И КОНЦЕПЦИИ СУИЦИДАЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ

Настоящая глава ни в коей мере не претендует на исчерпывающее изложение и анализ многочисленных исторических источников, описывающих самоубийства (как правило, исторических личностей). Как и всякая другая наука, формировавшаяся в XIX-XX вв., суицидология опиралась и на опыт предшествующих поколений.

Общественный резонанс, сопровождающий практически любые самоубийства в истории отдельных общественных формаций, вынуждал давать оценку этому феномену и разного рода руководителей, и духовных «пастырей» общества (философов, литераторов, деятелей церкви и других «властителей дум»).

Сама специфика изучаемых феноменов, связанных с суицидальным поведением, не может не включать явления социологического, общественно-исторического характера. Поэтому клиническая суицидология, по нашему мнению, обязательно должна быть предварена материалами, рассматривающими самоубийство как социальное явление. Речь не идет о статистико-демографических показателях в различных общественных формациях и временных периодах жизни человека. Для клинико-психологического анализа значимым оказывается учет и такого социального момента, как понимание самоубийства людьми, дающими этому оценку в рамках житейских представлений или вынужденными заниматься индивидуальным суицидом профессионально по роду своей работы. Изложенное выше определяет значение различных параметров общей суицидологии, рассматривающей, в первую очередь, самоубийство как социальное явление, для индивидуального суицидологического анализа клинических наблюдений, включающих лиц, совершивших суицидальную попытку.

Уже при определении таких основополагающих понятий, как суицид и суицидальная попытка, в предшествующей главе была отмечена неоднозначность понимания этих терминов различными исследователями даже в рамках одной и той же профессиональной деятельности. Различия эти существенно увеличиваются, если их оценку дают разные специалисты, руководствующиеся далеко не совпадающими целя-

Отношение к самоубийству в истории

ми исследования. Неоднозначность оценки самоубийства отмечалась уже в глубокой древности. Наверное, вместе с первыми суицидами, совершенными в начале человеческой истории, обнаружилось и различное отношение к самоубийству. И тогда же, по-видимому, возникли первые регламентации по поводу подобной формы экстремального поведения, выходящего за рамки повседневных норм и обычаев.

В настоящей работе речь идет о некоторых этапах развития медико-психологических взглядов на самоубийство. Однако врачебная оценка суицида и связанных с этим обстоятельств не может быть вырвана из контекста отношения к указанной проблеме общества в целом.

В отдельных случаях выводы медицинского характера во многом были связаны с общественно-историческим материалом, а представления социологического плана строились на основе данных медицины (примеры этого будут приведены ниже). Поэтому экскурс в историю развития суицидологических проблем является не просто оправданным, но и необходимым.

В общей медицине любой вопрос принято освещать «с Гиппократа», а в психиатрии — «с царя Саула», одного из первых известных в истории самоубийств. «Понимание» проблем суицидологии можно начать, обратясь к жизни древнейших народов. Так, религия Древнего Египта запрещала самоубийство, а подобные смерти были хорошо известны. У многих народов Северной Европы самоубийство являлось элементом обычной жизни. Различного рода религиозные воззрения не только не препятствовали добровольному уходу из жизни в особых обстоятельствах, но и поощряли подобное поведение. Религия кельтов, учившая, что человеческая душа бессмертна и способна к переселению, поощряла самоубийство в тех случаях, когда свободе угрожала опасность. В царство Бога германцев Одина попадали только воины, погибшие в бою. Женщины не допускались в это царство, за исключением жен, добровольно лишавших себя жизни после смерти мужей. В древней Швеции существовал обычай, в соответствии с которым старики, не дожидаясь естественной смерти, бросались с высоких «скал предков» в море, считая, что добровольный уход из жизни предпочтительнее смерти от старческого одряхления.

В древней Индии религиозные воззрения одобряли самоубийство. Согласно одному из законов Ману, когда отец семейства поседеет и дождется рождения внуков, он должен удалиться в лес, но если там смерть не настигает его, то он может ускорить ее приближение посредством самоубийства. На протяжении многих веков в Индии и у некоторых славянских языческих племен существовал обычай самосожжения вдов вместе с умершими мужьями. Согласно историческим опи-

ГЛАВА 2

саниям, этот погребальный обряд, носивший скорее характер принудительной смерти, должен быть, по-видимому, отнесен к так называемым «контролируемым самоубийствам», при которых «добровольная» смерть регламентируется различного рода приказами и надзирающими инстанциями. С другой стороны, религиозные представления таких древних народов, как ассирийцы, персы, финикийцы и вавилоняне, не одобряли самоубийства. Это обстоятельство, однако, не помешало осуществлению одного из самых известных самоубийств древности — самосожжению царя Сарданапала.

