Комары и им подобные. Насекомые‑паразиты. Хамелеоны. Лягушки. Подогона. Птицы

Должно быть, вас удивило, что, рассказывая о необычных «паразитах» в окрестностях станции Мамфе, я ни словом не упомянул о некоторых «заправских» вредителях, испокон веков досаждающих человеку. Те, кто побывал в тропиках, могли бы подсказать их названия.

Единственное, что я могу привести в оправдание, – тот факт, что список подобных вредных созданий мог бы занять всю книгу целиком. Практически он бесконечен. Те, о которых я решил рассказать, в основном переселились в новые места обитания из‑за вырубки лесов и прочей челове­ческой деятельности или прямо завезены сюда человеком. Остальные, может быть отчасти даже и более докучливые, – «уроженцы» описываемых нами мест. Вырубка деревьев просто‑напросто лишила их прикрытия. Эти насекомые воз­никают в любом месте сразу же, как только появится пятнышко солнечного света, прорвавшееся сквозь листвен­ный океан, когда его потревожит человек. Они местные «дублеры» животных, описанных в первых главах.

Самым выдающимся из них является комар. Впрочем, правильнее говорить «комары», чтобы не ввести читателя в заблуждение, – их превеликое множество видов. В Англии некоторых из них мы зовем «мошкой», но, к прискорбию, так называют подчас совершенно непохожих друг на друга насекомых. Старушка в Йоркшире назовет мошкой совсем не то, что молодой житель Корнуэлла. В Норвегии, за полярным кругом, водятся комары (или, если угодно, мошки), которых любой уважающий себя англичанин назвал бы «долгоножка­ми». И кусаются они соответственно своим размерам.

В Африке среди множества этих двукрылых выделяются три рода: Culex – насколько мы пока знаем, они безвредны, но кусаются здорово; Anopheles, который садится, задрав брюшко, и обменивает горсточку малярийных плазмодиев на обильную порцию вашей крови; Stegomyia – полосатый, как зебра, – страшный переносчик убийственного возбудителя желтой лихорадки, которой все боятся как огня.

В Мамфе все эти комары водились в изобилии. У каждого африканца – эндемическая желтая лихорадка. За год до нашего приезда один Stegomyia перепорхнул с руки африкан­ца на руку европейца, который еще не болел, и в результате все «белые» жители станции, за исключением доктора, который уже успел заболеть, и еще одного человека, находившегося в отъезде, перемерли за одну неделю. Кроме того, «малярия с желтухой» (более осторожное название желтой лихорадки) одновременно унесла жизни сотен афри­канцев. Мы обнаружили нескольких Stegomyia и выследили место их выплода. Это оказалась старая консервная банка, заброшенная на крышу соседнего домика.

Что сказать об анофелесе? Он здесь водится и кусает всякого, кто только ступит на берег. Малярия обеспечена всем без исключения. Мы тоже не избежали общей участи. Кулекс также обитает повсюду, но одно место мне особенно запомнилось.

Обабра – главная станция одноименного района, гранича­щего с Мамфе, но находящегося уже в Нигерии. Ее домики разбросаны там и сям на пологом невысоком холме, одиноко торчащем на просторе бескрайних болот, среди которых извивается Поперечная река. Мы пробыли там несколько дней, когда наступило полнолуние. Выглянув из дома, можно было подумать, что по земле стелется густой белый туман высотой почти в полметра. Но это были комары. К счастью, все они относились к роду Culex. Кусались они непрерывно и с таким остервенением, что даже наши африканские рабочие явились к нам просить прибавки к жалованью – на покупку противомоскитных сеток.

Но есть более интересные и гораздо более неприятные насекомые, чем комары. Если вам случалось когда‑нибудь стоять на лесной прогалине в Англии или в Америке, впрочем в какой угодно стране, то вы могли заметить оранжевых мух, зависающих в воздухе как вертолеты, притом крылышки их вибрируют с невероятной скоростью. Эти мухи‑вертолеты наиболее часто относятся к роду золотоглазиков, Chrisops. Их африканские родичи – кровососы. Летучие крово­пийцы обычно несут в своих головках микроскопических па­разитических червей, которые внедряются в ваше тело, ког­да муха просекает кожу. Каждый из них прогрызает себе ход и отправляется в зловещее путешествие по всем органам, неуклонно прибавляя в росте. Червь – он относится к филяриям (Filaria) – вызывает множество отвратительных заболе­ваний. Червь закупоривает лимфатические сосуды, вызывая слоновую болезнь (элефантиазис) или болезненную опухоль на тыльной стороне ладони (калабарскую опухоль), которая то пропадает, То снова возникает. Таким же путем проникает в тело и другая Filaria; она ухитряется внедриться в глаз между слизистой оболочкой (конъюнктивой) и роговицей.

В одно прекрасное утро в Ассумбо к нам пришел Афа и заявил, что у него «раздуло глаз». Он мог бы и не сообщать об этом, потому что на глазу у него вздулся волдырь, внутри которого извивалось волосовидное тело червя. Хирургиче­ских инструментов у нас с собой не было, и пришлось, не теряя времени, действовать подручными средствами.

Мы простерилизовали самый тонкий из препараторских скальпелей и пинцет. Затем подожгли кусок резины и окунули в расплавленный каучук заостренную папочку. Крепко ухватив лицо Афы, мы надрезали ему глаз, и из него вытекло столько жидкости, что казалось – все, глаз пропал. В тот жуткий момент мы сильно усомнились в своих анатомических познаниях. Но жидкость стекла, и червяк был перед нами. Подцепив его липкой резиной, мы стали тянуть как можно медленнее, насколько позволяли трясущиеся руки. Вначале червь выползал с двух концов, но затем только конец, расположенный ближе к наружному углу глаза, оказался привязанным и к палочке, и к многострадальному Афе. В моих запасах познаний по тропической медицине длина Filaria не значилась, и я был поражен тем, какое длинное тело намоталось на палочку. Несмотря на длину и чрезвычайную непрочность тела паразита, он вышел цели­ком – мы рассмотрели его в сильную лупу и обнаружили, что оба конца не оборваны. Афа не шелохнулся ни разу за время операции. Через несколько дней у него, видимо, все прошло, по крайней мере ему ничто не помешало подстрелить мартышку.

