ПЕДАГОГИКА И ОБЩЕСТВЕННОЕ СОЗНАНИЕ 1 страница

Развитие общечеловеческого познания повторяется в развитии обратившегося к нему человека, силы которого крепнут по мере усвоения понятий, суждений, отношений, оценок, ценностей. «В педагогическом прогрессе мы узнаем как бы в сжатом очерке историю образованности всего мира» (Гегель). Индивидуальное познание есть живой и активный диалог с миром культуры, с познанием общественным — и это очень трудный процесс, поскольку в общечеловеческой науке есть только всеобщее, а процесс усвоения глубоко индивидуален.

Невозможно понять природу познания и развития способностей отдельного человека, не заглянув в историю и современное состояние общественного сознания. Такой подход позволяет обособить несколько групп проблем в педагогическом рассмотрении главных форм социальной духовности. Это проблемы воспитания в области религии, здравого смысла, искусства, философии, науки.

Вера

Формирование личности абсолютно невозможно. На самом деле существует только становление личности.

Личность может только саморазвиваться. Все, что личность приобретает, присваивая культуру, проходит через фильтры неповторимого своеобразия, и эта работа по присвоению культуры может осуществиться одной только личностью — самостоятельно. Воспитание в силах повысить (или помешать) личности в этом труде самосотворения, оно способно повысить (или понизить) эффективность диалога становящейся личности с миром культуры.

Воспитание служит цели облагородить, очеловечить разрушительно эгоистические природные влечения, ибо иначе совместная жизнь людей становится невозможной. Для этого воспитание призвано преодолеть отчуждение человека от культуры.

Воспитатель в силах установить судейское кресло в сердце самого ребенка, наращивая его сверх-Я, его социальную Я-концепцию, его видение себя со стороны. Он способствует интериоризации культурных предписаний, сочетая внутренние задатки ребенка с активно взывающими к их саморазвитию внешними обстоятельствами, приводя к первым успехам и закрепляя их последующими.

Здесь важно предотвратить самолюбование интериоризованной культурой при умалении идеалов и достижений других культур. А также профилактически избежать идентификации личности с господами — властными и сильными, безжалостными и хитрыми — как со своим идеалом. Воспитание способно сделать еще один шаг — научить утонченным наслаждениям искусством, культурой вообще. Наконец, именно воспитанию принадлежит решающая роль в том или ином типе религиозной идентификации личности как самом важном с содержательной точки зрения продукте ее самоопределения.

Главное, что необходимо человеку, чтобы он мог сам справиться с грузом ответственности, возлагаемой на него свободой воли, — это мужество.

Судьба нашей эпохи — рационализация, интеллектуализация и расколдовывание мира. Глубоко закономерно, что наше самое высокое искусство интимно, а не монументально. Если мы попытаемся насильственно привить вкус к монументальному искусству и «изобретем» его, то появится нечто столь же жалкое и безобразное, как то, что мы видели во многих памятниках, созданных в последнее время. И пророчество с кафедры создаст в конце концов только фантастические секты, но никогда не создаст подлинной общности.

Кто не может мужественно вынести этой судьбы эпохи, тому надо сказать: пусть лучше он молча, без рекламы, которую обычно создают ренегаты, а тихо и просто вернется в широко и милостиво открытые объятия древних церквей. Сделать это нетрудно.

Он должен при этом, так или иначе, принести в «жертву» интеллект — это неизбежно. Мы не будем его порицать, если он действительно в состоянии принести такую жертву. Ибо подобное принесение в жертву интеллекта ради безусловной преданности религии есть все же нечто иное в нравственном отношении, чем попытка уклониться от обязанности быть интеллектуально добросовестным.

Индифферентизм в вопросах веры не менее страшен, чем ложные ответы на неизбежные вопросы ума, поскольку свидетельствует об опустошенности души и поддерживает самое мрачное невежество. Религиозное мировоззрение, становление и развитие которого входит в задачи воспитания, дополняет, а не заменяет собой мировоззрение научное. Воспитанию важно опередить разрушительные ответы на мировоззренческие вопросы, но не запретом на мысль, а помощью в поиске и нахождении правильных и конструктивных ответов на них. Созидательные ответы лежат только в одной сфере — нравственной.

