Китайский пехотинец II—I вв. до н. э.

В начале I тыс. до н. э. в Сирии и Палестине появляется замечательное новшество — тяжеловооружённая кон­ница. Всадники в остроконечных шлемах, с круг­лыми щитами были вооружены копьями и корот­кими мечами и восседали на защищённых панци­рями конях.

Ещё заметнее были военные достижения усилив­шейся Ассирийской державы (см. ст. «Ассирия»). Её армия, состоявшая из свободных общинников, стала грозой Ближнего Востока. Лучники, копей­щики и меченосцы в остроконечных шлемах и пан­цирях до колен (или до пят) из бронзовых, связан­ных друг с другом пластинок, с прямоугольными щитами из дерева составляли пешее войско. Зако­ванные в броню сапёры делали подкопы под обст­релом стоящих на стенах осаждённых. Основой ар­мии были колесничные отряды, укомплектованные бойцами в шлемах и панцирях, с небольшими круг­лыми щитами, короткими мечами и длинными ко­пьями. Сбрую коней покрывали бронзовые бляшки.

Конница Ассирии в IX в. до н. э. состояла из луч­ников, коней которых вели другие всадники — щи­тоносцы. Такая «парная конница» была не очень эффективна в бою, и в VIII в. до н. э. ассирийские конные лучники уже обходятся в бою без поводы­рей. К тому же у ассирийцев появляются и тяже­ловооружённые конные копейщики. Преобразовав войско, ассирийские цари совершили беспрецедент­ные захваты, подчинив практически весь Ближний и большую часть Среднего Востока.

Никто не мог ни устоять перед ассирийцами в открытом бою, ни отсидеться под защитой стен. Их соседи строили великолепные, на вид совершенно неприступные крепости со всеми ухищрениями фортификации: рвами, противотаранными при­стенными насыпями, входами-ловушками и т. п. Однако ассирийские военные инженеры подводили к стенам насыпи, крытые досками. По этим дере­вянным настилам нападавшие двигали тараны двух типов — лёгкие, небольшие «домики-рамы», кры­тые войлоком и кожей, внутри которых на канатах раскачивалось бревно с металлическим остриём, или покрытые щитами из дерева огромные башни, скрывавшие подобие гигантского молота.

Ассирийская держава пала под ударами вави­лонян и мидийцев. Интересно, что в дальнейшем влияние на развитие оружия оказали военные тра­диции не столько Ассирии, сколько государств, рас­полагавшихся к северу от неё, — Урарту и Манны. Оружие там было почти такое же, но сделанное по-

своему. Его-то и позаимствовали новые владыки Востока — иранцы, создавшие гигантскую импе­рию династии Ахеменидов.

Армия иранских царей состояла из собственно иранских формирований и войск покорённых на­родов. Иранская пехота подразделялась на лёгкую (вооружённую копьями, луками со стрелами, кин­жалами, большими овальными и прямоугольными щитами) и среднюю, снабжённую панцирями из ко­жи или полотна, обшитыми бронзовой или желез­ной чешуёй либо круглыми бляшками. Лёгкую конницу составляли лучники с кинжалами и меча­ми, среднюю — лучники и метатели дротиков в че­шуйчатых или стёганых панцирях, с маленькими луновидными щитами, а тяжёлую конницу — вои­ны, одетые в остроконечные шлемы и чешуйчатые панцири с высоким воротником. Коней латников защищали бронзовые налобники и чешуйчатые наг­рудники. Специальные «крылья» прикрывали ноги воина.

Но век колесниц прошёл, и великолепно эки­пированная иранская армия, несмотря на успехи на востоке и ряд побед на западе, в конце концов не устояла под ударами сначала греков, а потом и войск македонского царя Александра (см. ст. «Фи­липп II и Александр Македонский»). Но с разгро­мом иранской державы военные традиции Ирана не умерли. Их возродили ираноязычные степные народы Востока — саки, парфяне, кушане, у ко­торых в IV в. до н. э. сложился, а с III в. до н. э. распространился новый тип конного войска. Оно включало лёгких лучников, изматывавших против­ника, и ударный кулак, состоящий из тяжёлых латников, закованных, иногда вместе с конём, в доспехи и орудовавших длинными копьями и меча­ми (см. ст. «Парфия»). Примечательно, что основ­ные элементы вооружения тяжёлых всадников сте­пей сформировались под влиянием китайского комплекса вооружения.

