Население дуплистых стволов 4 страница

Охотники тут же отправились обратно в деревню, а мы стали ждать их возвращения. У нас было достаточно времени, чтобы изучить трофей. Мало кому посчастливилось повстречать крупного самца гориллы, так сказать, во плоти, а тех, кому довелось рассматривать его без всяких помех, – и того меньше. Такое можно видеть раз в жизни, мы это прекрасно понимали, стоя вокруг печального старца горных лесов и не сводя с него глаз.

Никогда не забуду тех чувств, которые пробудило во мне эго зрелище. С детства я был приучен считать гориллу воплощением жестокости и ужаса, и вот передо мной лежал седой старый вегетарианец, охватив громадными руками солидное круглое брюшко. Огонь жизни покинул его изрезан­ное морщинами черное лицо, добрые карие глаза широко раскрыты под длинными прямыми ресницами и полны беспре­дельной скорби. Во всем его облике нельзя было не прочесть трагедию этих животных. Много веков назад они были вытеснены с равнин в горы более активными обезьяноподоб­ными существами, – как знать, может, это были наши с вами предки. Его гоняли с места на место идущие на приступ орды безволосых, крикливых маленьких человечков; его детей пожирали леопарды; его природные владения урезались со всех сторон фермами, дорогами, охотничьими угодьями. Со всех сторон его теснип меняющийся мир, против которого он восставал, бросаясь грудью навстречу зарядам свинца, которым его расстреливал в упор ничтожный соперник.

Наконец намчи вернулись; печального патриарха подвеси­ли между двумя молодыми деревьями, и тридцать болта­ющих, спотыкающихся человечков потащили великана прочь от безмолвия туманов, от его последнего убежища среди переплетенных лиан, но это был еще не последний из гигантов, и нельзя сказать, что о нем некому было пожалеть.

Чтобы рассказать до конца историю этого самца гориллы, Понадобится целая книга. Переход с горы, где он погиб, до деревни, которая находилась не меньше чем на четыре тысячи футов ниже, занял семь часов. Насколько нам удалось установить в процессе сложного взвешивания (сна­чала определили, сколько людей уравновесят гориллу, затем каждого отдельно взвесили при помощи камней, а под конец все камни по отдельности взвесили на наших весах), старый самец весил более четверти тонны. Тридцать очень сильных мужчин несли его вниз, в деревню; тропу пришлось вырубать среди густейшей растительности.

Но когда процессия подошла к дому, сразу же возникли сложнейшие проблемы. Оказалось, что права на тело предъ­являют следующие шесть «партий»: мы, ученые; вождь, которому принадлежит доля в любой добыче; охотник, убивший животное; жители деревни, которым нужно было мясо для еды и для джу‑джу; намчи, которые несли тело, и, наконец, как я полагал, наш персонал, имевший право на часть мяса. Я сделал первый ход, откупив все права, за исключением прав вождя, у охотника за сумму в один фунт стерлингов, из которых три четверти обязался уплатить шиллингами, а остальное – крупными монетами в одно пенни с дырками в центре. Однако и тут я еще не получил права распоряжаться добычей единолично. Сделка была утвержде­на только после того, как мы договорились, что я буду снимать шкуру и расчленять тушу по собственному усмотре­нию. За это я обещал оставить три четверти мяса (по весу) для раздачи жителям деревни, предоставив вождю право первого выбора и разрешив охотнику отобрать кусочки различных органов для изготовления джу‑джу.

