И.П. Меркулов. Эволюционная эпистемология: история и современные подходы

Эволюционная эпистемология — новое, быстро прогрессирующее направление в современной эпистемологии, исследующее знание и познание как продукт эволюции живых организмов, эволюции способов обработки когнитивной информации. Сам термин «эволюционная эпистемология», по-видимому, был впервые введен в 1974 г. Д. Кэмпбеллом в статье, посвященной философии К. Поппера. Фундаментальное допущение эволюционной эпистемологии, которое выступает своего рода общим знаменателем имеющихся здесь школ и направлений, сводится к следующему тезису: люди, подобно другим живым существам, являются продуктом эволюционных процессов и их мыслительные, ментальные способности, их знание и познание направляются механизмами биологической эволюции. В силу этого изучение эволюции оказывается релевантным пониманию феноменов знания и познания.

Конечно, этот тезис не отличается особой новизной — в самом общем виде он уже был сформулирован Ч. Дарвином во второй половине XIX в. Как известно, в своих поздних работах «Происхождение человека» (1871 г.) и «Выражение эмоций у людей и животных» (1872 г.) Ч. Дарвин предпринял довольно успешную попытку распространить свою теорию эволюции на человеческий род. Он показал, что поскольку люди ведут свой род из царства животных, то физически, интеллектуально и даже социально они являются продуктом органической эволюции. Наша внешность, различные формы нашего поведения, наши мысли и желания, наш язык, самосознание и мораль — все это восходит в конечном итоге к процессам выживания и воспроизводства. Таким образом, Ч. Дарвин фактически заложил основы эволюционной психологии. Его эволюционный подход к сознанию людей был позднее подхвачен другими эволюционистами XIX в., в частности Г. Спенсером, он включал попытки понять познание и знание как феномены, направляемые биологической эволюцией. Поэтому эволюционную психологию XIX в. вполне можно рассматривать как исходный пункт возникновения эволюционной эпистемологии.

Основная задача современной эволюционной эпистемологии, как ее понимает подавляющее большинство исследователей, состоит в разработке всестороннего и максимально исчерпывающего подхода к проблемам познания, многие из которых лежат за пределами классических эпистемологических традиций. В своей основе этот подход, по-видимому, будет междисциплинарным, так как он базируется на результатах, полученных в самых различных науках, если эти результаты имеют хотя бы некоторое отношение к проблемам познания. Конечно, в качестве научной базы современной эволюционной эпистемологии выступает в первую очередь биологическая теория эволюции.

Однако свой вклад в исследование познавательных процессов вносят также такие дисциплины, как нейробиология, этология, когнитивная психология, психология развития, другие когнитивные науки, логика и методология науки, эпистемическая логика и т.д.

В то же время эпистемология, как хорошо известно, — это ветвь сугубо философского знания, такова тысячелетняя традиция. Основной вопрос, на который она отвечает: что такое знание и как оно возникает? Но, как и философия в целом, эпистемология не может существовать абсолютно независимо от специально-научного знания, от теоретической и прикладной науки. Об этом свидетельствует богатая история их взаимоотношений от античности до наших дней. Так, например, поставленные Декартом и Локком фундаментальные эпистемологические проблемы были инициированы общепринятой в психологии XVII в. механистической моделью восприятия, которая опиралась на картезианскую геометрическую оптику и ассоцианистскую логику. Поэтому для современной эпистемологии в целом весьма важно привлекать и ассимилировать все результаты специальнонаучных исследований — биологических, антропологических, психологических и т.п., — касающихся природы познающего субъекта, его генетической структуры, его физиологических способностей, анатомии, психологии и т.д. И именно такой видится эволюционная эпистемология, которая стремится объяснить происхождение и развитие познающего субъекта.

