ПЕДАГОГИКА И ОБЩЕСТВЕННОЕ СОЗНАНИЕ 2 страница

Чем более самостоятельной становится природа, чем дальше отстраняются от нее боги, тем напряженнее все ожидания сосредоточиваются на третьей отведенной им функции, тем в большей мере нравственность становится их подлинной сферой. Божественной задачей становится теперь компенсировать наносимый культурой вред, вести счет страданиям, которые люди причиняют друг другу в совместной жизни, следить за исполнением предписаний культуры, которым люди так плохо подчиняются. Самим предписаниям культуры приписывается божественное происхождение, они поднимаются над человеческим обществом, распространяются на природу и историю мира.

Так создается арсенал представлений, порожденный потребностью сделать человеческую беспомощность легче переносимой.

Общий смысл всего таков: жизнь в нашем мире служит какой-то высшей цели, которая, правда, нелегко поддается разгадке, но, несомненно, подразумевает совершенствование человеческого существа. По-видимому, объектом этого облагорожения и возвышения должно быть духовное начало в человеке — душа, которая с течением времени так медленно и трудно отделяется от тела. Все совершающееся в земном мире есть исполнение намерений какого-то непостижимого для нас ума, который, пусть трудными для понимания путями и маневрами, но, в конце концов, направит все к благу, т.е. к радостному для нас исходу. За каждым из нас присматривает благое, лишь кажущееся строгим провидение, которое не позволит, чтобы мы стали игральным мячом сверхмощных и беспомощных сил природы.

Даже смерть есть вовсе не уничтожение, не возвращение к неорганической безжизненности, но начало нового вида существования, ведущего по пути высшего развития. И, с другой стороны, те же нравственные законы, которые установлены нашими культурами, царят над всеми событиями в мире, разве что всевышняя инстанция, вершащая суд, следит за их исполнением с несравненно большей властностью и последовательностью, чем земные власти. Добро, в конечном счете, по заслугам вознаграждается, зло карается, если не в этой форме жизни, то в последующих существованиях, начинающихся после смерти.

Таким образом, все ужасы, страдания и трудности жизни предназначены к искуплению; жизнь после смерти, которая продолжает нашу земную жизнь так же, как невидимая часть спектра примыкает к видимой, принесет исполнение всего, чего мы здесь, может быть, не дождались. И неприступная мудрость, управляющая этим процессом, всеблагость, в нем выражающаяся, справедливость, берущая в нем верх, — все это черты божественных существ, создавших к тому же нас и мир в целом. Или, скорее, божественного единого существа, которое в нашей культуре сосредоточило в себе всех богов архаических эпох. Теперь, когда Бог стал единственным, отношения к нему снова смогли обрести интимность и напряженность детского отношения к отцу.

Подытоженные выше религиозные представления, естественно, имели долгую историю развития, зафиксированы разными культурами на их разных фазах. В широком смысле религиозные представления считаются драгоценнейшим достоянием культуры, высшей ценностью, какую она может предложить своим участникам, гораздо большей, чем все искусства и умения, позволяющие открывать земные недра, снабжать человечество пищей или предотвращать его болезни. Люди говорят, что жизнь станет невыносимой, если религиозные представления утратят для них ту ценность, которую им приписывают.

IV

Каково же психологическое и педагогическое значение религиозных представлений, в качестве чего мы можем их классифицировать? Религиозные представления суть тезисы, высказывания о фактах и обстоятельствах внешней (или внутренней) реальности, сообщающие нечто такое, чего мы сами не обнаруживаем и что требует веры. Поскольку они информируют нас о самом важном и интересном в нашей жизни, они ценятся особенно высоко. Кто ничего о них не знает, тот крайне невежествен; кто их усвоил, тот вправе считать себя очень обогатившимся.