В целом, в древности далеко не однозначно оценивали самоубийство. Оценка касалась не столько понимания причин этого явления, сколько отношения к возможности добровольного ухода из жизни, санкционирования его с точки зрения закона или представлений морали. В большинстве законодательств греческих государств самоубийство считалось делом постыдным и даже преступным. Так, в древних Фивах самоубийц лишали посмертных почестей и проклинали. По афинским законам руки самоубийцы отсекали и хоронили отдельно от тела. В Спарте и Фивах трупы самоубийц сжигали со знаками презрения, в других государствах не сжигали, но закапывали, чтобы не осквернять огня, считавшегося благородной стихией.

Однако в некоторых греческих колониях существовал обычай, согласно которому суду или сенату давалось право разрешать самоубийство, если человек обращался за подобным разрешением. Это практиковалось на острове Цеос, в Марсели и некоторых других местах. С этой целью в «присутственных местах» хранился специальный запас «государственного яда» (цикуты), и каждый обратившийся мог его получить, если суд находил его доводы убедительными и давал разрешение на самоубийство. Этот обычай судебной санкции на самоубийство в более позднее время существовал и в некоторых римских провинциях. Но уже в глубокой древности находились люди, доказывавшие нелепость судебного определения «достаточности» причин, предъявляемых человеком в качестве оснований для самоубийства.

Неоднозначно решался вопрос о самоубийстве у философов древности, средних веков и нового времени. Различные аспекты проблемы самоубийств рассматриваются в многочисленных философских работах (Сенека Л. А., М.: Политиздат, 1977; Юм Д., М.-Л.: Akademia, 1965; Монтень М., М.: Голос, 1992; Камю А., М., 1990; Розанов В.В., 1911; Луначарский А. Я., 1911; Судаков А. К., 1996; Красненкова И. П., 1999, и др.). Однако разбор взглядов отдельных философов не входил в задачи настоящей работы. Поэтому отношение к проблеме само-

Отношение к самоубийству в истории

убийств у того или иного представителя общественной мысли (включая философию) автора интересует в первую очередь как выражение и документальное свидетельство отношения общества к этому явлению.

Платон (М.: Мысль, 1994) в своей книге «Законы» полагал, что самоубийцы должны быть погребены отдельно от других людей, а их могилы не должны украшаться никакой надписью и никакими памятниками. Интересно, что и через две тысячи лет отношение к самоубийству одного из представителей гуманистического мировоззрения и утопического коммунизма Томаса Мора (М.: Наука, 1978) немногим отличалось от приведенных выше взглядов Платона. В своей знаменитой «Утопии» автор писал, что «если кто причинит себе смерть и священникам и сенату не будет доказана ее причина, то его не удостаивают ни земли, ни огня, но позорно выбрасывают в какое-нибудь болото без погребения».

Вместе с тем Томас Мор допускал возможность добровольной смерти в тех случаях, когда неизлечимо больной человек таким образом прерывает «пытку»: «Делая так, он последует в этом деле советам священников, то есть толкователей воли Божией, и поступит благочестиво и свято. Те, кого они убедят в этом, кончают жизнь по своей воле в голоде или же, усыпленные, отходят, не чувствуя смерти».

В более позднее время право человека на добровольный уход из жизни отстаивали Руссо, Вольтер, Монтескье. Следует учесть, что у французских энциклопедистов и материалистов XVIII в. отстаивание права на самоубийство являлось частью утверждения философии «естественного права» человека, освобождающегося от жесткой регламентации религиозного мировоззрения.