Мертвое животное первым делом измеряют – на тот случай, если понадобится сделать из него чучело: при сушке шкура растягивается, и ее надо будет подгонять под прежние размеры. Мы получили сногсшибательные цифры, измерив гориллу. Размах рук оказался равным девяти футам и двум дюймам (2 м 81 см). Признаться, когда мне назвали эти цифры, я не поверил – в то время я как раз торговался с вождем. Заставил перемерить при мне, и все сошлось в точности. Для доказательства сделали и фотографию. Ухо имело длину всего в два дюйма (5 см), зато лицо, от макушки до кончика подбородка, – больше тринадцати дюймов (32,5 см), то есть свыше фута! И если расстояние от макушки до копчика было чуть больше четырех футов (1 м 20 см) – намного больше, чем у человека, то ноги оказались соответ­ственно короче. Но и они достигали более чем двух футов (60 см). Самцы гориллы могут выпрямиться, то есть встать на прямые ноги, и тогда оказываются более шести футов (180 см) ростом. Многие специалисты готовы с пренебреже­нием отнестись к этим данным – я могу только предложить им пойти в Британский музей, лично осмотреть скелет, а потом пойти домой и сравнить эти цифры с размерами самого крупного из знакомых мужчин.

Затем следовал поиск наружных паразитов. Мы обнаружили только несколько очень мелких клещей, оказавшихся совершенно неизвестными науке. Убитое животное пролежа­ло достаточно долго, чтобы все остальные успели покинуть своего мертвого хозяина.

Затем мы приступили к свежеванию. Работа очень труд­ная, и в нее включились все, кто мог разместиться возле туши. Я был вынужден следить за множеством людей, чтобы помешать им подскочить к туше и самолично отрезать свою долю. Здесь мне на помощь пришел авторитет вождя Икумо: охрипшая от крика толпа держалась на почтительном рас­стоянии.

Наконец я закончил вскрытие и заявил, что охотник может забирать свою долю. Выяснилось, что он отлично знает анатомию: с поразительной точностью он вырезал кусочки мышц, покрывающих надбровные дуги, куски из‑под мышек и паха, сердце целиком, часть тонкого кишечника, верхушку левого легкого, несколько мышц из живота и поджелудочную железу. Я попытался провести его, подсунув вместо этой железы левую долю печени, которая была точно такого же цвета, но он не дал себя одурачить и, сверкнув на меня глазами, будто я гожусь только для ритуальной жертвы джу‑джу, схватил поджелудочную железу. Покончив со своим делом, он настолько обессилел, что его чуть ли не унесли на руках.

Снятое с костей мясо лежало во дворе огромной кучей высотой до пояса. Вождь выбрал заднюю часть и остаток тонких кишок.

В общем над «мясом» трудились двадцать человек в течение тридцати шести часов, прежде чем оно было должным образом обработано. Кости скелета нужно было очистить и отмыть, а шкуру отскрести от жира – дело само по себе нелегкое, затем растянуть на раме и сушить над небольшим огнем трое суток. Наконец, с рук и ног нужно было снять шкуру до последних фаланг пальцев. Это самая трудная работа не только потому, что она пришлась на раннее утро утомительного дня, но и потому, что кожа на ладонях и подошвах крепкд прикреплена к мышцам и костям прочными, как проволока, сухожилиями.

Может показаться, что я с чувством разочарования упоминаю о том, что сами мы не убили ни одной гориллы. Наоборот, нас это вполне устраивало по двум причинам. Во‑первых, животные очень строго охраняются законом. Во‑вторых, это подтвердило, что у нас ни разу не возникла необходимость стрелять в величавые создания природы ради самозащиты. Африканцы не охотятся на горилл, и, честно говоря, я уверен, что стреляют они только в случае крайней опасности. Дальше к западу, в Икуме, на территории Ниге­рии, дело, по‑моему, обстоит иначе, если судить по количе­ству черепов, которыми торгуют или которые держат в святилищах джу‑джу. Причиной тому – малопочтенные при­вычки тамошних жителей.

Жители здешних гор живут бок о бок с гориллами, прекрасно различают по внешности все их семьи и могут более или менее точно сказать вам, в каком месте вы встретите ту или иную группу, как они будут выглядеть и сколько их в семье.

