Крысы и лесные лягушки

Интересный факт, который трудно укладывается в голо­ве: оказывается, что если весь род человеческий, населя­ющий землю, поставить плотно сомкнутым строем в затылок друг другу, то он займет всего половину острова Уайт[8]. Как властелины земли, мы полагаем, что нам нет равных ни в качественном, ни в количественном отношениях. И это в то время, когда рядом с нами, вокруг нас, среди нас и зачастую под нами существует подпольная армия иного, хотя и не столь уж непохожего на нас рода, которая неизмеримо превосходит человечество как по численности, так и по общей массе. Они тоже млекопитающие, как и мы.

Это скрытое «население» земли – неисчислимые орды крыс, которые расплодились и заполонили все уголки земно­го шара. Есть ли где‑нибудь люди или нет – а уж крысы там непременно живут и процветают. Ни безлюдные просторы арктических широт, ни безводные пустыни тропиков не защищены от этого скребущего, подкапывающегося народца. Если подсчитать, сколько крыс займут место одного челове­ка, учитывая, что человек длиннее по вертикали, а крыса – по горизонтали, и провести подсчет крыс на участках, заселенных человеком, а затем и на необитаемых (цифры получатся поистине астрономические), то окажется, что эти наши «сожители» не только займут оставшуюся половину острова Уайт, но и хлынут в Европу, заполнив ее на много миль вглубь.

Где же все эти крысы? Ответ простой – везде и повсюду. Газ и бомбы убивают и крыс, но не с такой легкостью, как

людей, а там, где люди истреблены, крысы благоденствуют. Покиньте любое место – и крысы вступают во владение после вас. Если газовой бомбой погубить одного фермера вместе с чадами и домочадцами, то тут же на смену им явится некий крысиный патриарх с ежемесячным прибавле­нием семейства в дюжину здоровых потомков, которые уже через несколько недель готовы следовать примеру родите­лей, плодясь и размножаясь.

Может статься, что в одно прекрасное утро мы проснемся в мире, пораженном загадочной напастью, как это было с жителями Лаккадивских островов. Некогда они со свойствен­ным нашему виду напыщенным самодовольством господство­вали на своем маленьком архипелаге в Индийском океане. А ныне каждый житель острова мужского пола обязан являть­ся дважды в неделю, бросая любые дела, на всеобщую облаву на крыс – иначе будут подчистую уничтожены и те остатки быстро тающих пищевых припасов, на которые крысы уже точат зубы. Притом они плодятся и размножают­ся в невероятном количестве.

По лесам и полям, по долинам и болотам снуют неисчис­лимые орды крыс – жрущих, плодящихся, пожираемых. По крайней мере таков был мир до пришествия высшего животного, называемого «человек», который воображает, что он в силах тягаться с природой, вырубая и выкорчевывая леса, осушая болота, распахивая поля. Я уже говорил о результатах сведения лесов в тех местах, куда вторгался человек. Один из примеров – станция Мамфе, наводненная ордами желто‑пятнистых крыс‑аборигенов, где их черные собратья – пришельцы из других районов мира – подыхали под балками дома. Бесчисленные четвероногие обитатели сновали по окрестным плантациям, повизгивая, топая, вере­ща в своей неугомонной суете. Заглянуть в ничем не потревоженную жизнь крыс в лесах – гораздо более слож­ная задача.

Необозримые пространства нетронутых тропических лесов похожи на колоссальный собор, чьи своды опираются на мириады высочайших колонн. Среди гладких древесных стволов разросся второй ярус – висячий сад из широколи­ственных растений, который прикрывает сумрачный мир опавшей листвы и переплетенных ползучих лиан. Напоенный влагой воздух и горячее солнце непрерывно вызывают к жизни из колышущейся массы зелени все новые бутоны, цветы, плоды. Плоды падают в сумрак лесного дна несконча­емым каскадом, полным сладкого сока и благоухания. Кое‑где вся земля круглый год устлана ковром сочных, аромат­ных плодов, словно манной небесной, их изобилие и разнооб­разие просто поразительны.