Религиозные представления не являются подытоживанием опыта или конечным результатом мысли, это реализация самых древних, самых сильных, самых настойчивых желаний человечества;

тайна их силы кроется в силе этих желаний. Добрая власть божественного провидения смягчает страх перед жизненными опасностями, постулирование нравственного миропорядка обеспечивает торжество справедливости, чьи требования так часто остаются внутри человеческой культуры неисполненными, продолжение земного существования в будущей жизни предлагает пространственные и временные рамки, внутри которых надо ожидать исполнения этих желаний. Исходя из предпосылок этой системы, вырабатываются ответы на загадочные для человеческой любознательности вопросы. Например, о возникновении мира и об отношении между телом и душой. Все вместе сулит гигантское облегчение для индивидуальной психики. Никогда до конца не преодоленные конфликты детского возраста, коренящиеся в отцовском комплексе, снимаются с нее и получают свое разрешение в принимаемом всеми смысле.

О соответствии большинства из этих идей действительному положению вещей мы не можем судить. Насколько они недоказуемы, настолько же и неопровержимы. Заполнять незнание собственными измышлениями и по личному произволу объявлять те или иные части религиозной системы более или менее приемлемыми было бы кощунством. Слишком уж значительны эти вопросы, хотелось бы даже сказать: слишком святы.

Религия, несомненно, оказала человеческой культуре великую услугу, сделала для усмирения асоциальных влечений много, но недостаточно. На протяжении многих тысячелетий она правила человеческим обществом; у нее было время показать, на что она способна. Если бы ей удалось облагодетельствовать, утешить, примирить с жизнью, сделать носителями культуры большинство людей, то никому не пришло бы в голову стремиться к изменению существующих обстоятельств.

Сомнительно, чтобы люди в эпоху неограниченного господства религиозных учений были, в общем и целом, счастливее, чем сегодня. Нравственнее они явно не были. Им всегда как-то удавалось экстериоризировать религиозные предписания и тем самым расстроить их замысел. Священники, обязанные наблюдать за религиозным послушанием, шли в этом людям навстречу. Действие божественного правосудия неизбежно пресекалось божьей благостью; люди грешили, потом приносили жертвы или каялись, после чего были готовы грешить снова.

Русская душа отважилась сделать вывод, что грех — необходимая ступенька к наслаждению всем блаженством божественной милости, т.е. в принципе богоугодное дело. Совершенно очевидно, что священники могли поддерживать в массах религиозную покорность только ценой очень больших уступок человеческой природе с ее влечениями. На том и порешили: один Бог силен и благ, человек же слаб и грешен. Безнравственность во все времена находила в религии не меньшую опору, чем нравственность.

Если я не смею убивать своего ближнего только потому, что Господь Бог это запретил и тяжко покарает за преступление в этой или другой жизни, но мне становится известно, что никакого Господа Бога не существует, что его наказания нечего бояться, тогда я, разумеется, убью ближнего без рассуждении, и удержать меня от этого сумеет только земная власть.

Культура выставила требование не убивать соседа, которого ты ненавидишь, который стоит на твоем пути к имуществу, которому ты завидуешь. Это было сделано явно в интересах человеческого общежития, на иных условиях невозможного.

В самом деле, убийца навлек бы на себя месть близких убитого и глухую зависть остальных, ощущающих не менее сильную внутреннюю наклонность к подобному насильственному деянию. Он поэтому недолго бы наслаждался своей местью или награбленным добром, имея все шансы самому быть убитым. Даже если бы незаурядная сила и осторожность оградили его от одиночных противников, он неизбежно потерпел бы поражение от союза слабейших. Если бы такой союз не сформировался, убийство продолжалось бы без конца, и люди взаимно истребили бы друг друга. Между отдельными индивидами царили бы такие же отношения, какие на Корсике до сих пор еще существуют между семьями, а в остальном сохраняются только между странами. Одинаковая для всех небезопасность жизни и сплачивает людей в общество, которое запрещает убийство отдельному индивиду и удерживает за собой право совместного убийства всякого, кто переступит через запрет. Так со временем возникают юстиция и система наказаний.

