Расстрел коммунаров в Версале.

(I Интернационала). Политические разногласия за­трудняли работу Коммуны. Довольно скоро в ней образовались «большинство» и «меньшинство», столкновения которых не раз ставили под угрозу единство коммунаров.

Коммуна заявила о своём намерении осу­ществить глубокие реформы, за которые боролось не одно поколение французских демократов — рес­публиканцев и социалистов. Впечатляет простой их перечень: замена постоянной армии вооружением народа, демократизация государственного аппарата (включая выборность и сменяемость чиновников), справедливая организация труда, отделение церкви от государства, введение бесплатного, обязательно­го и светского обучения и т. д. Как ни оценивать замыслы Коммуны — иногда утопичные, — ясно, что масштаб их намного превосходил скромные воз­можности парижских реформаторов. Во многом по­этому они не продвинулись в их осуществлении дальше деклараций и первых скромных шагов. Бо­лее плодотворной оказалась деятельность Коммуны по удовлетворению насущных социально-экономи­ческих требований населения столицы. Среди при­нятых ею мер, целесообразность которых трудно ос­порить, — списание задолженности по квартирной плате, безвозмездное возвращение владельцам ве­щей, заложенных в ломбарде на сумму не больше 20 франков, введение рассрочки на три года по ком­мерческим кредитам и др. Впрочем, и здесь не обо­шлось без курьёзов, к которым следует отнести по­пытку законодательно отменить ночной труд в пе­карнях.

Да можно ли вообще строго судить хаотичные попытки реформ, предпринимавшихся Коммуной, если главной, всепоглощающей её заботой была война? В начале апреля нача­лись столкновения федератов, как называли себя бойцы во­оружённых отрядов Коммуны, с версальскими войсками. До середины мая они не принесли решающего успеха ни одной из сторон. Но силы были заве­домо неравны. После того как не удалось заручиться под­держкой провинции, комму­нарам оставалось рассчиты­вать только на себя. Зато Вер­сальское правительство полу­чало от командования герман­ской армии помощь оружием, боеприпасами и солдатами из числа французских военно­пленных, досрочно отпущен­ных на свободу.

Противники как будто ста­рались превзойти друг друга в жестокостях и бесчинствах. Узнав, что версальцы расстре­ливают пленных коммунаров, Парижская коммуна приняла декрет о заложниках, грозив­ший репрессиями ни в чём не повинным жителям столицы, лишь заподозренным в симпатиях к Вер­салю. Уже после того как бои завязались на улицах Парижа и дни Коммуны были сочтены, была рас­стреляна часть заложников, среди них архиепис­коп Парижский, многие священники и монахи-до­миниканцы. Столь бесчеловечные действия не име­ют оправданий, равно как и беспримерный ванда­лизм, проявленный коммунарами во время улич­ных боёв. Они умышленно подожгли ряд зданий в центре столицы, в том числе городскую ратушу, Дворец правосудия, Тюильрийский дворец, мини­стерство финансов, дом Тьера. В огне погибли бес­численные культурные и художественные ценнос­ти. Покушались поджигатели и на сокровища Лув­ра. Что касается версальцев, то они в эти дни за­лили кровью улицы Парижа. Жертвами их террора стали десятки тысяч граждан, убитых в боях, рас­стрелянных по приговору военно-полевого суда или вообще без суда и следствия. Десятки тысяч других были приговорены к тюремному заключению, ка­торге или ссылке.

«Кровавая неделя» 21—28 мая 1871 г. не только завершила недолгую историю Парижской комму­ны, но и подвела её итог. Дорого обошлись Франции упрямство политиков, не желавших идти на комп­ромиссы, и самомнение народных вождей, уверо­вавших в свою историческую миссию. Память лю­дей на редкость избирательна. Для одних Коммуна навеки осталась мрачной, трагической страницей истории Франции, для других — светлым празд­ником торжества демократии и справедливости.

ЖОРЖ КЛЕМАНСО

Жорж Клемансо (1841—1929) — один из наиболее влиятельных политических и го­сударственных деятелей Франции своего времени, прозванный «тигром» за страсть, которую вкладывал в борьбу.

Всю жизнь Клемансо любил Вандею — депар­тамент на крайнем западе Франции, где он родился 28 сентября 1841 г. в местечке Муйерон-ан-Паре. Здесь прошли его детство и юность. Здесь были его семейные корни. Прадед Жоржа, служивший вра­чом, не упустил случая сделать карьеру при им­ператоре Наполеоне I. Отец же, тоже врач, был убеждённым республиканцем и противником как монархии Луи-Филиппа, так и империи Наполео­на III. Его идеалом была якобинская республика, а кумиром — Робеспьер. Под влиянием отца почи­тателем революции и сторонником республики стал и сын.

Клемансо не затруднялся в выборе профессии. Он и здесь продолжил семейную традицию. По окончании лицея он поступил в медицинское учи­лище в Нанте, а в 1860 г. — на медицинский фа­культет Парижского университета — Сорбонны, от­куда вышел пять лет спустя с дипломом врача. Но вместо того чтобы заняться профессиональной дея­тельностью, он в 1865 г. отправился в путешествие по Соединённым Штатам Америки. Отчасти причи­ной этого были неприятности с властями, возник­шие у него в студенческие годы. За организацию антиправительственной демонстрации Клемансо был арестован и провёл за решёткой два с полови­ной месяца.

Но прежде всего им руководил интерес к демо­кратическим учреждениям североамериканской республики, авторитет которой в его глазах лишь подняла недавняя отмена рабства в ходе войны Се­вера против Юга. Три года пробыл Клемансо за ок­еаном, переезжая с места на место, зарабатывая на пропитание то корреспонденциями в парижские га­зеты, то уроками французского языка в женском колледже, на одной из учениц которого, Мэри Пламмер, он в конце концов женился.

Знакомство с Америкой оказалось для Клемансо поучительным. Не то чтобы она его разочаровала. Но он понял, что республиканская форма правле­ния сама по себе не гарантирует ни чистоты нравов, ни подлинного народовластия, а лишь является ус­ловием постоянной борьбы за демократию.

На родину Клемансо вернулся незадолго до того, как в июле 1870 г. Наполеон III объявил безрас­судную войну Пруссии. Францию она привела к на­циональной и социальной катастрофе — военному поражению, оккупации, потере части территории, гражданской войне. С самого начала Клемансо — в гуще политических событий. Он — свидетель революции 4 сентября, провозгласившей Францию республикой.

Клемансо.

Вскоре его назначают мэром 18-го ок­руга Парижа, избирают депутатом Национального собрания. Движимый патриотическими чувствами, он голосует против грабительских условий мира, предложенного Пруссией. В то же время он не скрывает сочувствия к страданиям трудящегося люда. По прихоти судьбы именно на территории его округа, на Монмартрском холме, начинается вос­стание 18 марта 1871 г., которое привело к про­возглашению Парижской коммуны. Клемансо стре­мится предотвратить гражданскую войну. Он пы­тается выступить в роли посредника между про­тивоборствующими сторонами. Но не находит по­нимания ни среди повстанцев, отдающих приказ о

его аресте, которого он благополучно избежал, ни среди версальцев, в свою очередь привлекающих его к суду за по­такание «мятежу». Подавленный своей неудачей, а ещё больше трагическими событиями, Клемансо слагает с себя полномочия мэра и депутата.

Ни о чём он так не мечтал в последующие годы, как о возвращении в большую политику. Под вли­янием опыта 1870—1871 гг. он уточняет свою по­литическую программу. Три основных её раздела: защита республики от реставрации монархии, про­ведение социальных реформ в интересах трудящих­ся, восстановление военной мощи Франции в целях борьбы за возвращение захваченных Германией территорий. В 1876 г. он избирается в палату де­путатов от всё того же 18-го округа Парижа, где становится во главе левой группировки радикал-социалистов.

Так началась парламентская карьера Клемансо, принёсшая ему славу одного из главных лидеров оппозиции. Его не удовлетворяла политика правя­щих кабинетов, которые и слышать не хотели о сколько-нибудь глубоких реформах в политическом и социальном строе. Но и возможности сформиро­вать правительство на свой вкус у него не было. Для этого он не располагал достаточной поддержкой в парламенте, где радикал-социалисты составляли незначительное меньшинство. Ему не оставалось ничего другого, как критиковать политику прави­тельства и требовать замены консервативных ми­нистров. Скоро он заслужил репутацию «ниспро­вергателя министров».