Свои опасности существуют и в процессе религиозного воспитания, и в ходе философского образования, и при усвоении отдельных наук, искусств, ремесел, технологий и т.д. С целью учесть эти опасности и избежать их приступим к изучению наиболее важных из них.

Вера, наука, опыт. Как они соотносятся друг с другом?

Наука и вера не исключают друг друга. Свободная от всяких религиозных стеснений наука не в силах отрицать первопричины, ей неизвестные; вера же не может не признать, что открываемый наукой ход событий должен быть объяснен именно так, как это стремится сделать наука. Вера, опыт и разум взаимодополнительны и нуждаются в отдельном, самостоятельном, «непересекающемся» воспитании, в этом случае они уживаются и помогают друг другу в духовном освоении мира.

Людям свойственно искать, жаждать, любить авторитеты, освобождающие их от бремени свободы. Чтобы не усиливать этой в высшей степени опасной тенденции, вера должна быть недогматичной и исходить из внутренней жизни духа в большей мере, чем из внешнего авторитета. Бесконечно опасна для человека и человечества любая слепая вера — во что бы то ни было.

Мировоззрение, как научное, так и религиозное, бывает и созидательным и разрушительным. Далеко не автоматически вера, опыт и разум пронизываются нравственностью. Самое трудное в жизни человека — смерть, боль, потери, слабость, влечения — разрешается в религиозном сознании. Вера нейтрализует многообразие страха, примиряет со смрадными страданиями, вознаграждает за муки и лишения, главное же, дарит бессмертие, отвечает на недоуменные и многочисленные «зачем?»

Отличие науки от веры заключается в следующем: «беспредпосылочная» в смысле свободы от всяких религиозных стеснений наука в действительности не признает «чуда» и «откровения», в противном случае она не была бы верна своим собственным «предпосылкам». Верующий признает и чудо, и откровение. И такая «беспредпосылочная» наука требует от него только одного, не менее, но и не более: признать, что, если ход событий объяснять без допущения сверхъестественного вмешательства, исключаемого эмпирическим объяснением в качестве причинного момента, данный ход событий должен быть объяснен именно так, как это стремится сделать наука. Но это он может признать, не изменяя своей вере.

Нравственность есть основа религии. Зло запрещено Богом потому, что оно противно природе человека. Божественный закон согласуется с законами природы, поскольку они едины.

Смерть, уравнивающая, в конечном счете, всех людей («Всему и всем — одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, приносящему жертву и не приносящему жертвы»), есть едва ли не главный мировоззренческий фактор социального зла. Зло изживаемо, но только нравственностью.

Сущее отображается разумом, должное предвосхищается верой, опыт синтезирует их в ходе критической и нравственно-конструктивной работы ума и сердца, позволяющей отличать норму от патологии, зло от добра, истину ото лжи, прекрасное от безобразного.

Человек как одновременно природное и духовно-социальное существо познаваем в постоянных переходах его сознания от феноменального мира к миру ноуменальному и наоборот. Взаимодействие объективного и субъективного мира отражается в философских науках о целеполагании и целеположенной деятельности.

Поскольку разум (наука) и вера (религия) отправляют равно необходимые и равно важные функции в отношениях человека с миром, постольку воспитание призвано бережно охранять их автономность и «мирное сосуществование». Религиозное мировоззрение, становление и развитие которого входит в задачи воспитания, дополняет, а не заменяет собой мировоззрение научное.

