Часовня

Топография часовен совпадает с топографией крестов, что объясняется отме­чавшейся выше взаимовыводимостью, семантической и функциональной слиянно-стью креста и часовни. Одним из примеров подобного совпадения является локали­зация часовни на околице деревни, занимавшей важное место в ритуальном и эти­кетном пространстве северного крестьянского «мира». В Пинежском уезде во время праздничного гуляния — «метища» две девушки с кавалером начинают «втроем ходить взад и вперед вдоль деревни по строго ограниченному для каждой деревни пространству: зайти за этот предел (часовня и околица для д. Чуркиной) считается нарушением правил приличия, и девушка, допустившая это, — опозоренной... Око­ло часу ночи официальное гуляние вдоль деревни прекращается поклоном девушек. Местами вслед за этим начинаются неофициальные прогулки девушек (по две) с кавалером уже не вдоль улицы, а в ближайшем лесу»⁵⁴. Этикет «метища» строится на противопоставлении официального времени и пространства — неофициальному. Рубежом, разделяющим человеческое пространство (деревню) и поведение от нече­ловеческого (лес; антиповедение), является часовня, которая стоит на страже духов­но-нравственных устоев крестьянского мира. Общим свойством часовенной топо­графии является ее рубежность. Часовни, как и кресты, располагаются на границах, разделяющих не только отдельные части пространства, но и разные уровни право­славной веры: канонического богословия и народного благочестия. На Мезени су­ществовала особая разновидность часовни, которую называли «келейкой»: «Келей­ка — деревянная избушка, осененная большим "голубцом". На Мезени еще не вы­родился обычай уходить время от времени в тишину и покой лесной глуши. "Келейки" живописно вкраплены в береговой пейзаж. Одна из них стоит недалеко от селения Дорогая Гора. Небольшой рубленый бревенчатый домик. Подле него старинный крест»⁵⁵. В келейку после храмового праздника на несколько дней ухо­дили люди, нуждавшиеся в молитвенном уединении и покаянии. Мезенские келей­ки — это яркое свидетельство неизбывной тяги русского человека к пустынножи­тельству, к монашескому укладу жизни как к своему предельному идеалу.

В культе часовен, так же, как и в почитании крестов, на Русском Севере дли­тельное время сохранялись весьма архаичные традиции древнерусской народной религиозности (народного благочестия), для которой было характерно языческое восприятие сакральных ценностей православной веры. Это, в частности, проявля­лось в представлениях о «своих» собственных богах, храмах, иконах: «Нередко случалось, что часовню устраивало не все крестьянское селение, а одно частное лицо — на своей земле. Такая часовня редко служила местом общественной молит­вы: большей же частью она как частная собственность служила чем-то вроде до­машней церкви. Собственник ее в некоторых случаях — главным образом в празд­ник того святого, в честь которого была посвящена часовня, приглашал священника и служил здесь молебен»⁵⁶. В переписи часовен Холмогорской епархии довольно часто встречаются записи о строительстве собственных часовен, что свидетельству­ет о распространенности этого обычая как одного из проявлений народного рели­гиозного творчества: «И он крестьянин Лаврентий сказал: построена та часовня у меня по обещанию, как был я на государственной службе в салдатах и строил я один в 192-м году...»⁵⁷, «а построена та часовня на их владельцев земле... по обеща­нию, от скотинного падежа»⁵⁸.