Люди малодоступны голосу разума, над ними властвуют их импульсивные желания. Но действительно ли они должны быть такими, понуждает ли их к этому природа человека? Задумайтесь над тревожным контрастом между сияющим умом здорового ребенка и слабоумием среднего уровня взрослого. Так ли уж невероятно, что именно существующая система воспитания несет на себе большую часть вины за это прогрессирующее помрачение?

У нас нет другого средства для овладения природой наших влечений, чем наш разум. Как можно ожидать от лиц, стоящих под властью мыслительных запретов, что они достигнут идеала душевной жизни, примата разума? Здесь у нас налицо основание для надежды на будущее. Возможно, нам еще предстоит откопать клад, который обогатит культуру. Стоит потратить силы на попытку нового воспитания. Разве неверно, что инфантилизм подлежит преодолению? Человек не может вечно оставаться ребенком, он должен, в конце концов, выйти в люди, в чуждый ему мир. Мы можем назвать это «воспитанием чувства реальности», и нужно ли еще раз указывать на необходимость этого шага в будущем?

Вы опасаетесь, что человек не устоит в тяжелом испытании? Что ж, будемте все-таки надеяться. Знание того, что ты предоставлен своим собственным силам, само по себе уже чего-то стоит. Ты выучиваешься тогда их правильному использованию. Человек все-таки не совершенно беспомощен.

Путь от грудного младенца до культурного человека велик, слишком много маленьких человечков заблудится на нем и не примется вовремя за свои жизненные задачи, если им будет предоставлено развиваться самим, без водительства. Науки ранних ступеней обучения будут неизбежно ограничивать свободу их мысли в зрелые годы точно так же, как это делает сегодня религия, за что вы ее упрекаете. Таков уж неустранимый недостаток нашей, да и всякой культуры, — она принуждает живущего жизнью чувства, неразумного ребенка сделать выбор, который будет лишь позднее оправдан зрелым разумом взрослого. Она и не может поступать иначе, потому что за несколько лет ребенок должен вобрать в себя века развития человечества, и осилить поставленную перед ним задачу он способен только за счет введения в действие аффективных потенций.

Мы можем сколь угодно часто подчеркивать, что человеческий интеллект бессилен в сравнении с человеческими влечениями, и будем правы. Но есть все же что-то необычное в этой слабости;

голос интеллекта тих, но он не успокаивается, пока не добьется, чтобы его услышали. В конце концов, хотя его снова и снова, бесконечное число раз ставят на место, он добивается своего. Это одно из немногочисленных обстоятельств, питающих наш оптимизм относительно будущего человечества, но и одно само по себе оно много что значит. На нем можно строить еще и другие надежды. Примат интеллекта маячит в очень, очень неблизкой, но все-таки, по-видимому, не в бесконечной дали. Вы знаете, почему: в конечном счете, ничто не может противостоять разуму и опыту.

Вера и разум, хотя находятся в постоянном и неизбежном взаимоотношении, представляются, однако, в сущности, говоря математическим языком, величинами несоизмеримыми и поэтому не могущими заменить друг друга, стать одно на место другого. Заменить веру разумом или наукой так же невозможно, как заменить математику историей или музыку скульптурой. Поэтому, собственно говоря, не может быть и борьбы между разумом и верой как таковыми.

Опыт и основанная на нем наука дают нам факты. Разум и основанная на нем рациональная философия дают нам отвлеченные начала. Вера и основанная на ней религия дают нам начала, которые выражают не то, что бывает или может быть, а то, что должно быть. Ясно, что мы имеем три специфически различные умственные области, из которых ни одна не покрывает другую и, следовательно, не может заменить другую. Это нисколько не мешает тому, что все три самостоятельные области находятся в постоянных и тесных взаимоотношениях.

Так, сердце, мозг и желудок суть разнородные и несоизмеримые органы — один не может заменить и упразднить другого, но именно вследствие этого они соединены внутренней неразрывной связью в одном конкретном организме и одинаково необходимы для его целости. Синтез веры, разума и опыта, откуда само собою должен следовать синтез религии, философии и положительной науки, вполне возможен.