Но давайте оставим неприятные истории – их можно прочитать в любом справочнике по тропической медицине – и вернемся к маленьким чудищам мира насекомых в их чистом, так сказать, виде.

В этой части Африки почти в любом доме, если он заслуживает такого названия, под крышей можно увидеть множество маленьких мешочков, похожих на бумажные; обычно они подвешены на тонких нитях длиной дюйма в два. Сидя внутри дома, вы временами слышите гудение пролета­ющего насекомого самой гротескной наружности. Это оса металлически‑синего или черного с золотом цвета, с неболь­шим круглым брюшком, соединенным с грудным и головным отделами длинным стебельком не толще булавки. Некоторые из них – строители «бумажных» мешочков.

Другие строят небольшие плотные бастионы, выступа­ющие у стен и по углам. Они вылеплены из приготовленного насекомыми глинистого материала, не уступающего по проч­ности бетону. Если вы внимательно присмотритесь к этим осоподобным существам, когда они пролетают над вами, то заметите, что они часто возвращаются с каким‑то грузом в лапках. Изловите насекомое, и вы обнаружите, что оно тащит мертвого на вид паука. Если вы затем влезете наверх, собьете со стены глиняное гнездо и вскроете его, то обнаружите внутри несколько ромбовидных камер. Одни из них уже запечатаны, другие набиты мрачным содержимым, но не запечатаны, третьи еще не достроены.

Эти ячейки наполнены пауками, находящимися в удиви­тельном состоянии оцепенения, на грани между жизнью и смертью; сверху оса помещает свое яичко и запечатывает ячейку. Эта жуткая трапеза заготовлена для молодого поколения славного осиного рода: личинка вылупляется, съедает живые припасы, прибавляя в весе, и окукливается.

Мы собирали такие гнезда: ведь осы – лучшие в мире коллекционеры пауков. Таким образом, мы раздобыли сотни пауков, в том числе виды, до тех пор совершенно неизве­стные. Некоторые пауки частично оживали, освобожденные из своих смертных камер, но все были в отличной сохранно­сти, как будто только что из холодильника. Как знать, быть может, жидкость, которой осы парализуют свою добычу, решит когда‑нибудь для нас проблему продления жизни...

У нас была клетка, которую я сам сконструировал из остатков ящика и проволочной сетки, – моя гордость.

Однажды нам принесли хамелеона в мрачно‑буром на­строении, и мы поместили его в клетку. Это был самый первый хамелеон, попавшийся нам в Африке, и мы подвергли его целому ряду неприятных экспериментов, чтобы проверить, реагирует ли он на различные внешние воздействия сменой цвета или нет. Но он наотрез отказался демонстрировать нам цветовые трюки, если не считать зеленых пятен, которыми он брюзгливо покрылся. Это нас настолько разоча­ровало, что мы потеряли всякий интерес к глупой твари.

Мы было совсем про него забыли, пока однажды вдруг не заметили, что дверца клетки распахнута, а обитатель ее исчез. Джордж прочел нашим помощникам краткую пропо­ведь на тему о преступной небрежности. На том дело и кончилось.

В опустевшей клетке потом жили разнообразные крысы, сменявшие друг друга, гигантский паук и небольшая змея. Постепенно все они занимали свое место в коллекциях, и клетка несколько дней стояла пустой. Бродя с Басси по высокому лесу, мы наткнулись на прелюбопытное маленькое существо, шествовавшее навстречу нам по тропе. Оно было похоже на хамелеона, бежевого цвета, украшением его служил крохотный хвостик, а на мордочке застыло выраже­ние крайней заносчивости, которое животному придавал маленький, мягкий, задранный кверху «рог» на кончике носа.

Новое существо мы и поместили в пустующую клетку. Но когда мы напились чаю, оно в свою очередь исчезло. Ну, это уж слишком! Мы перенесли клетку на веранду и взгромозди­ли ее на стол, чтобы удобнее было производить обыск. Поначалу мы не нашли ни одной живой души, но, вывалив из клетки на стол все листья и прутики, к своему великому удивлению, обнаружили не задаваку, а первого нашего хамелеона! Теперь он был цвета зеленого яблока и страшно похудел – не только от голода, но и потому, что старался стать как можно незаметнее.

Здесь мы обшарили клетку в поисках малыша и, в конце концов, нашли его – он забился между краем «крыши» и досками, немного отставшими от стены.

Животное как нельзя лучше продемонстрировало нам свои привычки. Общеизвестно, что хамелеоны меняют цвет, чтобы слиться с окружающим фоном, но немногие знают, как трудно заставить их это проделать. Они и вправду меняют общую окраску и даже узор на коже, приспосабливаясь к цвету предмета, на который их посадили, но я считаю, что главную роль в смене цветов играют внутренние изменения тонуса, сродни нашим эмоциям и чувствам. Эти изменения можно вызвать сменой температуры, влажности и освещен­ности, но их вызывают также раздражение, скука, страх или подавленность. Быстрые смены цвета рассерженного осьми­нога – вещь обычная для моллюска, гораздо более умелого цветового трюкача, чем какой бы то ни было хамелеон. У пресмыкающихся почти все перемены наступают медленно, но быстрее всего происходят перемены от эмоций.