Отношение к самоубийству в истории определялось не столько религиозными установками и взглядами тех или иных философов, сколько регламентировалось законодательством. Однако уже в рамках законодательных положений возникла необходимость дифференцированного отношения к отдельным самоубийствам. Так, римские законы времен республики не считали самоубийство преступлением, если это не могло повредить государству или казне. При этом наследникам самоубийцы предоставлялось право в судебном порядке доказывать его невиновность. Если это удавалось, то им возвращалось конфискованное имущество. Если же кто-то лишал себя жизни вследствие горя, тоски, болезни, сумасшествия и других причин, не наносящих вреда государству, то это приравнивалось к обычной смерти, и все завещания самоубийцы считались действительными, как если бы они были сделаны в здравом уме. Строжайшее запрещение само-

ГЛАВА 2

убийств относилось только к воинам, пока они состояли на службе. За покушение на самоубийство солдат приговаривался к смертной казни. Если покушение на самоубийство совершалось под влиянием горя или тяжкой болезни, люди подвергались не казни, а лишь позору. Таким образом, уже в Древнем Риме существовало понимание неоднородности самоубийств.

В средние века самоубийства не прекращались, хотя многие авторы считают, что с распространением христианства их стало меньше. Начиная с IV-V вв., церковь руководствовалась прежде всего представлениями Августина Аврелия, который изложил основные доводы осуждающего характера. Согласно его учению, самоубийца есть человекоубийца, и чем меньше у него было причин к лишению себя жизни, тем более он виновен. Шестая заповедь говорит «не убий», не прибавляя «твоего ближнего»; а так как Спаситель завещал любить ближнего, как самого себя, то, следовательно, убивающий себя грешит против шестой заповеди, ибо она запрещает вообще убивать человека. Нужно уважать тех, кто умеет жить среди неприятностей, а не тех, кто ищет от них спасения в смерти.

Однако у этого выдающегося христианского мыслителя отмечалась некоторая непоследовательность. Для оправдания христианских мучеников, лишавших себя жизни во имя веры, Августин ввел категорию самоубийства, внушенного свыше, т. е. совершаемого по велению Бога. Оценивая исторические примеры лишения себя жизни, он считал «извинительным самоубийством» смерть Клеомброта, бросившегося с высокой ограды вниз с целью «испытать блаженство души в загробном мире». Практическое применение учения Св. Августина выражалось в решениях Вселенских соборов, подвергавших достаточно суровому осуждению самоубийц и рассматривавших меры борьбы с этим злом. Так, Пражский собор 563 г. запрещал хоронить самоубийц и петь над ними псалмы.

В более поздние времена возможность «извинительного самоубийства» уже категорически отвергается христианскими вероучителями. Фома Аквинский в «Сумме теологии» объявляет самоубийство трижды смертным грехом: против Господа, дарующего жизнь, против общественного закона и против человеческого естества — инстинкта самосохранения. Святой Фома был много последовательнее своего предшественника: он не делал исключений ни для каких самоубийств. Оправдания нет ни для лишивших себя жизни во имя веры и любви к Господу, ни для женщин, прибегших к самоубийству, чтобы избежать позора изнасилования. «Никто не вправе избегать малого греха, прибегнув к греху большому... грех прелюбодеяния либо супружеской

Отношение к самоубийству в истории

неверности несравним по тяжести с грехом убийства и тем более самоубийства».

Согласно христианскому вероучению средних веков, самоубийство считалось более тяжелым преступлением, чем убийство, ибо человек, убивающий себя, посягает не только на тело, но и на душу, а в случае убийства умерщвляют только тело другого. По обычаю, самоубийцу хоронили без церковных обрядов даже тогда, когда самоубийство происходило в состоянии умопомешательства. Светское законодательство, постепенно перемешиваясь с установками церкви и пропитываясь духом канонического права, еще более жестко относится к самоубийству.

В Бретани, согласно одной из статей местного свода законов, тело самоубийцы должно быть повешено за ноги, а имущество конфисковано. В Лилле тела самоубийц-женщин не вешались, а сжигались. История сохранила массу вариантов надругательств над трупами самоубийц, ритуалов и мест их особого погребения. В Цюрихе труп самоубийцы вытаскивали из дома веревками через отверстие, проделанное под дверью или через пролом в стене. Если самоубийца утопился, то его погребали в пяти шагах от воды, если закололся, то на его могиле в головах втыкали деревянный кол с воткнутым в него ножом. Вырывали тела уже похороненных людей, заподозренных в самоубийстве. И только по истечении пятилетнего срока давности нельзя было начинать процесс «против трупа» человека по обвинению его в добровольном лишении себя жизни. Один из видов позорного погребения состоял в том, что труп самоубийцы отвозили на телеге, предназначенной для околевшего скота, и зарывали там, где сбрасывали падаль или на месте казни.