Добившись за несколько лет отставки доброго десятка министерских кабинетов, сам Клемансо, однако, ни на шаг не приблизился к власти. Хуже того, неожиданно под угрозой оказалось его собст­венное политическое будущее. В начале 80-х гг. часть его избирателей ушла к социалистам, выдви­нувшим ещё более привлекательную программу мер в интересах трудящихся. Символично, что в 1885 г. Клемансо отказался представлять в парла­менте слишком уж требовательных избирателей Парижа, предпочтя им «милых провинциалов» из департамента Вар, что на юге страны. Наконец, в ходе «панамского скандала» в 1892 г., вызванного фактами коррупции депутатов и государственных чиновников, вскрылись компрометирующие его связи. Всё это стоило ему места в палате депутатов на выборах 1893 г.

Этот провал был не только личным поражением Клемансо, но и крахом той разновидности полити­ческого радикализма, которую он олицетворял в 70—80-х гг., — обращенного в прошлое, живущего воспоминаниями о «великой революции», «якобинствующего». Вполне ли отдавал себе в том отчёт Клемансо? Во всяком случае, он красноречиво от­далился от Республиканской партии радикалов и радикал-социалистов, которая была образована в 1901 г. Он предпочёл стать независимым полити­ком, опирающимся лишь на преданных друзей да на свой моральный авторитет.

Девять долгих лет голос Клемансо не звучал с

парламентской трибуны. Но это время не было по­теряно для его политической карьеры. Свободный от обременительных обязанностей, Клемансо в со­вершенстве овладел таким мощным оружием борь­бы, как журналистика. Он редактировал газету «Жюстис» — «Справедливость», принимал участие в издании газеты «Орор» — «Заря», основал жур­нал «Блок», публиковал статьи во множестве дру­гих органов печати. Вскоре он добился такой по­пулярности, о какой и мечтать не мог, оставаясь лишь парламентским оратором. Его имя было на устах десятков тысяч людей по всей Франции, к его мнению прислушивались во всех слоях общества.

Журналистика сблизила Клемансо с видными представителями творческой интеллигенции — пи­сателями Альфонсом Доде, Эдмоном Гонкуром, Анатолем Франсом, Октавом Мирбо, Эмилем Золя, Жозефом Ренаном, скульптором Огюстом Роденом, художником Клодом Моне. Очевидно, не без их влияния он и сам засел за литературный труд, на­писав несколько художественных произведений. Но, трезво оценив их достоинства, он вовремя ос­тановился. Особенно Клемансо был дружен с Моне, творчеству которого посвятил ряд эссе. Тот в свою очередь запечатлел образ друга в многочисленных портретах и зарисовках. Дружеским общением Клемансо в какой-то мере восполнял тот недостаток душевного комфорта, который ощущал в личной жизни.

Возвращению Клемансо в парламент способство­вало его активное участие в борьбе демократиче­ских сил за пересмотр приговора по «делу Дрейфу­са» (см. ст. «Дело Дрейфуса»). Именно в газете «Орор» Золя опубликовал своё знаменитое «Я об­виняю!». В 1902 г. Клемансо был избран членом верхней палаты парламента — сената — от депар­тамента Вар. И здесь он примкнул к решительным сторонникам оправдания капитана Дрейфуса, орга­низации отпора клерикально-монархической и на­ционалистической реакции, принятия закона об от­делении церкви от государства.

Когда возникли трудности с проведением в жизнь этого закона, Клемансо впервые пригласили в правительство, доверив ответственный пост ми­нистра внутренних дел. Случилось это в 1906 г. — на 65-м году его жизни и 36-м году политической карьеры. Клемансо не только оправдал оказанное ему доверие, но и превзошёл в чём-то ожидания коллег. При появлении угрозы массовых забасто­вок в угледобывающей отрасли он не остановился перед применением вооружённой силы против рабо­чих. Он окончательно расстался с романтическими мечтами «радикал-социалистической» молодости и готов был бороться с врагами республики не только справа, но и слева. С тех пор он и приобрёл репу­тацию человека «сильной руки», способного на ско­рые и решительные меры в чрезвычайной обстанов­ке.

Несколько месяцев пребывания Клемансо в ми­нистерстве внутренних дел убедили парламент в возможности поручить ему формирование прави­тельства. Почти три года, с октября 1906 г. по июль

1909 г., находился у власти его кабинет — рекордно длительный срок по меркам Франции того времени! И это несмотря на множество сложнейших проблем, которые ему приходилось решать в области внут­ренней и внешней политики. Любая из них могла бы оказаться роковой для кабинета, если бы не твёрдость и целеустремлённость, проявленные Кле­мансо. С чувством исполненного долга он вышел в отставку, когда коалиция обиженных им депута­тов, самолюбия которых он и вправду не щадил, сумела-таки незначительным большинством голо­сов провалить резолюцию доверия правительству.

Освободившись от бремени власти, Клемансо от­нюдь не снял с себя ответственности за судьбу стра­ны. Чутьё многоопытного и мудрого политика под­сказывало ему, что надвигается большая европей­ская война. Отныне все помыслы его были о том, чтобы Франция во всеоружии встретила противни­ка и взяла реванш за поражение в 1870—1871 гг. Он активно сотрудничает в сенатском комитете по делам внешней политики и армии, обращается к общественному мнению. С 1913 г. Клемансо издаёт газету «Ом либр» — «Свободный человек», в ко­торой доказывает неизбежность скорой войны с Германией, внушает французам веру в будущую по­беду и, невзирая на лица, критикует правительство за медлительность в осуществлении военных про­грамм.

Разразившаяся в 1914 г. мировая война лишь подтвердила опасения Клемансо. В сражении на Марне французы чудом остановили наступление германских войск. Но, хотя Франция выдержала первый удар противника, началась затяжная «вой­на на изнурение», потребовавшая напряжения всех сил. В этих условиях правительство не нашло ни­чего лучше, как запретить газету Клемансо, досаж­давшую ему своей критикой. Когда же она стала выходить под новым названием «Ом аншене» — «Человек в оковах», правительство обрушило на неё цензурные преследования. Лучшего способа за­ставить французов прислушиваться к каждому сло­ву опального сенатора нельзя было бы придумать.

На исходе третьего года войны, когда вызванные ею страдания и жертвы, казалось, достигли пре­дела, всю Францию потрясло заявление Клемансо о том, что правительство не сможет добиться по-

беды, пока не положит конец «пора­женчеству» внутри страны. Он метил не только в антивоенное движение, ко­торое активизировалось под влиянием революции в России, но и в членов правящего кабинета, не проявлявших твёрдости в борьбе с ним. Вокруг Кле­мансо объединились все силы общества, выступав­шие за продолжение войны «до победного конца». Они и добились его назначения главой правительст­ва в ноябре 1917 г.

Программу своего кабинета Клемансо сформули­ровал кратко: «Я веду войну». И сделал всё воз­можное для её осуществления: очистил аппарат во­енного и гражданского управления от лиц, укло­нявшихся от фронта, арестовал видных деятелей антивоенного движения, привлёк к ответственнос­ти бывшего министра внутренних дел Мальви и премьер-министра Кайо, добился создания единого военного командования Франции и её союзников и т. д. Эти меры позволили Франции выдержать мощное наступление германских войск весной и ле­том 1918 г., а затем предпринять контрнаступление и обратить противника в бегство. 11 ноября 1918 г., когда Германия признала себя побеждённой, народ­ная молва наградила Клемансо самым лестным из всех его многочисленных прозвищ — «Отец побе­ды».

Клемансо председательствовал на переговорах, предшествовавших подписанию Версальского дого­вора 1919 г., который подвёл итог Первой мировой войны и заложил основы послевоенного устройства Европы и мира. Это был тяжкий, изнурительный труд, признательности за который от своих сограж­дан он так и не дождался. В январе 1920 г. палата депутатов «прокатила» его на выборах президента республики. В последний раз он не по своей воле был вынужден уйти из политики.

