выслушивал дерево, прижавшись ухом к коре. Убедившись, что внутри все тихо, делал легкую зарубку на коре и крался дальше. Я уже отметил восемнадцать деревь­ев, как вдруг меня осенило: а что, если звуки доносятся из каких‑то подземных переходов, которые пересекаются с корнями? Раздираемый сомнениями, я стоял в нерешитель­ности как раз позади нашей палатки.

Без всякого вступления прямо возле меня раздалось сочное «плюх!». Я резко обернулся и успел заметить ржаво­рыжее облачко пыли, поднявшееся у подножия громадного дерева. Нырнув в окружавшие его кусты, я увидел, что внизу, в стволе, темнеет дупло, и стал вглядываться в густую тьму. Оттуда слышалось разноголосое попискивание и взвизгивания, кто‑то шебаршил и возился внутри, гнилая древесина вместе с пылью непрерывным каскадом падала сверху и высыпалась из дупла. Таинственные звуки разом стали понятны. Должно быть, какие‑то животные копошились в глубинах гигантского дуплистого дерева. Эта возня наверху обрушивала вниз нескончаемый поток трухи, кусков прогнив­шего дерева, комков мха и небольших сучьев, которые скапливались внизу аккуратной конической горкой внуши­тельных размеров. Шум напоминал шуршание многих тонн сажи, падающей вниз по колоссальной трубе. Совсем близко от меня были слышны тоненькие попискивания.

Я пришел в восторг от своего открытия и совсем позабыл поздравить себя с тем, что интуиция меня не обманула, но стоило разгадать одну загадку, как рождались другие. Какие животные подняли там возню?

Тут в лагерь явился Фауги – он уже набил все пробирки пауками и прочей мелочью. Я посвятил его в свою тайну и послал в лес вызывать всех при помощи диковинного телеграфа, изобретенного охотниками. То ли из‑за густоты леса, то ли из‑за прихотливого расположения деревьев, но вы можете видеть человека в просвет между стволами и звать его, пока не надорветесь, а он не услышит ни звука. Единственный звук человеческого голоса, который может разнестись по лесу, – пронзительный, протяжный, вибрирующий вопль высоким фальцетом. Этот клич и взмыл теперь ввысь среди деревьев, сразу же вызвав отклики с разных сторон. Через несколько минут нас оказалось уже семеро, и я поведал всему отряду о своем открытии.

Фауги и Басси были откомандированы на ближайшую поляну за охапками сухой травы, а остальные принялись дружно расчищать пространство вокруг пустотелого колосса не только от подроста, но и от многочисленных деревьев. Это был титанический труд – при помощи длинных ножей и «друзей траппера» нам нужно было свалить множество деревьев толщиной не меньше среднего дуба в английском парке, чтобы они не заслоняли нам крону гиганта. Вдобавок приходилось опасаться, что какое‑нибудь дерево обнаружит склонность свалиться и обрести покой на месте нашего лагеря. Мало того, листва наверху сплелась в такой плотный и густой полог, что приходилось посылать наверх тех, кто полегче, срезать лианы, чтобы дерево вообще могло упасть. Подчас дерево, подрубленное под корень, оставалось стоять, держась лишь на петлях лиан.

Когда Фауги и Басси вернулись с громадными охапками сена, у нас уже была расчищена широкая площадка, посере­дине которой в печальном одиночестве возвышался лесной колосс.

– Неси много зеленый листья, – крикнул я, и все броси­лись резать охапками зеленые ветки, нагромождая их у подножия дерева. Я же тем временем доставил ружья, боеприпасы, банки с керосином и приготовил сети.

В разгаре нашей бурной деятельности явился довольный Джордж, замыкавший небольшую цепочку носильщиков, на­груженных самыми разнообразными товарами, кудахтающей птицей и прочими съестными припасами. Я радостно сообщил ему о своем открытии, о всех приготовлениях и планах действий. Джордж включился в дело со свойственной ему готовностью, и вот работа снова закипела у подножия громадного дерева.