Несмотря на наличие в современной эволюционной эпистемологии довольно значительного числа школ и подходов здесь можно выделить два основных, принципиально различных направления исследований, две основные исследовательские программы. Первая программа представляет собой попытку исследовать когнитивные механизмы животных и людей путем распространения биологической теории эволюции на такие структуры живых систем, которые выступают в качестве субстратов (т.е. носителей) когнитивных процессов — нервную систему, органы чувств и т.д. Вторая программа, со своей стороны, исходит из возможности объяснить культуру — в том числе идеи, гипотезы и научные теории — в терминах биологической эволюции, т.е. используя модели эволюционной биологии. Конечно, различия между этими программами не абсолютны, они между собой тесно взаимосвязаны. Но, как считает, например, Ф. Вукетич, все же полезно на основе этих двух программ выделить два относительно независимых уровня исследований в эволюционной эпистемологии. В этом случае на первом уровне эволюционная эпистемология выступает скорее в качестве биологической теории когнитивных процессов (работы К. Лоренца и др.), базирующейся на результатах, полученных этологией, нейробиологией, эволюционной биологией, физиологией и т.д.

Что касается второго уровня, то здесь речь, по-видимому, идет об эволюционной эпистемологии как метатеории, объясняющей развитие идей, научных теорий, рост научно-теоретического знания и т.п. (работы К. Поппера, С. Тулмина, И. Лакатоса и др.). Разумеется, признание самого факта эволюции — исходный пункт всех направлений эволюционной эпистемологии.

Исследователи, придерживающиеся этих направлений, согласны также и с тем, что эволюционная теория может быть обобщена на область эпистемических (познавательных) действий не только животных, но и людей. В итоге главный вопрос эпистемологии — что такое знание и как оно возникает? становится предметом эволюционной теории.

Однако ясно, что эволюция человека — это не только биологическая, генетическая эволюция, но и эволюция культурная.

Поэтому наше познание направляется также социальными и культурными факторами. Пусть биологическая теория эволюции когнитивных способностей действительно может объяснить биологические предпосылки человеческого познания, но достаточна ли она для того, чтобы описать и реконструировать особые пути развития знания от примитивных картин мира доисторических людей до утонченных моделей современной науки? Верно, конечно, что наш мозг — т.е. биологическая система — продуцирует идеи, гипотезы и теории, но верно и то, что реализация, или лучше сказать «материализация» этих идей, гипотез и теорий в культурных и технологических объектах демонстрирует нам собственную, относительно автономную динамику, свою собственную логику, которая не может быть редуцирована к органическим сущностям. Таким образом, вопрос о взаимосвязи генетической и культурной эволюции представляет большой интерес для эволюционной эпистемологии, коль речь идет о человеческом познании, поскольку возникают определенные сомнения в том, применима ли она вообще к культурной эволюции, а, следовательно, и к эволюции человека.

Попытаемся рассмотреть этот вопрос хотя бы в первом приближении. Под культурой обычно понимают полную сумму созданных человеком объектов, в то время как природа, грубо говоря, включает в себя все структуры и процессы, возникающие и существующие независимо от действий человека.

К объектам культуры относят орудия, инструменты, одежду, посуду, орнаменты, обычаи, язык, научные теории и т.д.

Правда, многие животные обладают способностью создавать экстрасоматические структуры — например, птичьи гнезда, хатки бобров и т.п. Некоторые признаки и даже знания распространяются в популяциях животных негенетическим путем.

Перелетные птицы, например, всегда следуют по одним и тем же маршрутам. Некоторые виды птиц обучаются разным диалектам основной песни своего вида от других птиц. Молодые луговые собачки учатся у других членов колонии различать границы расселения. Эти и другие примеры позволяют исследователям-биологам говорить о культуре в более широком смысле и соответственно об эволюции культуры у животных. Однако, как принято считать, человеческая культура, т.е. культура в узком, прямом смысле, всегда зависит от сознательно направляемых действий, преследующих определенную цель, а не является результатом обучения, предзаданного наследственными механизмами. Поскольку сознание присуще только людям, лишь человек, единственный из всех живых существ, способен к культурному творчеству.