Ученые прилагают громадные усилия, чтобы разобраться в многочисленных и несхожих между собой подвидах горилл. Существуют горный и равнинный подвиды, причем последний уже исчезает и встречается лишь на небольшом пятачке на Востоке. В районе Ассумбо я наблюдал величайшее разнооб­разие окраски, сложения и размеров горилл, которое превы­шало все различия между подвидами, описанными в других районах Африки, где еще встречаются эти животные. Каж­дая горилла обладает индивидуальными отличиями и призна­ками семейного сходства. В одной семье у всех от мала до велика с самого детства одинаковые ярко‑рыжие хохлы на макушке, в другой – все имеют почти целиком серебристо‑серую окраску, в третьей – всех можно назвать «жгучими брюнетами». Разумеется, кроме этих признаков есть и другие, чисто возрастные, например седина, как и у людей.

Мы с нашим другом Афой много и долго преследовали горилл. Джордж однажды проник в середину большой груп­пы, слышал, как они сытно рыгают, вызвал возмущенный рев старого самца и видел, как они колотят себя в грудь сжатыми кулаками. Я обследовал несколько их «гнезд», которые представляют собой просторные помосты, приподня­тые на несколько футов над землей и сконструированные для сна на одну ночь при переходах с одного кормового участка на другой. Основу составляли согнутые к центру молодые деревца, сверху на этот «пружинный матрас» наваливались зеленые ветви с окружающих деревьев. В таких постройках я насчитал больше двух дюжин узлов, которыми животные привязывали лианы к деревцам, чтобы закрепить их в нужном положении. По большей части это были простые «бабусины» узлы, но среди них было три настоящих морских узла (один из них я вырубил и сохранил), хотя, без сомнения, они получились чисто случайно. Размер сучьев, наломанных и очищенных от листвы для постройки помостов, просто ошеломляет и свидетельствует о неимовер­ной силе животных.

Необычайная длина рук гориллы всегда вызывала недо­умение. Они, конечно, образуют отличные рычаги для выкор­чевывания деревьев и вполне удобны для хождения на четвереньках, но наблюдения в районе Ассумбо позволяют нам говорить еще об одном способе их применения, более важном, чем все другие. Чтобы передвигаться по обрывистой местности, мало одних ног, нужна еще пара рук, к тому же достаточно длинных. Руки гориллы как раз такой длины, что можно идти вверх по любой крутизне, пользуясь ими как дополнительной парой ног. Своими глазами я видел, как горилла спускалась с обрыва задом, страхуя спуск руками, – так поступил бы и человек в подобной ситуации.

Поздним вечером к нам прибыл второй по рангу вождь – его территория находилась как раз между Икомом и Тинтой – и объявил, что к нему пришел человек из Икома и предлагает продать детеныша гориллы. Привели человека – высокого, очень чернокожего малого, бегло болтавшего на пиджин‑инглиш. Все это, не говоря уж о тех местах, откуда он явился, сразу же показалось мне подозритепьным. У него на руках сидела кроха черного цвета, которая задумчиво сосала свой большой палец, разглядывая нас с молчаливым любопытством. Я тут же решил, что мне совершенно необхо­дим этот гориллий младенец, который был похож на ребенка больше любого из виденных мной человеческих младенцев, если не считать героев рекламных фильмов.

Мы принялись торговаться. Я не собирался платить за детеныша больше, чем уплатил за громадного самца. И хотя мы могли бы дать за него и больше, это было бы нехорошо по отношению к нашим друзьям ассумбо. Владелец обезьян­ки никак не Желал этого понять.

– Бен! – позвал я во весь голос. – Зови Этьи сию минуту.

Наступила неловкая пауза: доблестный охотник приоса­нился и расппылся в самодовольной улыбке. Тут вбежал Этьи, наш придворный посланник.

– Этьи, – обратился я к нему, – ты можешь взять этот человек, совсем чужой здесь, и посадить его в тюрьму в Мамфе за добычу охраняемых животных, пока не вернется управитель района?

– Да, я очень даже можешь, – ответствовал Этьи, хотя прекрасно знал, что вряд ли это ему удастся.