Однако Карл Великий, утверждая своими законами церковные обычаи и установления и запрещая сопровождение похорон самоубийцы общепринятыми обрядами и панихидами, одновременно разрешает петь псалмы во время их погребения, считая, что «суд Божий непостижим, и пути его неисповедимы». Роберт Нормандский (Роберт-Дьявол), покончивший жизнь самоубийством, написал сочинение, в котором доказывал, что никакие законы не воспрещают человеку лишить себя жизни. По его мнению, независимо от наличия или отсутствия загробной жизни, самоубийство не может быть преступлением, так как убивается только тело, а не душа, которая таким образом может перейти в лучший мир (в случае его существования). Если же Душа умирает вместе с телом, она страдает от самоубийства очень мало. Дар жизни делается излишним, когда он тягостен, и тогда человек вправе от него отказаться.

56 ГЛАВА 2

Несмотря на жесткость церковных установлений относительно самоубийства, этот (самый тяжкий с точки зрения христианского учения) грех, как свидетельствуют исторические источники, отмечался в условиях монастырей даже чаще, чем в светском обществе. Более того, подавленное состояние (acedia — вялость, лень), понимавшееся в соответствии с религиозным мировосприятием того времени как грех и рассматривающееся с развитием психиатрии уже в рамках депрессивных расстройств в первую очередь наблюдалось в условиях монастырской жизни. Как отмечал Иоанн Златоуст, «демона печали» не могут сокрушить «посты, бдения и все монастырские строгости». По мнению этого христианского автора, эта печаль зависит от неправильной жизни, слабости души и воображаемых огорчений, которые иногда исчезают при истинном несчастье. Не случайно в хрониках монастырей часто упоминаются случаи самоубийства, а в светской истории добровольное лишение себя жизни описывается относительно редко.

Св. Иеремей эту «гибельную хандру» монахов связывал с влиянием сырости келий, неумеренного поста, скучного одиночества, слишком продолжительного чтения. По его мнению, эти люди «более нуждаются в средствах Гиппократа, чем в наших увещеваниях». Хотя многие христианские писатели упоминают о таких состояниях, наблюдающихся в условиях монастырской жизни, называя их acedia или athumenia, чаще всего церковные отцы, считая эти состояния постыдными, даже не называют монастырей, где их наблюдали. Одна из причин оценки подобных состояний как греховных состояла в том, что очень часто уныние и хандра сочетались с самоубийством. «Если грусть и отчаяние, а не бред и умопомешательство составляют единственные причины самоубийства, то покушение на собственную жизнь неминуемо подвергает проклятию наложившего на себя руки. Что касается до бешеных и помешанных, то они, без сомнения, будут спасены в будущей жизни, каким бы образом они ни умерли, если до расстройства умственных способностей заслужили любовь к Богу» («Dialogi miroculorum Caesarii»).

Таким образом, даже наличие канонического безусловного запрета на самопроизвольное прекращение жизни не спасало людей от самоубийства. Если учесть, что монастыри представляли собой умственные и религиозные центры средневековой Европы, то относительно большая частота самоубийств среди священнослужителей показывает, что образование и религиозное мировоззрение (в данном случае христианское) вряд ли способно полностью искоренить это зло. Однако более значимым, с точки зрения медицинского подхода к самоубий-

Отношение к самоубийству в истории

ству, представляется отмечающееся еще в средние века совпадение частоты самоубийств и состояния подавленности (acedia) независимо от его религиозной трактовки. Понятно, что меланхолия древних греков, грех в виде вялости и лени средних веков и депрессия XIX и XX вв. — это тесно соприкасающиеся, но не перекрывающие друг друга понятия. Однако это не меняет существа дела. Состояние психики, выходящее за рамки повседневных переживаний и поведения (неслучайно расцениваемое как грех), по-видимому, и являлось фоном, на котором человек, игнорируя церковные запреты, совершал самоубийство.