Конечно, столь прямолинейные рассуждения чрезмерно упрощают проблему — резкое разграничение «мира природы» и «мира культуры», по-видимому, вряд ли оправдано. Об этом свидетельствуют многочисленные факты, касающиеся развития культуры у высокоразвитых приматов, а также наличия у них зачатков самосознания и знаково-символического мышления. (Как было установлено, шимпанзе, например, способны овладеть активным запасом порядка 100-200 слов на языке жестов и элементарными правилами синтаксиса). Вот любопытный пример распространения культурного признака, который наблюдался в одном стаде японских макак: «Это стадо приохотилось к новой пище — бататам. Одна полуторогодовалая самка, прежде чем съесть батат, стала не просто соскребать с него песок, а отмывать его в море. Такое поведение переняли другие молодые особи. Матери научились этому у своих подрастающих детенышей и стали в свою очередь обучать такому поведению более молодых потомков. В конце концов все стадо, за исключением старых самцов, которые мало общаются с остальным стадом, стало мыть бататы, прежде чем съесть их».

Этот и ряд других исследованных приматологами случаев распространения культурной информации убедительно показывают, что у высокоразвитых приматов имеется довольно богатое бессловесное общение, арсенал невербальных средств коммуникации. Ясно также, что ни о каком генетически запрограммированном поведении здесь, конечно, не может быть и речи. На основании имеющихся данных многие исследователи склоняются к иному выводу — генетическая эволюция, по-видимому, создает предпосылки для более свободного выбора форм поведения и обогащения культурной эволюции.

С точки зрения эволюционной эпистемологии характерный для классической философской традиции разрыв между «миром природы» и «миром культуры», между органической эволюцией и эволюцией культурной может быть преодолен на основе теоретико-информационного подхода, широкого применения теоретико-информационных моделей в эволюционной биологии, когнитивной психологии, культурологии, антропологии и т.д. Дело в том, что теория информации позволяет взглянуть на органическую эволюцию как на процесс информационного развития. Ведь любая живая система, по сути дела, является системой, обрабатывающей информацию, и поэтому обработка информации — это общая характеристика органической природы. С другой стороны, культуру можно рассматривать как определенным образом организованную информационную систему, кодирующую поведенческие и когнитивные характеристики социальных групп, которая включает в себя мифы, верования, искусства, знания, доказательства, другие средства передачи информации и т.д.

Теоретико-информационный подход, в частности, предполагает, что в основе органической эволюции лежит изменение информации, а не организмов как таковых. Сами по себе отдельные организмы не эволюционируют (могут лишь меняться формы их поведения), но сохраняется и эволюционирует генетическая информация, заложенная в ДНК.

Именно эта информация и претерпевает изменения, которые затем проявляются — или не проявляются — на уровне отдельных организмов. Соответственно успех биологической эволюции заключается в увеличении путем размножения общего количества имеющихся в природе копий определенного набора генетической информации, а неудача означает исчезновение всех копий данного набора. В этом — суть естественного отбора, который воздействует на генетическую информацию, закодированную в ДНК.

С точки зрения теоретико-информационного подхода культурная эволюция по многим параметрам оказывается аналогичной эволюции биологической, с учетом, конечно, той разницы, что в ходе биологической эволюции информация передается генетически, а в ходе культурной эволюции — путем обучения (вербального и невербального), подражания и т.д. Сохранение, изменение и обновление информации характерно как для биологической, так и для культурной эволюции. Однако культурная эволюция не зависит полностью от случая — человек способен активно искать новую информацию, сознательно выбирая направление своих поисков, хотя и использует при этом ресурсы бессознательного мышления.

Благодаря своему активному воздействию на информацию естественный отбор оказывается в состоянии играть в культурной эволюции человечества, по сути дела, ту же роль, что и в биологической. Если в распоряжении людей появилась новая информация, которая существенно повышает их шансы на выживание и продолжение рода, то, используя ее, они могут иметь более многочисленное потомство, которому и передадут свое знание. Поэтому неудивительно, что именно давлению естественного отбора человечество обязано своими выдающимися культурными достижениями, и прежде всего теми из них, которые позволили перейти от культуры собирательства и охоты к аграрной культуре, аграрному производству.