Я обернулся к охотнику – так называемому охотнику. Передо мной стоял совершенно другой человек.

– Я буду плати вождю Олити восемь шиллингов за то, что он тебя привел, – сказал я, – из них он плати человеку своего племени, который тебе продал гоилу (так звучит «горилла» на пиджин‑инглиш), шесть шиллингов. Вот тебе два шиллинга за беспокойство и на еду в чужих краях. А теперь убирайся, мигом!

И можете мне поверить – он мигом убрался. А мы со стариком вождем Олити посидели, посмеялись, вдоволь посудачили о «мясе» и о предках.

Странным и на редкость неудачным показалось нам то обстоятельство, что мы ни разу не встретили шимпанзе в естественных условиях. Мы много раз пробирались в места, где они должны были водиться во множестве, даже жили в таких местах неделями, и все же они ни разу не попались нам на глаза. Несколько раз я слышал громкие звуки напоминавшие голоса шимпанзе, но в лесной глуши никогда нельзя с уверенностью сказать, кто кричит.

Эту потерю нам возмещали наши ручные шимпанзе, которых перебывало у нас довольно много. Два молодых шимпанзе были нашими спутниками почти до конца путеше­ствия. Если бы ласковая и милая маленькая Мэри не умерла от простуды, то оба они вернулись бы с нами и до сих пор жили бы у меня дома, конечно, если бы выдержали англий­скую зиму.

Мэри прибыла к нам дождливым вечером, сидя на плече торговца из народа хауса. Он пришел с севера, где приобрел ее, чтобы перепродать европейцам на побережье. Мне она обошлась в два фунта – я не смог перед ней устоять. Очень грязная, со свалявшимися волосами, свисавшими на лицо, она больше, чем обычно шимпанзе, напоминала маленькую старушку. Но затем я заметил еще нечто такое, отчего у меня сердце перевернулось. Почти на всех пальцах ног и на нескольких пальчиках рук последние фаланги были раздуты, как шарики. Я знал, что в этих «шариках» поселились клещи‑краснотелки и боль, наверное, была невыносимая.

Не успел я стать владельцем шимпанзе, как тут же понес ее за дом, усадил в ванночку с мыльной пеной и хорошенько вымыл. Вначале она орала так, что никакому младенцу с ней не сравниться, но к тому времени, как ее закутали в мохнатое полотенце, чтобы вытереть, она уже ворковала и что‑то радостно приговаривала – самое что ни на есть человеческое поведение. Я тут же приступил к другому делу – начал оперировать все пальцы по очереди. Когда я наклонился над ней со скальпелем и пинцетом в руках, она снова раскричалась, но после первого надреза дернулась и затихла и в полной тишине только тоненько попискивала, как довольный ребенок, наблюдая за операцией с таким же любопытством, как и все присутствующие. Она отлично понимала, что мы избавляем ее от боли, мучившей ее, судя по всему, неделями.

Клещи – паразиты, которых полно в пыли возле челове­ческих жилищ. Они внедряются под ноготь, а там разраста­ются в мясистые белые мешочки порядочных размеров: сначала возникают просто небольшие болезненные нарывы, они все больше воспаляются, пока наконец последняя фаланга пальца не превращается в полость, заполненную гноем. У Мэри один из пальцев на ноге уже достиг этой стадии. Когда я срезал больную кожу, вся жидкость вытек­ла, и осталась торчать белая, оголенная кость. Ее пришлось ампутировать, а кожу обернуть вокруг оставшегося второго сустава. Это было ужасно больно, но Мэри только похныки­вала, а когда я кончил оперировать и перевязал все пальчики, она без всякого намека с моей стороны обхватила меня обеими руками за шею и целовала, и обнимала – ни за что не хотела отпускать...

Весь вечер она просидела в старом кресле, завернутая в одеяло, с любопытством наблюдая за работой наших препа­раторов.