Новый тип войска доказал свою эффективность, принеся победу степнякам-иранцам в установлении господства на Среднем и большей части Ближнего Востока, в северной Индии, значительной части Средней и Центральной Азии. В последующие пе­риоды эти принципы легли в основу военного дела большинства народов Востока. Вооружение, близ­кое кушанскому или парфянскому, применя­лось кочевниками Центральной Азии — хуннами и сяньби, внедрившими его на севере Китая, среди протокорейцев, которые позднее принесли этот военный комплекс в Японию.

АНТИЧНОСТЬ

Уже на протяжении пятисот лет, начиная с эпохи Возрождения, европейцы называют ис­торию Древней Греции и Древнего Рима «зо­лотым веком» человечества. Действительно, антич­ная культура имела множество притягательных сторон, сильно действующих и на современных людей: разумное и соразмерное человеку устрой­ство общества, гармония человека и природы, соче­тание религиозного чувства с большой свободой мышления, постоянная устремлённость к красоте и добру. Попытки «возродить античность» очень мно­гое дали Западной Европе Нового времени, хотя, конечно, результаты этого «возрождения» сильно отличались от античных образцов. Постоянное со­поставление, сравнение себя с греко-римским ми­ром стало правилом для новой Европы; многие историки и сейчас искренне убеждены, что, изучая афинскую демократию века Перикла, можно из­влечь важные для современных политиков уроки. Но не мешает ли нам это вечное сравнение «ны­нешнего» с «прошлым» увидеть античность такой, какой она была на самом деле, была, так сказать, «для себя самой»? Очень может быть. Древние гре­ки вовсе не знали, что им суждено стать родона­чальниками демократии, философии и изящных искусств; они попросту обживали свой небольшой и довольно скудный уголок Средиземноморья, вни­мательно приглядываясь к могущественным и опытным соседям — финикийцам и критянам, египтянам и сирийцам. Границу между своей ро­диной и Востоком сами греки проводили далеко не так резко, как современные историки; Восток при­тягивал эллинов как магнит. Не случайно Алек­сандр Македонский пришёл в Бактрию и Индию не как завоеватель-чужестранец, а объявив себя на­следником иранского царя.

Достаточно взглянуть на лица ранних греческих статуй-куросов, изображающих юного Аполлона, чтобы понять всю глубину восточных корней арха­ической Греции. Характерный разрез глаз, милос­тивая улыбка Будды на губах — весь облик куроса являет собой древневосточного бога, закрытого для человеческой мольбы, равнодушного к людским де­лам. Скорее всего восточное происхождение имели и мистерии — древнейшие таинственные религиоз­ные обряды греков. Эллины по-восточному любили роскошь, их ослепляло сочетание золота, слоновой кости и драгоценных камней, прельщали пурпур­ные одежды. Вкусы греков по существу не так уж сильно отличались от пристрастий презираемых

ими варваров — неспроста греческие мастера-юве­лиры умели так хорошо приспосабливать свои изделия к запросам варваров-заказчиков, например скифских вождей. Даже суровые спартанцы не ос­тавались равнодушны к прелестям Востока — спар­танский полководец Павсаний был известным лю­бителем всего персидского. Афинские аристократы Фемистокл, Мильтиад, Алкивиад чувствовали себя в Азии как дома. Греческие города Малой Азии — Милет, Эфес, Галикарнас, Смирна — походили на окна, постоянно распахнутые на восток. В эти окна дул ветер, несущий соблазнительные запахи пусты­ни и благовоний...

Эллины были плоть от плоти окружавшего их мира и вовсе не «спустились с неба», чтобы создать новую цивилизацию. Их особенные взгляды на жизнь и их неповторимый общественный строй складывались постепенно, из века в век. Точно так же, понемногу, греки осознавали и свои отличия от варваров — всех прочих людей, живущих не так, как они сами.