В строительстве собственных храмов (часовен) отчетливо проявилось язычес­кое по своему происхождению, но весьма созвучное православному миросозерца­нию стремление к личной, персональной встрече с Богом. Возведя храм или часов­ню, крестьяне верили, что они строят дом, где не мистически, а реально будет обитать святой, во имя которого освящен храм. При этом святой рассматривался в народном правосознании как, говоря современным языком, своеобразное «юриди­ческое лицо», с которым крестьяне вступали в договорные отношения, заключали ряд: «Контрагентами сделок выступали в таких случаях со стороны прихода церков­ные старосты; но в глазах людей того времени владельцем имущества, субъектом права на него являлся не приход в смысле приходского общества, а самый храм, в котором с непонятною уже нам теперь живостью воображения олицетворялся и с которым отождествлялся тот святой, чье имя храм носил»⁵⁹. Представления о реаль­ном присутствии Бога в мирской церкви (часовне) отразились в самом формуляре крестьянских рядных грамот и актов, где в качестве юридического лица указывается не сам храм, а имя святого («И тое деревню продали мы Николе Чудотворцу да Георгию Страстотерпцу»; «Се аз сотский... и все крестьяне Шевденицкие волости дали есмя в дом Великому Чудотворцу Николе... поженку на реке Кокшеньге...»). Идея реального присутствия Бога в тех или иных сакральных сооружениях или предметах нашла отражение и в народном именовании икон «богами»⁶⁰. Поэтому крестьяне на Русском Севере не только возводили храмы — дома для «своих» бо­гов, но имели и своих «иконных богов». Б.А. Успенский в этой связи замечает, что обычай поклоняться только своим иконам «восходит к обычаю поклоняться своим богам (идолам) в языческом культе»⁶¹. «Собственническое» (личностное) отноше­ние к иконе как к своему богу зафиксировано на Русском Севере источниками XVII—XVIII вв. Анализируя материалы переписи часовен 1692 года, В. Верюжский отмечал, что «в некоторых случаях наблюдалось интересное явление, и именно — крестьяне приносили с собой иконы из своих домов, собираясь в часовню на молит­ву: сама же по себе часовня стояла пустою, без икон»⁶². Обычай поклонения только своим иконам был характерен для богослужебной практики не только в деревенских

часовнях, но и в городских церквах. Исследователь церковно-приходскои жизни Каргополя в XVI—XIX вв. К.А. Докучаев-Басков, описывая историю строительства церкви вмчц. Параскевы Пятницы, сетовал на то, что «внутреннее устройство но­вого храма оказалось, однако, неудобным: перед клиросами были устроены полки для образов, приносимых прихожанами из своих домов, обычай, существовавший и в XVIII веке, упоминаемый митр. Платоном в его катехизации: «Суеверы... те, го­ворил митрополит, кои в церковь приносят свою икону и ей только поклоняются»⁶³. Обожение иконописных образов проявлялось и в особом ритуале проводов (похо­рон) ветхих икон, которые вышли из употребления: «Устаревшие иконы народ не сжигает, а пускает на воду, в реку или закапывает в землю⁶⁴. По мнению Б.А. Ус­пенского, пускание на воду предметов православного культа (икон, богослужебных книг, просфор) воспроизводит ритуал проводов на тот свет (в ирий) сакральных атрибутов языческого культа восточных славян⁶⁵.

Подобный ритуал проводов был связан и с уничтожением (разборкой) обвет­шавших часовен. Однако в отличие от иконы, которую запрещалось сжигать, бревна и строительный мусор, оставшиеся от разобранной или поновленной часовни, на­оборот, подлежали обязательному сожжению. В распоряжении архиепископа Афа­насия о замене старой часовни содержалось наставление о том, чтобы, «со старой часовни крест сняв, разложить на простые древа, и те древа и часовенский лес вывезть при реку и сжечь и пепел ссыпать в реку»⁶⁶. Подобные распоряжения цер­ковных властей касались не только часовен, но и церквей. В своей благословенной грамоте о поновлении церкви во имя вмчц. Параскевы Пятницы в Каргополе (1651 г.) новгородский митрополит Никон предписывал: «А который старой церковный лес в то церковное дело не пригодится, и ты бы тот старой церковный лес велел при реке сжечь и пепел, завязав с камнем, в воду опустил»⁶⁷. В другой грамоте речь идет о необходимости сожжения строительного мусора: «А щепа той переделки и до последнего праху, со всяким опасением обрать и в трапезной печи сжещи; а пепел завязав в платье, в воду опустить, с камнем»⁶⁸. Отмеченные различия в отношении к ветхим иконам (запрет сожжения) и к обветшалым бревнам храма (обязательное сожжение) фиксируют, во-первых, разную степень их сакральности. Во-вторых, сожжению храма предшествует его разборка, разложение «на простые дерева», что резко снижало семиотический (сакральный) статус церковного сруба, низводило его до элементов профанической «природы». Сожжение разъятой «на простые дерева» церкви — это обратная сторона традиционных народных представлений о том, что «икона или церковь как бы и не может гореть в силу своей сакральной природы»⁶⁹. Если церковь как Дом Бога не горит, а возносится, то отдельные профанические дерева, из которых она сложена, вполне могут быть сожжены. Требование обяза­тельного сожжения церковных бревен основано на опасении, что они могут быть использованы в мирских целях. Не случайно, что у восточных славян существовал запрет на использование бревен, предназначенных для возведения храма, в строи­тельстве дома (то есть даже в качестве простого «природного» материала эти бревна обладали известной святостью, вероятно, в силу своего божественного предназна­чения). Все эти ритуальные предписания распространялись не только на целые брев­на, но даже и на строительный мусор. Мистически трепетное отношение к церков­ному строительному мусору, который требовалось «со всяким опасением обрать», весьма напоминает охрану щепы хозяином строящегося дома от плотника-колдуна,