Религиозные воззрения и законы, чаще всего непосредственно связанные с установками церкви, на протяжении многих столетий составляли неотъемлемый компонент духовной и бытовой культуры общества. Возражая против любого рода преследования самоубийц, Вольтер писал (М.: Юридическая литература, 1956), что церковное право, служившее уголовным кодексом «нашим невежественным и варварским предкам, ни в ветхом, ни в новом завете никогда не могло найти ни одного места, запрещающего самоубийство». В отношении обычая уголовного «преследования» трупа самоубийцы автор был категоричен: «Я недоволен своим домом, я ухожу из него с риском не найти лучшего. Но вы! Что это за безрассудство — вешать меня за ноги, когда я более не существую, и что это за разбой — обкрадывать моих детей?» На протяжении длительного времени влияние религии было несравнимо ни с какими другими явлениями духовной жизни (философией, литературой и проч.) по воздействию как на отдельного человека, так и на формирующиеся подходы различных наук на проблему самоубийства.

Научный подход к анализируемым феноменам не только отражает те или иные регламентации (морального и законодательного права человека на самоубийство), но включает и множество других аспектов исследования суицидального поведения. И если философию и юриспруденцию по-прежнему интересует вопрос о свободе воли и праве человека распоряжаться своей жизнью, то медицина и зарождающаяся социология пытаются по-своему ответить на вопрос о причинах самоубийства. В какой-то мере это объясняется ростом числа самоубийств. Однако не меньшее значение имел тот факт, что предметом изучения становились не только избранные самоубийства «замечательных людей», но и добровольный уход из жизни «простого» человека (горожанина, ремесленника, крестьянина). Естественно, что самоубийства этих лиц не могли рассматриваться в рамках «избранных самоубийств» уже в силу их многочисленности и обыденности причин и условий их совершения.

58 ГЛАВА 2

Первые работы обобщающего характера по проблеме самоубийств, появившиеся еще в XVIII в., были построены как обзоры известных из истории самоубийств и взглядов различных авторов на эту проблему. Но уже с начала XIX в. сочинения по суицидологии как непременный атрибут содержали материалы статистического и медицинского характера. Эти сочинения не могли не учитывать особенностей законодательства различных стран, касающихся самоубийств, религиозных воззрений, исторических, культурных и иных моментов и обстоятельств, оказывающих влияние как на распространенность этого феномена, так и на совершение суицида конкретным человеком.

Врачебной оценке тех или иных сторон самоубийства, возникшей в начале XIX в., предшествовало формирование некоторых понятий, вошедших в историю психиатрии еще с XVIII в. В 1733 г. появился трактат английского врача Джорджа Чейни (G. Cheyne) об «Английской болезни-сплине». Этим термином автор обозначил нервную болезнь в виде подавленного состояния духа, ипохондрии и истерии. И хотя трактовка расстройства основывалась на гиппократовском «смешении соков», а само название было связано с представлениями о скоплении «животных духов» в селезенке, автор попытался дать естественно-научное объяснение формам невротических, ипохондрических и депрессивных расстройств, широко распространенных, по его мнению, в Англии. Дж. Чейни доказывал (примером самонаблюдения), что образ жизни оказывает существенное влияние на формирование эмоциональных расстройств. «Английская болезнь» была хорошо известна во всех европейских странах, и не только медикам («недуг... подобный английскому сплину» у Евгения Онегина).

Изложенные ниже два факта достаточно хорошо иллюстрируют представления конца XVIII—начала XIX в. о значении «английской болезни» в генезе самоубийств. Два отрывка из писем управляющего Московским архивом Коллегии иностранных дел Н. Н. Бантыш-Камен-ского князю А. Б. Куракину весьма демонстративны. «Писал ли я к вам, что еще один молодец, сын сенатора Вырубова, приставив себе в рот пистолет, лишил себя жизни? Сие происходило в начале сего месяца, кажется: плоды знакомства с Аглицким народом» (датировано 29 сентября 1792 г.). Отрывок из второго письма: «Какой несчастный отец сенатор Вырубов: вчера другой сын, артиллерии офицер, застрелился. В два месяца два сына столь постыдно кончили жизнь свою. Опасно, чтобы сия Аглицкая болезнь не вошла в моду у нас» (27 октября 1792 г.).

В 1801 г. великий французский психиатр Филипп Пинель, представляя в своем «Врачебно-философическом начертании душевных болезней» наблюдения «меланхолии с наклонностью к самоубийству»,

Отношение к самоубийству в истории

писал: «Англичане, говорит Монтескье, убивают себя без видимой причины, побуждающей их к сему. Они лишают себя жизни в самом благополучии. У Римлян это было следствием воспитания, их образа мышления и привычек, но у Англичан это есть следствие болезни, происходящей от физического сложения. Склонность к самоубийству, как выражается автор духа законов, не зависящая от сильнейших, побуждающих к самоубийству причин, например, лишения чести, имения есть болезнь, свойственная не Англичанам, но Французам».