После войны Клемансо, несмотря на возраст, много путешествовал. Он побывал в Индии, Индо­незии, Сингапуре, Египте, Судане, США и других странах. Потом уединился в Вандее, в своём ма­леньком домике на берегу океана, посвятив остаток времени и сил работе над философскими трудами и мемуарами. Умер он в своей парижской квартире на улице Франклина 24 ноября 1929 г.

ДЕЛО ДРЕЙФУСА

В истории каждого народа есть страницы, ко­торые иначе как мрачными не назовёшь. Во Франции последнее десятилетие XIX в. было «испачкано» грязным судебным делом по ложному обвинению в шпионаже честного офицера Альфреда Дрейфуса. Связанная с ним вспышка политической борьбы, пристальное внимание мировой общественности вывели «дело Дрейфуса» за рамки юрис­пруденции.

Альфред Дрейфус родился в 1859 г. в Эльзасе, в состоятельной еврейской семье. Хорошо образован­ному и проявившему способности к военному делу молодому человеку прочили блестящую военную карьеру. По отзывам родных и друзей, он был не-

подкупно честен и безгранично предан родной Франции. В роковом для него 1894 г. Дрейфус в чине капитана артил­лерии состоял при Генеральном штабе французской армии.

Весной того года военный министр Франции ге­нерал Мерсье в парламенте сделал доклад «О со­стоянии армии и флота». Он нарисовал радужную картину: армия и флот в образцовом состоянии, всё великолепно и безупречно! Депутаты бурно апло­дировали его выступлению. Между тем доклад ге­нерала был лживым. Военное положение страны внушало тревогу. В Генеральном штабе Франции гнездилась измена. Там исчезали, а потом снова по­являлись важные документы. Очевидно, кто-то уносил их, а потом опять клал на место.

В сентябре 1894 г. французская контрразведка напала на след, появилась надежда схватить ви­новного. Одним из агентов французского Генераль­ного штаба был сторож германского посольства в Париже. В его обязанности входило собирать всё, что можно было найти в корзинах для бумаг, в вы­метаемом мусоре, в золе, выгребаемой из печей и каминов. Он-то и предоставил контрразведке разор­ванное на мелкие клочки письмо, адресованное не­мецкому военному атташе и содержащее опись пяти важнейших секретных записок французского Ген­штаба. Письмо получило название «бордеро» — от французского слова «опись».

Почерк письма мог стать ключом к разгадке тай­ны. По роковой случайности почерк бордеро ока­зался схожим с почерком капитана Дрейфуса. Экс­перты-графологи тщательно изучили почерк Дрей­фуса и дали разноречивые заключения. Многие из них считали капитана невиновным. Но руководи­тели Генерального штаба не захотели прислушать­ся к их мнению. Скромный, не имеющий знатных родственников и влиятельных заступников, Дрей­фус был белой вороной в аристократической среде офицеров Генштаба. Еврейское происхождение поз­воляло сделать его объектом ненависти национа­листов. На него удобно было свалить вину и списать злоупотребления и беспорядки во французской ар­мии.

Вести следствие по делу арестованного капитана поручили майору дю Пати де Кляму, человеку сом­нительных моральных качеств. Дю Пати заставлял капитана писать в тюрьме то левой рукой, то лёжа, то сидя — так он добивался наибольшего сходства с почерком бордеро. Желая захватить Дрейфуса врасплох, заставить его проговориться, майор вры­вался внезапно в камеру Дрейфуса, нарочно затем­нённую, и наводил на него яркий свет. Всё было напрасно. Мужественный капитан, для которого арест явился полной неожиданностью, твёрдо, не сбиваясь и не путаясь, продолжал доказывать свою невиновность. Он отказался признать вину в обмен на мягкое наказание, отклонил предложение о са­моубийстве. Даже комендант тюрьмы уверовал в невиновность своего узника. Следствие не смогло подкрепить обвинение ни одним доказательством. Даже в вопросе о том, писано ли бордеро рукой

Дрейфуса, эксперты продолжали расходиться. Но генералам Генштаба, презревшим честь, справед­ливость и законность, во что бы то ни стало нужна была виновность Дрейфуса. С подачи армейской верхушки информация о деле просочилась в прессу. Правые газеты подняли невообразимый шум о прес­тупнике, какого не знала история, о негодяе, про­давшем Германии военные планы и документы ро­дины. Миллионы граждан, привыкших верить пе­чатному слову, не могли и предположить, какая чудовищная ложь изливается на них. Поднималась волна антисемитизма. Обвинение в шпионаже ев­рея Дрейфуса давало возможность шовинистам об­рушиться с нападками на евреев, объявить их ви­новниками всех бед французов.

Дрейфуса судили военным судом при закрытых дверях. Беспомощности обвинения, отсутствию бес­спорных фактов представители Генштаба противо­поставили пресловутую военную тайну: доказатель­ства есть, но предъявить их не позволяет необходи­мость сохранить военную тайну. И всё же, несмотря на грубый нажим генералитета, судьи заколеба­лись. Тогда, с ведома военного министра, следова­тель тайно от всех передал в комнату, где совеща­лись судьи, грубо сфабрикованную фальшивку — записку, якобы написанную германским послом ко­му-то в Германию: «Этот каналья Д. становится слишком требовательным». Наскоро состряпанная бумага перевесила чашу весов. Суд признал Дрей­фуса виновным в государственной измене и при­говорил его к разжалованию и пожизненной ссылке на далёкий Чёртов остров близ Французской Гвиа­ны. Потрясённый защитник Дрейфуса заявил: «Осуждение Дрейфуса — величайшее преступление нашего века!» Однако многолетняя эпопея мы­тарств Дрейфуса ещё только начиналась.

После вынесения приговора состоялась омерзи­тельная церемония публичного разжалования — на площади, перед строем войск, при стечении народа. Под гром барабанов и звуки труб четыре канонира с шашками наголо вывели Дрейфуса. В парадном мундире, при шпаге, смертельно бледный, он шёл уверенно, высоко вскинув голову. Обращаясь к вой­скам, Дрейфус крикнул твёрдым и ясным голосом: «Солдаты, клянусь вам — я невиновен! Да здравст­вует Франция! Да здравствует армия!» Под улю­люканье зевак с кепи Дрейфуса, с его доломана сор­вали офицерские нашивки. Бросили наземь куски переломленной над его головой шпаги...

На следующую ночь его морем отправили в дру­гое полушарие, на Чёртов остров, прозванный из-за губительного климата бескровной гильотиной. Медленно потекли годы, и, казалось, все забыли о несчастном. Но это было не так.

В 1897 г. внимание французской общественно­сти вновь было привлечено к пресловутому делу. Полковник Генерального штаба Пикар усомнился в виновности Дрейфуса ещё во время суда. После высылки Дрейфуса Пикар был назначен новым на­чальником контрразведки Генштаба. Он изучил де­тали нашумевшего дела и пришёл к твёрдому убеж­дению: Дрейфус не шпион. Вскоре ему удалось пе-

рехватить открытку немецкого посольства, направ­ленную на имя майора Генштаба графа Шарля-Ма­ри Фернана Эстергази. За ним была установлена слежка, обнаружившая его связь с иностранными разведками. Истинный автор злополучного борде­ро, Эстергази любил только деньги, добывая их пу­тём мошенничеств, вымогательств, подлогов. Нена­видел и презирал Францию. «Я не убил бы и щенка, — писал он в одном письме, — но я с радостью расстрелял бы сто тысяч французов».

Однако шпион граф Эстергази оказался ближе французской военной верхушке, чем невиновный Дрейфус. И когда Пикар, доложив начальству о вы­явлении подлинного преступника, предложил арес­товать Эстергази и освободить Дрейфуса, генералы Генштаба уняли не в меру ретивого полковника; вскоре он был отослан с экспедицией в далёкую Аф­рику.

Однако слухи о том, что Генштаб укрывает пре­ступника, распространились. Газета «Фигаро» по­местила фотографию бордеро. Теперь всякий, зна­комый с почерком Эстергази, мог убедиться в том, что писал бордеро именно он. Брат осуждённого ка­питана Матье Дрейфус возбудил судебное дело про­тив Эстергази как шпиона и предателя. А почтен­ный сенатор, вице-президент сената Шерер-Кестнер сделал специальный запрос правительству.