В первую очередь эллинская культура открыла для себя море как стихию, в которой может жить человек. Ни один из древних и современных поэтов не умел описывать море так, как это делал Гомер, перечисляя все его оттенки, от винно-красного до изумрудного, и представляя Океан живым, гроз­ным и вечным существом. Море дарило греку ощу­щение свободы; оно же наделяло его острым чув­ством судьбы, восприятием мира как Космоса, це­лого. Любимыми героями эллинов были морепла­ватели — Ясон, Геракл, Одиссей. Тот, кто уходил в море, одновременно и выражал покорность воле богов, и бросал им вызов. Герой-мореплаватель в глазах греков был похож на мага, способного пере­хитрить буйного Посейдона, силой одолеть Нерея, Протея и других морских богов. Море сводило чело­века с богами один на один; равнодушная улыбка куроса сменялась единоборством хитрости и силы.

Особенности религиозного сознания греков были связаны и с тем, что Эллада никогда не знала дес­потической власти царей. На скудных землях ма­териковой Греции бессмысленно было создавать крупные царские хозяйства, основанные на труде тысяч подневольных людей, как это происходило в Египте и Междуречье. Государство не стало у гре­ков сложным и хорошо отлаженным хозяйствен­ным механизмом — напротив, оно сохранило все основные черты общинной организации, простой и основанной на равенстве её членов. Сохранение об-

щинного строя избавило эллинов от необходимости «подгонять» свои верования под требования силь­ной централизованной деспотии; полис, или общи­на-государство, был силён не столько единством ве­ры своих граждан в богов, сколько единством их интересов. Поэтому греки отличались большой тер­пимостью, если не сказать равнодушием, во всём, что касалось религии. Позволительно было выска­зывать любые взгляды о происхождении мира и бо­гов, рассказывать не совсем приличные истории о громовержце Зевсе, иронически изображать богов во время театральных представлений. Сурово нака­зывались лишь воровство в храмах и осквернение статуй богов, выставленных на улицах и площадях.

Полис оказался настолько удачной формой сов­местной жизни людей, что не нуждался в религиоз­ных подпорках. Эллины обрели невиданную ранее свободу в обращении с миром богов и таинственных сил, распоряжающихся человеческой судьбой. Они впервые смогли наметить границу между разумом и мифом, между человеком и природой. По словам Архимеда, для того, чтобы перевернуть мир, нужна была лишь точка опоры. Такую точку опоры эллин нашёл в полисе. И мир перевернулся. Человек пе­рестал быть простой игрушкой в руках равнодуш­ных богов или их лукавым, но слабым противни­ком. Грек становится «наблюдателем мира», как бы театральным зрителем, одновременно продолжая чувствовать себя затерянной в космосе пылинкой. Наблюдателю было интересно всё — и ход небесных светил, и соотношение сторон геометрических фи­гур, и перебранки между богами.

Эта позиция «наблюдателя» определила многое в характере греков. Именно она породила неподра-

жаемую греческую иронию, склонность к неторопливым, спокойным раздумь­ям и любовь к театральным представ­лениям. Естественно, что наблюдатель считал цент­ром мира ту точку, с которой он производил свои наблюдения, поэтому мир эллинской культуры резко противопоставлялся иноплемённому, варварскому (слово «варвар» происходит от греческого «барбарос» — «бормотание, несвязная речь»; так греки называли тех, кто не знал их языка). Грек не только напряжённо вглядывался в мир, но ещё и умел рассказать о нём; он сознательно использовал живую речь как зеркало, отражавшее Космос. Умение точно и красиво говорить расценивалось греками как проявление человеческой силы, способности к овладению миром.

Любой эллин согласился бы со строками Гомера, сравнивающего красноречивого человека с богом:

Боги не всякого всем наделяют: не каждый имеет Вдруг и пленительный образ, и ум,

и могущество слова;

Тот по наружному виду внимания мало достоин Прелестью речи зато одарён от богов; веселятся Люди, смотря на него,

говорящего с мужеством твёрдым Или с приветливой кротостью;

он украшенье собраний, Бога в нём видят,

когда он проходит по улицам града.

Глубоко усвоивший греческую культуру римля­нин Цицерон писал: «Есть два вида деятельности, которые способны вывести человека на высшую

Триера.

ступень достоинства: деятельность пол­ководца и деятельность выдающегося оратора».

Итак, речь — это проявление силы, признак спо­собности видеть мир в истинном свете. Соответст­венно этому люди, лишённые правильной речи, варвары, — это слабые люди. Они должны быть рабами эллинов. Об этом в один голос говорят Арис­тотель и Эврипид: «Варвар и раб по природе сво­ей — понятия тождественные...»; «Прилично влас­твовать над варварами эллинам...» Там, где греки не имели возможности поработить варваров, они по­просту изгоняли их, чтобы занять приглянувшиеся земли. Так греки поступали при основании замор­ских колоний, например Сиракуз и Леонтины.