Хамелеон, неожиданно возвратившийся к нам из царства теней и духов, – гребенчатый хамелеон, обычный в тех местах вид (Chameleo cristatus). Его дальнейшее поведение едва не свело нас с ума. Сначала он попытался притворить­ся, что его до сих пор нет на месте. Он зацепился за тонкую веточку, и, стоило нам взглянуть на него, как он соскальзы­вал на противоположную сторону и уплощался до такой тонкости, что на виду оставались только два выпученных глаза по бокам его хрупкого укрытия. Наконец, сообразив, что его обнаружили, он заковылял прочь с большой скоро­стью и вышел на середину стола. Здесь он стал красться медленно – воплощенная осторожность. Он не шел, а подни­мал одновременно правую ногу и левую руку, нерешительно протягивал их вперед и, уже почти сделав шаг, поспешно отдергивал лапки. И так повторялось несколько раз подряд, прежде чем он решался наконец сделать шаг вперед. Животное раскачивалось взад‑вперед, держа тело парал­лельно столу, на одной высоте, словно танцуя вальс‑бостон, только без поворотов.

Выражение чрезвычайной подозрительности у хамелеона усиливалось еще и тем, что он непрерывно вращал глазами, так что мог одновременно одним глазом следить за Джорджем, который стоял впереди него, другим – за мной, а я был у него за спиной. Это ему удавалось потому, что глаза сплошь покрывала кожа, оставляя лишь круглую дырочку в центре.

Мы взяли и посадили странное существо на веревку, на которой сушилась коллекция черепов. Это место, над кото­рым, как я уже говорил, стоял гул от множества мух, оказалось настоящим хамелеоньим раем.

Маленький Альфред, как мы его назвали, очевидно, разделял это мнение. Он просто сидел и постреливал в мух своим длиннющим языком, пока не раздулся от обжорства настолько, что, как ни грустно об этом сообщать, отдал богу свою маленькую душу, которая,. без сомнения, унеслась в рай, еще более изобилующий мухами.

После этого нашим вниманием безраздельно завладел более мелкий рогатый хамелеон брукезия (Brookesia spectrum). Он оказался более уравновешенным существом и, что бы мы с ним ни творили, сохранял высокомерный и презрительный вид. Более того, он упрямо отказывался менять цвет – разве что немного приглушал свою окраску под воздействием повышенной влажности. Боюсь, что это животное представляет интерес только для специалистов.

Но нас ожидали еще более удивительные сюрпризы. Мы поймали крупное животное с двумя длинными, слегка изогну­тыми вверх рогами на морде. Это создание демонстрировало целые серии цветов; мы даже не могли понять, какой же из них преобладает. Обычно оно умудрялось украсить себя ши­рокими полосами вокруг туловища и хвоста. Как правило, че­редовались темные и светлые тона, но в некоторые «фазы», особенно зеленых тонов, светлые участки превращались в горошины или даже крапинки. Однако величайшим шедевром хамелеоньего мастерства мы были награждены несколько недель спустя, когда Джордж откопал трехрогого хамелеона. Он оказался еще более раздражительным, закатывал розо­вые, коричневые и черные истерики, которые сменялись лимонными, желтыми или серыми цветами мрачного уныния, притворялся воплощенной невинностью в ослепительно бе­лом наряде и зеленел не от зависти, а от перемены освещения. Рога у него торчали над обоими глазами и на кончике носа.

Таким образом, у нас побывали хамелеоны безрогие (Chameleo cristatus), но зато украшенные короной – мелкими выпуклыми шариками бледно‑голубого цвета, обрамляющими ромбовидную ямку на верхней части головы; хамелеоны с одним рогом на носу (Rhampholeon spectrum), с двумя (Chameleo montium) и с тремя рогами (Chameleo oweni). И все они – диковинные, похожие на привидения существа с несносным характером и странными привычками.

Во время нашей экспедиции в Африку много сил, как я уже упоминал, мы отдапи ловле лягушек. Это может пока­заться довольно странным занятием, и вы вправе спросить, для чего понадобилась подобная коллекция. Все, кто в юности жил в деревне, возможно, собирали головастиков и следили, как они растут, а затем погибают в тесных стеклянных банках. В детстве подобные наблюдения кажут­ся интересными, но в сознании взрослых они как‑то больше связываются со всякой охотой за жуками и бабочками и поэтому всецело отдаются на откуп пожилым, странно одетым, заросшим бородами чудакам. Но обычно о лягушках вспоминают случайно, и считается, что они просто‑напросто скользкие существа, обитающие в канавах, и все.

Тем не менее, именно коллекционеры и специалисты по лягушкам сделали множество замечательных открытий, име­ющих немаловажное экономическое значение. Но они до сих пор не получили достойной оценки, и не только потому, что коллекционеры составляют незначительную часть ученых‑практиков, но главным образом потому, что монополию в области прикладной зоологии захватили энтомологи. Лестологи, то есть люди, изучающие разного рода вредителей, как правило, глубоко погружены в море разнообразных насеко­мых или в сильнейшей степени «укушены крысами», как кто‑то очень метко выразился. Они изучают насекомых, вредных для человека или для производимой им продукции.

Лягушки – существа безвредные, более того, они явно полезные животные. Но этот факт все еще не находит признания. Очень внимательный наблюдатель, мистер Г. В. Котт, экспериментировавший с пиццей лягушек и изучав­ший плотность популяции лягушек на ограниченных участках, опубликовал некоторые поразительные сведения о количе­стве и общей массе поедаемых лягушками насекомых. Изуче­ние этих цифр показывает, что большинство, если не все без исключения, вредные насекомые, которых люди так стремят­ся истребить, поедаются лягушками. Соединяя данные Котта с нашими выводами, сделанными на основе громадного материала, собранного в полевых условиях, а именно что все ландшафты разделяются между громадным разнообразием видов лягушек, каждый из которых держится своего специ­фического местообитания, – можно прийти к поразительному заключению.