Струсивший было Эстергази быстро успокоился. Он понял, что пересмотр дела Дрейфуса не в ин­тересах военных руководителей. Они не захотят вы­носить сор из избы и оградят изменника от спра­ведливого возмездия. Так и случилось. Эстергази предстал перед военным судом, но был оправдан, несмотря на очевидные факты. Зло восторжество­вало вновь, демократическая общественность Фран­ции была оскорблена. И не успели Эстергази и его покровители вздохнуть спокойно, как загремел но­вый гром.

В борьбу включился всемирно известный фран­цузский писатель, кавалер ордена Почётного легио­на Эмиль Золя. Он с болью следил за развитием дела Дрейфуса. После скандального оправдания пре­ступника Золя не мог молчать. Писатель выступил в печати с открытым письмом к президенту Фран­ции Феликсу Фору. «Господин президент! — писал Золя. — Каким комом грязи лёг на Ваше имя про­цесс Дрейфуса! А оправдание Эстергази — неслы­ханная пощёчина, нанесённая истине и справедли­вости. Грязный след этой пощёчины пятнает лик Франции!» Писатель открыто обвинил власти и суд в сознательном осуждении невиновного. В своём письме писатель предупреждал: «Когда правду хо­ронят во мраке подземелья, она набирает там такую неодолимую силу, что в один прекрасный день про­исходит взрыв, разрушающий всё и вся».

За оскорбление властей Золя был предан суду. Процесс привлёк многих сторонников правого дела, лучших представителей Франции, друзей Золя — вождя социалистов Жана Жореса, писателя Анатоля Франса, людей искусства и политических дея­телей. Но не дремала и реакция — наёмные банди­ты врывались в зал суда, устраивали овации противникам Дрейфуса и Золя, орали и улюлюкали, заглушая речи защитни­ков, пытались учинить на улице само­суд над Золя. Писатель превратил своё место на скамье подсудимых в трибуну для защиты Дрейфу­са. В своём последнем слове он сказал: «...Дрейфус невиновен, клянусь вам в этом! Клянусь моим со­рокалетним писательским трудом, клянусь моей честью, моим добрым именем! Если Дрейфус ви­новен, пусть погибнут все мои книги! Нет, он ни в чём не виноват, он страдает без всякой вины...» Суд вынес Золя обвинительный приговор — заключе­ние в тюрьму на один год и штраф в 3 тыс. франков. Писателя лишили ордена Почётного легиона. В знак протеста от своего ордена отказался и Анатоль Франс.

Нестабильность политической жизни Франции последних лет переросла в политический кризис. Судьба капитана французской армии стала олице­творением политической проблемы. О ней загово­рили в правительстве, палате депутатов. Она была у всех на устах.

Реакция торжествовала. Волна еврейских погро­мов прокатилась по городам Франции. Правые бур­жуазные партии стремились не допустить прове­дения в стране реформ. Монархисты мечтали вос­становить старые порядки, готовили заговор против республики.

Страна разделилась на два лагеря: дрейфусаров — сторонников оправдания Дрейфуса — и антидрейфусаров, сторонников его осуждения. Столк­нулись как бы две Франции: реакционная, шови­нистическая, милитаристская — и прогрессивная, трудовая, мыслящая. В воздухе запахло граждан­ской войной.

В августе 1898 г., не выдержав нервного напря­жения, бежал за границу Эстергази, выдав себя полностью. В феврале 1899 г., воспользовавшись смертью президента Фора, в день его похорон мо­нархисты и националисты предприняли неудачную попытку государственного переворота. Чаша весов качнулась в сторону дрейфусаров. Новое прави­тельство страны возглавил член партии умеренных республиканцев, крупный адвокат, блестящий ора­тор, опытный и здравомыслящий политик Вальдек-Руссо. Был дан ход пересмотру дела. В августе были арестованы наиболее одиозные антидрейфусары, участники февральского заговора. Привезённый с Чёртова острова Дрейфус предстал перед новым во­енным судом в городе Ренне. Но шовинисты не со­бирались сдаваться. Антидрейфусары создали для суда невыносимые условия. Во время процесса по­досланный бандит ранил защитника Дрейфуса и Зо­ля — адвоката Лабори. Штабисты и теперь не могли допустить признания невиновности Дрейфуса, и во­енный суд снова не осмелился им перечить, покрыв себя несмываемым позором. Дрейфуса опять при­знали виновным, но в силу смягчающих обстоя­тельств приговорили к разжалованию и десяти го­дам ссылки. Вторичное осуждение Дрейфуса пока­зало всему миру реакционность высшего генерали­тета и продажность военного суда.

В дело вмешался недавно избранный президент Франции Эмиль Лубе, кото­рый помиловал Дрейфуса под предло­гом плохого здоровья. Полностью Дрейфус был реабилитирован лишь в июле 1906 г. Умер он в 1935 г.

Дело Дрейфуса с ужасающей откровенностью высветило бессилие порядочного человека, перемо­лотого безжалостной военно-политической маши­ной. Для современников оно стало строгой провер­кой личной порядочности, совести и здравого смыс­ла. События рубежа веков останутся серьёзным пре­дупреждением об опасности разнузданного шови­низма.

БЕНДЖАМИН ДИЗРАЭЛИ

Жизнь Бенджамина Дизраэли, лорда Биконсфилда, похожа на удивительный приклю­ченческий роман. Бессчётные биографы посвятили Дизраэли многочисленные исследова­ния. Причина большого интереса к его личности в том, что он заложил основы народного, или демо­кратического, консерватизма, идеи которого сейчас широко распространены и пользуются поддержкой населения на Западе, особенно в Великобритании. Бенджамин Дизраэли, британский государствен­ный деятель и писатель, родился 21 декабря 1804 г. в Лондоне. Отец Бенджамина, Исаак Дизраэли, был известным английским писателем и литератур­ным критиком. Мать, Мария Бесеви, происходила из знатной португальской еврейской семьи Виллериал. Бенджамин не получил традиционного для людей его круга образования. Однако он упорно за­нимался самообразованием и приобрёл обширные познания в области классической литературы, ис­тории, религии и истории политики. Чтение было излюбленным занятием Дизраэли всю его жизнь. Книги давали ему всё необходимое для литератур­ной и политической деятельности.

Исаак Дизраэли мечтал, чтобы его сын стал юристом, поэтому Бенджамина отдали для обуче­ния в фирму лондонских адвокатов. Работа, однако, не понравилась молодому клерку. Впоследствии Дизраэли так писал об этом периоде своей жизни: «Я проводил вечера дома один и всегда занимался самообразованием. Я стал задумчив и беспокоен, и ещё до своих 20 лет был вынужден положить конец мечте моего отца. Ничто не могло удовлетворить меня, кроме путешествия. Тогда отец сделал слабую попытку отправить меня в Оксфорд, но час прик­лючений настал». Присущие Дизраэли честолюбие, стремление к славе, успеху и материальному благо­получию заставили его желать большего, чем скуч­ная работа в адвокатской конторе. Со свойственной молодости опрометчивостью он пустился в авантю­ры, плачевные итоги которых давали о себе знать на протяжении всей его последующей жизни. Пы­таясь быстро разбогатеть, Дизраэли занялся спеку­ляциями на бирже. Результатом были финансовая катастрофа и огромные долги. Потерпев неудачу на бирже, он попытался заняться изданием полити­ческой газеты. Это предприятие тоже завершилось крахом, но провал с выпуском газеты побудил Дизраэли заняться самостоятельной литературной дея­тельностью.

Дизраэли.

В 1826 г. он написал роман «Вивиан Грей», в котором всю вину за свои неудачи неспра­ведливо переложил на друга своего отца, известного издателя Мюррея. Книга имела скандальный ус­пех, потому что автор вывел в ней как отрицатель­ных персонажей многих представителей велико­светского общества. Имена, конечно, были вымыш­ленными, но личности легко узнавались.