Воспитателю приходится при этом помнить, и это очень серьезно, что и тот, и другой тип мировоззрения сам по себе этически и педагогически нейтрален. Нравственная и поведенческая значимость и религиозного и научного мировоззрения целиком зависит от их конкретного содержания, от идейной и эмоциональной заряженности их наполнения. Научное мировоззрение бывает и созидательным и разрушительным; религиозное тоже. И в том и в другом случае, увы, есть место для изуверства, для жестокости, для искажения истины, для самообмана и для введения в заблуждение других людей. Наивно и опасно надеяться на спасительную силу веры в Бога — самой по себе; вера в высшей степени желательна, но недостаточна для воспитания достойного ее человека: все решают характер и содержание этой веры. Насколько вера эта фанатична, насколько терпима; каков «удельный вес» доброжелательства в ней, каков — равнодушия к миру и людям; в какой мере вера творчески-конструктивна; где лежат границы несомой ею доверчивости с критичностью и здравым смыслом и т.д.? Ответы на эти и подобные им вопросы, связанные с содержанием и характером веры, определяют собой оценку степени ее нравственности и, стало быть, спасительности.

Вера, как и разум, должна быть человечной. Изначально каждый из названных видов сознания отличается фактически имманентным ему эгоцентризмом, и только особое воспитание жизненными обстоятельствами или совершенно специфическое преднамеренное воспитание людей людьми способно наполнить их человеколюбивым содержанием. Дело в том, что идея личного спасения, несомая верой, увы, не всегда сопряжена с социальной идеей. Опыт нередко искажает истину, а разуму нелегко самостоятельно обрести правильную цель и выбрать при том надлежащие средства.

Сущее, отображаемое разумом, и должное, рисуемое нашему воображению верой, обязаны помогать друг другу в совместной работе по нашему приближению к истине и приближению истины к нам. Опыт религиозной жизни нашей души и опыт познавательно-практической деятельности равноценны как источники и поставщики материала для критической и нравственно-конструктивной работы ума и сердца. Только такая работа позволяет приобрести критерии для отличения нормы от патологии, зла от добра, истины ото лжи, прекрасного от безобразного. Если душа не научается или разучается достаточно точно делать эти отличия, если ей недостает надежного материала для идентификации существующего и (или) потенциального зла, то душа эта больна. Опасно — для себя и для окружающих.

Если каждый из компонентов души автономен и без достижения этой автономности и ее поддержания не способен положительно взаимодействовать с другими, то задача воспитания — в развитии каждого из них. Религия, философское и научное знание как три дополняющие друг друга вида знания нуждаются в особом, самостоятельном пути приобретения. В противном случае они будут мешать друг другу. Воспитанию надлежит помочь личности в поисках и обнаружении границ и функций каждой из трех важнейших составляющих знания, и тогда сознание своей специфической особенности, сознание своей идеи, своей задачи, своего дела каждой из них исключит их антагонизм и расчистит почву для сотрудничества философии, религии и науки.

II

Культура обнаруживает перед наблюдателем, как известно, две стороны. Она охватывает, во-первых, все накопленные людьми знания и умения, позволяющие им овладеть силами природы и взять у нее блага для удовлетворения человеческих потребностей, а во-вторых, все институты, необходимые для упорядочения человеческих взаимоотношений и особенно — для распределения добываемых благ.

Оба эти направления культуры связаны между собой. На взаимоотношения людей оказывает глубокое влияние мера удовлетворения их потребностей, дозволяемая наличными благами. Отдельный человек сам может вступать в отношения с другим по поводу того или иного блага, когда другой использует его рабочую силу или делает его сексуальным объектом. Каждый отдельный индивид может стать и быть врагом культуры, которая, тем не менее, должна оставаться делом всего человеческого коллектива.

Как бы мало ни были способны люди к изолированному существованию, они все же тяготятся жертвами, которые требует от них культура ради возможности совместной жизни. Культура должна поэтому защищать себя от одиночек, и ее институты, учреждения и заповеди ставят себя на службу этой задаче. Они имеют целью оградить от враждебных побуждений людей все то, что служит покорению природы и производству благ. Создания человека легко разрушимы, а наука и техника, построенные им, могут быть применены и для его уничтожения.

Если в деле покорения природы человечество шло путем постоянного прогресса и вправе ожидать еще большего в будущем, то трудно констатировать аналогичный прогресс в деле упорядочения человеческих взаимоотношений. Приходится считаться с тем фактом, что у людей имеют место разрушительные, т.е. антиобщественные и антикультурные, тенденции и что у большого числа лиц они достаточно сильны, чтобы определить собою их поведение в человеческом обществе.