Наверное, больше всего на свете жители Эллады любили неторопливые беседы и длинные, затяги­вающиеся на несколько ночей рассказы о героях и богах. Эллин обожал слушать «истории» — ведь человек, знавший «историю» того или иного бога, Зевса или Аполлона, уже избавлялся от частички страха перед ним (вспомним о том, как дети упра­шивают бабушку рассказать им на ночь сказку о бабе-яге). Чем более связными и длинными стано­вились такие истории — мифы, — тем увереннее чувствовал себя в этом мире человек. Именно такие переработки мифов осуществили великие поэты Эл­лады Гомер и Гесиод. Вместо того чтобы жить в мире мифов, как это делали варвары, греки учи­лись «работать над мифом»; они изобретали всё но­вых и новых богов, стараясь никого из них не ос­тавить неназванным, лишённым имени и истории. Усердие эллинов дошло до того, что они даже по­ставили в Афинах алтарь, написав на нём: «Неиз­вестному богу». Освоив истории о богах, греки на­чали рассказывать подобные истории о себе самих. Эти рассказы, точно так же как и мифы о богах, были переполнены фантастическими легендами и вымыслами, но именно они положили начало ис­тории как науке, у истоков которой стоят имена греков Геродота и Фукидида.

Эллины меньше, чем их соседи на Востоке, боя­лись мира неведомых сил и богов, в котором жил человек. Они называли этот мир Космосом и счи­тали его разумным. Космос управляется законами, а не капризами богов. Привычка побеждать в себе страх порождала гражданское мужество, готов­ность рискнуть жизнью ради сохранения свободы, которую в Элладе ценили так высоко. Свободный дух греков помог им увидеть всю прелесть челове­ческой фигуры и лица, лишённых страха и уни­женности и просветлённых работой мысли и чувст­ва. Статуи знаменитых скульпторов Поликлета, Фидия и других служили эллинам своеобразными зеркалами; они любовались собою неустанно.

Всё это вместе взятое — презрение к чужому, склонность к самолюбованию, к бесконечной игре с новым, только что открывшимся человеку миром, — быстро привело греков к вычурности в искусстве, отвлечённым рассуждениям в философии и к пол­ному бессилию в политике. Если античная история и содержит в себе какие-то уроки для наших дней,

то главный из них заключается в следующем: жизнь народа не может превращаться в захваты­вающую, великолепную, величественную, но всего лишь игру с Космосом. В каком-то смысле эллины на протяжении всей своей истории оставались по­хожи на детей, получивших в подарок новую иг­рушку (позицию «наблюдателя мира»), но не впол­не уверенных в том, что они играют с ней правиль­но. Не случайно миф о Прометее — благодетеле че­ловечества, подарившем людям огонь и знание ре­мёсел, — был тесно связан в сознании греков с ми­фом о ящике Пандоры — источнике всех бед и го­рестей на земле.

И мифы эллинов, и трагедии, сочинённые Эс­хилом, Софоклом и Эврипидом, показывают, что внутренняя противоречивость и трагизм греческой культуры не остались незамеченными для самих греков. Эллины смогли глубоко пережить свою ис­торическую трагедию, след от которой и сейчас со­храняется в европейской культуре. Зрителями (да и участниками) драмы, разыгрывавшейся на под­мостках Эллады, стали не только потомки греков, но и их современники. С некоторого времени со­бытия в Элладе стали привлекать к себе присталь­ное внимание в далёкой Италии: « наблюдатели »-греки понемногу начинают чувствовать на себе цеп­кий взгляд нового наблюдателя — Рима.

Принято считать, что между греками и римля­нами было много общего — полисный строй, близ­кие верования, единая средиземноморская культу­ра. Это сходство действительно существовало, но оно скрывало и глубокие различия, которые, пожа­луй, были посерьёзнее внешнего сходства. Римляне в отличие от греков умели проводить границу меж­ду серьёзными делами и играми: они в упоении сле­дили за травлей зверей и гладиаторскими боями на арене цирка, но, возвращаясь после празднеств к себе домой, вновь становились скупыми и прижи­мистыми хозяевами, строгими главами семей и дис­циплинированными чиновниками. В Риме любили поговорку: «Развлечения — после дела». Да и раз­влечения римлян отличались от эллинских: греки предпочитали театр, где всё было не взаправду, «по­нарошку» и казалось игрой ума — маски на лицах актёров, их необычайно высокая обувь; римлянам же нравились игры, похожие на жизнь, — после этих игр трупы проигравших крючьями уволаки­вали с арены.