В работах ученика Пинеля, одного из основателей научной психиатрии во Франции, Жан-Этьена Доменика Эскироля представление о непосредственной связи психического расстройства и самоубийства получает свое окончательное оформление. В классическом труде «О душевных болезнях» (1838) автор четко формулирует свою позицию: «Самоубийство проявляет все признаки душевной болезни, симптомом которой оно и является». По мнению Эскироля, человек может покушаться на свою жизнь только в состоянии душевной болезни, следовательно, все самоубийцы — душевнобольные. Не вызывает сомнений, что в определенной мере бескомпромиссность подобных формулировок связана со стремлением избавить самоубийц от любого рода религиозного или законодательного преследования. Эскироль прямо пишет о том, что самоубийство не должно преследоваться по закону. Становясь «медицинским фактом», самоубийства выводились из сферы влияния религии или юриспруденции.

Понимание самоубийства как медицинского феномена — это и своеобразная реакция развивающейся медицинской науки на весьма жесткие регламентации запретительного и осуждающего характера со стороны религии и законодательства большинства стран. Против этих регламентации активно выступали в первую очередь философы, утверждавшие «естественные права» человека, для которых самоубийство становилось элементом этого «права». Медицина по-своему решала ту же проблему. В 1780 г. в санкт-петербургских «Академических известиях» было опубликовано письмо Ж.-Ж. Руссо «О самопроизвольной смерти», в котором автор защищал «право» человека на добровольное прекращение жизни. И там же публикуется ответ на это письмо М. Смирнова, в котором автор рассматривает самоубийство как психопатический (психиатрический) феномен.

Однако уже в первой половине XIX в. врачебное понимание самоубийства было далеко не однозначным. Так, последователь учения Эскироля о мономаниях французский психиатр Бурден выделяет «специальную мономанию» для психического расстройства в виде самоубийства в трактате «Самоубийство как болезнь» (Bourdin С. Е., 1845),

ГЛАВА 2

но его точка зрения практически не находила сторонников среди врачей. Как известно, сам Эскироль не выделял «самоубийственную мономанию» в качестве отдельной формы помешательства, хотя и отводил рассмотрению вопроса о самоубийстве специальный раздел в первом томе своего руководства, «ставшего фундаментом всей научной психиатрии последующих эпох» (Ю. Каннабих). Другие психиатры — ученики и последователи Эскироля — рассматривали суицид не как отдельное заболевание, но как симптом различных расстройств или связывали его с наличием той или иной симптоматики помешательства (Фальре [Falret J. P., 1845]), в частности, с ипохондрией). Моро де Тур (Moro de Turs, 1875) выделял четыре формы самоубийств: маниакальное, меланхоликов, одержимых навязчивыми идеями, автоматическое или импульсивное.

Однако еще на заре своеобразной «медицинской экспансии» на область человеческого поведения, связанного с добровольным прекращением жизни, появлялись работы, в которых четко проводилась мысль о том, что самоубийство далеко не всегда может определяться душевной болезнью. Уже сам Эскироль не считал самоубийцами тех, кто «добровольно жертвует своей жизнью во имя закона, веры или спасения своей родины». Появлялись работы, в которых четко проводилась мысль о том, что самоубийство далеко не всегда может определяться душевной болезнью. Бурден, выделивший «манию самоубийств», исключил из этой «мании» все случаи добровольной смерти, не только связанные с убеждением и героическим поведением, но и вызванные «экзальтацией чувств».

Мнение отдельных исследователей интересующей нас проблемы не мешало на протяжении всего XIX в. весьма интенсивным поискам материальных основ самоубийства независимо от его понимания — как отдельного вида помешательства или как симптома психических расстройств. Идея «человека-машины» не могла не преломиться в очень простую мысль о необходимости «разобрать и найти поломку». На вскрытие в XIX в. смотрели как на своего рода «последний и решающий» довод определения наличия или отсутствия помешательства при жизни. Уже Эскироль провел обширные патологоанатомические исследования для доказательства развиваемых им положений и нахождения места локализации патологии в теле самоубийцы. Но он был вынужден признать, что вскрытие тел самоубийц не обнаружило причину. Однако исследования анатомо-антропологического направления продолжались на протяжении всего XIX в., практически не прекращаясь и в XX в. По вполне понятным причинам в первую очередь исследовался головной мозг. Профессор судебной медицины И. Гвоздев писал