Первые неудачи вызвали у Дизраэли нервное расстройство, из-за которого следующие четыре го­да он почти ничем не интересовался. Лучшим ле­карством оказались путешествия. Сначала он от-

правился в поездку по Европе, а в 1830 г. — в 16-месячное странствие по государствам Средиземно­морья и Среднему Востоку. Вернувшись в Лондон, Дизраэли с головой окунулся в общественную и литературную жизнь столицы. Выдающиеся спо­собности, огромная эрудиция и великолепное вла­дение ораторским искусством быстро привлекли к нему внимание высшего света. Однако его большое самомнение, манера экстравагантно одеваться и несколько скандальная репутация делали нежела­тельным его присутствие в домах некоторых знат­ных персон.

К 1831 г. Дизраэли окончательно определил сферу своей деятельности. Это — политика. При­чём, как и во всех начинаниях, Дизраэли ставит перед собой максимально высокие цели. Ещё в на­чале политической карьеры на вопрос, чего бы он хотел добиться, Дизраэли неизменно отвечал: «Я хочу стать премьер-министром Великобритании». В 30-е гг. XIX в. это звучало фантастически. Серь­ёзным препятствием к достижению этой цели было его еврейское происхождение. В то время в Англии евреи были ещё ограничены в гражданских правах, и в обществе существовало сильное предубеждение против них. Однако главным было то, что Дизраэли не принадлежал к высшей земельной аристокра­тии, выходцы из которой только и могли в то время занять пост премьер-министра. И всё же он вопло­тил в реальность свою мечту. Но до этого было ещё очень далеко. Пока же Дизраэли предстояло сде­лать первый шаг на политическом поприще — по­пасть в парламент.

Трижды Дизраэли пытался победить на парла­ментских выборах как независимый радикал и трижды терпел поражение, прежде чем понял, что его критика ведущих политических партий страны к успеху не приведёт. Дизраэли всегда отличался умением точно оценивать ситуацию. Он понял, что для победы на выборах необходимо присоединиться к одной из двух главных партий Великобритании — тори (консервативной) или вигов, впоследствии ставшей либеральной. По своим убеждениям Дизраэли был ближе к консерваторам, и на выборах 1835 г. он выступил уже как кандидат тори. Однако потребовалась ещё одна, пятая попытка, чтобы в 1837 г. Дизраэли наконец попал в парламент Вели­кобритании. Первая ступенька к вершине была пре­одолена.

Начало парламентской деятельности для Дизраэли оказалось неудачным. В Палате общин парла­мента Великобритании большое внимание тради­ционно уделялось первому выступлению парламен­тариев. Для Дизраэли оно закончилось полным про­валом. На этот раз самоуверенность сильно его под­вела. Он решил сразу продемонстрировать свои вы­сокие интеллектуальные способности и тем самым вызвал неодобрение палаты. К выскочкам там все­гда относились с подозрением. К тому же своё вы­ступление Дизраэли посвятил Ирландии и связан­ным с ней острым национальным проблемам и был освистан. Вынужденный прекратить своё выступ­ление, Дизраэли сказал в заключение знаменательную фразу: «Я начинал некоторые ве­щи по нескольку раз и добивался в ито­ге успеха, хотя многие предсказывали, что я должен проиграть. Сейчас я сажусь, но придёт время, когда вы будете слушать меня».

Это время пришло очень скоро. Дизраэли никог­да не забывал преподанных ему уроков. Умения ло­гично и красиво говорить Дизраэли было не зани­мать, оставалось только приспособиться к условиям Палаты общин, понять, что не всегда следует де­монстрировать своё интеллектуальное превосходст­во. Осознав это, Дизраэли вскоре стал одним из ве­дущих ораторов парламента и непревзойдённым мастером ведения дебатов в Палате общин.

Вклад Дизраэли в развитие политической систе­мы Великобритании невозможно оценить без рас­смотрения его литературного наследия. Во второй половине 30-х гг. XIX в. в серии политических па­мфлетов и трактатов Дизраэли изложил в общих чертах свою теорию торизма, которая впоследствии была им развита в романах «Конингсби, или Мо­лодое поколение», «Сибилла, или Две нации», а также в ряде публичных выступлений. Фактически он разработал концепцию национальной партии, которая позволила консерваторам в будущем доми­нировать на политической сцене Великобритании. В основе этой концепции лежала выдвинутая Дизраэли идея «одной нации». Она исходила из убеж­дения Дизраэли, что человеческое общество по сво­ей природе иерархично, одни люди обладают боль­шими способностями, чем другие. Люди с больши­ми способностями составляют истинный правящий класс. В него входят прежде всего крупные зем­левладельцы, которые должны мудро руководить страной и заботиться об остальной части общества. Для обоснования своих положений Дизраэли обра­щался к истории. Он рисовал картину «золотого века» Англии, никогда не существовавшего в дей­ствительности. Дизраэли идеализировал феодаль­ные порядки, когда лорды-землевладельцы якобы сердечно относились к крестьянам и опекали их. Но потом, с приходом фабричного производства, англичане были разделены на две нации — богатых и бедных.

Однако не надо думать, что Дизраэли призывал к возвращению в прошлое. Он был политиком-реа­листом и понимал невозможность этого. Дизраэли говорил о необходимости уничтожения разрыва на две нации и объединения в одну. Для этого разные классы должны быть связаны крепкими узами вза­имных обязательств. Задача правящего класса — осознать свою ответственность перед народом. Ре­шение её будет способствовать достижению сразу двух целей: заботясь об условиях жизни народа, правящий класс одновременно сможет соблюсти и собственные интересы. Как сказал Дизраэли в 1848 г.: «Дворец не будет спокоен, когда несчастли­ва хижина». Тем самым он признавал необходи­мость реформ. Весь вопрос заключался в том, как их следует проводить. В своей речи в Эдинбурге в 1868 г. Дизраэли сказал: «В прогрессивной стране изменения происходят постепенно, и великий во-

прос не в том, сопротивляться ли из­менению, которое неизбежно, а в том, будет ли оно осуществлено с должным уважением к нравам, обычаям, законам и тради­циям народа или же в соответствии с абстрактным принципом, общими доктринами и по произволу». Дизраэли, конечно, был за первый, как он его назы­вал, «национальный», путь изменений. Для этого необходимо поддерживать и укреплять устоявшие­ся общественные институты: монархию, церковь, аристократию. Следует заметить, однако, что под аристократией Дизраэли понимал не только круп­ных земельных собственников, но и крупную бур­жуазию, и талантливых людей из среднего класса, к числу которых он причислял прежде всего самого себя.

Другим важнейшим элементом концепции Дизраэли была имперская идея. Смысл её заключался в постоянном поддержании в британцах гордости за свою великую страну путём проведения активной внешней политики. Таким образом, концепцию на­циональной консервативной партии Дизраэли мож­но свести к трём основным элементам: социальное реформирование, сохранение традиций прошлого и имперская идея. Эта концепция оказалась очень удачной и с известными изменениями успешно слу­жит британским консерваторам до сих пор.

Путь к вершине власти, к которой всегда стре­мился Дизраэли, был для него долгим и трудным. Прошли годы политической борьбы в парламенте и партии. Ему очень мешали его происхождение и трудное финансовое положение. Однако благодаря большим способностям, силе воли и работоспособ­ности он добился в конце концов своей цели. Даже свою личную жизнь Дизраэли подчинил её дости­жению. Чтобы укрепить своё материальное и об­щественное положение, он женился на Мэри Энн Эванс, которая была на 12 лет старше его, но вла­дела большим состоянием. Правда, в итоге брак их оказался удачным. Впоследствии Мэри Энн гово­рила: «Диззи женился на мне из-за денег, но если бы он имел шанс сделать это снова, он бы женился по любви».

Дизраэли никогда не был особенно щепетилен в выборе средств для достижения своих целей. Ха­рактерным примером является проведение парла­ментской реформы 1867 г. Дизраэли как никто дру­гой понимал её необходимость. Однако, когда в 1865 г. лидер либералов лорд Рассел предложил проект такой реформы, Дизраэли приложил мак­симум усилий для её провала. Став же в 1866 г. министром финансов в правительстве консервато­ров, он со всей энергией начал проводить идею ре­формы в жизнь. Он отлично понимал, что её реали­зация поднимет авторитет не только партии тори, но и его собственный. Результатом реформы 1867 г. было расширение числа людей, имевших право го­лоса, до двух миллионов. При проведении билля о реформе через парламент Дизраэли полностью про­явил свой политический гений. В ходе дебатов по этому вопросу он выступал более 300 раз, показал чудеса политической гибкости и изворотливости, иногда не гнушался подтасовывать факты, но до­бился принятия закона, несмотря на сильную оп­позицию.