Этому психологическому факту принадлежит решающее значение при оценке человеческой культуры. Если вначале еще можно было думать, что главное в ней — это покорение природы ради получения жизненных благ и что грозящие ей опасности устранимы целесообразным распределением благ среди людей, то теперь центр тяжести переместился, по-видимому, с материального на душевное. Решающим оказывается, удастся ли и насколько удастся уменьшить тяжесть налагаемой на людей обязанности жертвовать своими влечениями, примирить их с неизбежным минимумом такой жертвы и чем-то ее компенсировать.

Массы косны и недальновидны, они не любят отказываться от влечений, не слушают аргументов в пользу неизбежности такого отказа, и индивидуальные представители массы поощряют друг в друге вседозволенность и распущенность. Лишь благодаря влиянию образцовых индивидов, признаваемых ими в качестве своих лидеров, они дают склонить себя к напряженному труду и самоотречению, от чего зависит существование культуры. Люди обладают двумя распространенными свойствами, ответственными за то, что институты культуры могут поддерживаться лишь известной мерой насилия, а именно люди, во-первых, не имеют спонтанной любви к труду, и, во-вторых, доводы разума бессильны против их страстей.

Новые поколения, воспитанные с любовью и приученные высоко ценить мысль, заблаговременно приобщенные к благодеяниям культуры, по-иному и отнесутся к ней, увидят в ней свое интимнейшее достояние, добровольно принесут ей жертвы, трудясь и отказываясь от удовлетворения своих влечений необходимым для ее поддержания образом. Они смогут обойтись без принуждения. А если ни одна культура до сих пор не располагала массами такого качества, то причина здесь в том, что ни одной культуре пока еще не удавалось создать порядок, при котором человек воспитывался бы в нужном направлении, причем с самого детства.

Невозможно оспаривать величие этого плана, его значимость для будущего человеческой культуры. Он, несомненно, покоится на понимании того психологического обстоятельства, что человек наделен многообразнейшими задатками влечений, которым ранние детские переживания придают окончательную направленность. Пределы человеческой воспитуемости ставят, однако, границы действенности подобного преобразования культуры. Можно только гадать, погасит ли и в какой мере погасит иная культурная среда оба вышеназванных свойства человеческих масс, так сильно затрудняющих руководство обществом. Можно спросить, где взять достаточное число компетентных, надежных и бескорыстных лидеров, призванных выступить в качестве воспитателей будущих поколений. По всей вероятности определенный процент человечества — из-за болезненных задатков или чрезмерной силы влечений — навсегда останется асоциальным, но если бы только удалось сегодняшнее враждебное культуре большинство превратить в меньшинство, то было бы достигнуто очень многое, пожалуй, даже все, чего можно достичь.

С осознанием того, что всякая культура покоится на принуждении к труду и на отказе от влечений, а потому неизбежно вызывает сопротивление со стороны объектов своих императивов, стало ясно, что сами блага, средства их получения и порядок распределения не могут быть главным или единственным содержанием культуры. Ибо им угрожает бунт и разрушительная страсть участников культуры. Рядом с благами теперь выступают средства, способные служить защите культуры, — средства принуждения и другие, призванные примирить людей с нею и вознаградить их за принесенные жертвы. Эти средства второго рода можно охарактеризовать как психологический арсенал культуры.

Ради единообразия способа выражения будем называть тот факт, что какое-то влечение не может быть удовлетворено, отказом; установление, предписывающее этот отказ, — запретом, а состояние, вводимое посредством запрета, — лишением. Следующим шагом будет различение между лишениями, которые затрагивают всех, и такими жертвами, которые касаются только отдельных групп, классов или просто одиночек. Первые — древнейшие: с запретами, предписывавшими эти лишения, культура начала, неизвестное число тысячелетий назад, свой отход от первобытного животного состояния. К своему изумлению, мы обнаружили, что они все еще действуют, все еще составляют ядро враждебных чувств по отношению к культуре. Страдающие от них импульсивные желания заново рождаются с каждым ребенком; существует целый разряд людей, невротики, которые уже и на эти отказы реагируют асоциальностью. Речь идет об импульсивных желаниях инцеста, каннибализма и кровожадности. Звучит несколько странно, когда эти импульсивные желания, в осуждении которых все люди, по-видимому, единодушны, ставятся на одну доску с другими. Однако психологически приравнивание одних к другим оправдано.