Характерно, однако, что распространение информации в ходе культурной эволюции не ограничено репродуктивным процессом, размножением. Ведь в отличие от информации генетической культурная информация может быть передана не только прямым потомкам — путем обучения или подражания ее может получить любой человек. И хотя в древности существовали различные запреты на распространение определенной информации (например, читать священные книги, делиться знаниями с непосвященными и т.д.), все же, если речь идет об информации, способствующей добыванию пищи, самозащите и т.д., судьба нового знания будет тем успешнее, чем большее число людей им овладеет. Успешному распространению культурной информации содействуют многие факторы — форма изложения, насколько она легко усваивается и запоминается, способна ли она заинтересовать, привлечь внимание, затронуть эмоционально-мотивационную сферу и т.д., не говоря уже о том, какие адаптационные преимущества дает ее применение.

И наконец, нельзя не отметить, что культурная эволюция гораздо более эффективна, так как появление инноваций здесь не сопряжено с таким риском, каковой имеет место в случае биологической эволюции. Ведь в ходе биологической эволюции устранение вредной генетической информации сопряжено либо с гибелью отдельного индивида, либо с исчезновением целого вида. К тому же новые селективно ценные генетические признаки нередко могут быть приобретены лишь ценой утраты других признаков, также весьма полезных для выживания. В то же время человек вполне может избежать гибели, просто отказавшись от нерациональной формы поведения — например, от загрязнения окружающей среды или от экономически неэффективной государственной собственности. Он способен изобретать и воспринимать новые идеи, заменять ими устаревшие. При этом приобретение новой информации не требует отказа от апробированных, сохраняющих свою полезность, представлений, хотя темпы культурных изменений, конечно, зависят и от эволюции когнитивных способностей индивидов. Поэтому культурная эволюция происходит гораздо быстрее и эффективнее, она в гораздо большей степени носит кумулятивный характер, и ее темпы постоянно возрастают.

Конечно, на культурную эволюцию оказывают влияние генетические признаки. Нельзя, например, отрицать, что способность к обучению имеет исключительно важное значение для культурной эволюции, но ведь эта способность генетически обусловлена. Классическая философия и эпистемология исходили из той точки зрения, что все поведение человека, в том числе и его когнитивные действия, целиком и полностью определяется культурой, без всякого участия генетических факторов.

Эволюционная эпистемология в этом вопросе приходит к иному выводу: в ходе биологической эволюции сформировались исходные физиологические и поведенческие характеристики человека, которые дали толчок культурной эволюции, способствовавшей повышению приспособленности людей, причем эта культурная эволюция впоследствии получила генетическое закрепление. Однако мы наследуем не только способность к культурной эволюции, но, что характерно, также и тенденцию или даже потребность в развитии определенных черт культуры, таких как, например, танцы, семейный брак или язык. Во всех известных человеческих сообществах наблюдаются эти признаки, эти черты, хотя их конкретные формы весьма разнообразны.

Весомый вклад в исследование взаимоотношений биологической и культурной эволюции внесла современная социобиология, представители которой в последние годы разработали ряд теорий геннокультурной коэволюции. Что же нового дает здесь подход социобиологов? Разумеется, речь идет не о ранней, классической социобиологии (ее представители — Э. Уилсон, Р. Докинс, Р. Александер), которая пыталась непосредственно связать гены с социальными феноменами. Этот подход имел заметный успех при изучении животных, их инстинктивных форм поведения. Что касается человеческого поведения, то здесь его результаты оказались намного скромнее, так как из рассмотрения исключались различные формы психической активности человека — сознание, мышление, проявление высших эмоций, принятие решений и т.д. Редукционистский подход классической социобиологии, таким образом, не позволил вплотную приблизиться к анализу культуры и адекватно исследовать природу взаимоотношений между генетической и культурной эволюцией.

В отличие от классической современная социобиология, разделяя, естественно, тезис Дарвина об эволюционном происхождении человека и культуры, выдвигает по крайней мере следующие два основных положения: 1) культура (и культурная эволюция) формируется специфическими, присущими только людям, когнитивными механизмами; 2) эти механизмы имеют генетическую природу, т.е. коренятся в программах развития нервной системы, и могут действовать в широком диапазоне вариаций окружающей среды, будучи менее чувствительными к ним, чем те культурные феномены, которые они создают. Таким образом, допускается некий фундаментальный механизм геннокультурной коэволюции, предполагающий, что формирование культуры если не детерминировано, то по крайней мере направляется генетически. Рассмотрим кратко, каков же этот механизм.