Идеи демократического консерватизма, пропо­ведуемые Дизраэли, оказались как нельзя более кстати после значительного расширения числа из­бирателей. Но для привлечения их голосов помимо общих концепций необходимо было перестроить структуру местных партийных органов так, чтобы они были ориентированы главным образом на про­ведение избирательной кампании, т. е. создать по­литическую партию в современном смысле слова. Такая перестройка была проведена, когда Дизраэли стал лидером консервативной партии в 1868 г.

В первый раз Дизраэли возглавил консерватив­ное правительство Великобритании в 1868 г. Это было правительство меньшинства, т. е. в Палате об­щин большинство мест было за вигами. Поэтому Дизраэли не мог проводить самостоятельную поли­тику и через несколько месяцев ушёл в отставку.

Вершиной политической карьеры Дизраэли ста­ли 1874—1880 гг., когда он во второй раз возглав­лял правительство Великобритании. В области внутренней политики Дизраэли показал, что идеи демократии для него не просто фраза. Были при­няты законы об улучшении жилищных условий ра­бочих, об общественном здравоохранении, а также серия законов, получивших название «Хартия со­циальной и промышленной свободы рабочего клас­са». Однако главное внимание Дизраэли уделял вопросам внешней политики. Он чувствовал, что только здесь сможет в полной мере удовлетворить свои амбиции. Наиболее крупными успехами в этой сфере стали для него покупка акций компании Су­эцкого канала и Берлинский конгресс 1878 г.

Строительство Суэцкого канала, соединившего Средиземное и Красное моря, было закончено в 1869 г. Он значительно сократил путь кораблей, следующих из Европы в Индию и Тихий океан. Для Великобритании значение канала было огромным потому, что большая часть грузов, следовавших по нему, была английского производства. Между тем акции компании, управляющей каналом, были по­делены приблизительно поровну между Францией и Египтом. Хедив Египта был очень расточитель­ным человеком и, увязнув в долгах, решил в 1875 г. продать свою часть акций. Англичане узнали, что хедив ведёт об этом переговоры с французами. Дизраэли понимал, что, прибрав к рукам все акции компании Суэцкого канала, французы тем самым значительно осложнят торговлю Великобритании. Тогда он решил опередить французов и купить за 4 млн. фунтов стерлингов половину акций для своей страны. Но действовать надо было решительно, не теряя времени. В казне не было денег, и Дизраэли обратился за помощью к крупнейшему банкиру Ротшильду, который и финансировал сделку. Та­ким образом, Дизраэли не только обеспечил Вели­кобритании контроль над каналом, но и подготовил последующую оккупацию ею Египта.

Настоящим триумфом внешней политики Дизраэли стал Берлинский конгресс 1878 г., созванный

для пересмотра условий Сан-Стефанского мира. Мирный договор между Россией и Турцией, отве­чавший интересам России и других славянских го­сударств, не устраивал Великобританию и Австро-Венгрию. Дизраэли, стремившийся к усилению по­зиций Великобритании по всему миру, увидел в этом опасное для своей страны укрепление влияния России. Угрозой войны он вынудил Россию пере­дать заключение мирного договора на суд ведущих европейских государств. На Берлинском конгрессе Россию заставили пойти на крупные уступки фак­тически в интересах Великобритании. Другим ус­пехом Дизраэли в Берлине было то, что ему удалось разорвать союз императоров России, Австрии и Гер­мании и тем самым восстановить преобладающую роль Великобритании в Европе.

После Берлинского конгресса Дизраэли оказал­ся на вершине своего политического могущества, но полностью им воспользоваться уже не смог. Сам он по этому поводу сказал: «Власть! Ко мне она при­шла слишком поздно. Были времена, когда я, про­сыпаясь, чувствовал, что могу перемещать динас­тии и правительства, но всё ушло в прошлое». На выборах в 1880 г. консерваторы потерпели пора­жение. Дизраэли мужественно согласился остаться лидером партии, хотя был уже серьёзно болен. До

конца своих дней он принимал посиль­ное участие в политической и общест­венной жизни, продолжал писать кни­ги. Он умер 19 апреля 1881 г.

Дизраэли, как любая талантливая и яркая лич­ность, может вызывать противоречивые чувства. В любом случае мы должны признать его одной из наиболее выдающихся политических фигур за всю историю Великобритании. Очень немногие люди, не принадлежавшие к знатным аристократическим фамилиям Англии, сумели достичь поста премьер-министра в этой стране даже в более демократиче­ском XX в. Дизраэли добился этого в XIX-м. Его внешняя политика в 1874—1880 гг. заложила ос­нову империалистической политики Великобрита­нии начала XX в. Миф народного торизма, с по­зиций которого Дизраэли трактовал прошлое Анг­лии, может быть легко опровергнут, однако Дизраэли немало потрудился для превращения его в реальность за время своей Политической деятель­ности. Дизраэли придал консервативной партии тот вид, который она в основном сохраняет до настоя­щего времени. Понятен поэтому неослабевающий интерес политиков и историков к политическому наследию Бенджамина Дизраэли.

ХОСЕ МАРТИ

Сегодня символ мира для меня — поло­манные крылья». Так сказал о своём вре­мени человек, сочетавший талант поэта, мудрость философа, мужество солдата и не раз испытавший боль «поломанных крыльев».

Эти слова великого кубинца Хосе Марти (1853— 1895) содержат ёмкий образ не только второй по­ловины XIX в., но и его многострадальной родины, а в каком-то смысле и всей его жизни. Выходец из бедной семьи тюремного надзирателя, юный Хосе едва не повторил карьеру отца, страстно желавшего увидеть в сыне своего преемника по службе. К счас­тью для мировой культуры, этого не случилось.

Уже почти четыре столетия Куба была колонией Испании, «островом сахара и рабов». Чувство про­теста рано проснулось в душе юноши. Да и как мог­ла эта многогранная натура снести посвист хлыста надсмотрщика на плантациях и беспощадное подав­ление свободолюбивых устремлений кубинцев. Много лет спустя, умудрённый жизненным опытом и борьбой, Марти напишет: «Не успел человек ро­диться, а возле его колыбели уже стоят, держа на­готове широкие и толстые повязки философий, ре­лигий, увлечений отцов, политических систем. Че­ловека скручивают, связывают, и он на всю жизнь остаётся взнузданным и осёдланным, словно конь. Поэтому земля нынче полна людей, лица которых скрыты под личинами». Ему же самому всегда была чужда маска ханжи и лицемера.

1868—1878 — годы Десятилетней войны кубин­ского народа за свободу и независимость. Хосе — с теми, кто борется; он пишет политические стихи и сотрудничает в газете «Ла Патриа Либре» («Свобод­ная Родина»). Уже в 16 лет он подвергается аресту за свои политические убеждения. Несколько меся­цев он проводит в каторжных каменоломнях «Сан Ласаро», затем попадает на остров узников Пинос, а в 1871 г. испанские власти высылают его на Пи­ренейский полуостров.

Здесь, в метрополии, Хосе Марти стремится как можно более продуктивно использовать вынужден­ное отлучение от родины. Уже в мае 1871 г. он поступает в Мадридский университет, а через два года переезжает в Сарагосу и в 1874 г. заканчивает сразу два факультета Сарагосского университета: юридический и факультет философии и литерату­ры. Ещё в Мадриде Марти публикует свою первую публицистическую брошюру «Политическая тюрь­ма на Кубе» — о страшном положении узников ка­торжных тюрем. После провозглашения Испанской республики в феврале 1873 г. он пишет книгу «Ис­панская республика и кубинская революция», где заявляет: «Куба декларирует свою независимость

по тому же праву, по которому Испания объявляет себя республикой».