Главным же делом мужчины римляне считали заботу о благе семьи (по-латыни — «фамилии»). Римский полис-государство при этом также рассма­тривался как большая, разросшаяся семья, руко­водимая почтенными старцами — главами отдель­ных родов (слово «сенатор» первоначально значило «человек преклонных лет», а обозначение «патри­ций» восходило к слову «отец»). Один из самых почётных титулов римского императора выглядел как «отец отечества». От римлянина требовалось беспрекословное подчинение главе «фамилии»; та­кую же дисциплинированность должен был прояв­лять и государственный служащий по отношению к вышестоящему начальнику. Проявление своево-

лия каралось со всей суровостью: консул Тит Манлий Торкват без колебаний казнил за подобное на­рушение родного сына.

Из сказанного видно, что полис для римлян яв­лялся лишь продолжением «фамилии» и должен был служить её процветанию. Не случайно римляне в отличие от греков смогли в конце концов под­менить полисный строй правлением императоров — империя сулила римской «фамилии» больше благ, чем республика. На стороне империи были: изоби­лие дешёвых и качественных товаров из всех угол­ков Средиземноморья, приток рабов на рынки Ита­лии, прочный мир и надёжный полицейский поря­док. На стороне республики — постоянные дрязги политических партий в Риме, угроза гражданской войны и казнокрадство обнаглевших чиновников. Греки предпочли сохранить полисные свободы; римская же «фамилия» выбрала довольство и про­цветание.

Римляне продвинулись на один шаг дальше гре­ков: эллины оказались как бы прикованы к полису, даровавшему им свободу; римляне же, сохранив­шие древнюю «фамилию», сохранили тем самым и возможность переустройства своей политической жизни, поиска нового, созвучного времени полити­ческого строя. По мере того как республиканский Рим утрачивал свой прежний облик, его реальные черты стирались и затуманивались, а подлинная ис­тория города превращалась в священное предание, в миф. Этот миф о «вечном городе», которому боги с самого начала даровали господство над миром, сыграл исключительную роль в становлении Рим­ской империи. Римские историки постоянно забо­тились о том, чтобы оправдать современность ука­занием на её прямую связь с идеальным прошлым. Похоже, что эта связь была далеко не такой оче­видной, как хотелось бы самим римлянам...

Все эти черты римского характера и особенности римской истории сделали жителей города на семи холмах и прилежными учениками эллинов, и их яростными критиками, и, в конце концов, их побе­дителями и наследниками. Рим не смог избежать очарования греческой культуры: самые знатные аристократы платили огромные деньги знамени­тым учителям-грекам, чтобы свободно цитировать в обществе Гомера и Аристофана, отпускали бороды на греческий манер, давали греческие имена своим подружкам. В то же время поборники древней чис­тоты нравов критически смотрели на распростра­нение в «вечном городе» греческих мод, обычаев и идей. Многие из этих идей вообще не укладывались в сознании римлян; к примеру, прославление «сильной личности», не подчиняющейся законам общества, шло совершенно вразрез с римскими представлениями о преобладании «общественной пользы» над интересами отдельного граждани­на. Большие сомнения у римлян вызывало и жал­кое состояние современной им Греции II—I вв. до н. э., давно миновавшей пик своей истории, клас­сическую эпоху (V—IV вв. до н. э.). Можно ли было научиться чему-либо хорошему у народа, так легко опустившегося до положения рабов? Римлянин не знал большего позора, чем жизнь с ду­шой раба. Цицерон писал, что все на­роды могут терпеть рабство, т.к. избега­ют трудов и горестей и готовы перенести всё, лишь бы их не испытывать. Только римляне не могут терпеть рабство, ибо со времён предков всё подчи­няли чести и достоинству.