В своей работе «Гены, сознание и культура» Ламсден и Уилсон выдвинули концепцию так называемых эпигенетических правил, утверждая, в частности, что в психике человека имеются некоторого рода врожденные ограничительные начала, которые направляют наше мышление, наши когнитивные, поведенческие и пр. характеристики. Эти эпигенетические правила имеют генетическую природу, напрямую зависящую от ДНК; генетические изменения могут трансформировать эпигенетические правила и отношения между ними. Геннокультурная теория считает полезным в первом приближении делить эпигенетические правила, последовательно возникающие внутри нервной системы, на два класса: «Первичными эпигенетическими правилами являются преимущественно автоматические процессы, ведущие от сенсорной фильтрации к восприятию. Результатом этой фильтрации является минимальная подверженность варьированию благодаря обучению и другим высшим кортикальным процессам. Вторичные эпигенетические правила действуют на основе цвета и всякой иной информации, появившейся в сфере восприятия. Они включают в себя и оценку самого восприятия, благодаря чему индивиды обладают способностью отдавать предпочтение одним культургенам по сравнению с другими». Будучи результатом адаптации человека к окружающей среде, эпигенетические правила генетически закрепляются благодаря естественному отбору. Мы мыслим в определенном, генетически направляемом русле, нам навязывается определенного рода культурная деятельность, так как биологически более благоприятно поступать так, а не иначе. Первичные эпигенетические правила, например, определяют предрасположенность людей выбирать одни цвета, а не другие, те или иные вкусовые качества. Как характерный пример вторичного эпигенетического правила обычно приводят запрет инцеста, который препятствует кровосмешению и его негативным генетическим последствиям — инбридингу. К настоящему времени социобиологам удалось эмпирически выявить довольно широкий перечень врожденных предрасположенностей. Это, в частности, «предпочтение ребенком сахара в сочетании с активным неприятием соли и горького, влияющее на эволюцию кухни; врожденное различение четырех основных цветов (синий, зеленый, желтый, красный); ... распознавание ребенком фонем, воздействующее на позднюю речевую структуру; ...предпочтение ребенком спокойного выражения лица, проявляющееся уже в первые десять минут после рождения; локомоторные стереотипы, ориентирующие обучающегося на человека как источник информации; ... различия между полами, проявляемые в том, как носят детей, и другие, более крупные объекты; реакция страха перед незнакомцем; предрасположенность к фобиям против некоторых опасностей — таких как высота, бегущая вода, змеи, при отсутствии фобий к другим опасным предметам, таким как электрическая розетка или ружья...». По-видимому, такого рода генетические предрасположенности обеспечивали человечеству в ходе его исторического развития решающие адаптационные преимущества.

Итак, в эпигенетических правилах закодированы врожденные компоненты стратегии индивида, относящихся к овладению культурой, к обучению. Это обучение происходит благодаря геннокультурной трансляции, т.е. передачи геннокультурной информации, в процессе которой врожденные эпигенетические правила с большей вероятностью используют одни, а не другие культургены. Культурген — это весьма условная единица культурной информации (образ или конструкт), соответствующая какому-либо артефакту, поведенческому образцу, ментальной конструкции и т.д. Это может быть, например, религиозная или идеологическая концепция, правило морали и т.д. Таким образом, эпигенетические правила предрасполагают к выбору некоторых направлений развития сознания, направлений развития культуры — предрасполагают, а не однозначно детерминируют — это следует особо подчеркнуть.

Нетрудно заметить, что новые геннокультурные теории предлагают гораздо более сложный тип взаимодействия между генетической и культурной эволюцией, чем это имело место в классической социобиологии. Прямая связь от генов к культуре здесь допускает наличие посредствующих звеньев — клеточного уровня тканей мозга и уровня когнитивных механизмов индивида, определяющего индивидуальное развитие и поведение.