После Десятилетней войны, так и не освободившей Кубу от колониальной зависимости, Хосе Марти получает разрешение возвратиться на родину и вновь включается в политическую борьбу. Он твёрд и бескомпромиссен. Пламенные речи в за­щиту кубинского народа делают его имя чрезвычай­но популярным. На одном из банкетов, не стесняясь присутствия губернатора острова, назначенного Ис­панией, — генерал-капитана Кубы, Марти высту­пил со столь обличительной и непримиримой ре­чью, что глава колониальной администрации ост­рова воскликнул: «Я хочу как можно скорее забыть о том, что я здесь слышал. Я никогда не смогу по­нять, как можно в моём присутствии, в присутст­вии представителя испанского правительства, гово­рить подобные вещи. Я думаю, что Хосе Марти — это сумасшедший, но сумасшедший слишком опасный ».

Вольтер писал, что человек рождён, чтобы жить или в конвульсиях беспокойства, или в летаргии скуки. Хосе Марти никогда не искал покоя. Его постоянно влекли политическая борьба и подготов­ка к решающей схватке за национальное освобож­дение, но эта страсть к свободе сочеталась в его ду­ше с другой, не менее сильной стихией, имя ко­торой — поэзия.

Всю свою жизнь Марти преклонялся перед фран­цузской культурой, обожествлял литературу Фран­ции. Он оставался истинным поэтом и в своих ли­тературно-критических статьях. Виктора Гюго он уподоблял солнцу в зените, ослепительно-яркому, приковывающему к себе восхищённые взоры всех. О братьях Гонкурах писал, что их отличает «рафи­нированное изящество, аромат надушенного сало­на, таинственная игра светотени...». Флоберу, «ко­торый одевался, как мавр, и чеканил слова, как гот», на его взгляд, присуща волшебная основатель­ность.

Неудивительно, что творчество Марти находи­лось под влиянием французских поэтов и писате­лей, особенно символистов и парнасцев. Именно от них в его творчество приходят цветопись и образ­ность: он стремится перенести в литературу приёмы живописи и музыки. Необходимость использования этих приёмов Марти обосновал в своего рода стихо­творении в прозе: «В языке есть нечто пластичное, слово имеет своё видимое тело, свои законы, кра­соты, свою перспективу, свой свет и свои тени, свою скульптурную форму и свои краски. Всё это можно постичь только вглядываясь в слова, поворачивая их в ту и в другую сторону, взвешивая их, лаская их, шлифуя их. В каждом великом писателе скры­ты великий живописец, великий скульптор и ве­ликий музыкант».

Именно таким писателем был сам Марти, хотя бродячая жизнь политэмигранта и активное учас­тие в борьбе за независимость Кубы оставляли не­много времени для творчества. При его жизни выш­ло всего четыре поэтических сборника: «Исмаэлильо», «Свободные стихи», «Цветы изгнания» и

«Простые стихи». В них — израненная душа поэта, любовь, тревоги, надежды, весь его внутренний мир.

Хотят, о скорбь моя, чтоб я совлёк

С тебя покров природной красоты,

Чтобы подстриг я чувства, как кусты,

И плакал только в кружевной платок.

Чтобы в темнице звонкой изнемог

Мой стих, который подарила ты.

Живительной лишённый простоты,

Засохнет он, как сорванный цветок.

Нет, так не будет! И пускай актрисы

Разучивают вздохи наизусть,

Картинно опускаясь на подмостки.

Душа не делит сцену и кулисы,

Румянами не скрашивает грусть

И, падая, не помнит о причёске.

(Перевод В. Столбова)

Избранница его сердца — Кармен Сайяс де Басан, дочь богатого кубинского землевладельца, с ко­торой он познакомился в Испании, — выделялась не только красотой и обаянием. Она была очень на­читанной, увлекалась поэзией, играла в шахматы и в девичестве во многом разделяла патриотиче­ский порыв Хосе Марти. Не о таком ли идеале жен­щины мечтал он? И раньше в жизни поэта были увлечения, которые, казалось, вот-вот испепелят молодое сердце. Он писал: «Любовь для меня чув­ство столь могущественное, столь абсолютное и вне­земное, что до сих пор я не встретил на нашей гус­тонаселённой земле женщину, которой я мог бы предложить его целиком. Какая тоска чувствовать себя самым живым среди живых, преисполненным неувядаемой нежности и бесконечной верности в душном воздухе, среди невыносимой мелкоты и мо­нотонной безликости, в пустоте, которая сдавлива­ет моё тело и гнетёт мой дух внутри его телесной оболочки... Жизнь для меня мучение. А я живу, ибо должен быть сильным, чтобы справиться с лю­бым препятствием, сломать любую силу...»

И вот это огромное чувство пробудило ответную любовь. «Для меня брак с другой женщиной был бы безумием, — писал Марти одному из своих дру­зей, — но, вступая в брак с Кармен, я делаю осу­ществимым самое заветное моё желание, которое часто непонятно людям, — согласие наших духов­ных страстей».

В конце 70-х гг. они поженились. В 1878 г. в их семье появился крохотный Хосе, которого счаст­ливый отец называл не иначе как «маленькое об­лачко». Однако счастье — понятие эфемерное. Пос­тоянные скитания и неустроенный быт приводили к тому, что романтическая влюблённость Кармен всё более ослабевала. Оставалась лишь любовь к «маленькому облачку», и наконец, взяв его с собой, в 1884 г. она покинула Марти.

Увы, личная жизнь поэта не сложилась, да и вряд ли могла сложиться. Его душа была отдана прежде всего прекрасному острову Куба. Знаме­нитое стихотворение Марти «Родина и женщина»

стало своеобразной исповедью его как поэта и пат­риота, как человека и революционера. Когда речь заходила о Кубе, он всегда был непреклонен: «Нет такого горя, унижения, лишения, наглости, кото­рых бы я не вытерпел для Родины».

Марти интересен и значителен не только в поэ­зии, но и в прозе, и в литературной критике, и на ниве исторических исследований. И сколько ещё ярких работ было бы написано им с его удивитель­ной работоспособностью и творческим горением, ес­ли бы не обречённость изгнанника, если бы не тя­готы быта и необходимость зарабатывать на жизнь то в качестве корреспондента ряда латиноамери­канских газет, то в качестве консула Уругвая, Па­рагвая и Аргентины в США; если бы, наконец, го­воря его словами, рука его с негодованием не от­брасывала перо, ибо жаждала «оружия более дей­ственного, задач более мужественных и трудных».

В начале 80-х гг. Хосе Марти вместе с Антонио Масео и Максимо Гомесом становится во главе на­ционально-освободительного движения. В это вре­мя верхушка кубинского общества, обладавшая не­малыми капиталами, боясь радикальной социаль­ной ломки, стремилась не к независимости, а толь­ко к автономии, в рамках которой она надеялась осуществлять реформы экономического и полити­ческого характера. Критикуя автономистов, Марти заявляет: «Человек, который зовёт в бой, неизме­римо дороже человека, который лишь умоляет; пра­ва не вымаливаются, а берутся, их не выпраши­вают, а вырывают».

Такая бескомпромиссная революционность при­водит Марти к новой ссылке. И опять он оказы­вается в Испании. Однако теперь он задерживается здесь ненадолго. Вскоре начинаются его многолет­ние странствия по странам Центральной Америки и Карибского бассейна. Он собирает средства и сплачивает живущих там кубинцев, разрабатывает планы вооружённого восстания на Кубе. В 80-е гг. Марти подолгу живёт в США. От его проницатель­ного взора не ускользают намерения официального Вашингтона подчинить своему влиянию латиноаме­риканские государства и прибрать к рукам Кубу. Захватнические устремления великого северного соседа порождают у Марти вопрос: «Объединятся ли в насущно необходимый, благословенный союз

древние, неразрывно связанные между собой народы Америки?» Идеи о соли­дарности и общности языка, религии, культуры и истории становятся главными аргумен­тами в пользу создания этого «союза», который Хосе Марти называет «Наша Америка».

В начале 90-х гг. подготовка патриотических сил Кубы к вооружённому восстанию вступила в решающую фазу. С этой целью Марти основал в 1892 г. Кубинскую революционную партию. Её ячейки действовали не только на самой Кубе, но и на североамериканском полуострове Флорида, где проживало много кубинских рабочих-табачников. Иллюстрацией к этому предельно насыщенному пе­риоду в жизни Марти могут служить его собствен­ные слова: «Как я хотел бы оседлать молнию, чтобы повсюду поспеть...»