Прежде чем описывать дальше все, что тогда происходи­ло, хочу разъяснить одно обстоятельство. Мне не раз случалось и в прошлом слышать суровые обвинения в жестокости. Я прекрасно понимаю, почему защитники живот­ных впали в такую ошибку, ведь они привыкли (а может, и не привыкли) к европейским лесам и деревьям. Но в том‑то и дело – и я все время это подчеркиваю, – что тропические леса на наши абсолютно не похожи. Громадное дерево, в котором затаились животные, поднималось в такую высь и было увенчано такой чудовищной кроной, что не меньше трети его было недосягаемо для выстрела с земли, а большая часть ствола и сучьев вообще была не видна. Ствол тянулся гладкой ровной колонной на высоту примерно в двести футов, и все дыры или щели, через которые можно было выбраться из дупла, похожего на трубу, располагались либо у подножия, либо у основания гигантских сучьев на громадной высоте. Кроме того, у нас было всего два ружья, поэтому приходилось стоять прямо под деревом – иного выбора просто не было. Так что шансов на спасение здешние животные, несомненно, имели намного больше, чем какой‑нибудь фазан в «спортивной» Англии.

Подножия деревьев в африканских лесах часто представ­ляют собой звезду, состоящую из громадных, нередко превы­шающих толщину тонкой кирпичной стенки лопастей, кото­рые тянутся вверх футов на двадцать, где сливаются со стволом, оттуда они спускаются к земле, расходясь на много ярдов друг от друга. Эти структурные элементы несут такие же функции, что и контрфорсы соборов или центральный брус Т‑образной, балки. Основания самых больших деревьев сплошь состоят из лопастей, расходящихся по радиусам во все стороны. В образованную двумя лопастями треугольную камеру можно свободно загнать грузовик. И большинство деревьев внутри выкрошились настолько, что от них оста­лись одни оболочки, гораздо более тонкие, чем стенки фабричных труб.

Но наше дерево скрывало свою пустотелость – ее выда­вала только дыра у самой земли диаметром чуть больше полуметра. Поэтому, прежде чем начинать операцию по выкуриванию, нам предстояло увеличить отверстие, а это не пустяк, если учесть, что древесина едва ли уступает по прочности алюминию. То, что для гигантского дерева всего лишь скорлупа, может оказаться крепостной стеной для жалкого человечка с ножом и топориком, – и дерево нам это наглядно доказало. Наконец мы пробили достаточно боль­шую брешь, положили аккуратную кучку сухих палочек на верхушку пирамидальной горки сухого древесного сора, насыпавшегося сверху, из громадного дупла. Щедро полили все это керосином и прикрыли сверху слоем влажной зеленой листвы. Затем был дан сигнал отходить всем подальше. Мы разошлись по своим местам и встали вокруг дерева, но на таком расстоянии, чтобы видеть как можно большую часть кроны над головой.

Облитые керосином щепки подожгли. Убогий огонек задрожал и угас еще до того, как появился первый дым: лесное дерево загорается неохотно. Но все же удалось разжечь настоящий огонь, густые клубы дыма повалили от зеленых ветвей и заклубились вверху. Тут все и началось.

Наша операция сильно смахивала на вскрытие гробницы египетского фараона. Вас не покидает чувство, что вы совершаете святотатство – попираете священную землю, на­рушая покой владыки, и вас слегка трясет – то ли от страха, то ли от неудержимого любопытства.

За столбом горячего воздуха, поднимавшегося по гигант­ской трубе, вверх устремились и клубящиеся облака дыма, а мы стояли в напряженном ожидании, положив большие пальцы на предохранители ружей. Только один Бен, наш главный «хранитель огня», приплясывал возле дерева, пыта­ясь справиться с куском проволочной сетки, которую необхо­димо было держать над огнем – зачем, вы очень скоро поймете. В эти минуты полного молчания, нарушаемого только треском огня, все мы, должно быть, ощущали одно и то же. Никто не пошевельнулся. Минуты шли. То здесь то там сквозь листву стали пробиваться струйки голубоватого дыма. Мы ждали.

Внезапно дерево словно прорвалось с обоих концов. Из дупла вылетел целый заряд пыли и сухой древесины, и я мельком увидел, как Бен нырнул прямо в струящийся вверх столб дыма. В ту же секунду кто‑то с другой стороны дерева завопил, что видит «мясо». Я метался, спотыкаясь о пни, пытаясь рассмотреть, что там такое, но мне мешали и громадная высота, и густая листва, и мое слабое зрение. Затем прозвучал выстрел Джорджа.