Причем эта связь сочетается с обратной связью от культуры к генам через давление эволюции, которая связывает биологические феномены с социальными событиями. Эти теории, что характерно, обратили внимание исследователей на исключительную важность изучения когнитивных механизмов, когнитивной системы человека, которая, без сомнения, базируется на генетике. Но в силу этого обстоятельства когнитивные системы, когнитивные механизмы могут меняться, если возникает необходимость в приспособлении, адаптации. А это, в свою очередь, позволяет поставить вопрос о когнитивной эволюции как изменении способов восприятия, структурирования и обработки когнитивной информации.

В этой связи следует, на наш взгляд, обратить особое внимание на исключительную важность для эволюционной эпистемологии открытия межполушарной церебральной асимметрии, а также связанных с функциональной активностью левого и правого полушарий двух когнитивных типов мышления — логиковербального (знаково-символического) и пространственно-образного. (За это открытие Р. Сперри в 1981 г. была присуждена Нобелевская премия). Поле нашего зрения, например, резко разграничено по вертикали, хотя эту границу мы субъективно не воспринимаем. Причем вся информация, получаемая от правых половинок обоих глаз, поступает в левое полушарие нашего мозга, а вся информация от левых половинок обоих глаз — в правое полушарие. Хотя информация, получаемая обеими половинками, одна и та же, обрабатывается она правым и левым полушарием по-разному. Латерализация (разделение) и перекрещивание функций двух полушарий мозга наблюдались исследователями не только в случаях обработки зрительной информации, но и при воздействии звуковых сигналов — звуки, воспринимаемые правым ухом, передаются главным образом в левое полушарие и наоборот. Разумеется, наш мозг функционирует как единое целое, интегрируя оба типа мышления как две взаимодополняющие подсистемы обработки когнитивной информации.

Как оказалось, различия между когнитивными типами мышления касаются не характера используемого материала, а главным образом способов извлечения, структурирования и переработки информации, принципов организации контекстуальной связи стимулов (причем независимо от форм их репрезентации, т.е. являются ли эти стимулы вербальными или они представлены, например, в виде образа). Пространственно-образное мышление характеризуется целостностью восприятия и холистической стратегией обработки многих параметров поступающей информации — оно как бы работает с несколькими выходами, несколько напоминая аналоговую ЭВМ. В результате происходит одновременное выявление соответствующих контекстуальных связей между различными смыслами образа или между целостными образами, «гештальтами» и создание на этой основе многозначного контекста. Со своей стороны, ориентированное на выявление жестких причинно-следственных связей, логико-вербальное мышление перерабатывает информацию, вербальную и невербальную, по мере ее поступления путем отбора и сопоставления лишь немногих, существенных для анализа параметров, образуя тем самым более или менее однозначный контекст, необходимый для социального общения и взаимопонимания людей.

Конечно, эти процессы переработки информации определенным образом направляются внутренними структурами, создаваемыми для этого когнитивной системой. Когнитивные психологи теперь выделяют среди них два рода информационных процессов в зависимости от того, регулируются ли они высшими концептуальными уровнями (так называемая «нисходящая переработка») или запускаемыми сенсорными данными автоматическими механизмами, которые ведут от периферической сенсорной фильтрации к восприятию (так называемая «восходящая переработка»). «Восходящая переработка», по-видимому, лишь в незначительной степени подвержена изменениям, связанным с воздействием обучения или активного сознательного контроля, в то время как «нисходящая», концептуально направляемая переработка, имея дело с информацией, поступившей в сферу восприятия, обязательно привлекает средства сознательного контроля, включая оценку восприятия, выбор альтернатив, цели и желания людей и т.д.

Видимо, и для образного и для логико-вербального мышления характерно какое-то соотношение (хотя и разное!) автоматических и неавтоматических процессов переработки когнитивной информации. Наше чувственное восприятие (включая зрение и слух), а также память, мысли, эмоции и практические действия лишь частично подвержены сознательному контролю, который реально проявляется где-то только в первичной памяти, позволяя в зависимости от желания учитывать или игнорировать поступающую информацию. Из весьма обрывочной и далеко не полной информации наш мозг мгновенно воссоздает четкую и ясную картину, но это осознаваемая ясность — в значительной мере результат переработки и «обогащения» сенсорных сигналов, их истолкования с помощью когнитивных структур, базирующихся на генетике. Не говоря уже о том, что наши осознаваемые впечатления часто также весьма фрагментарны и даже ошибочны, необходимо, кроме того, учитывать, что какая-то часть поступающей сенсорной информации полностью отфильтровывается когнитивной системой, а другая ее часть может блокироваться и подавляться защитными механизмами подсознания с тем, чтобы обезопасить один из образов нашего «Я» от эмоционально неприятных сведений, ассоциаций и т.д.