Вот оно: лягушки – один из величайших природных мето­дов борьбы с вредными насекомыми. Когда человек прихо­дит и нарушает баланс растительности целых районов, особенно в тропиках, путем вырубки деревьев, осушения болот и т. д., он разрушает местообитания множества лягу­шек, которые просто исчезают с лица земли. Насекомые, которых те раньше поедали буквально тоннами на акр земли, теперь оказываются освобожденными от своих природных врагов и дают гигантские вспышки размножения.

Возьмите, к примеру, тех же комаров. Они откладывают яйца и проводят часть жизни в воде. А там, при естествен­ных условиях, обитает множество лягушек, таких, как Rana occipitalis, которые питаются, особенно на ранних стадиях развития, личинками комаров. Если исчезает тень, необходи­мая для Rana occipitalis, лягушки вымирают, а комары процветают. В результате малярия и желтая лихорадка начинают свирепствовать вовсю, если только люди не ра­зыскивают все стоячие лужи и колдобины вплоть до самых мелких и не заливают их нефтью. Может быть, это и очень хитро придумано, но было бы лучше, если бы люди научи­лись помогать своим соседкам‑лягушкам, избавляя таким образом себя от множества забот.

Предположим, что владельцы чайных плантаций в Индии и на Цейлоне [11] создали бы условия для жизни и размножения местных лягушек – представьте себе, насколько пышнее стала бы зелень на окружающих склонах!

Подобные выводы можно окончательно сделать только после возвращения из экспедиции и изучения коллекций в целом с учетом полученных на месте данных. В полевых условиях забота была одна – добыть как можно больше лягушек, притом самых разнообразных. Но эта цель сама по себе привела нас к открытиям, которые имеют уже более специальный зоологический интерес.

Везде, где росла трава, за исключением необычных горных лугов, водились и лягушки очень своеобразного вида.

За неимением лучшего названия их называют «лягушки‑пульки». Их тело веретенообразной формы, а задние ноги очень длинные; возможно, это помогает им прыгать среди высоких стеблей травы. Их бывает великое множество, особенно молодых особей длиной в один или два дюйма.

В густых лесах возле Мамфе встречались травяные поляны почти без почвы. Проплешины на голых скалах раскалялись в полдень под солнцем так, что на них можно было жарить яичницу. По трещинам, прорезывающим эти плоские скалы, струились ручейки шириной в три дюйма, в них‑то и размножались лягушки‑пульки. Их икра была погру­жена в горячую воду, примерно такую же, какую мы напускаем в ванну; оттуда крохотная лягушечья молодь выскакивала на камни, до которых невозможно было дотро­нуться. Просто непостижимо, как это им удается!

В этом смысле и то, о чем я сейчас расскажу, столь же необъяснимо.

Все двенадцать наших носильщиков‑намчи постепенно стали еще и коллекторами по совместительству. Это неуди­вительно: мы всегда были вместе и хорошо узнали друг друга; короче, мало‑помалу они включились в нашу общую работу. Они стали нашими общими хранителями! Джордж предложил солидные деньги за новых шпорцевых лягушек. Намчи ухитрились наловить их во множестве, чем сильно повысили свои заработки. Когда же цена на шпорцевых лягушек упала ниже экономически выгодного уровня, они перекпючились на поиски других лягушек в надежде найти новый ходовой товар и немного порастрясти наши заморо­женные средства, которые, с их точки зрения, были неисчер­паемы. ' • •

И это удалось им как нельзя лучше. Они обнаружили на банановых деревьях маленьких древесных лягушек, которых и стали приносить пригоршнями замученному Джорджу. Один вид, представители которого были нам доставлены в подав­ляющем количестве, ученые наградили именем Hyperofius sordidus. Заметьте: sordidusf *

Это животное, несомненно, было впервые окрещено неким достопочтенным ученым мужем, закопавшимся в му­зейных фондах где‑нибудь очень далеко от Африки и получившим лягушку уже в «маринованном» виде. В то же время ученый мог быть и человеком со специфическим чувством биологического юмора; он постарался наречь жи­вотное именем, максимально удаленным от действительно­сти. В заспиртованном состоянии лягушка имеет и вправду тусклый вид, но в жизни ее окраска ни с чем не сравнима и не поддается описанию. Хотя по форме эти лягушки не отличаются от прочих, окраска их необычайно варьирует: просто не верится, что они относятся к одному и тому же виду, пока не отыщутся все переходные формы.

* Sordid – тусклый, неинтересный (англ.). (Примеч. перев.)

Единственным постоянным признаком является окраска передних и задних лапок, точнее, их внутренних и нижних поверхностей. Они вишневого цвета, но и тут мы нашли исключение – у одной самочки эти отметины вместо ярко­вишневых были оранжевыми. Самой обычной окрсюки у того и другого пола были спинка – ярко‑зеленая и брюшко – шафраново‑желтое. Но одна самка была сверху металлически‑синего цвета, а спинки самцов иногда расцвечены то чистым золотом, то буровато‑коричневым (попадались и бурые с черными крапинками, обведенными белым кантиком, оливково‑зеленые и розовато‑сиреневые). На брюшке рас­цветка от белоснежной переходила к разнообразной пятни­стой: то лиловые пятнышки на желтом фоне, то бурый крап на белом фоне, а то и мраморная – коричневая с белым. Спинки их тоже могли быть окрашены в любой из перечис­ленных цветов, в бурых пятнах, в крапе и «в яблоках». Все это вместе производило фантастическое впечатление.