Вера и то, что на вере основывается, утверждают некоторые начала, которые дают новое положительное содержание нашей жизни и знанию. Вера утверждает существование и действие известных вещей и существ, лежащих за пределами нашего обыкновенного опыта. Если таким образом вера сообщает нашему сознанию известные положительные данные, конкретно-определенные, то задача разума по отношению к вере может состоять в том, чтобы освободить или очистить сообщенные верой данные от элемента случайности и произвола и сообщить им форму всеобщности и необходимости. Таким образом, задача разума относительно веры есть та же, что и относительно опыта; но, если известное положительное вероучение или религия стоит за те случайные элементы в ней, которые отрицаются разумом, тогда естественно удары разума падают на самую эту религию.

Разум может отрицать известное определенное вероучение или религию, но он не может отрицать религию как таковую. Отрицая случайные элементы нашего опыта, не может отвергать самого опыта в его существенном содержании.

Наша жизнь, и личная и общественная, вся состоит в движении между нормальным и ненормальным, долженствующим быть и не должным, истиной и ложью, злом и добром.

V

Если бы мировоззрение, основанное на опыте и разуме, было единственно возможным для нас мировоззрением, то практическим исходом явились бы фатализм и квиетизм. Мы не имели бы основания ставить себе какие-нибудь цели деятельности, бороться для их достижения, к чему бы то ни было стремиться, — ибо понятие цели совпадает с понятием долженствующего быть.

В самом деле, как нравственные существа, мы ставим себе целью то, что по нашему убеждению должно быть, и стремимся к тому, чтобы оно и в действительности было или сделалось фактом; но если ничего не должно быть, если все только бывает, и бывает с одинаковой необходимостью, то по какому праву буду я ставить что-нибудь как цель, или долженствующее быть, и отвергать другое как недолжное. Точно так же, если истинно только то, что бывает, и все бывающее одинаково истинно, тогда всякое явление в области знания будет одинаково оправдано. Тогда не будет ложных и истинных воззрений — всякое воззрение, как и факт, и явление, будет иметь одинаковое право на существование со всеми другими. Задача знания будет состоять не в оценке истинности или ложности того или другого утверждения или воззрения, а только в генетическом объяснении каждого данного воззрения. Тогда гениальная идея великого мыслителя и бред сумасшедшего, как явления одинаково необходимые и натуральные, будут иметь одинаковое право на существование. И действительно, заметим мимоходом, очень часто гениальные мысли признаются за бред сумасшедшего и, наоборот, бред сумасшедшего выдается за гениальную идею.

Далее, с этой точки зрения утратится всякое объективное различие в области эстетики, различие между прекрасным и безобразным, — оно сведется к чисто субъективному факту вкуса. Красота явится исключительно субъективным и относительным фактом, и все художественные произведения будут иметь только исторический интерес — одинаковый для произведений Шекспира и какой-нибудь бездарности. Но если, таким образом, все существующее для нас покроется одинаковой краской безразличия, то, очевидно, деятельность наша во всех сферах утратит свои определенные цели — не к чему будет стремиться, не из-за чего бороться, и жизнь потеряет всю свою цену.

Если бы натуралистическое воззрение, ограничивающееся исключительно пределами наличного опыта и отвлеченного разума, получило когда-нибудь господство над человеческим сознанием, то духовный мир человечества погрузился бы в состояние мертвой косности или небытия.

Эти три умственные области не только не могут исключать друг друга или заменять одна другую, но, напротив, все три одинаково необходимы для полноты наших отношений к существующему или для полноты нашего знания. То самое, что с одной стороны есть предмет религии, то же самое, только с другой стороны, составляет предмет философии и науки. На этом основана возможность нормального их отношения или гармонического синтеза. Отсутствие же этого нормального отношения производит одностороннее самоутверждение каждой из трех сфер и борьбу между собой.