Три недели спустя в деревянном ящике прибыл Дубина. Мы окрестили его так сразу, как только увидели: самая тупая и идиотская физиономия из всех, какие я встречал. Так он до конца и остался дураком со скверным характером. Когда ящик открыли, я сунул туда руку и стал его гладить – ведь я привык к ласковой Мэри. Африканцы, которым он принадлежал, страшно взволновались и уговаривали меня никогда к нему не прикасаться – он отличался исключитель­ной зловредностью и кусался как бешеный. Ну, а когда я начал его бояться, Дубина сразу это почувствовал и при новой моей попытке его потрогать наградил меня сильней­шим укусом. А уж после этого я к нему прикоснуться не смел.

У маленьких шимпанзе лица розовые, как у белых людей. На лице у Дубины уже проступали темные пятна – предвестники взрослого «цвета лица». Нрав у него был подлый и вздорный, он досаждал Мэри много месяцев подряд, до самой ее смерти, вопил во весь голос, когда ему не нравилась еда, и вообще всем надоедал. Один‑единственный раз он нас рассмешил, да и то непреднаме­ренно.

Когда мы выходили в поход, переселяясь в новый лагерь, вся наша живность совершала путешествие в клетках на головах носильщиков. На этот раз зверья набралось так много, что шимпанзе пришлось поместить в одну клетку с живой домашней птицей, которая предназначалась нам на пропитание. Всю дорогу до меня доносились нестройные вопли из птичьих клеток в конце вереницы носильщиков, но у реки, где мы задержались и носильщики нас догнали, я увидел, что Дубина старательно, не покладая рук, ощипыва­ет птицу живьем. Несчастные пернатые были уже почти голыми и являли собой потрясающее и смехотворное зрели­ще. А у дурацкой обезьяны на морде было все то же тупое выражение.

Шимпанзе радостно резвились возле дома или рядом с палатками, пока не появилась маленькая горилла. Они никак не могли к ней привыкнуть. Горилла казалась им такой же обезьяной, и все же они чуяли какую‑то разницу. Они подбирались к ней, заглядывали в крошечное морщинистое черное личико и с криком удирали во все лопатки.

Когда Мэри выпускали из клетки, она тут же с непоколе­бимой решимостью отправлялась искать меня, где бы я ни сидел за работой. Стоило ей издали завидеть меня, как она испускала крик, усиливающийся до крещендо по мере того, как она все быстрее бежала ко мне; он сменялся нежным тихим бормотанием только тогда, когда обезьянка устраива­лась у меня на коленях и, счастливая, принималась рассмат­ривать все, что лежало передо мной.

Трудно вообразить два более несхожих характера, чем у Мэри и Дубины, но в этом нет ничего удивительного: у каждого шимпанзе свой характер, своя индивидуальность, как и у человека. Среди них встречаются хорошие и плохие, добрые и ласковые, как Мэри, или злобные и коварные. Если хотите держать шимпанзе дома, придется изучить его харак­тер точно так же, как если бы речь шла о ребенке лет семи, воспитанием которого вы хотите заняться. Они способны учиться действовать последовательно, как и люди, но подвижный ум детенышей быстро утомляется, и минуты через три их внимание начинает отвлекаться; только некото­рые необыкновенные самочки могут заниматься одной зада­чей много минут подряд и удивительно настойчиво добивают­ся того, чего хотят.

Первыми звуками, которые мы слышали, возвращаясь в лагерь, всегда были приветственные крики и болтовня шимпанзе.

Обитатели трав и горных лесов (обезьяны и лягушки)

– Послушай, Герцог, мне очень жаль, но другого выхода у нас нет. Если окружной инспектор заглянет к нам на обратном пути в Мамфе, тебе надо будет воспользоваться возможностью и вернуться с ним. А если нет – придется тебя нести до Баменды.

– А может, лучше все же вернуться в Мамфе?

– Много ли ты пройдешь – у тебя же все ноги в гноящихся язвах.

– Да... Конечно, ты прав, только вот чертовски обидно уходить отсюда как раз тогда, когда началась самая интересная работа.