В силу вышеизложенного весьма затруднительно оценить адекватность образного и логико-вербального мышления в отдельности, основываясь только на их теоретико-информационной характеристике — стратегии переработки когнитивной информации. Ведь речь идет о подсистемах единой мыслительной системы, интегрирующей дополняющие друг друга типы мышления, между которыми непрерывно происходит информационный обмен и «разделение труда». Поскольку вопрос касается мышления человека, то, видимо, имеет смысл говорить только об относительном доминировании того или иного когнитивного типа мышления — это позволяет связать их и сопоставить с реальными этнокультурными и личностно-психологическими прототипами.

Психофизиологические исследования функциональной межполушарной асимметрии у представителей различных этнических групп, в частности, свидетельствуют о том, что относительное доминирование, преобладание одного из когнитивных типов мышления проявляется как на индивидуальном уровне, обусловливая здесь отдельные личностнопсихологические различия, так и на уровне популяций. В последнем случае речь, конечно, идет о статистическом преобладании индивидов с определенным доминирующим типом мышления, которое, очевидно, является продуктом длительной и широкомасштабной геннокультурной коэволюции, ментального эпигенеза. Согласно Уилсону, «экологическое давление», давление окружающей среды способствовало развитию у предков современного человека мощного аппарата логико-вербального мышления, которое оказалось привязанным к левому полушарию.

Такая дифференциация функций головного мозга, а соответственно и появившаяся способность к образному и логико-вербальному мышлению значительно увеличили адаптивные возможности человека и поэтому в дальнейшем получили генетическое закрепление благодаря естественному отбору.

Но здесь, конечно, не следует забывать, что между генами и культурой имеется по крайней мере два промежуточных уровня: уровень клеточного развития тканей мозга, которое ведет к образованию цепей нервных клеток (синапсогенез) и уровень когнитивного развития, где активность эпигенетических правил способствует формированию ментальных структур и открытому поведению.

Есть также достаточно веские основания полагать, что филогенетически «первичное» мышление людей — это по своим информационным характеристикам мышление преимущественно образное, правополушарное. Для наших далеких предков оно, видимо, было главным способом восприятия мира. Конечно, дифференциация функций мозга открыла новые возможности и для эволюции образного мышления. Поэтому, может быть, более оправдано говорить о коэволюции взаимозависимых и взаимодополнительных (хотя и не переводимых полностью друг в друга) систем лево- и правополушарного мышления. Рост умственной дисциплины, развитие знакового, логико-вербального мышления, изменяя аффективную эмоционально-интеллектуальную основу образного мировосприятия, постоянно инициируют соответствующие структурные сдвиги в репертуаре правого полушария. Все это способствует увеличению его комбинаторных возможностей, его способности к распознаванию образов, созданию многозначных контекстов, визуальному структурированию и преобразованию воображаемых объектов.

Таким образом, эволюция доминирующих когнитивных типов мышления, видимо, также имеет свою особую историю, тесно связанную с историей культуры, религии, науки и т.д. Конечно, теоретико-информационный подход не исчерпывает и не охватывает все характеристики различных культурно-исторических типов мышления — будь то мышление «архаическое», мифологическое, телеологическое и т.д. Однако он позволяет пролить дополнительный свет на их некоторые когнитивные особенности и тем самым дать новый импульс социогуманитарным исследованиям. В рамках такого характерного для эволюционной эпистемологии подхода могут быть успешно исследованы многие традиционные теоретико-познавательные проблемы, такие как дихотомия рационализм-эмпиризм, априорное и апостериорное знание, проблема абсолютной истины, происхождение и предпосылки метафизической и религиозной веры, мифа, возникновение научного знания и т.д., и что самое важное, могут быть найдены здесь новые нетривиальные решения, выходящие за пределы давно сложившихся гносеологических традиций.