Но только в тот день, когда я сидел с ружьем в засаде, поджидая белок, и увидел цветущее банановое дерево, я понял, что все цвета и оттенки, встречающиеся у Hyperolius, примерно в тех же соотношениях встречаются на дереве. Ярко‑зеленый – обычный цвет листвы. Отмершие листья отпивают золотом, а высохшие их участки буреют. Когда дерево заражено грибками или иными растительными пара­зитами, на листьях появляются бурые пятна и крапинки. И наконец, самое поразительное заключалось в том, что громадные цветки оказались лилового цвета с красноватыми кончиками и металлически‑синими основаниями лепестков! Передо мной предстал полный набор красок, которые лягуш­ка могла выбирать для своего маскировочного костюма.

Быть может, самой замечательной из всех попавшихся нам лягушек была очень неприглядная с виду мраморная лягушка – Hemisus marmoratum. Наука явно обязана изви­ниться перед вами за ее название – в среднем роде. Но это еще не все.

Hemisus (род лягушек‑порооят) – маленькие, кругленькие существа с короткими лапками и заостренной мордочкой. Они умеют копать и, собственно говоря, ведут подземный образ жизни. Мы находили их в застойных протоках и тихих лужах. Когда таких лягушек брали в руки, они с перепугу, от возмущения или ради самозащиты начинали раздуваться, намного увеличивая свой прежний объем. Надувшись, они уменьшались понемногу и постепенно. Очевидно, «стравли­вать воздух» было для них нелегким делом.

Когда нам хотелось заставить лягушку раздуться, мы слегка постукивали ее тоненьким стебельком травы, и она тут же реагировала, а через несколько дней достаточно было прикоснуться к ней травинкой, чтобы она начала энергично надуваться.

Этих лягушек местные африканцы высоко ценят с точки зрения культа джу‑джу. Трудно было узнать, какую роль они играют, но, судя по всему, их едят (предполагается, что плодовитость этой лягушки при этом передается человеку).

– Сэр, пришел вождь и другой вождь.

Мы переехали на новое место, и переводчик тоже был новый, как вы можете заметить по замене слова «хозяин» на «сэр». Он был придворным посланником, а мы находились на территории Нигерии, где церемонии и неподражаемые при­ветствия вполне в порядке вещей.

– Проводи их сюда, – ответил я. Мне хотелось повидать вождя, который мне нравился, но в глубине душ и я невольно ощутил в ту минуту странную грусть. Будь на его месте старик Икумо, после этого объявления я увидел бы совсем другое.

Придворный посланник не преувеличивал, более того, «другой вождь» оказался во множественном числе – человек двадцать. Мы жили в просторном местном доме: чтобы принять и рассадить всех гостей, пришлось принести отовсюду стулья и скамейки. Прибывшие преподнесли нам «даш»: это был ямс, который все единодушно избрали в качестве подарка, чтобы не соперничать. Его складывали на полу у двери. Торжественно провозглашались имена дарите­лей, а куча у дверей все росла и достигла наконец внушительных размеров. По мере возможности я отмечал местонахождение деревень этих вождей красным каранда­шом на карте и старался запомнить их лица. Это были великолепные лица!

Когда все вошли, комната оказалась набита битком. В ней были две двери, одна напротив другой, а между ними был расчищен проход в толпе. С одной стороны полукругом расселись вожди с главным вождем посередине. Позади выстроилась живописная и роскошно одетая свита. Напро­тив, за столом, сидели мы; посередине – я, по правую руку от меня – Джордж, по левую – Герцог. За нашей спиной и по бокам стоял наш личный персонал, то есть препараторы, облаченные в свои лучшие и самые чистые костюмы. В пустом проходе между нами стоял придворный посланник в темно‑синей форме с красным поясом, а напротив него – человек, превосходивший роскошью наряда всех присутству­ющих, кроме меня. Точное назначение его мы так и не поняли, но кажется, он переводил с одного африканского языка на другой.

Двери, окна и остальные отверстия были до отказа заполнены зрителями.

Это торжественное посольство застало нас врасплох. Джордж, как всегда, оказался одетым в безукоризненно белые брюки и ослепительно чистую рубашку. Герцог тоже был в полной форме, а рубашка цвета хаки подчеркивала его вид бравого англичанина. Я же, со стыдом приходится признаться, был в одеянии, совершенно несовместимом с «престижем белого человека».

Я был облачен в нежно‑розовую пижаму из искусственно­го шелка, сногсшибательного покроя: брюки с широчайшими клешами, а сверху нечто вроде просторной жилетки. Как я уже упоминал, все мы отрастили бороды, но у меня к тому же были еще и длинные волосы, которые приходилось запрятывать под берет, чтобы они не лезли в лицо. Пере­одеться я не успел: толпа ворвалась в дом, не дав нам даже опомниться. Так я и восседал, подобный яркому апрельскому цветочку, под пронизывающими взорами двух десятков не­обычайно величественных и разряженных по всей форме африканских вождей. Ничего хорошего ждать не приходи­лось.

Наступило всеобщее молчание. Придворный посланник выступил вперед и заговорил.

– Большой вождь принес привет, – провозгласил он. – Все другой вождь тоже приветствуют и хотят знать, как вам нравится их страна.

– Скажите вождю и вождям, – отвечал я, – что нам очень нравится их страна и мы благодарим от всей души за щедрые подарки.

Мои слова были переведены и встречены с одобрением. Я всегда внимательно смотрю на лица африканцев, слуша­ющих переводчика, который передает мои слова: мне хочет­ся проверить, произвели ли они должное впечатление, хотя лица африканцев – самые непроницаемые из всех когда‑либо виденных мной на белом свете. На этот раз меня слегка встревожило то, что некоторые из них уставились на меня с чересчур пристальным вниманием.