Каждую ночь всю падалицу подбирает множество жадных маленьких ртов. Крысы стекаются отовсюду – из зарослей подроста, из древесных крон, из малых и больших нор. Гигантские жирные крысы, тонкие долговязые, прыгающие на длиннющих лапах, как кенгуру, крысы обыкновенные, ничем не примечательные, и маленькие хрупкие создания. Можете каждую ночь ставить ловушки, наживленные самыми пахучими и лакомыми кусочками, на их тропинках, среди упавших плодов, возле нор или рядом с кучками помета, и за многие ночи лишь один какой‑нибудь крысиный недотепа остановится понюхать тщательно приготовленную наживку и распростится с жизнью, оставив вам в награду свое бренное тело. Легионы же проходят мимо – как это делали с незапа­мятных времен их предки – и направляются к тем грудам пищи, которые приготовила сама природа.

Попадались иногда одна, иногда несколько крыс за всю ночь, а чаще всего ни одна не поддавалась соблазну отведать нашей приманки. Часто труп оказывался почти без остатка съеденным товарками, еще чаще – муравьями, но мало‑помалу мы накопили материал, подтверждающий наши наблюдения.

Я лежал, затаившись в хаосе зелени, которую увлекло своим падением большое дерево, чтобы своими глазами увидеть в странном вечернем свете жизнь загадочного потаенного мира. Еще не успело стемнеть, как мое терпение было вознаграждено зрелищем, окончательно разбившим все прежние представления о гармонии жизни.

С наблюдательного пункта, где меня никто не видел и не чуял, открывалось широкое пространство обнаженного лес­ного дна, начинавшегося от ручейка, полузадушенного мас­сой пышной растительности, и глиняного обрыва за ним до площадки, сплошь усыпанной недавно упавшими плодами. Я устроился в своей засаде после половины четвертого, приготовившись к тому, что мне придется ждать часа два, и надеясь притерпеться к укусам муравьев и прочих насеко­мых, а заодно, может быть, мельком увидеть обезьян, диких кошек или живность покрупнее. Но я ошибся в расчетах. Как только я затих, полоски бурого и рыжего цвета замелькали среди листвы и корней.

Через полчаса лесная жизнь потекла по‑прежнему, а обо мне окончательно забыли. Отовсюду стали выскакивать юркие коричневые существа – они носились туда‑сюда, сова­ли носы в ямки, привлекшие их внимание, садились столби­ком и принюхивались, терли рыльца маленькими кулачками и затевали возню, как ребятишки, подражающие взрослым борцам.

Лежа в своем убежище, которое уже кишело муравьями, я вдруг стал молиться – раньше я и понятия не имел о том, что это такое, а впоследствии мне ни разу не удалось вернуть это состояние. Я молился неведомо кому. Человек религиозный, без сомнения, адресовался бы к своему христианскому, буддистскому или магометанскому богу – всемогущему, прекрасному и преисполненному святости, но я, к счастью или к несчастью, правильно или по ошибке, создан как‑то иначе. Моя молитва была обращена ко всем людям и причинам, которые дали мне возможность видеть то, что я вижу, ко всем бессмертным силам и стечениям обсто­ятельств, создавшим эту сиюминутную жизнь, которая разво­рачивалась перед моими глазами в торжественной, не поддающейся описанию красоте. Я горячо благодарил за то, что мне дарована возможность видеть своими глазами все это совершенство, прежде чем своекорыстная, склочная алчность нашего рода сотрет его с лица земли, норовя урвать побольше места для своего организованного, не знающего счастья убожества.

Передо мной возник .мир столь совершенный, столь неподвластный времени, столь очаровательно изысканный, что все внутри у меня сжалось, словно готовясь разрешиться рыданиями, болью, радостным смехом. Никто, кроме вас, не знает, что вы чувствуете, когда видите маленькое, беспо­мощное существо, такое прелестное, нежное и трогательное, что вам хочется прижать его к себе, осыпать ласками и никогда не выпускать из объятий. В этом чувстве – секрет очарования диснеевских зверюшек, основа материнской люб­ви и глубинная суть симпатии и сострадания.

Надо мной громоздился во всей своей необъятности первобытный лес, сквозь который просачивался золотой солнечный свет, как и в ту пору, когда жизнь впервые затеплилась на Земле. Внизу простирался мир фантастиче­ски переплетенной листвы и корней, извитых как жилы ползучих лиан. А во чреве этого лесного колосса топотали шуршащие лапки крохотных крыс, пушистых белочек, чешуй­чатых ящериц и бесчисленных пичуг. Свободных, привольно живущих в бесконечном изобилии своих маленьких жизней.