– Слушай, – сказал я. – Скажу тебе все начистоту. Не можем же мы с Джорджем до бесконечности промывать тебе ноги марганцовкой через каждые два часа: чтобы иметь право проматывать чужие деньги, нам нужно сделать еще кучу работы в этих горах. И еще вот что: хочешь убедиться, что над нами нависло несчастье, – прислушайся к загробно­му вою в лесу. Сам знаешь, что бывает каждый раз, как услышишь этот голос. Можешь считать меня темным, суевер­ным человеком, но признайся – в нем есть что‑то сверхъе­стественное.

Мы угрюмо молчали в ожидании очередного вопля из преисподней. И вот он прозвучал, одинокий и отчетливый, повергая наши души в черные глубины отчаяния. Нет на земле другого столь дикого, жуткого, потустороннего звука, который сравнился бы с этим душераздирающим свистом, пронизывающим ночную тьму среди безлюдных нагорий, способным свести с ума. Начинаясь с еле слышного звука, он нарастает до неимоверного воя, не меняя тональности, и внезапно обрывается. Потом, после зловещего молчания ровно на пятьдесят секунд, он включается вновь. Сила и слышимость его колоссальны, и стоило нам его услышать, как тут же случалась нешуточная беда. Он завывал, как душа, страждущая в аду, как раз накануне болезни Герцога. Он стенал и воздыхал, когда я валялся в приступе лихорад­ки. Он взывал к небесам, взвинчиваясь до немыслимого крещендо, словно чувствуя нашу печаль, когда мы покидали эту таинственную страну, пробираясь среди горных басти­онов, где ветер стонал в травах и молнии трепетали среди вершин.

Той ночью легионы истерзанных душ взывали тут и там по всей громадной долине, изливая невыносимую тоску одиночества, – каждая на своем месте и в собственном ритме. Мы знали, что нам предстоит расстаться и наш маленький отряд станет еще меньше, быть может, на много месяцев, но не только эта мрачная перспектива занимала наши мысли.

– Черт бы побрал воющих тварей! – вырвалось у меня. – Надо выяснить, что это такое. Уверен, что не млекопита­ющее, хотя и не могу объяснить почему, и больше чем уверен, что тут нет ничего сверхъестественного.

– Пойдем посмотрим, – предложил практичный Джордж.

– Пошли!

Но мы не пошли, по крайней мере в ту ночь. В ту ночь мы отправились спать и лежали без сна, слушая зловещие вопли, накликавшие беду.

На другой день Герцог отбыл, лежа в импровизированном гамаке, закрепленном на головах четверых крепких африкан­цев, и мы остались одни среди доброжелательных ассумбо в их родной стране колышущихся трав. Наспех перекусив вместе с Джорджем, я обошел дом и крикнул:

– Эй, все, кто есть, собирайся, мы идем в горы. Неси ружья, много бутылка и бинокли.

Мы с Джорджем переглянулись и усмехнулись, даже встали и обменялись торжественным рукопожатием – небольшой ритуал, который мы себе позволяли, когда жизнь нам приносила внезапные дары. Вся наша экспедиция сво­бодно вздохнула, все вдруг почувствовали себя мальчишка­ми, которых выпустили из кабинета директора после основа­тельной взбучки: самое страшное осталось позади. Мы вовсе не связывали это с беднягой Герцогом – видит бог, он ни в чем не провинился, но нам приходилось нянчить его не покладая рук, и вдобавок мы оказались почти на две недели безвыходно прикованными к лагерю, и все это настолько удручало нас, что, расставшись с Герцогом, как это ни было печально, мы почувствовали облегчение.

Вскоре весь отряд уже карабкался по узкой тропинке, вьющейся вверх по склону над долиной. Это был всеобщий Исход – с нами отправилась даже домашняя прислуга, а маленькая глинобитная хижина, служившая нам жильем, была оставлена на произвол Иби, предводителя нашей маленькой армии носильщиков‑намчи, для генеральной убор­ки. Вождь прислал нескольких женщин из деревни Тинта залатать кое‑какие дыры в стенах, возникшие в результате слишком резких перестановок мебели и невидимой для глаз, но кипучей деятельности «белых муравьев».