Хосе Марти стал организатором и главным идео­логом второй войны за независимость кубинского народа (1895—1898 гг.), начатой патриотами 24 февраля 1895 г. в провинции Орьенте. Совре­менники называли его наиболее радикальным рево­люционером своего времени, стремившимся преж­де всего к тому, чтобы независимое государство на Кубе «обеспечило бы своим сынам счастливую жизнь на протяжении многих лет», как говорил сам Хосе Марти. Ради этого он боролся, ради этого готов был умереть.

Для непосредственного участия в восстании Хо­се Марти прибыл на Кубу вместе с Максимо Гомесом 11 апреля 1895 г. из Доминиканской рес­публики. Началась совершенно новая полоса его жизни в повстанческих отрядах, когда «всё иму­щество за поясом», когда под голову подкладывается «опасность вместо подушки», когда «пасть по­беждённым в великом бою — это уже победа».

Когда-то, обращаясь к своей Музе, Марти пи­сал:

Если есть высший суд, лишь с тобою

Я предстану пред этим судом:

Либо нас осудят обоих,

Либо мы спасемся вдвоём.

Он погиб в самом первом своём сражении 19 мая 1895 г.

БУРЫ (АФРИКАНЕРЫ)

Слово «бур» происходит от голландского «кре­стьянин». Так называли себя первые пересе­ленцы из Голландии в Южную Африку. В первой четверти XX в. распространяется другое, ставшее официальным, название буров — африка­неры.

В 80-х — начале 90-х гг. нашего века африка­неры составляли большую часть белого населения

Южно-Африканской Республики (60%) и Намибии (70%). Их поселения существуют также в Зимбаб­ве, Малави, Кении, Танзании, Заире, Бурунди и за пределами Африки — в Аргентине и некоторых других странах. Согласно оценке, общая числен­ность африканеров — около 3 млн. человек, из них свыше 2,8 млн. проживают в ЮАР и около 50 тыс. — в Намибии.

Колонизация бурами Южной Афри­ки началась с создания в 1652 г. Ни­дерландской Ост-Индской компанией укреплённого поселения близ мыса Доброй Надеж­ды. Поселение положило начало Капской колонии и выросло впоследствии в город Капстад — совре­менный Кейптаун. После отмены в 1685 г. Нантского эдикта 1598 г. о веротерпимости в Капской колонии появились гугеноты-французы, опасавши­еся новых религиозных преследований, за ними по­следовали протестанты из Германии и других стран. К концу XVII в. число переселенцев превы­сило 15 тыс. человек.

Новая колония быстро расширялась и крепла за счёт захвата земель у коренного населения — пле­мён готтентотов и бушменов, а также заключения с ними «обменных» договоров, когда металличес­кая утварь, алкогольные напитки, табак менялись на живой скот. На захваченных землях буры созда­вали обширные земледельческие и скотоводческие хозяйства, основанные на рабском труде. Рабы вво­зились из Анголы, Западной Африки, Индии, с Ма­дагаскара, Цейлона. По мере расширения своих владений и роста нехватки рабочей силы буры ста­ли захватывать в рабство и местных жителей.

В течение жизни одного поколения «старожи­лы» — голландцы — слились с новыми поселенца­ми — французами, немцами и др. Их сплочению способствовала общность религии. Буры принадле­жали к голландской Реформаторской церкви, кото­рая возникла как одно из направлений реформации в Швейцарии и стала господствующей в Голландии в XVII в. Основываясь на учении Кальвина о пре­допределении, буры считали себя избранным наро­дом, призванным управлять и властвовать. Мест­ные жители-нехристиане в их представлении по­просту не были людьми.

Общим у буров стал и язык — африкаанс, воз­никший в результате смешивания разных диалек­тов голландского языка с немецким, английским и французским. Африкаанс испытал на себе и влия­ние местных африканских языков, португальского, малайского, а также наречий, на которых говорили посещавшие Южную Африку моряки, торговцы и ввозимые рабы. Первоначально африкаанс был только разговорным языком и функционировал од­новременно с голландским, который оставался письменным языком буров. В конце XIX в. появ­ляются литературные произведения на африкаанс, а с 1925 г. он наряду с английским становится офи­циальным языком страны. В середине 80-х гг. на­шего века на африкаанс говорили свыше 5 млн. че­ловек.

Продвигаясь на восток, буры в 70-е гг. XVIII в. вторглись на земли племён коса, которых они назы­вали кафрами (от арабского «кафир» — неверный, неверующий). Начались затянувшиеся на целое столетие так называемые кафрские войны, которые вели против коса сначала только буры, а затем и англичане, захватившие в начале XIX в. Капскую колонию. В результате границы последней заметно расширились.

С переходом Капской колонии в руки Англии связано такое овеянное романтикой событие бур­ской истории, как «Великий трек». Слово «трек» происходит от голландского «переселение». Так на­зывали начавшееся в 30—40-е гг. XIX в. переме­щение больших групп буров из Капской колонии на север и восток страны, за реки Оранжевая и Вааль, а также в Натал. Буры, как они сами говорили, уходили в поисках новых земель, где «...им не до­кучали бы ни английские миссионеры, ни англи­зированные готтентоты, где кафры ручные, где можно найти хорошие пастбища... охотиться на слонов, буйволов и жираф и где человек может жить свободно». Одной из непосредственных при­чин трека стала отмена англичанами рабства в Кап­ской колонии, что создало угрозу подрыва экономи­ческой основы бурских хозяйств.

«Великий трек» напоминал освоение белыми пе­реселенцами американского «дикого Запада». Треккеры передвигались группами, без карт, по солнцу и другим приметам. Запряжённые волами большие крытые повозки, в которых находились старшие члены семей, женщины, дети и нехитрый скарб, сопровождали вооружённые всадники.

На новых землях буры столкнулись с упорным сопротивлением коренного населения — зулу, ндебеле, суто и других племён. Одно из решающих сра­жений между бурами и зулусами произошло у реки Инкоме, которая вошла в историю Южной Африки под названием Кровавой.

Для утверждения буров на завоёванных терри­ториях потребовались десятилетия. Их противни­ками были не только африканцы, отстаивавшие свою независимость, но и англичане — главные ко­лониальные соперники буров в Южной Африке. Созданная в 1839 г. бурская республика Натал была в 1843 г. захвачена Англией. Более долгой была жизнь двух других бурских республик, возникших в середине XIX в., — Оранжевой, созданной в 1854 г. под официальным названием «Оранжевое свободное государство», и Трансвааля, основанного в 1856 г. под именем Южно-Африканской Респуб­лики. По отношению к местному населению в этих бурских республиках практиковались полурабские методы эксплуатации.

В то же время повседневный жизненный уклад большинства буров оставался вплоть до конца XIX в. глубоко патриархальным. Интересна иро­ничная характеристика, данная бурам Марком Тве­ном после его поездки в Южную Африку в 1896 г.: «Буры очень набожны, глубоко невежественны, ту­пы, упрямы, нетерпимы, нечистоплотны, гостепри­имны, честны во взаимоотношениях с белыми, жес­токи по отношению к своим чернокожим слугам, искусны в стрельбе и верховой езде, увлекаются охотой, не терпят политической зависимости, хо­рошие отцы и мужья... ещё до недавнего времени здесь не было школ, детей не учили; слово «но­вости» оставляет буров равнодушными — им со­вершенно всё равно, что творится в мире...». Афри­канцы и колонисты-англичане, сталкиваясь с ними на поле битвы, были не столь ироничны...

Из среды буров вышли многие выдающиеся по­литические и государственные деятели, учёные, пи­сатели. Имена некоторых из них можно найти на современной географической карте Южной Афри­ки: например, столица ЮАР Претория названа в честь её основателя, первого президента Трансвааля Мартинуса Преториуса; город Крюгерсдорп и на­циональный парк Крюгер — в честь другого пре­зидента Трансвааля, Стефануса Крюгера.

В середине 80-х гг. XIX в. в Трансваале, в районе Витватерсранд, было открыто крупнейшее в мире месторождение золота. Впоследствии здесь были об­наружены и урановые руды. Это фактически ре­шило судьбу республики. В Трансвааль устреми­лись могущественные британские монополии и ста­ратели-иммигранты из Европы. Начался торгово-промышленный бум. Англия и её Капская колония начали