От чего же зависит это ненормальное отношение? Всякая цель, как духовная, так и телесная, для того чтобы достигнуть полного развития, требует, чтобы каждая его часть, элемент или орган стремились к возможно большему самоутверждению, становились для себя средоточием или центром всего целого. Так, для того, чтобы человеческое общество, народ или государство представляли не косную безразличную массу, а расчлененный богатый разнообразными индивидуальными проявлениями общественный организм, для этого необходимо, чтобы каждый член этого общественного организма достигал наибольшего развития самосознания. Чтобы оно в известном смысле ставило себя центром всего остального, относило бы все к себе, ибо в этом заключается сущность самосознания.

Если б не было этого стремления, если бы каждое лицо было пассивно, подчинялось общему и не развивало своего особенного, то общество состояло бы из одинаково однообразных элементов и представляло бы, таким образом, механический агрегат, а не живой организм. Но, с другой стороны, очевидно, что если бы это стремление каждого лица к самоутверждению вполне осуществилось, то это необходимо уничтожило бы самостоятельность всех других, и в результате получился бы такой же мертвый механизм, как и при первом предположении.

В самом деле, если бы одно лицо в общественном организме стало бы действительно исключительным центром всего, то не только бы эти все остальные утратили свою самостоятельность. Даже и единичная личность деспота утратила бы возможность развивать свою индивидуальность. Такое развитие необходимо предполагает борьбу, борьба же предполагает необходимое равенство борющихся. Там, где осуществляется подобное состояние общественного целого, например в восточных деспотиях, не только все подданные представляют косную массу рабов, но и сам деспот утрачивает действительную человеческую свободу. По личному своему достоинству, по содержанию своего сознания он ничем не выше своих рабов.

Но если такой исход не есть нормальный или желательный, то, с другой стороны, невозможно, чтобы стремление каждого к исключительному самоутверждению осуществлялось одинаково. Такое стремление в одном уничтожает своим осуществлением стремление всех других, так как если один станет центром всех, то другие, в том же смысле, уже не могут иметь этого центрального значения. Таким образом, стремление к исключительному самоутверждению необходимо само себя уничтожает в осуществлении: если все одинаково хотят и могут, безусловно, господствовать, то, очевидно, никто не может быть господином, потому что ему не над кем будет властвовать. Из этого круга невозможно было бы выйти, если бы все элементы или члены целого были бы качественно одинаковы. Но такой качественной одинаковости нет, и не может быть в организме. Каждый элемент утверждает себя или ставит себя центром не безусловно, а только в условии своей качественной или специфической особенности. Проще говоря, каждый элемент организма утверждает себя только в своей особенной функции. Так как эти функции различны для каждого элемента и органа, то самоутверждение их не противоречит друг другу. Напротив, необходимо для полного осуществления целого.

Здесь каждый элемент организма утверждает, безусловно, не себя как отвлеченное Я, а себя как Я определенное, т.е. утверждает свою идею и свое дело.

VI

Таким образом, в развитии всякого органического целого мы имеем три логически необходимые момента. Во-первых, безусловное соединение всех элементов, которые имеют свою особенность только в возможности или в потенции. Во-вторых, развитие силы каждого элемента через стремление его к исключительному и безусловному самоутверждению. И, в-третьих, наконец, действительное самоутверждение каждого элемента в пределах его идеи или функции и через это осуществление гармонического расчлененного организма.

Этот закон трех моментов развития одинаково применяется и к физическому организму, и к организму общественному, и, наконец, к чисто умственным органическим соединениям, например к организму знания.

Согласно сказанному, организм знания в его целости представляет три главные сферы, или системы, органически между собою связанные, а именно знание религиозное, знание рационально философское и знание эмпирически научное.