Солнце сияло на безоблачном небе, когда мы нырнули в настоящий лес дремучих трав высотой в два человеческих роста. Люди затерялись в нем, как жучки; мы слышали, как остальные где‑то копошатся, и могли окликнуть друг друга, но чувствовали себя отрезанными от всего мира.

Когда мы взобрались футов на тысячу вверх и деревня и наш домик показались нам условными значками на крупно­масштабной карте, вдруг кто‑то дико заорал. Я тоже заво­пил, требуя объяснения; в ответ мне прокричали: «Змея!» Столпившись вокруг Эмере, мы увидели, что он расправляет­ся с желто‑черным пресмыкающимся. После этого мы шли более осторожно и видели еще нескольких змей, но вскоре вышли на уступ, где начиналась обыкновенная трава по пояс высотой. Теперь мы были в глубине нагорий; куда ни глянь, повсюду глаз встречал одно и то же: травы, бескрайнее море трав, простирающееся во все стороны. Густым войлоком они облегали мягко округленные холмы и долины.

Я окликнул других, и мы, рассредоточившись, стали подниматься цепью по длинному пологому склону. Вскоре из травы впереди нас выскочили несколько мелких антилоп и понеслись, взлетая над высокой травой в длинных прыж­ках – то влево то вправо. Я так и не понял, то ли это ду­керы (Cephalophus rufilatus) в несколько несвойственной им среде обитания, то ли невиданный дотоле вид газелей, но животные, безусловно, напоминали дукеров по размерам и окраске – яркой, красновато‑оранжевой, с белоснежным брюшком.

Поднявшись на самый верх склона, мы оказались на плато, где были разбросаны небольшие купы деревьев словно в саду. Такая уж это диковинная местность: деревья растут выше пояса трав, хотя, согласно законам природы, им положено находиться ниже. Кое‑кто утверждает, что травы выросли на месте выгоревших лесов. Возможно, причина – в отсутствии почв, которым из‑за крутизны склонов не на чем держаться. Когда мы проходили этим горным садом, нас застала врасплох большая стая обезьян; животные учинили дикий переполох и бросились удирать во все стороны; бежали они точь‑в‑точь как собаки.

Мы смогли их узнать: длинные, примерно одинаковой длины лапы, песчано‑рыжая шерсть. Это были мартышки‑гусары (Erythrocebus patas), довольно обычный вид для безлесных мест.

У нас была ручная обезьянка Санга этой породы. Малень­кий весельчак много месяцев жил у нас и вел себя совершенно так же, как любая собака. Когда его привязыва­ли, он большую часть времени посвящал своеобразному танцу на месте, время от времени сопровождая его протяж­ными, щебечущими, тоненькими трелями. Вначале он наги­бался вперед, натягивая веревку, которая была обвязана вокруг пояса и была достаточно коротка, чтобы поддержи­вать его. Потом он принимался хлопать ладошками попере­менно то о землю, то в воздухе, аккуратно складывая их вместе. Задние лапы оставались на земле. Когда же его спускали, он носился галопом по всему лагерю, приостанав­ливаясь только затем, чтобы изловить кузнечика или кобыл­ку или громадным прыжком взлететь прямехонько на стол, за которым мы работали, – не раз он приземлялся среди наших драгоценных экспонатов, разлетавшихся куда попало. В дороге его поручали Омези, и обезьянка трусила с ним рядом на поводке, как благовоспитанная собачонка.