Все это я увидел, лежа в своем укрытии. Деомисы, длинноногие мыши, проскакивали мимо меня парами на длинных задних лапах, словно на пружинках – гладкая оран­жевая шкурка так и светится в рассеянном свете, белое брюшко ослепительно, как снег. Комочки красноватого меха выныривали то там то сям из зарослей, а временами они появлялись на открытых песчано‑илистых отмелях, опираясь на светлые ножки‑ходули и голые хвостики. У болотной крысы (Malacomys) с наступлением сумерек полно дел: надо порыскать в поисках подходящих кормовых угодий, почистить густую мохнатую шерстку, распушить предлинные усишки, людей посмотреть да себя показать.

Никогда раньше, до тех пор пока перед моими глазами не заиграл калейдоскоп маленьких жизней, я не подозревал, что крысы так общительны и так любят поболтать. Предста­вители каждого вида, встречаясь с себе подобными, нескон­чаемо перенюхивались и перефыркивапись, гонялись друг за другом, играли, резвились и дружно принимались рыться " среди корней. Представители разных видов при встрече или расходились сразу, или вставали столбиком, прижав крохот­ные кулачки к груди в боксерской стойке; принюхиваясь, они глядели на чужака сквозь веер трепещущих усиков. Подчас обе разом шлепались на растопыренные ладошки и, стоя на четвереньках, глядели исподлобья, как старый конторский писарь поверх очков. В этом миниатюрном мире, казалось, никто никого не обижал.

Четверка маленьких красновато‑бурых мышей Hylomyschus Stella собралась вокруг участка лиственного перегноя почти напротив моей засады. Две из них играли некоторое время около этого места, и уже почти стемнело, когда к ним присоединились товарки – одна, за ней другая. Я осторожно переместил свой бинокль, и вся сцена оказалась передо мной как на ладони. Они вели себя точно так же, как и все здешние крысы и мыши.

Вначале они скакали и носились, кувыркались, загляды­вали под листья, внезапно прыгали в сторону и тут же усаживались, поводя ушками и энергично умывая рыльца. Потом, как видно посовещавшись, приступили к систематиче­ским раскопкам, углубляясь в листву у основания громадного корня‑контрфорса. Работали они почти методически, расчи­щая залежи листвы и извлекая на свет несметное количе­ство жуков и прочих насекомых, которых тут же с аппетитом поедали. Крупные копошащиеся жуки размером с нашего майского жука могут оказать серьезное сопротивление с помощью шестерки сильных шиповатых ножек, и крысы изобрели удивительно практичный способ обращения с ними. Усевшись столбиком, они начинали крутить жука передними лапками, точь‑в‑точь как цирковой клоун, который пытается удержать в руках хрупкий предмет, делая вид, что вот‑вот его уронит. Насекомому никак не удается зацепить своего супостата, а тот, не теряя времени, отхватывает между тем от него по кусочку.

Так мы открыли тайну происхождения многочисленных мелких кучек, состоящих из надкрылий, ножек и других останков насекомых.

Когда стало слишком темно и мне уже было трудно разглядеть моих маленьких друзей, я выбрался из засады одеревеневший и весь искусанный, но за свои мучения был вознагражден самым прекрасным из всех фильмов о приро­де, какие мне посчастливилось увидеть за всю жизнь.

Африка настолько непохожа на Европу или Северную Америку, а тропики так разительно отличаются от умеренной зоны, что даже в наши дни скоростных перелетов путеше­ственнику надо прощать склонность к бесконечным сопостав­лениям. Может быть, несколько менее простительно стремление подчеркнуть несходство маленькой вселенной, кото­рую природа упрятала в глубину девственных лесов, с остальными частями тропического мира в целом.

С полудня лил проливной дождь, и все мы сгрудились в палатке площадью девять на семь футов, куда были втисну­ты большой стол, две раскладушки, ящики, лампы, каталоги и еще тысяча и одна вещь. После захода солнца (и скромного ужина) мы не покладая рук измеряли, рассматривали и заносили в каталоги нашу дневную добычу. Бесконечная дробь дождя по туго натянутому тенту только временами уступала оглушительным взрывам джаза из граммофона. Мы сидели в духоте и, храня полное молчание, целиком погрузи­лись в работу.