который может испортить новое жилище, а операция по сокрытию золы сгоревшей щепы в воде абсолютно соответствует пусканию на воду стружек, оставшихся от изготовления гроба. Подобные совпадения явлений, относящихся к разным аспек­там бытия (священному и мирскому), раскрывают, во-первых, «гиперсакральность» русской традиции, а во-вторых, указывают на единство отношения «к сакральным предметам, которое имеет еще языческие корни»⁷⁰.

Языческий аспект культа часовен на Русском Севере ярко раскрывается при анализе мотивации их возведения. Именно функциональный (мотивационный) при­знак лежит в основе типологии часовен, подразделяющей все их многообразие на ряд групп (типов): поминальные; часовни-усыпальницы; памятные часовни (мемо­риалы); обетные. Сразу бросается в глаза полное совпадение типологий часовен и крестов, что объясняется их единой функциональной природой, их взаимопорождае-мостью и взаимозаменяемостью. При этом необходимо указать на абсолютно услов­ный характер классификации крестов и часовен, на подвижность и чрезвычайную размытость границ между их функциями. В этой связи, вероятно, следует выделять «первичные» (сакральные) и «вторичные» (утилитарные) функции крестов и часо­вен. Явно вторичным, производным является использование креста как «приметно­го» знака (подобно «маячному» статусу соловецкого храма Вознесения на Секирной горе). Крест, часовня, храм изначально являлись памятниками-меморатами, вклю­чавшими памятные даты мирской (местной) истории в ритм священной (мировой) истории. Несомненно, на наш взгляд, вторичным, поздним, утилитарным переос­мыслением является объяснение причин построения часовни удаленностью часо­венного прихода от того или иного церковного прихода. Это широко распространен­ное в церковной и светской историографии мнение опровергается самими членами часовенного прихода, заявлявшими при переписи, что «приходят к той часовне на время на Георгиев день и на Ильин день, а в прочие дни ходят в церковь»⁷¹. Сле­довательно, вовсе не леностью крестьян и не дальностью расстояния до церкви, а какими-то другими причинами объясняется столь широко распространенный на Русском Севере обычай строительства часовен.

Для выявления первичных функций часовен необходимо прежде всего указать на пограничный характер их топографии. Часовня, как и крест, всегда возводится на границе, отделяющей этот мир от иного мира. Освоение новых земель в религиоз­но-мифологическом плане и осмыслялось как наступление на нечистое простран­ство иного мира с целью его очищения (воскрешения). Границы этой преображен­ной земли закреплялись возведением пограничных застав: крестов и часовен. Но наступали времена (получившие в народе название «смутных»), когда, за грехи человеческие, некогда усмиренные пространства иного мира разрушали установ­ленные православные границы и дьявольская нечисть врывалась в мир людей. И тогда для обуздания вырвавшейся на свободу стихии вновь возводились кресты, часовни и храмы. Таким образом, возведение часовни либо утверждало незыбле­мость границ, разделявших двумирный русский космос, либо означало наступление кризисной ситуации, связанной с их разрушением и последующим восстановлени­ем. И вот эти драматические события распада и воссоздания крестьянского «мира» и его границ ежегодно воспоминаются (воспроизводятся) в «обетный» день часо­венного или храмового праздника. Поэтому к числу первичных (по своим функци­ям) часовен и крестов следует отнести поминальные (надмогильные) и обетные, то