Он послужил сигналом к общему исходу. Что‑то возникло сбоку от меня и помчалось по громадному стволу,, как по футбольному полю. Я выпалил, но животное было вне выстрела и тут же нырнуло в какую‑то подвернувшуюся щель. Затем выскочила тройка животных. Я снова выстре­лил. На этот раз одно из них сорвалось и поплыло по воздуху, плавно снижаясь прямо в лес. Я выпалил вслепую и, как водится, промазал. Теперь вокруг нас разнообразная живность буквально сыпалась дождем. Ружье Джорджа греме­ло, не умолкая, Басси, Фауги и прочие носились вокруг, хватая животных, которые сбегали вниз по стволу и спрыги­вали на землю. Бен работал не за страх, а за совесть, окунаясь с головой в дым, выхватывая животных, упавших на проволочную сетку, и засовывая их в мешок.

Что‑то маленькое, серенькое вынырнуло из дупла с моей стороны и начало носиться зигзагами. Я сбил его верным выстрелом, и оно свалилось к моим ногам. Но не успел я разобрать, что это такое, как откуда ни возьмись вылетела целая куча каких‑то крылатых бестий и принялась кружиться над вершиной дерева. Дым добрался до самого верха и выкурил колонию летучих мышей. Мы палили вовсю, но лишь несколько из них оказались в пределах досягаемости вы­стрела. А дерево все продолжало изрыгать своих таинствен­ных обитателей, хотя огонь давно погас, пожрав и зеленые ветки, и нашу растопку.

Вдруг совсем невысоко появился шипохвост. Выглянул из‑за ствола и стал пробираться ко мне. Он был достаточно близко для верного выстрела, и я решил посмотреть, что он будет делать. Я был щедро вознагражден за терпение. Сначала зверек стал карабкаться вверх по стволу совершен­но замечательным образом: вместо того, чтобы переставлять лапки по очереди, в четыре темпа: раз‑два, три‑четыре, как все другие зверюшки, он заносил обе задние лапки вперед разом, так что спинка у него горбилась, как у гусеницы‑пяденицы, а затем сразу отпускал обе передние лапки и перехватывал ими выше. Задние лапы снова одновременно подтягивались, и так далее.

Наконец‑то я нашел разгадку удивительных шипиков у основания хвоста шипохвоста, напоминающих зубы! Если бы животное не загоняло их в кору синхронно с коготками задних лап, то оно непременно свалилось бы с дерева назад, как только отпустило бы сразу обе передние лапки. Хвост вместе с задними лапками образует треногу, отличный кронштейн, с помощью которого зверек прочно удерживается на вертикальной плоскости. И этот трюк ему совершенно необходим, ведь покрытые шерсткой перепонки, протянутые от его шеи к запястьям, а оттуда к задним лапкам и, наконец, к основанию хвоста, настолько туго натянуты, что, если бы зверек попробовал ходить, как остальные звери, его уникальная, но непрочная летательная конструкция очень скоро превратилась бы в лохмотья.

Забравшись вверх на несколько ярдов своим пяденичным способом, зверек внезапно, словно вальсируя, перевернулся головой вниз. Он подобрал задние лапки, я было подумал, что он собирается спускаться по стволу, но нет – он оттол­кнулся от дерева и поплыл по воздуху над расчищенной нами поляной прямиком к другому дереву. Выгнувшись, как зонтик, он летел стремглав на гладкий, жесткий ствол. Я затаил дыхание, не сомневаясь, что стал свидетелем под­линного самоубийства. Однако в самый последний момент, когда голова была уже намного ниже, чем хвост, зверек внезапно весь извернулся, мягко приземлился на все четыре лапы на отвесный ствол дерева и тут же снова шустро полез вверх, как гусеница‑переросток.

Когда извержение «мяса» более или менее резко оборва­лось, мы воспользовались передышкой, чтобы вновь разве­сти огонь. Такой перерыв в огненном штурме – в тот раз непреднамеренный – мы потом ввели в наш распорядок действий как специальный маневр; при вторичном поджоге дерево покидали существа совсем иного рода. Это были мелкие живые существа, которые обитают в непроглядной тьме в самых дальних закоулках гнилых сучьев, откуда выбраться можно только через главное дупло, превратившее ствол в пустую трубу. Если бы огонь горел непрерывно, вся эта злосчастная мелочь, не выходя наружу, как их пушистые сожители, забивалась бы все дальше и дальше в глухие тупики и в конце концов погибла бы там. Нужно только сразу напустить дыму в дупло, а потом ждать, пока животные сами не выйдут из него, очевидно полагая, что их дерево охвачено мировым пожаром. Те деревья, которые падали на землю после того, как мы их подрубали и поджигали, всегда были совершенно лишены обитателей – разве что дым куда‑то не добрался.