Я положил перо, откинулся назад и потянулся, чтобы размять ноги. Потом резко выпрямился и воззрился на свое правое колено. На нем сидела оранжевая с зеленым лягуш­ка, увенчанная парой громадных жемчужных шаров, и выду­вала мне в лицо бледно‑голубые пузыри. Мы долго присталь­но смотрели друг на друга, и я почти совсем овладел собой, как вдруг нежданная гостья начала потихоньку переползать вперед, еще более энергично раздувая бледно‑голубые пузыри.

Я протянул руку и схватил лягушку, но она по‑прежнему цеплялась за брюки, хотя из моего кулака торчали только четыре растопыренные лапки. Пришлось слегка дернуть, чтобы отцепить ее, и, как только я протянул нашу желанную добычу Джорджу, она тут же сомкнула свои костлявые пальчики на его руке. Каждый палец заканчивался круглой подушечкой, поверхность которой была исчерчена бесчис­ленными мелкими ребрышками и действовала, как сильная присоска. Рассмотрев эту необычную хватающую лягушку (Cheiromantis rufescens) во всех подробностях, мы обнаружи­ли, что все ее косточки, а также полость рта и желудка были ярко‑синего, как павлинье перо, цвета, будто нарисова­ны несмываемыми чернилами. Синева просвечивала через тонкую белую кожицу брюшка и придавала бледно‑голубой оттенок пузырям, выдуваемым лягушкой в ярком свете ламп.

Мы незамедлительно потребовали сосуд для помещения нашей пленницы. Но не успели мы отдать приказ, как на нас посыпался целый зверинец из лягушек – всех размеров, форм и расцветок. Вместо обычного ответного крика с нашего «кубрика» (обители нашего персонала) в ночи прозву­чал полнозвучный, подлинно африканский рев. Снаружи раздался топот, и явился Фауги с фонарем.

– Хозяин, хозяин! Там кругом одни лягушки!

И началось. Дождь перестал, а вся земля сплошь кишела лягушками. Расписные крепыши спустились с деревьев, медлительные толстяки вылезли из‑под земли, стада разной прыгающей мелочи взялись неведомо откуда. Мы все приня­лись ловить их, кто сколько сможет. Всего изловили более девяноста штук, и число разных форм оказалось баснослов­ным.

В лесу лягушки были повсюду. Некоторые обитали в листве на самых высоких вершинах, никогда не спускаясь на землю, – икринки они откладывали, строя из слепленных листьев искусственные бассейны, куда набиралась дождевая вода. Другие, как мы обнаружили, жили на невысоких деревьях и ежегодно совершали далекие переходы к местам размножения. Одни виды обитали исключительно под землей, другие жили в воде. Но основная масса бродила по земле под пологом леса, прячась в опавшей листве и после каждого дождя дружно вылезая на поверхность. Их разнооб­разию не было предела.

Обыскивая кустарник возле ручья, я наткнулся на преле­стную рубиново‑красную лягушку. Она прильнула к тонкому прутику, не толще себя самой, прижав плотно к бокам все четыре лапки. Я взял ее в горсть левой рукой и поднял, но она не двигалась, словно мертвая. Сначала одна, потом другая лапка прилепилась к пруту. И только после того, как я пальцами правой руки отлепил каждую лапку по отдельно­сти, лягушка проявила признаки жизни. Она начала отчаянно барахтаться, и я не без труда засунул ее в стеклянную банку. Оказавшись в банке, она, аккуратно сложив лапки, прилепилась к вертикальной стенке, да так крепко, что мне не удавалось ее стряхнуть. На задней поверхности каждого бедра у нее помещалась железа, похожая на подушечку, которая, очевидно, служила липким якорем. У лягушки нет обычного имени – настолько она редка. Она называется Petropedetes newtoni.

Продвигаясь среди зеленой массы, всего через несколько футов я безнадежно запутался в тонких лианах. Пока я оттуда вырубался, на меня сверху свалилась небольшая зеленая веточка. На листке, который опустился прямо на кончик моего носа, сидела, растопырив лапки, необыкновен­но красивая крохотная лягушечка ярчайшего зеленого цвета, какой только можно себе представить. Все ее тельце блестело, как покрытый тончайшей глазурью фарфор, и только громадные глаза выделялись двумя перламутровыми полусферами. В тех местах, где я прикоснулся к животному, переправляя его в коллекторскую банку, непрочный зеленый цвет оказался стертым, как будто я содрал кожицу.