Отношение культуры к этим импульсивным древнейшим желаниям никоим образом не одинаково. Лишь каннибализм представляется всеми отвергнутым и для неаналитичного рассмотрения вполне преодоленным. Силу инцестных желаний мы еще можем почувствовать за соответствующим запретом, а убийство нашей культурой (война, казни) до сих пор практикуется, даже предписывается. Возможно, нашей культуре предстоят фазы развития, на которых удовлетворение еще и других, сегодня вполне допустимых желаний будет казаться таким же неприемлемым, как сейчас каннибализм.

Уже в этих древнейших отречениях дает о себе знать один психологический фактор, сохраняющий значение и для всех последующих. Неверно, что человеческая психика с древнейших времен не развивалась и, в отличие от прогресса науки и техники, сегодня все еще такая же, как и в начале истории. Мы можем здесь привести пример этого психического прогресса. Наше развитие идет в том направлении, что внешнее принуждение постепенно уходит внутрь, интериоризируется. Психическая инстанция, человеческое сверх-Я (сознание себя как социального существа), включает внешнее принуждение в число своих заповедей. Каждый ребенок демонстрирует нам процесс подобного

превращения, благодаря ему приобщаясь к нравственности и социальности. Это усиление сверх-Я есть в высшей степени ценное психологическое приобретение культуры. Личности, в которых оно произошло, делаются из противников культуры ее носителями. Чем больше их число в том или ином культурном регионе, тем обеспеченнее данная культура, тем скорее она сможет обойтись без средств внешнего принуждения. Мера интериоризации, однако, очень различна для отдельных запретов. В отношении вышеупомянутых древнейших требований культуры интериоризация, похоже, в значительной мере достигнута.

Ситуация изменяется, когда мы обращаемся к другим импульсивным желаниям. С изумлением и тревогой мы обнаруживаем, что громадное число людей повинуется культурным запретам лишь под давлением внешнего принуждения. Только там, где нарушение запрета грозит наказанием, и только до тех пор, пока угроза реальна.

Это касается и так называемых требований культуры, которые в равной мере обращены ко всем. В основном с фактами нравственной ненадежности людей мы сталкиваемся в этой сфере. Многие культурные люди, которые отшатнулись бы в ужасе от убийства, не отказывают себе в удовлетворении своей алчности, агрессивности, сексуальных страстей. Они не упускают случая навредить другим ложью, обманом, клеветой, если могут при этом остаться безнаказанными. И так продолжается без изменения на протяжении многих культурных эпох.

Нравственный уровень участников культуры — не единственное духовное благо, которое надо принимать в расчет при оценке культуры. У нее есть и другое богатство — идеалы и творения искусства, т.е. виды удовлетворения, доставляемые теми и другими.

Идеалы той или иной культуры — ее оценку того, что следует считать высшим и наиболее престижным достижением, — формируются после первых успехов, которым способствует взаимодействие внутренних задатков с внешними обстоятельствами. Удовлетворение, которое идеал дарит участникам культуры, покоится на гордости от уже достигнутых успехов. Для своей полноты оно требует сравнения с другими культурами, имеющими другие достижения и сформировавшими иные идеалы.

В силу таких различий каждая культура присваивает себе право презирать другие, что всего отчетливее наблюдается между нациями.

Любование собственным идеалом тоже относится к тем силам, которые успешно противодействуют внутри данного культурного региона разрушительным настроениям. Не только привилегированные классы, наслаждающиеся благодеяниями своей культуры, но и угнетенные могут приобщаться к этому удовлетворению. Ведь даруемое идеалом право презирать чужаков вознаграждает их за униженность в своем собственном обществе. Пусть я жалкий, задавленный долгами и воинской повинностью плебей, но зато я римлянин, имею свою долю в общей задаче покорять другие народы и предписывать им законы.