Мелкие существа выбирались ползком по стенкам дупла и вылезали прямо нам под ноги. Это были змеи, гигантские улитки, несколько ящериц‑гекконов, украшенных броскими черными и темно‑серыми полосами вперемежку с кремовыми линиями, и множество самых диковинных существ на земле, которых ученые называют Amblypygi, или жгутоногие пауки.

Раньше я говорил, что из всех дурно пахнущих, злобных тварей, обитающих в Западной Африке, землеройка самая свирепая. Теперь я добавлю, что все остальные подобные эпитеты следует отнести на долю ползучего паучьего от­родья. Тем, кто питает личную неприязнь или отвращение к паукам, лучше вовсе не видеть этих амблипиг. Они совер­шенно плоские, размером со среднюю монету и круглые, как лепешки. Четыре пары ног, всегда загнутых вперед, у крупных экземпляров покрывают площадь чайного блюдца. Кроме истинных ног у них есть еще пальпы, или ногочелюсти, неимоверной длины. Они усажены по всей передней (или внутренней) стороне двойным рядом острейших шипов и зубьев, всегда согнуты под углом и действуют как пара страшных ножницеобразных челюстей. Мало того, первая пара истинных ног вытянута в тонкие «жгуты», более чем вдвое превосходящие длиной все остальные конечности. Эти существа ползком подкрадываются в темноте, размахивая перед собой «жгутами», и стоит им наткнуться на какое‑нибудь злосчастное насекомое, как они молниеносно броса­ются и хватают его своими пальпами, как зубьями капкана. И бедняге уже не освободиться от этих объятий, пока из него не высосут все соки, а с ними и жизнь. Для нас маленькие чудовища стали легкой добычей – они вываливались наружу, ослепленные непривычно ярким светом и подтравленные дымом.

Когда мы еще раз разожгли огонь, животных внутри ствола уже не оставалось, и выкуривать было некого. Немного подождав, мы глупейшим образом удалились, унося с собой добычу, чтобы рассмотреть ее на площадке посреди лагеря. Эта импровизированная выставка была так богата, что у любого зоолога потекли бы слюнки. Для начала там набралось штук двадцать амблипиг, среди них самка, наби­тая яйцами, и мамаша с потомством – крошками размером с мелкую монетку. Далее пара змей, совершенно новых в нашей коллекции, полдюжины гигантских улиток конической формы и полная бутыль полосатых гекконов. Затем четыре летучих мыши и целая стайка небольших серых зверьков размером с домашнюю крысу, от которой их отличали широкая голова и длинный пушистый хвост. Это оказались два вида гигантских древесных сонь (Graphiura).

Сони – представители самой необычной группы животных. В систематике она располагается где‑то между белками и крысами. Большинство сонь обитает в тропических лесах; у них пушистые хвосты, и сами они намного крупнее европей­ских. Те два вида, которые попались нам, были ровного серого цвета, одна побольше и с голубоватым оттенком, другая отливала розоватым. Это поразительно красивые зверюшки и всегда ослепительно чистые.

Рядом с сонями (графиуридами) на столе лежала белоч­ка, которую мы тут же окрестили «расписной». Мордочка и брюшко были у нее огненно‑оранжевые, а спинка перелива­лась ярким зеленым блеском. Пушистый хвост, похожий на плюмаж, распадался на две стороны по горизонтали, как птичье перо, и шерсть была наполовину оранжевая (ближе к коже), наполовину коричневая. Впоследствии мы узнали, что эта полосатая белка (Funisciurus auriculatus) ведет ночной образ жизни, а днем прячется в дупле.

Наконец, у нас были три шипохвоста Фрезера и тот зверек, который у меня на глазах улетел с дерева. Это был тоже шипохвост, но совершенно другой разновидности: по окраске он почти не отличался от настоящей белки. Сереб­ристый шипохвост (A. beecrofti) – единственный из шипохвостов, ведущий дневной образ жизни. Его шелковистая шкур­ка была ярко‑зеленой сверху и самого насыщенного золотого цвета, какой только можно вообразить, – понизу. Немного спустя мы поймали живьем еще одного такого шипохвоста и были вознаграждены удивительным и необъяснимым откры­тием: каждый вечер, как только стемнеет, его ярко‑зеленая шерстка становилась пестровато‑серой, а золото превраща­лось в красновато‑оранжевый цвет. Мы было подумали, что все дело в оптической иллюзии, порожденной светом ламп, а потом решили, что это два разных вида, сильно отличающи­еся по окраске. И только после того, как зеленое с золотом животное, убитое ночью, наутро при дневном свете оказа­лось серо‑оранжевым, мы разгадали загадку.