Оказывается, окраска этой лягушки (Leptopelis breviostris) всецело зависит от преломления света, отраженного сквозь слизистый верхний слой кожи более глубокими ее слоями. Когда лягушку трогают и кожа сжимается, коэффи­циент преломления меняется, и возникают уродливые бурые пятна. Попав в большую клетку с прочими своими собрать­ями. собранными в лесу, она снова приобрела вид безукоризненно гладкой фарфоровой игрушки зеленого цвета, который настолько идеально маскировал ее среди набросанной в клетку листвы, что обнаружить ее там было совершенно невозможно. Когда мы стали обыскивать клетку, то потрати­ли четверть часа на поиски полдюжины лягушек, хотя прятались они на пространстве всего в девять кубических футов.

Эти лягушки держались за колышущиеся листья при помощи присосок на кончиках пальцев, а вот Rana albolabris, пойманная в каком‑нибудь метре от них, принадлежала к совершенно иному типу. Она умудрялась удерживаться на ненадежной тоненькой веточке при помощи диковинных Т‑образных окончаний на пальцах лапок. Она была тоже зеленая, только более темного оттенка, и переливающаяся: при различном освещении отливала голубым и желтым. Эта поразительная лягушка всегда отдыхала, подвесившись кверху лапками и откинув головку, так что ее нос был направлен к земле.

Возвращаясь в тот же день обратно в лагерь, я открыл еще один метод, каким лягушка удерживается в самом, казалось бы, неудобном положении. На верхушке молодого деревца шевелилось какое‑то мелкое существо, которое я принял было за жука. При ближайшем рассмотрении это оказалась малюсенькая лягушонка, беспомощно увязшая, как мне показалось, в чем‑то вроде четырех небольших лужиц густого апельсинового желе. Так как она, казалось, не в силах была сама освободиться, я оторвал лист целиком и слез на землю, чтобы рассмотреть лягушку повнимательнее. Когда я спустился, лягушка вместе со своими четырьмя комками апельсинового желе сорвалась с места, небольшими резкими перебежками перебралась через край листа, по его нижней стороне перелезла на мою руку и двинулась дальше, вверх по предплечью.

В жизни не видел ничего столь нелепого, как эта лягушонка в непомерно больших оранжевых бутсах, бега­ющая, как насекомое. Она была очень мала – меньше двух сантиметров, а поскольку темнело, я не успел разглядеть, как она выполняет этот трюк, сунул ее в бутылку и заспешил домой.

В тот вечер все обитатели лагеря развлекались умори­тельным зрелищем. Мы выпустили крохотную лягушку на ярко освещенный лампами стол и рассматривали ее движе­ния через большую лупу. Все ее ужимки были неимоверно смешны. Вначале она с препотешным выражением принялась подмигивать одним глазом, словно хвативший лишнего ста­рый пройдоха. Походка у нее оказалась старательная, неровная, с запинкой, как будто ее оранжевые бутсы налиты свинцом, а маленькая головка при этом качалась взад‑вперед, как у курицы‑наседки. Ножки у нее были тоненькие, как булавки, и прыгать она ни за что не смогла бы. Но самыми замечательными были, конечно, лапки, обрамленные желеобразной бахромой кожицы и подбитые снизу полдюжи­ной подушечек из вздувшейся кожи, напоминающих мини­атюрные сосиски. И каждый «ботинок» – больше ее соб­ственной головки!

Эта лазающая ночная жаба Бейтса (Nectophryne batesi) обитает на деревьях. Ее первооткрыватель, английский ученый Г. Л. Бейтс, который открыл ббльшую часть величай­ших тайн африканской природы, нашел самца лягушки, высиживавшего кладку икринок – они были отложены в небольшую чашу, образованную аккуратно сшитыми на весу двумя листками.

У этой жабы есть близкая родственница – Nectophryne abra, которую мы нашли среди высоких водяных растений только в одном недоступном уголке леса. Она ярко‑белой с черным расцветки, но лапки у нее тоже оранжевые и обрамлены «желе». Ведет она себя не менее смехотворно.

Так за один день мы собрали четырех лягушек, пользу­ющихся совершенно разными методами, чтобы удержаться в древесных кронах. Мы нашли еще и сотни других, у которых было не меньше способов цепляться за жизнь в совершенно различных условиях местообитания.

В Англии лягушечье царство ограничивается прудами да канавами. Как непохож на нее мир африканских тропических лесов!