И всё же увядающая ветвь Эллады была привита молодому и здоровому римскому дичку. Опыт эл­линской культуры оказался слишком соблазни­тельным для римлян, и искушение перевесило тра­диционную римскую осмотрительность. Дело в том, что греческое «исследование Космоса» было понято в Риме как возможность установления господства над миром. Практичные потомки Ромула полагали, что умение «видеть» мир в истинном свете, свой­ственное хитроумным грекам, должно быть упо­треблено с пользой; эллины же без дела расточают свой магический талант в словопрениях бездомных и нищих философов, в изобретении никому не нуж­ных механических игрушек и красноречии наём­ных поэтов и адвокатов. Римский историк Тит Ливий назвал греков «легкомысленными»; это была не простая оценка, но приговор, который Рим нам­еревался привести в исполнение.

Мы уже говорили, что римляне оказались не так привязаны к идее полиса, как греки, поэтому они и продвинулись на шаг дальше эллинов в своём раз­витии. Следующий шаг в том же направлении они сделали, поставив своей целью овладение миром, а не наблюдение за ним. Империя должна была ор­ганизовать Вселенную по законам разума и челове­ческой свободы, привести человека к окончатель­ному равновесию с богами и природой.

Наивно было бы думать, что римляне были гру­быми солдатами-завоевателями, рассчитывавшими только на силу меча и воинскую дисциплину. Та­ких народов в истории было немало, и ни один из них не создал ничего похожего на Римскую импе­рию. В основание здания империи римляне зало­жили единство человеческого разума и воли богов; то, что разумно и полезно всем, не может быть не­угодно силам, которые управляют миром. Цицерон писал о своих соотечественниках: «Мы не превзо­шли ни испанцев своей численностью, ни галлов силой, ни пунийцев хитростью, ни греков искусст­вами, ни даже италийцев и латинян внутренним и врождённым чувством любви к родине, свойствен­ным нашему племени и стране; но благочестием, почитанием богов и мудрой уверенностью в том, что всем руководит и управляет воля богов, мы пре­взошли все племена и народы».

Создание империи завершилось блестящим ус­пехом. На протяжении нескольких веков миллио­ны жителей обширного «римского мира» наслаж­дались спокойствием и довольством, понемногу пе­ренимая язык римлян, их право и административ­ные принципы, усваивая плоды греко-римской культуры. Казалось, что в Риме исправили ошибку эллинов: новые хозяева мира доказали, что разум приносит благо лишь тогда, когда он обретает власть, повелевает десятками легионов и тысячами

чиновников, прокладывает дороги и мосты, превращает варваров в римлян. Надо сказать, что в процессе создания империи у римлян выработалось терпимое, а подчас и уважительное отношение к галлам и дакам, гер­манцам и иллирийцам, совершенно не свойственное грекам.

Торжество империи, однако, было недолгим. На деле власть оказалась не слугой разума и порядка, а их господином. Полная и неограниченная власть императоров над жизнью и смертью миллионов лю­дей граничила с безумием; она и в самом деле пре­вратила в безумцев Тиберия, Калигулу и Нерона... Восточный деспот равнодушно посылал на гибель десятки и сотни своих подданных; но для человека, воспитанного на Гомере и Аристотеле, груз такой власти оказывался непосильным. Невыносимым он

был и для простолюдина, чувствовавшего свою не­соразмерность огромному механизму власти. Его жизнь лишалась смысла, человек искал любую щель, укрытие, в котором он мог быть самим собой. В поздней античности такими «укрытиями» стано­вились самые разнообразные объединения людей по профессиям, по месту жительства, а также рели­гиозные общины.

Крушение Римской империи стало финалом ан­тичной истории. Человечество в первый (но не в последний) раз усомнилось в способности своего ра­зума противостоять миру на равных. Богатый опыт уходящей античности заставил людей дополнить разум верой. Но теперь это была другая вера, не похожая на все религии древности, — она сохра­нила в себе и вечный отблеск эллинского гения, и римское представление о силе, несущей добро.

ДРЕВНЯЯ ГРЕЦИЯ

Юг Балканского полуострова и острова Эгей­ского моря в силу своего географического положения стали уже на заре цивилизации тем мостом, который соединял европейский конти­нент с опережавшим его в социально-экономиче­ском и культурном развитии Ближним Востоком. В этом регионе прежде, чем в других областях Европы, примерно с рубежа VII—VI тыс. до н. э., установилось в неолите (новом каменном веке) гос­подство производящей экономики, основанной на земледелии и скотоводстве. С наступлением эпохи бронзы (в начале III тыс. до н. э.) уже можно пред­ставить с достаточной определённостью этническую ситуацию в материковой Греции и на острове Крит, самом большом в Архипелаге.