Затем последовали обычные переговоры: мы обменялись комплиментами, поговорили о видах на урожай и единодушно сошлись во мнениях о христианстве – бедствии современной Африки. Младшие вожди продолжали пожйрать меня глаза­ми в грозном безмолвии. Затем их «король» предложил им высказать личные замечания по поводу сегодняшнего сове­та. Придворный посланник повернулся к крайнему в ряду престарелому джентльмену, окутанному многими метрами веселенького батика. Настала пауза, пока старик собирался с мыслями, затем он обратился к переводчику.

– Вождь говори, – сообщил мне переводчик, – он думает, ваш костюм очень хорош.

Он повернулся к следующему.

– Вождь говори, – последовал перевод, – что одежда главного начальника очень хорошая.

Старый вождь сиял, слушая своих подчиненных. Придворный посланник обратился к следующему. Тот уже успел приготовиться и разразился длинной тирадой на родном языке. Переводчик начал посмеиваться. Потом он повернул­ся ко мне.

– Вождь говори: как так никто не может купи в Африке такая материя, какая хозяин достал для свой костюм? Раз белый люди в лавке у реки покупать наше пальмовое масло, как так они продают одну плохую материю?

Экономика – скользкая тема, но я был счастлив, что моя, как я полагал, непоправимая бестактность получила такую неожиданную оценку, и позволил событиям идти своим чередом. Гости единодушно расхваливали мою розовую пижаму, но каждый не преминул осудить черные деяния Единой африканской компании (ЕАК). Кстати, они и пришли, чтобы поговорить об экономике.

Наконец мы добрались до сути дела. Оказалось, что до наступления депрессии и до того, как ЕАК, как ее называют, захватила монополию на торговлю в Западной Африке, местные жители получали за бочонок нерафинированного пальмового масла в полтора раза больше, чем сейчас. И это их глубоко обижает. Они чувствуют, что их «провели».

Главный вождь обратил наше внимание на то, что почти вся сумма, полученная от продажи компании бочонка нера­финированного пальмового масла, уходит на транспортные расходы по доставке этого продукта на берег большой реки. Он хотел бы знать, не придет ли нам в голову какой‑нибудь более дешевый способ перевозки товара? Вождь прибавил, что рядом протекает небольшая река, которую, как говорят, можно превратить в канал. Он добавил, что вожди собрались и пришли все вместе, чтобы просить нас объяснить, как это делается, и назвать примерную стоимость работ.

Я начал, с разъяснения, что мы приехали сюда за животными, но, по счастью, среди нас есть инженер. Герцог раскланялся, и мы договорились об экспедиции на эту реку при условии, что вождь обеспечивает лодки и надежных людей, которые будут запоминать все, что скажет Герцог. Поход был назначен на завтрашний день. После очередного обмена комплиментами, послушав граммофон и почтительно пощупав мою пижаму, все удалились. Мы вернулись к своей обычной работе.

На следующее утро мы растолкали беднягу Герцога с первыми проблесками рассвета. Он отправился на лодке вниз по реке и выяснил, что понадобятся большие взрывные работы и установка шлюзов. Не торопясь, Герцог возвратил­ся домой, кое‑что собирая дорогой для нашей коллекции» Ему это было нетрудно, так как он занимался беспозвоноч­ными, а их можно найти повсюду и рассовать по мелким баночкам и пробиркам.

Он вернулся домой уже затемно и в изнеможении упал на свой стул. Мы поговорили о канале, потом пообедали. После обеда снова принялись за работу.

Царила полнейшая тишина.

Я на минуту отвлекся и взглянул через стол на ряд пробирок, которые Герцог вынул из своей сумки и расставил на столе. При ярком свете лампы было видно, как там копошатся какие‑то мелкие существа. Сначала я просто взглянул, потом пригляделся, и тут у меня чуть глаза не выскочили из орбит.

– Герцог, – сказал я, едва сдерживая волнение, – что это у тебя в пробирке?

– А, какие‑то мелкие пауки, по‑моему.

– Ты уверен?

– Ну да, можешь посмотреть. – И он подтолкнул ко мне одну из пробирок. Она подкатилась ко мне. Я еще раз посмотрел на нее.

– Ты понимаешь, что там такое? – спросил я Герцога.

– Нет, – ответил он, слегка настороженный моим стран­ным тоном.

– Дай сюда кювету, быстро.

– Да что там у вас? – вмешался Джордж.

– Этот идиот, этот Первейший из Червяков, поймал Podogona и сам об этом не догадывается!

Оба они наклонились над столом, созерцая, как малень­кое существо с растопыренными ножками выбирается из пробирки в кювету.

Это была Podogona.

Так была решена последняя наша задача. После многих месяцев неустанных поисков в самых разных типах почв, в гнилых стволах, в дуплистых и в живых деревьях, в тине и даже в глубинах рек мы совершенно случайно натолкнулись на ценнейший из наших трофеев. Год назад, почти день в день, меня попросили попытаться найти несколько этих таинственных существ, похожих на клещей, потому что во всех музеях и коллекциях мира была всего горсточка экземпляров. Известно несколько видов из Западной Африки и Южной Америки, но каждый из них представлен одним‑двумя экземплярами. Теперь мы изловили еще один вид.

Я взревел так, что проснулась, наверное, вся деревня. Наши помощники ввалились всем скопом в дом.

– Смотрите, смотрите! – кричал я, держа кювету в поднятой руке. – Новый хозяин нашел Podogona!

Несмотря на странное и сложное имя, все сразу же поняли, что произошло, потому что мы много говорили об этом животном и непрестанно рассматривали его изображе­ние все время, пока были в Африке.

– Зовите намчи, – сказал я.