Кроме разложенных по столам охотничьих трофеев у нас имелся улов живых пленников. Среди них были не только вышеперечисленные животные, не считая летучих мышей, но и еще два вида белок: одна длиной больше шестидесяти сантиметров, бурая с пестринкой и с почти голым брюшком, а вторая, поменьше, – зеленовато‑бурая с серым оттенком сверху и серовато‑желтая снизу – масличная белка (Protoxerus stangeri) и гамбийская солнечная белка (Heliosciurus gamblanus).

Мы очень увлеклись и были в полном упоении от своей удачи, поэтому заметили грозящую нам опасность слишком поздно. Впопыхах, да и просто по невежеству, мы оставили огонь у корней дерева. Услышав оглушительный рев, мы бросились назад – посмотреть, в чем дело. Все дерево изнутри занялось пламенем; раздутое тягой, образовавшейся в стволе, как в гигантской трубе, пламя факелом рвалось из вершины дерева. Мы быстро прикинули, куда оно может упасть, и поспешили перенести подальше самые непрочные постройки нашего лагеря.

Два дня и две ночи пламя гудело и ревело в пустом стволе, хотя с самого начала он казался тонким, как скорлупка. И когда в глухую полночь наступила развязка, мы уцелели только по божьей милости. Дерево грянулось оземь, сбив ряд других деревьев, словно строй кеглей. Упади оно в нашу сторону, от нас бы и мокрого места не осталось.

Когда мы узнали, что в деревьях таятся самые ценные для нас животные, мы принялись систематически обследо­вать лес. Наш траппер, расставлявший ловушки, получил указание отмечать зарубками дуплистые деревья, которые попадутся ему при ежедневных обходах; коллекторов, проче­сывавших лес в поисках мелких животных, снабдили ножами, чтобы вырезать кресты на коре деревьев. Все эти деревья мы нанесли на самодельную топографическую карту нашего района и обрабатывали их по очереди. Каждое дерево занимает в моей памяти особое место; каждое задавало нам новые задачи и было само по себе целым открытием.

Множество деревьев, которые мы подвергали операции выкуривания, оказались необитаемыми, а другие вознаграж­дали за труды одной‑единственной белочкой. Но у каждого дерева нам приходилось терять часы драгоценного времени на вырубку и расчистку окружающей растительности.

Одно дерево запечатлелось в моей памяти особенно ярко. Подобно многим нашим самым удачным находкам, оно было совсем рядом с лагерем. Утро выдалось суматошное. Накануне я не спал до полчетвертого утра, разбирая богатый улов, собранный с ловушек, поэтому мне было решительно не до африканских шуточек. С самого рассвета я работал в противомоскитной палатке. Вокруг кипела обычная хозяй­ственная жизнь, но часам к десяти я все чаще стал обращать внимание на Гонг‑гонга, слонявшегося без дела. Я безжало­стно прогнал его и снова с головой зарылся в бумаги. Через несколько минут он был опять тут как тут.

– Какого черта тебе надо? – зарычал я на него.

– Я найди дерево, хозяин, – последовал неожиданный ответ.

Надо сказать, что Гонг‑гонгу было не больше двенадцати. Несколько недель назад я обнаружил его у нас на кухне и не сразу понял, что это прирожденный лидер и будущий ангел‑хранитель нашего очага. Ждать пришлось недолго, пока он потихоньку не утвердился в этом качестве. А в то время я еще считал его всего‑навсего ловким мальчишкой на побегушках и поэтому пренебрег ценной информацией, корот­ко отрезав:

– Ладно, потом поглядим.

Тем дело и кончилось.

Однако в положенный час нам не был подан ленч. Выяснилось, что повар не может оставить уже готовый омлет ни на минуту в силу разнообразных и, по понятию африканца, уважительных причин. Гонг‑гонг, добившийся не без расчета привилегии подавать нам на стол, куда‑то исчез. После этой небольшой забастовки мы получили долгожданную пищу, и я разослал нашу малочисленную армию на поиски дезертира. Не успели прозвучать первые призывные крики, как совсем рядом раздался ответ. Но тон его вывел меня из себя. Маленький бесенок звонким голосом требовал из‑за деревь­ев, чтобы к нему немедленно бежали! Я смотрел на это иначе и послал Фауги притащить зарвавшегося юнца. Но когда и сей достойный джентльмен словно сквозь землю провалился, хотя я звал его во весь голос, я решил расследовать дело лично и вышел, перепопненный чувства­ми самого непечатного характера.