Развитие всего умственного организма по отношению к этим трем сферам подчиняется указанному закону, а именно: мы сначала в первом моменте находим, что эти три сферы или системы представляют смешанное, безразличное единство. Затем, во втором моменте, каждая из них стремится к исключительному самоутверждению, стремится стать центром всего знания и исключает две остальные, отрицает их самостоятельность и право на существование. Но так как каждая из трех сфер стремится к этой исключительности, то происходит, разумеется, ожесточенная борьба, в которой каждая из борющихся сторон не хочет и не может уступить, так как все одинаково не правы или, что то же самое, одинаково правы.

Наконец, эти три умственные сферы должны прийти к сознанию своей специфической особенности, к сознанию своей идеи, своей задачи, своего дела. И так как эта идея и это дело для каждого различны, то такое сознание ведет к внутреннему примирению.

Каждая из сфер утверждает себя в том, что ей принадлежит, не захватывает права другого, и через это осуществляется полное гармонически расчлененное и обособленное существо умственного организма, или организма знания.

Человечество, разделенное на племена и народы, развивалось не везде одновременно. Культура началась и продолжалась в различных местах земного шара. Одни народы опережали другие в развитии и не всегда находились в тесной связи и постоянных сношениях между собою. Закон развития к действительной истории не может быть применен с такой простотой, как возможно было бы, если бы человечество непрерывно развивало одну и ту же культуру. Тем не менее, самый закон развития сохраняется везде и всегда неизменно.

Первоначально мы видим на древнем Востоке смешение всех сфер знания в одной системе, которую можно назвать жреческой наукой или теософией. Научные, философские и теологические элементы не обособлены, не образуют своих особых сфер. Знание об общих условиях и законах явлений и знание о существенном вообще перемешаны между собою, и всеми этими знаниями занимаются одни и те же лица, именно жрецы. Но на том же Востоке, именно в Индии, мы уже встречаем начало обособления естествознания от религии.

В Индии разум, освободившись от веры, создал ряд блестящих философских систем, со смелым отрицанием относившихся к религиозной системе, дотоле господствовавшей. Но в последней из этих философий — философии Санхья — разум пришел к созданию новой веры"— буддизма, который усвоил все положительное содержание прежней веры. Соединенные таким образом элементы явились более полной и совершенной религией, чем браманизм, и потому буддизм мог успешно с ним бороться.

Продолжение умственной истории мы находим у греков. Здесь мы видим то же явление, как и в Индии. Знание, породив множество философских систем, приходит в неоплатонизме к необходимости положительного религиозного содержания, и притом нового. Все пройденное философское развитие сделало старую религию несоответствующей требованию ума. И вот эта новая, требуемая как необходимость религия действительно является в виде христианства. Христианство представило, с одной стороны, такое же или еще более положительное религиозное содержание, что и старая вера, будучи по преимуществу откровением и осуществлением божественных вещей. С другой стороны, оно усваивает себе идеальные результаты свободного знания греческой философии в ее последнем и высшем проявлении — неоплатонизме. Таким образом, оно является, с одной стороны, более разумной религией, нежели древняя мифология, а с другой — более сильным и положительным воззрением, нежели неоплатоническая философия.

Христианство усвоило себе результаты греческой философии, именно платонической. Но представители исторического христианства не допускали в принципе необходимости философского и, еще менее того, научного знания как самостоятельных особых умственных сфер. Они признавали некоторые платонические идеи, но только потому, что эти идеи совпадали с данными христианского откровения. Они признавали истинность греческой философии, поскольку она, во-первых, отрицательно относилась к языческому многобожию, и, во-вторых, поскольку она так же отрицательно относилась к чувственному бытию вообще, указывая на иной, идеальный мир. Но они вовсе не допускали потребности в рациональном оправдании и научном подтверждении религиозных данных. Для них греческая философия являлась только полезным педагогическим средством для подготовления язычников к принятию христианства, но затем вся философия становилась излишней, так как христианство само по себе, по их убеждению, давало гораздо больше того, что могло быть дано какою-нибудь философией.