– Слушайте все! Завтра вы все идете с этим новым хозяином, ложитесь на живот в лесу и не возвращаетесь, пока но соберете много‑много этого мелкого мяса. Все люди получают свой «Даш» сейчас, и каждый еще больший «даш» завтра, по числу пойманного мяса. А кто вернется с пустыми руками, может убираться домой, к черту, вон!

Можете мне поверить, мы получили много «мяса» – пятьсот штук. Они жили и плодились под лиственной подстилкой в перегное, на клочке заброшенной пашни. Мы получили крупных темных взрослых особей и неполовозре­лых – красного цвета. Мы нашли самку, несущую на себе единственное прозрачное розовое яйцо и крохотного потомка всего с тремя парами ног – это значило, что он еще на очень ранней стадии развития. Мы заспиртовали всю добычу, кроме двадцати штук, которых поместили в жестянку из‑под печенья, хотя понятия не имели о том, что они едят. Подогона приехали с нами в Англию и жили там еще целый год, хотя никто так и не узнал, чем же они питались. Они присутствовали на заседании Королевского общества, были представлены его светлости архиепископу Кентерберийскому и совету директоров Музея естественной истории. В них тыкали пальцем и заглядывали к ним в банку ученые всех национальностей, но никому до сих пор не удалось получить срезы мертвой особи для микроскопического исследования. Панцирь у них такой прочности, что об него тупятся любые скальпели. Поистине непробиваемые существа.

На пути в Лондон из Плимута, куда прибыла экспедиция, я всю дорогу в поезде держал грязную жестянку с нашими драгоценными зверюшками у себя под боком. Да, привычки охотников за жуками поистине необычны, зато их жизнь полна внезапных радостей и странных удовольствий. Мы возвращались со всеми намеченными заранее трофеями, а сверх того собрали множество других ценных животных.

– Хозяин, человек принеси мясо!

Старый, давно знакомый крик прозвучал в тысячу‑который‑то раз.

– Бен, – откликнулся я, не поднимая головы от рабо­ты. – Веди их сюда.

Бен молча выскользнул из дома; послышался довольно долгий разговор. Затем Бен вернулся и сообщил, что ни человек, ни «мясо» «не хочет идти сюда». Он добавил, что человек, похоже, спегка помешанный, и спросил, не выйду ли я рассудить это дело. Я вышел.

Передо мной стоял унылый субъект, зажав в руках два небольших мешочка. Он не говорил ни на одном из изве­стных нам языков и вдобавок, кажется, был глух как пробка. Я попытался договориться с ним на языке жестов и хотел отобрать у него мешки, но он отскочил назад и принялся угрожающе размахивать руками. Мы были в полной расте­рянности.

Пришлось позвать придворного посланника. Ему тоже перепал «даш» в день поимки Podogona, просто по той причине, что я еще не пришел в себя от радости и волнения, а он примчался со всех ног. Он, как видно, понял меланхо­личного джентльмена и доложил нам, что тот принес пару диких и ужасных животных.

– Давай пусть он их покажет, и мы будем говори‑говори о цене.

Человек открыл один мешок и вытряхнул крохотного котенка с ярко‑голубыми глазами. Я неравнодушен к кошкам, и котеночек мне сразу понравился. Я нагнулся, чтобы взять его на руки.

К счастью, не успел я к нему прикоснуться, как он сделал пируэт, припал к земле и разразился рычанием и шипением, скаля на меня зубы с ужасно кровожадным видом. Сообще­ние придворного посланника, что перед нами дикая кошка, оказалось излишним. Это был юный представитель местной породы диких кошек (Pel is ocreata). Идут споры о том, являются ли они окончательно одичавшими потомками полуприрученных кошек, или, наоборот, это дикое племя, от которого произошли местные полудикие кошки. Позднее нам удалось застрелить двух таких кошек высоко в кронах деревьев. Обе они, как и остальные кошки тропического леса, были голубоглазые (а у деревенских кошек глаза самые разнообразные, как и у наших домашних). Поразитель­на разница в характере между дикими и одомашненными породами: думаю, что настоящие дикие лесные кошки так же не поддаются приручению, как наша дикая шотландская кошка.

Считается, что кошку одомашнили на заре цивилизации в Египте. И местная дикая кошка (Felis ocreata), очевидно, была домашним крысоловом, а из Египта расселилась уже по всему свету, иногда смешиваясь, давая новые разновидности с местными кошками вроде нашей шотландской Felis cattus. Однако вполне возможно, что одомашнивание диких кошек произошло в разных странах и в разное время независимо друг от друга. Одна из таких кошек – Felis ocreata – распространена в Западной Африке.

Пока что человек явно дурачил нас. Теперь он без предупреждения вывернул второй мешок. Мы были пораже­ны.

У самых наших ног на земле лежала поразительная змея; она не только была необычной окраски – от кончика носа до хвоста вся в продольных, а не поперечных полосах, черных и ярко‑алых, – она еще и норовила буквально поразить своего хозяина, бросившись прямо на него, когда он нагнулся за своим мешком. Длинные передние зубы пресмыкающегося впились в большой палец охотника.

Странный малый хрюкнул и отскочил назад, стараясь стряхнуть с руки вцепившуюся гадину, но она держалась так крепко, что совсем оторвалась от земли и хлестнула нас с Беном по рукам. Мы завопили и отскочили. Змея упала на землю. Подоспели Фауги и Басси, и змея оказалась окружен­ной. Она то и дело бросалась на всех по очереди.

Тем временем я схватил охотника и втащил его в дом. Я спросил у придворного посланника, опасен ли укус змеи, и он ответил, что смертельно опасен, но человек не умрет. Мечась в поисках инструментов и лекарств, я поинтересовал­ся, почему же он не умрет, и получил ответ: «Потому что вы ему не дадите умереть». Это меня встревожило. Хотя африканцы считают, что можно умереть от укуса любого пресмыкающегося, боевая раскраска змеи наводила на мысль, что она‑то как раз и может оказаться ядовитой.