С другой стороны, угнетаемые могут быть аффективно привязаны к угнетателям, видеть в своих господах, вопреки всей враждебности, воплощение собственных идеалов. Не сложись между ними таких, в сущности, взаимоудовлетворяющих отношений, оставалось бы непонятным, почему столь многие культуры, несмотря на оправданную враждебность к ним больших человеческих масс, продержались столь долгое время.

Особое удовлетворение доставляет представителям того или иного культурного региона искусство, правда, как правило, недоступное массам, занятым изнурительным трудом и не получившим индивидуального воспитания. Искусство дает удовлетворение, компенсирующее древнейшие, до сих пор глубочайшим образом переживаемые культурные запреты, и тем самым, как ничто другое, примиряет с принесенными им жертвами.

Самая, может быть, важная часть психического инвентаря культуры до сих пор еще нами не упоминалась. Это ее в широчайшем смысле религиозные представления.

III

В чем заключена особая ценность религиозных представлений? Мы говорили о враждебности масс к культуре, требующей отказа от влечений. Если вообразить, что всякий отныне вправе избирать своим сексуальным объектом любую женщину, какая ему нравится, вправе убить любого, кто встает на его пути, может взять у другого что угодно из его имущества, не спрашивая разрешения, — какой вереницей удовлетворении стала бы тогда жизнь! Правда, мы сразу натыкаемся на следующее затруднение. Каждый другой имеет в точности те же желания, что я, и будет обращаться со мной не более любезным образом, чем я с ним. По существу, только один-единственный человек может поэтому стать безгранично счастливым за счет снятия всех культурных ограничений — тиран, диктатор, захвативший в свои руки все средства власти. Даже он имеет все основания желать, чтобы другие соблюдали, по крайней мере, одну культурную заповедь — не убий.

Но как неблагодарно, как, в общем, близоруко стремиться к отмене культуры! Тогда нашей единственной участью окажется природное состояние, а его перенести гораздо тяжелей. Правда, природа не требовала бы от нас никакого ограничения влечений, она дала бы нам свободу действий. Однако у нее есть свой особо действенный способ нас ограничить, она нас губит, холодно, жестоко и, как нам кажется, бездумно, причем, пожалуй, как раз по случаю удовлетворения нами своих влечений. Именно из-за опасностей, которыми нам грозит природа, мы ведь и объединились, и создали культуру, которая среди прочего призвана сделать возможной нашу общественную жизнь. В конце концов, главная задача культуры, ее подлинное обоснование — защита нас от природы.

Известно, что во многих отношениях она уже и теперь терпимо справляется со своей задачей, а со временем, надо думать, будет делать это еще лучше. Но ни один человек не обманывается настолько, чтобы верить, будто природа уже теперь покорена; мало кто смеет надеяться, что она в один прекрасный день вполне покорится человеку. Перед нами стихии, как бы насмехающиеся над каждым человеческим усилием. Земля, которая дрожит, расседается, хоронит все человеческое и труд человека. Вода, которая в своем разгуле все сметает. Перед нами болезни, в которых мы лишь совсем недавно опознали нападение других живых существ. Наконец, мучительная загадка смерти, против которой до сих пор не найдено никакого снадобья и, наверное, никогда не будет найдено.

Природа противостоит нам всей своей мощью, величественная, жестокая, неумолимая, колет нам глаза нашей слабостью и беспомощностью, от которой мы думали избавиться посредством своего культурного труда. К немногим радующим и возвышающим зрелищам, какие может явить человечество, относятся случаи, когда оно перед лицом стихийного бедствия забывает о своем разброде, обо всех внутренних трудностях своей культуры, о вражде, и вспоминает о великой общей задаче самосохранения в борьбе против подавляющей мощи природы.