Я наткнулся на них – они препирались о чем‑то у подно­жия лесного великана, склонившегося над маленькой долин­кой под углом сорок пять градусов.

– Ах вы!.. Не слышите, что вас зовут! – заорал я на них.

– Хозяин! – захныкал Гонг‑гонг, обливаясь слезами. – Это мое дерево!

Должен признаться, что его нежный возраст и безысход­ное горе, написанное на плутовской физиономии, немного меня смягчили.

– Там что, есть мясо? – спросил я у Фауги.

– Да так... Я‑то никого не слышишь... – Фауги начинал мяться, как всякий житель Западной Африки, когда он слегка озадачен. Он сунул голову в небольшое дупло у основания дерева и прислушался. – Нет, – еще раз уверил он меня, – ничего не слышно.

Я обрушился на Гонг‑гонга, но тот рассыпался в слезных, прерываемых икотой уверениях, что «мясо» внутри обяза­тельно есть.

В конце концов я заключил с ним соглашение: мы подкурим дерево, но, если «мяса» там не окажется, я его выгоню, а если там будут ценные животные, то разрешу остаться, но причитающийся каждому нашедшему «выигрыш­ное дерево» подарок («даш») он не получит. Договор имел поразительный эффект. Гонг‑гонг едва не лопнул от восхи­щения и лично возглавил отряд по снабжению сухой травой.

Пока мы стояли вокруг дерева, дожидаясь, когда дым заполнит дупло, нам казалось маловероятным, что оттуда хоть что‑нибудь покажется, но мы глубоко ошибались. Зато Гонг‑гонг делал вид, что знал все заранее.

Как только дым добрался до дыр на верхушке дерева, отовсюду стройными рядами стали выходить армии малень­ких существ. Они расползались по стволу и крупным сучьям, и я сначала принял их за мышей или мелких древесных крыс. Они выскакивали из щелей и ныряли обратно. Как вдруг, словно по сигналу, все они бросились прочь от дерева. Целая куча мала нападала на проволочную сетку над огнем, остальные же полетели по воздуху.

Дым поднимался клубами из кроны дерева, и оттуда вылетали маленькие черные существа, которые неторопливо плыли по воздуху прочь, как хлопья сажи или клочки сгоревшей бумаги. В их спокойном парении не было ничего похожего на головоломные прыжки перепуганных шипохвостов. Они просто плыли по воздуху, скользя в сторону ближайших деревьев.

И тут вдруг я понял, что это зрелище до нас, быть может, не видел никто, кроме африканцев, да и то немногих. На наших глазах колония планирующих мышей (Idiurus), ред­чайших животных, совершала средь бела дня маневры, которые испокон веков выполняла только глубокой ночью; такой способ ускользать от опасности отточен до совершен­ства, и именно поэтому зверек оставался неизвестным до недавнего времени.

Крохотные грызуны в систематике занимают место рядом с шипохвостами, но близких родичей у них нет. По размеру они не больше домовой мыши и одеты в шелковистую шерстку. От передних лапок к задним и дальше, к основанию хвоста, протянута тонкая перепонка, как у летяг, а от локтя оттопыривается тонкий хрящевой стерженек, по длине рав­ный предплечью, – все вместе увеличивает площадь «кры­ла». Когда животное находится на твердой, точнее, на нетвердой опоре – ведь кроны деревьев ненадежны, – распорка парашюта складывается вдоль заднего края пред­плечья, в воздухе она слегка отклонена назад.

Хвост планирующей мыши, наверное, самая поразитель­ная из структур, которые встречаются у млекопитающих, если не во всем животном мире. Хвостик длинный и похож на мышиный, но снизу от основания до самого кончика идут два параллельных ряда очень коротких жестких волосков. Эти ряды разделены узким продольным пробором и слегка распадаются на обе стороны – как носовые буруны корабля. По остальной поверхности хвоста, то есть сверху и с боков, в некотором беспорядке разбросаны необычайно длинные и удивительно тонкие волнистые волосики. Они несут две функции, которые, насколько мне известно, еще никогда ранее не описывались.