На самом же деле религия не может предоставить того, что дается философией. Религия доставляет нам необходимое знание об абсолютном сущем и о его существенном взаимодействии со всем существующим. Но объяснение этого содержания, обнаружение условия его возможности или его общих законов и форм — это есть прямо дело свободного мышления, осуществляющегося в философии. И религия сама по себе, как таковая, как откровение, здесь ничего дать не может и не должна.

Первое время в истории христианства, когда оно еще боролось с древним миром, и когда его существование было еще живою действительностью, чисто религиозный интерес поглощал собою все остальные. Вопросы о жизни и смерти не давали места никаким чисто теоретическим философским вопросам. В век апостолов и мучеников все второстепенные интересы человеческого духа бледнели перед вновь открывшимся миром чудес и подвигов. Нельзя сказать, чтоб в это время религиозное знание подчиняло себе или подавляло знание философское и научное, — нельзя сказать потому, что этих последних просто не существовало, о них никто не думал в христианском мире. Но когда сверхчеловеческий импульс, данный миру с появлением Христа, распространяясь все шире и шире, тем самым утрачивал свою напряженность, или интенсивность, необходимо должно было исчезнуть и исключительное преобладание религиозного интереса.

Если даже оставаться на безусловной супранатуралистической ортодоксальной точке зрения, т.е. признавать, что основной факт христианства был чисто сверхъестественным, что христианское откровение упало прямо с неба, то ведь оно упало на землю и, следовательно, должно было смешаться с прахом земли. И, действительно, мы видим, что уже очень рано исторические проявления и деятельность христианских начал в человеческом мире не вполне соответствуют самой сущности этих начал.

Вступив в борьбу с древним языческим миром, христианство в этой борьбе очень недолго держало себя так, как должно было держать в силу нравственного принципа, данного в Евангелии, именно принципа любить врага своего и делать добро ненавидящим нас.

Уже во II в. один из представителей христианства, знаменитый Тертуллиан, в одном из своих сочинений со злобным наслаждением описывает, как язычники, преследующие христиан, в будущей жизни будут мучиться в аду, и как их мучения будут увеличивать вечное блаженство христианских праведников. Едва ли мы ошибемся, если скажем, что главная причина, почему учение о вечном аде, так явно противоречащее началу абсолютной любви, тем не менее, утвердилось навсегда в христианстве, лежит главным образом в ожесточенной борьбе христианства с языческим миром. В этой борьбе христианство не смогло удержаться на высоте собственного же нравственного идеала.

До IV в. христиане в борьбе со своими врагами могли отвечать им только угрозами будущих мучений в загробной жизни — угрозами, которые могли более доставить удовольствия самим христианам, нежели устрашить их врагов, которые в будущую жизнь не верили. Но с IV в. противохристианское отношение христиан к язычникам могло выразиться в действительных преследованиях, которые качественно, если не количественно, ничем не уступали прежним преследованиям самих христиан со стороны их врагов. Веря в то, что каждый же христианин навеки осужден, христиане не могли уважать ни жизни, ни свободы этих осужденных врагов Божиих. Хотя к IV и V вв. язычество и вся древняя культура сами по себе уже одряхлели, все-таки смерть этой культуры была насильственной. И последние удары были нанесены ей мстительной рукой вождей христианской церкви. Знаменитое разрушение Сераписова храма и трагическая смерть Гиппатии были явлениями не единичными.

Христианство, которое по существу своему должно быть абсолютным всепримиряющим началом, в своем историческом проявлении приняло характер исключительности, стало одним из борющихся начал в истории, вместо того чтобы быть разрешителем и примирителем всякой вражды.

Когда языческий мир совсем исчез с исторической сцены, вражда и борьба продолжались в среде самого христианства между так называемыми ересями и ортодоксией. Ортодоксия есть вера, переставшая быть живым всеобъемлющим убеждением, определяющим собою все нравственное существо человека, а ставшая только известным утверждением ума, основанным на предании или на признании известного авторитета.