Человек стоял, не двигаясь, сжимая запястье здоровой рукой. Я отхватил солидный кусок подушечки большого пальца и втер в рану несколько сухих кристалликов марган­цовки. Вам может показаться, что это пара пустяков, но вы себе не представляете, какой прочности может достигать кожа на руках африканца. Скальпель у меня был острый как бритва, и все же мне пришлось надавить на него изо всех сил. Человек не произнес ни слова, не издал ни звука, пока я выдавливал кровь из раны и перевязывал руку. Затем он произнес короткую речь на своем странном языке.

Посланник обратился ко мне.

– Человек хочет знать, нужно ли вам это мясо, – сказал он. – А если нужно, сколько дадите за каждое?

Я был настолько ошарашен его хладнокровием, что справился с записями в маленьком ценнике, который мы составили в процессе приобретения животных, и назвал цены, которые был готов дать. Человек бросил одно слово.

– Человек говорит, он согласен, – сказал наш перевод­чик.

Я отсчитал деньги. Человек взял их, сунул за пояс два пустых мешочка и бодрым шагом вышел из дома, оставив у нас на пороге двух фурий, шипящих и плюющихся от злости.

– Эй, спроси его, куда он пошел, – сказал я. – Может, он еще умрет от укуса змеи.

– Человек пошел в свою страну, – последовал порази­тельно простой ответ.

Последней нашей остановкой в настоящей Африке на обратном пути из «Страны подогона» была Икури. Оттуда мы спустились по реке в Калабар, в полудикое и сверхсовремен­ное убожество Африки белого человека.

То ужасное утро в Икури никогда не изгладится из моей памяти, и мне кажется, что оно навсегда запомнилось также почти тридцати другим людям, которых с тех пор разбросало бог весть куда по нашей планете.

Рассвет был туманный, как почти все африканские рассветы. Мне удалось ускользнуть и остаться одному. Стояла тишина, только стайки серых попугаев пролетали повыше полога тумана с многозвучным, не поддающимся описанию шумом. Они тянулись к местам привычной кормеж­ки, пересвистываясь, перекликаясь, переговариваясь друг с другом. Это был последний африканский совет, на котором я имел честь присутствовать. Попугаи говорили на неизвестном мне языке, и все же я понимал смысл их знакомых речей и полностью соглашался с ними.

Туман понемногу рассеивался; из него выступали высокие валы зелени и перистые силуэты пальм. Когда лучи солнца достигли земли, невероятное множество птиц и зверюшек ожило и пробудилось.

Когда чувствуешь себя бесконечно несчастным и впада­ешь в сентиментальность, все приобретает символический оттенок, но на этот раз, я уверен, во всем, что я видел в то утро, и вправду был какой‑то ужасный символический смысл.

Передо мной высились три прекрасные пальмы – или скорее то, во что превратились три некогда одетые в перистые листья горделивые красавицы. Жалкие остатки былого великолепия были увешаны гирляндами круглых висячих гнезд кошмарных птиц‑ткачиков, которые тучами с визгом и щебетом носились вокруг. Зеленые листья были ободраны с черешков почти до последнего волоконца. Суетливые, деятельные пичуги‑самцы в кричаще‑оранжевых манишках вместе со своими серенькими замарашками самка­ми показались мне символом. С великолепных зеленеющих деревьев во всей их красе и славе зеленый ореол был начисто ободран этими снующими, пронырливыми существа­ми, которые надеются только на свою многочисленность и везде, где удается, готовы понатыкать свои уродливые бесчисленные гнезда. Их гнезда похожи друг на друга – точь‑в‑точь как неуютные дома и мрачные фабрики унылых европейцев, которые «колонизировали» Африку – так они это называют, – чтобы было удобнее жить самим.

Когда туман окончательно рассеялся, открылись новые символические картины. Множество черно‑белых ворон пры­гало вокруг, разыскивая всякую съедобную мелочь. Я увидел в них двойников наших неприкаянных душ – думаю, что спокойно могу включить в их число Джорджа и Герцога. Эти вороны – ни черные, ни белые, хотя с виду самые настоящие вороны. Несчастные птицы живут между девственными леса­ми и расчищенными угодьями колонизаторов, отчасти раду­ясь новым и изобильным источникам пропитания на возде­ланных землях, но безутешно оплакивая исчезновение род­ных лесов. И наши души, похоже, тоже были черно‑пегими, как вороньи перья: отчасти мы признавали пользу своей дьявольской цивилизации, а отчасти глубоко сожалели, даже скорбели, о безвозвратно исчезающей прелести дикой природы.

Мне пришлось оторваться от всего этого, чтобы перейти к душераздирающей церемонии прощания с намчи. Мы отпра­вились в маленькую местную лавку молчаливой, тесной толпой. Каждому из африканцев я подобрал рубашку и сверток материи: они сами выбрали себе такой прощальный подарок. Возле нашего упакованного имущества мы в пос­ледний раз пожали друг другу руки. Затем печальная небольшая вереница потянулась в лес. Я слышал их рыдания еще некоторое время после того, как они скрылись из глаз.

Подошел пароходик; мы взгромоздились на него со всем нашим имуществом.

Мы молча обернулись, глядя на место своей последней стоянки. Свисток залился горестной, одинокой жалобой; несколько белых птиц взмыли над прибрежной гладью и плавно проплыли над травянистым берегом. Одна из них попыталась приземлиться на остатки нашего рабочего стола. Конечно, она промахнулась, как это свойственно белым цаплям. Врезавшись в забор, она закачалась, будто пьяная, взад‑вперед. Ослепительно белая птица сверкала на темной зелени леса.