Основную территорию будущей Эллады населя­ли в то время племена пеласгов, родственные фра­кийцам северо-востока Балкан носители одного из индоевропейских языков. Преобладающую часть населения Крита составляли «минойцы» (это утвер­дившееся в современном антиковедении условное название, как и термин «минойская культура», произведено от имени царя Миноса, главного героя древнекритских сказаний). Родство их с каким-ли­бо другим народом древности установить пока не удалось. По языку же они явно не индоевропейцы. Возникновение на Крите первых государств от­носится к началу II тыс. до н. э. Тогда же на острове появляется собственная, сугубо местного проис­хождения письменность: сначала была изобретена «критская иероглифика» (названная так учёными за сходство с египетскими иероглифами), затем её упрощённый вариант — «линейное письмо А» и, наконец, «письменность Фестского диска», знака­ми которой написан, в частности, загадочный текст на керамическом диске из древнего города Феста на Крите. Среди городов-государств Крита очень рано выдвинулся Кносс, ставший к началу XVII в. до н. э. столицей всего острова. В дальнейшем власть кносских царей распространилась на многие остро­ва и прибрежные области по обеим сторонам Эгей­ского моря. Критяне-минойцы колонизовали ост­ров Кипр, установили тесные связи с Угаритом (в Сирии) и Египтом. Критский флот господствовал в Восточном Средиземноморье, очистив его от пира­тов и установив там свободу судоходства. Влияние Минойской державы распространялось и в запад­ном направлении. Морские походы совершались критянами на остров Сицилия и в Южную Италию, где ими основывались опорные пункты и торговые фактории.

Период процветания минойской цивилизации продолжался до середины XV в. до н. э. За это время остров покрылся сетью мощёных дорог со стороже­выми пунктами и постоялыми дворами. Появились новые города, перестраивались и благоустраива­лись старые. Грандиозные размеры имел сложный комплекс жилых и хозяйственных помещений цар­ского дворца в Кноссе («Лабиринт» греческих ми­фов). В дворцовых кладовых сосредотачивались всякого рода запасы — продовольствие и ремеслен­ные изделия, поступившие туда как подать или во­енная добыча. Специальные чиновники отвечали за сохранность того или иного подведомственного им лично вида материальных ценностей, поступавших во дворец. Они опечатывали складские ёмкости сво­ими печатями, образцы которых, несущие иерогли­фические надписи, сохранились. Текущая хозяй­ственная отчётность велась на глиняных табличках с использованием «линейного письма А».

В административной системе Минойской держа­вы решающая роль отводилась членам правящего

дома, выступавшим в качестве военачальников и наместников в крит­ских городах и заморских владениях. Имеются сведения о наличии во дворцах у владык минойцев рабов, по-видимому, главным образом из числа военнопленных.

Минойская держава находилась в зените своего могущества, когда силы её неожиданно оказались подорванными вулканической катаст­рофой, за которой последовало вторжение на Крит около 1450 г. до н. э. многочисленных пришельцев с близлежащего материка. Этими при­шельцами были греки-ахейцы, которые ещё раньше, видимо, на рубеже III—II тыс. до н. э., явились с севера на юг Балканского полуострова, почти повсеместно ассимилировав или вытеснив местное пеласгийское население. От их самоназвания «ахайвой» («ахейцы») происходит имя всей страны на самом юге Балкан — Ахайва (ранее Пеласгия). Другие, привычные для нас, её наименования — Эллада (от слова «элленес» — «эллины», одно из греческих племён в области Фессалия) и Греция (принятое у римлян) — появились много позднее.

Греческие племена унаследовали от своих предшественников, пелас­гов, многие элементы материальной и духовной культуры, в том числе некоторые культы. Однако вскоре более важным для дальнейшего раз­вития ахейского общества стало воздействие лидировавшей тогда в Эгеиде минойской цивилизации. Формирование достаточно прочных госу­дарственных образований в различных областях материковой Греции датируется XVII в. до н. э.