Как для человечества в целом, так и для одиночки жизнь труднопереносима. Какую-то долю лишения накладывает на него культура, в которой он участвует, какую-то меру страдания готовят ему другие люди, либо вопреки предписаниям культуры, либо по вине несовершенств этой культуры. Добавьте сюда ущерб, который наносит ему непокоренная природа, — он называет это роком. Последствием такого положения его дел должны были бы быть постоянная тревога и тяжелая обида от оскорбления чувств естественного нарциссизма. Как одиночка реагирует на ущерб, наносимый ему культурой и другими людьми, мы уже знаем: он накапливает в себе соответствующую меру сопротивления институтам своей культуры, меру враждебности к людям. А как он обороняется против гигантской мощи природы, судьбы, которые грозят ему, как всем и каждому?

Культура облегчает ему здесь задачу, она старается в одинаковой мере за всех; даже примечательно, что, пожалуй, прямо-таки все культуры делают в этом отношении одно и то же. Они никогда не дают себе передышки в выполнении своей задачи — защитить человека от природы, они только продолжают свою работу другими средствами. Задача здесь троякая. Грубо задетое самолюбие человека требует утешения. Мир и жизнь должны быть представлены не ужасными. Кроме того, просит какого-то ответа человеческая любознательность, движимая сильнейшим практическим интересом.

Самым первым шагом достигается уже очень многое. И этот первый шаг — очеловечивание природы. С безличными силами и судьбой не вступишь в контакт, они остаются вечно чуждыми. Если же смерть не стихийна, а представляет собою насильственное деяние злой воли, если повсюду в природе тебя окружают существа, известные тебе из опыта твоего собственного общества, то ты облегченно вздыхаешь, чувствуешь себя как дома среди жути, можешь психически обрабатывать свой безрассудный страх. Ты, может быть, еще беззащитен, но уже не беспомощно парализован. Ты способен, по крайней мере, реагировать. А может быть, ты даже и не беззащитен. Ведь почему бы не ввести в действие против сверхчеловеческих насильников, т.е. сил внешней природы, те же средства, к которым мы прибегаем в своем обществе. Почему бы не попытаться заклясть их, умилостивить, подкупить, отняв у них путем такого воздействия какую-то часть их могущества. Такая замена естествознания психологией не только дает мгновенное облегчение, она указывает и путь дальнейшего овладения ситуацией.

Когда взрослеющий человек замечает, что он никогда не перестанет нуждаться в защите от мощных чуждых сил, он наделяет эти последние чертами отцовского образа. Он создает себе богов, которых боится и пытается склонить на свою сторону, но которым, тем не менее, вручает себя как защитникам. Таким образом, мотив тоски по отцу идентичен потребности в защите от последствий человеческой слабости. Способ, каким ребенок преодолевал свою детскую беспомощность, наделяет характерными чертами реакцию взрослого на свою, поневоле признаваемую им беспомощность, а такой реакцией и является формирование религии.

Человек делает силы природы не просто человекообразными существами, с которыми он может общаться, как с себе подобными, а придает им характер отца. Он превращает их в богов, следуя при этом не только инфантильному, но также и филогенетическому прообразу.

Со временем делаются первые наблюдения относительно упорядоченности и закономерности природных явлений, силы природы утрачивают поэтому свои человеческие черты. Но беспомощность человека остается, а с нею тоска по отцу и богам. Боги сохраняют свою троякую задачу: нейтрализуют ужас перед природой, примиряют с грозным роком, выступающим, прежде всего, в образе смерти, и вознаграждают за страдания и лишения, возлагаемые на человека жизнью в культурном сообществе.

Но постепенно акцент внутри этих функций богов смещается. Люди замечают, что природные явления, следуя внутренней необходимости, происходят сами собой. Боги, разумеется, господа природы, они так ее устроили и лишь от случая к случаю посредством чудес вмешиваются в ее ход как бы для того, чтобы заверить, что они ничего не уступили из своей первоначальной сферы господства. Что касается повелений рока, то остается в силе неприятная догадка: неведению и беспомощности рода человеческого тут ничем не поможешь. Боги здесь отказывают раньше всех. Если они сами хозяева рока, то их решения приходится назвать непостижимыми. Одареннейшему народу древности брезжит понимание того, что «Мойра» стоит над богами и что боги сами имеют свои судьбы.