В заключении кратко рассмотрим вопрос о том, можно ли привлечь модели, заимствованные из теории биологической эволюции, к исследованию роста научного знания, рассматриваемого как аспект культурной эволюции. Речь, таким образом, пойдет о второй исследовательской программе или втором уровне эволюционной эпистемологии. Как известно, многие философы науки допускали и допускают правомерность аналогии между органической эволюцией и ростом научного знания, — по их мнению, механизмы этого роста подобны естественному отбору. Такой точки зрения, в частности, придерживался С. Тулмин, разработавший эволюционную модель естественной науки. Другие исследователи также пытались использовать эволюционную парадигму в качестве модели объяснения роста научных идей (Кэмпбэлл, Поппер, Ойзер и др.). С их точки зрения, идеи, гипотезы и научные теории, как и живые организмы, должны доказывать свое превосходство, но превосходство в интеллектуальной «борьбе за существование».

Носят ли такого рода эпистемологии сугубо метафорический характер, или модели органической эволюции здесь могут претендовать на нечто большее? Конечно, практически все исследователи отмечают важность и плодотворность метафор в развитии познания — они, например, способствуют переносу теоретических моделей из одной области науки в другую, позволяют обосновать какие-то теоретические допущения, могут помочь выявить скрытый смысл сложных процессов и т.д. Поэтому, некоторые понятия эволюционной теории, по-видимому, действительно могут способствовать более глубокому пониманию процессов роста научного знания.

Если взять, например, мутацию генов, то в качестве ее ближайшей аналогии можно рассматривать случайно возникающие у исследователей идеи или даже ad hoc гипотезы. В развитии научного знания также имеет место своего рода «естественный отбор»: явное предпочтение здесь отдается теориям и гипотезам, обладающим большими эвристическими возможностями.

В этом смысле можно говорить даже о «выживании» наиболее «приспособленных» теорий. Такого рода параллели, естественно, можно продолжить. Конечно, о полном совпадении закономерностей органической эволюции и механизмов роста знания речь здесь не идет.

Фундаментальное различие касается телеологического фактора, который всегда присутствует в разработке научных теорий и гипотез. Зависящий от сознания и сознательных усилий исследователя, этот фактор полностью отсутствует в органических изменениях. Но в мире живого, правда, имеет место феномен преадаптации, т.е. предопределенности эволюции некоторыми границами, начальными условиями. И здесь опять же напрашивается аналогия с процессом открытия нового знания, который только частично контролируется сознанием исследователя — открытие всегда отталкивается от нерешенных научных проблем, которые и определяют вектор индивидуального поиска.

Правомерность аналогии между органической эволюцией и ростом научного знания с точки зрения эволюционной эпистемологии вполне естественна, она непосредственно вытекает из универсальности эволюции — ведь в обоих случаях имеет место информационное развитие, т.е. развитие способов извлечения, структурирования и переработки информации. В иерархии этих способов наука оказывается наиболее утонченной системой накопления фактов, концентрации информации с помощью абстракций и идеализаций — системой, которая постепенно развила свои собственные надындивидуальные механизмы самокоррекции и элиминации ошибок. С точки зрения эволюционной эпистемологии прогресс в науке означает изобретение все более информативных теорий, все более исчерпывающих теорий и объяснительных моделей, позволяющих получить более точные предсказания. Более информативная теория — это теория, обладающая большим, «избыточным» теоретическим содержанием по сравнению с конкурирующей соперницей, получившим к тому же эмпирическое (экспериментальное) подтверждение. (И. Лакатос говорил в этой связи о прогрессивном сдвиге проблем). И, по-видимому, нет и не может быть никаких принципов, ограничивающих рост научного знания, так как эволюция познания, т.е. нашего мозга, когнитивной системы, способов обработки когнитивной информации, а также научных методов и техники, — это открытый процесс. А наука крайне необходима нам для увеличения нашей приспособленности, только она в состоянии помочь решить многие волнующие человечество проблемы.

Меркулов И.П[Д4] . Эволюционная эпистемология: история и современные подходы. 16 с.