есть те, которые более непосредственно соотнесены с областью смерти, с хтоничес-ким миром.

В переписных книгах часовен 1694 года в Шенкурском Велико-Николаевском приходе содержится описание церковной часовни: «В той же часовне гробница Георгия блаженного чудотворца каменная... а над тою гробницею построена древян-ная гробница... а наверху у той гробницы поволочено кумачом, и на том кумаче написан образ Георгия же блаженного шенкурского чудотворца»⁷². С кругом часо­венных гробниц-усыпальниц, возведенных на мощах святых, соотносятся поми­нальные надмогильные часовни, устроенные для мирян. В Верховажском посаде составители переписи отметили часовню вмчк. Георгия, построенную на дресвище: «Та де часовня на том дресвище — строение того же Верховажского стану и посаду жителя Ульяна Анфима сына Юринского, а построил де он тую часовню во 189-м году по обещанию ево для того: в прошлые де в давние годы во время морового поветрия на том дресвище на горе кладены и погребены многие мертвые, и после де того на том дресвище погребают и кладутся его Ульяновы усопши сродцы, того де ради он Ульян тое часовню на том дресвище и для молебной службы и постро­ил»⁷³. Описание верховажской часовни представляет для нас большой интерес, поскольку, во-первых, в нем содержится характеристика особого вида поминальной часовни — родовой усыпальницы, возведенной частным лицом во имя ангела-хра­нителя своего умершего отца, что позволяет проследить связь между священным именем ангела-хранителя, номинацией часовни и именем ее владельца либо его близких родственников. Во-вторых, содержащееся в описании указание на мотивы возведения часовни («по обещанию») подтверждает наш вывод об условном харак­тере типологии часовен. В рассматриваемом случае часовня, являясь надмогильным сооружением, выполняла поминальные функции и в то же время была построена по обету.

Обетные часовни — это наиболее распространенный на Русском Севере тип часовен, возводившихся по тому или иному случаю, чаще всего связанному с кри­зисными, маргинальными ситуациями, когда распадался привычный порядок вещей и разрушались границы крестьянского мира. Мотивация возведения обетных часо­вен включала в себя такие экстраординарные ситуации, как спасение от гибели, исцеление от болезни, наступление эпидемий и эпизоотии, неурожаи, пожары, сти­хийные бедствия, чудесные явления с того света, видения и т. д. Чаще всего часовни строились по случаю эпидемий и эпизоотии. Выше нами уже упоминалась верхо-важская часовня во имя вмчк. Георгия, возведенная по обету после морового повет­рия, унесшего жизни многих людей. Одним из главных мотивов построения обет­ных часовен являлись массовые заболевания скота — эпизоотии. В Пучужской во­лости на Кодеме крестьяне на вопрос переписчиков о причинах построения часовни во имя Флора и Лавра отвечали: «...И был де у нас скотинный падеж, и мы по обещанию сию часовню и построили теми крестьяны и приходили на тот день (Флора и Лавра. — Н.Т.) одновя годом»⁷⁴. В Борецкой волости на Боровом конце построена часовня во имя Илии пророка «темы крестьяны в 175-м году по обеща­нию, что был конский падеж»⁷⁵. Особый интерес представляет описание двух часо­вен Вершининской и Пучужской волостей, построенных по случаю эпизоотии, причиной которой, по мнению крестьян, послужило «Литовское разорение»: «А построена та часовня (во имя Воздвиженья Честнаго Креста. — Н.Т.) после Литов-