Когда болтовня и перекличка обезьян замерли вдали, до нас донеслись более близкие звуки. И вскоре мы вышли к стаду совсем других обезьян. Серебристо‑серого цвета, с белой оторочкой вокруг лица, все они, как одна, увидев нас, взобрались на деревья, не выпуская из рук мелкие корешки, накопанные в рыхлой почве. Это были обычные для Африки зеленые мартышки (Cercopithecus aethiops), которые пере­полняют клетки в зоопарках, вытесняя почти всех остальных. Они довольно выносливы и с легкостью приспосабливаются к климату других стран.

Обезьянки оказались настолько смелыми, что нам уда­лось подойти к некоторым из них совсем близко – на расстояние нескольких футов – и отснять приличный мет­раж. Треск кинокамеры скорее завораживал их, чем пугал: на крупных планах видно, как они с необыкновенно озада­ченным выражением на лицах наклоняют головы то в одну то в другую сторону.

За полосой «садов» лежала небольшая лощинка среди крохотного ровного плато. После завтрака на траве я взял ружье и пошел на разведку в лощинку. Когда я вступил на болотистую почву, что‑то неожиданно прыгнуло передо мной в высокой траве; разведя стебли, я увидел поднимавшиеся из густой зелени две очаровательные головки с лирообразно изогнутыми рогами и громадными лучистыми глазами. Они показались на миг, а затем беззвучно скрылись, лишь трава колыхалась на их пути. Я пробрался обратно и приказал всем окружить маленькое болото. Хотя мы двигались быстро, а кругом была более или менее открытая местность, живот­ные как сквозь землю провалились.

Должно быть, они продолжали двигаться прямо от меня после того, как я их спугнул, и ушли за ближайшие отроги холмов. Более крупные виды антилоп сплошь да рядом встречаются в Восточной Африке, но на западе континента они, как и многие другие животные, попадаются реже; поскольку укрытий здесь больше, выслеживать их – нелегкое дело. Наткнуться на антилоп можно разве что случайно, а на вершинах обнаженных гор они большая редкость.

Вслед за тем мы умудрились заблудиться, и основатель­но. Перебравшись в следующий громадный природный амфи­театр, мы решили пойти напрямик через горы, туда, где, по нашим соображениям, находился наш дом. Однако, подняв­шись на вершину гребня, мы увидели расстилавшуюся впере­ди бесконечную панораму – гребень за гребнем, долина за долиной. Тогда мы повернули налево и продолжали путь, но часа через два порядком устали, пробираясь по пояс в густой траве, а до гребня – очередного намеченного нами наблюда­тельного пункта – оставалось еще столько же. Затем мы обнаружили, что наш путь пересекают бесчисленные обрыв­чики и расщелины. В них мы и углубились.

Сверху нам казалось, что. там лишь мелкая поросль, но стоило нырнуть в путаницу ветвей, как оказалось, что земля почти отвесно обрывается к берегам кристально чистых ручейков, прыгающих среди крупных глыб маленькими водо­падами вперемежку с тихими заводями. Местами раститель­ность буквально стояла стеной, и нам приходилось идти гуськом, прорубая себе дорогу. Это была идеальная ме­стность для горилл. Честно говоря, в такой чаще немудрено наткнуться на целое стадо горилл, того и гляди, набредешь и на парочку динозавров, мирно пасущихся среди экзотических древовидных папоротников и прочей первобытной раститель­ности.

Выкарабкавшись из очередной расщелины, мы оказались на обширном пологом склоне, по которому тут и там мелкими куртинками росла короткая травка; множество небольших зеленых растений вроде салата настолько равномерно по­крывали землю, что напоминали грядки в огороде. Пока мы обменивались мнениями об этих диковинках, над нашими головами раздался резкий звук – нечто среднее между фырканьем, кашлем и лаем. Мы посмотрели вверх и увидели какое‑то животное, сидящее на большом валуне у края высокой осыпи. Но не успели мы схватиться за бинокли, как существо рявкнуло еще несколько раз, такие же сигналы прозвучали в ответ впереди нас, а затем громадное стадо бабуинов врассыпную бросилось вверх по склону, ворча, лая и вообще всячески выражая свое возмущение тем, что их потревожили за вечерней трапезой.