Наиболее сильным среди ахейских царств в XVI в. до н. э. становится Микенское царство, располагавшееся в Арголиде (на северо-востоке Пе­лопоннеса). Владыки Микен, как показали раскопки их фамильных усыпальниц, обладали большими богатствами. Их столица была хорошо укреплена. Активная военная политика и династические связи способ­ствовали выдвижению микенских династов на первое место в Ахейской Греции. Такое их положение ещё больше упрочилось после установле­ния власти греков-ахейцев на Крите и в его прежних сферах влияния (Кикладские острова, западное побережье Малой Азии, Кипр). Так, гре­ческая династия, воцарившаяся в Кноссе, считалась состоящей в близ­ком родстве с правившей в Микенах семьёй Атридов, с которой нахо­дилась в тесном союзе.

Заметную роль в Греции третьей четверти II тыс. до н. э. кроме Ми­кенского царства играли и другие раннеклассовые государства — с цент­рами в Пилосе (область Мессения на юго-западе Пелопоннеса), Тиринфе (Арголида), Афинах (Аттика), Фивах и Орхомене (Беотия), Иолке (Фес­салия) и других городах. По образцу критского «линейного письма А» было создано «линейное письмо Б», приспособленное для записи текс­тов на греческом языке. Теперь учёт в дворцовом хозяйстве стали вести чиновники-писцы. Целые комплексы бухгалтерских записей на глиня­ных табличках открыты археологами при раскопках царских резиден­ций — Кносса, Пилоса, Микен, Тиринфа и Фив.

Эти документы хозяйственной отчётности дают представление о со­циальной структуре и политическом устройстве ахейского общества XV—XIII вв. до н. э., уровне развития земледелия и скотоводства, вы­сокой специализации ремесленного производства, состоянии внутрен­ней торговли и внешних экономических связях, организации сухопут­ных сил армии и военно-морского флота. В текстах табличек упомина­ются частновладельческие и царские рабы. Труд последних использо­вался в дворцовом хозяйстве в довольно крупных масштабах.

Общий экономический подъём Ахейской (Микенской) Греции и воз­никновение в ней избытка населения стимулировали внешнюю экспан­сию, направленную прежде всего на овладение новыми плодородными землями в Малой Азии. Здесь грекам-ахейцам пришлось столкнуться с мощью Хеттской державы, верховную власть которой традиционно при­знавали некоторые прибрежные малоазийские царства. Первоначально отношения с хеттами носили по большей части мирный характер, а спорные проблемы улаживались обычно дипломатическим путём. Но в XIII в. до н. э., с ослаблением Хеттского царства, резко усиливается

Все знают, что жителей города Сибариса погубили тяга к непо­мерной роскоши и чревоугодие, не знающее никакой меры. Неуме­ренная, вошедшая в поговорку роскошь жителей этого города сделала их недееспособными, и город был разрушен кротонцами в 510 г. до н. э.

Но и в других землях Греции были люди, всё время, силы и средства отдававшие погоне за роскошью. Так, женщины на голову надевали высокие венки, на ноги — сандалии, уши украшали большими серьгами, рукава одежды от плеч до кистей рук не сшивали, а застёгивали множеством золотых и серебряных булавок.

*

Среди греков было много обжор, как мужчин, так и женщин. Одна из них, по имени Аглаида, отличалась особенным аппетитом и необычайным поведением. Она носила на голове накладные волосы и султан из перьев. Каждый день на обед она съедала двенадцать мин мяса (мина — 450 г), четыре хиника зерна (хиник — 1 л) и осушала бочку вина, после чего долго играла на трубе.

Жители острова Родос предпочитали всем яствам рыбу, а тех, кто предпочитал мясо, на­зывали обжорами.

В Сицилии было святилище Обжорства, в котором стояла статуя богини Деметры Сито, что значит — хлебодарная.

во многих греческих городах строго запрещалось женщинам пить вино, и они всю жизнь довольствовались ключевой водой.

*

Греки умели с достоинством принимать успехи и мужествен­но встречать горестные события. Рассказывают, что во время фило­софской беседы одному из собрав­шихся сообщили, что героически погиб его сын. Все на миг замолча­ли, а отец погибшего тихо произ­нёс: «Я всегда знал, что породил смертных», и продолжил беседу.

*

Когда греки захватили Трою, то предложили её жителям взять что-либо одно из своего имущест­ва. Троянец Эней вынес на плечах своего старика-отца. Враги были так поражены его поступком, что приказали вернуть ему всё его имущество.

*