Отношение к самоубийству в истории

(1889): «Хотя некоторые исследователи при самоубийстве не оставляют без внимания также полости груди и живота (в полости груди придают особое значение сращению париетальной пластинки околосердечной сорочки с висцеральною, а в полости живота — неправильному направлению ободочной кишки), мы не можем уяснить себе прямого отношения этих ненормальностей к отправлению головного мозга, а потому и ограничимся только полостью головы».

Разнообразие анатомических находок или даже их отсутствие не могло поколебать мнения этого исследователя, считающего, что «за ближайшую причину самоубийства мы не можем принять иной, как только молекулярную мозговую деятельность, дошедшую в отношении сохранения жизни до последних границ своей ненормальности». Важно, что автор свое исследование завершает словами, свидетельствующими о невозможности игнорировать социальный аспект самоубийства, как это уже отмечалось выше и в других работах сугубо медицинского характера. Речь идет об оценке различного рода карательных мер по отношению к самоубийце. Недвусмысленный вывод определяет и четкое отношение к любого рода наказанию лиц, покончивших с собой: «Мы признали, что самоубийство только и совершается умо-помешанными, т. е. больными, а потому считать какую бы то ни было болезнь преступлением и налагать за эту болезнь наказание — значит возвратиться к воззрениям давно минувших веков».

Анатомо-антропологические исследования выявляли своеобразные корреляции. В 1842 г. И. Леонов обнаружил и опубликовал в соответствующих «Рассуждениях о...» связь между формой грудной железы с наклонностью к самоубийству, а Н. И. Козлов в 1844 г. констатирует «сужение яремной дири у людей умопомешанных и самоубийц». Наибольшее число анатомических находок относилось к особенностям строения мозга и черепа. А. Д. Никитин (1852) находит и демонстрирует «анатомо-патологические препараты», показывающие наличие «костяных отложений на серповидном отростке твердой оболочки мозга у самоубийцы, душевнобольного», И. И. Нейдинг и П. М. Ми-наков (1869; цит. по: Постовалова Л. И., 1984) при вскрытии самоубийц отмечают резко выраженные гребешки и вдавления на основании мозга.

В 1840 г. в Англии врач Ф. Винслоу (F. Winslow) публикует книгу «Анатомия самоубийства», где пишет, что предрасположенность к самоубийству происходит от расстройств мозга и органов пищеварения. Автор в своих выводах опирается не только на собственные исследования, но и на данные Эскироля, Фальре и других врачей, отмечавших изменения в различных органах самоубийц при вскрытии: головного

62 ГЛАВА 2

мозга и черепных костей, желудка, печени и кишечника, «наиболее часто являющихся областью патологических явлений» (даже «сердце иногда оказывалось дезорганизованным»). Достаточно частое отсутствие анатомических изменений мозга не отразилось на общем выводе автора: «Во многих случаях нет сомнения, что корень болезни заключен в головном мозге, в котором, однако, после смерти невозможно обнаружить следы болезни». Ф. Винслоу четко и недвусмысленно высказывается за чисто органическую причину «самоубийственной мономании», несмотря на невозможность установления этого путем анатомического вскрытия тела самоубийцы.

Результаты бесчисленных анатомических вскрытий, направленных на поиски локализации своеобразного центра самоубийства, продолжавшиеся в течение всего XIX в. и в начале XX в., так и не позволили локализовать суицид и, более того, в какой-то мере поколебали веру исследователей в наличие прямой связи между суицидальным поведением, анатомо-физиологическими данными и наличием психического заболевания. Уже на заре этих исследований находились скептики, выражающие сомнения в возможности нахождения причины самоубийства в процессе вскрытия трупов. В начале XX в. в работе «Современные самоубийства» (1912) один из наиболее известных отечественных суици-дологов Г. Гордон четко проводил мысль об отсутствии непосредственной связи между самоубийством и душевными заболеваниями. Автор ссылался на исследования венского врача А. Броша, который в результате вскрытия тел 371 самоубийцы обнаружил, что признаки душевной болезни (посмертные) были отмечены только в 7,6 % случаев.

Настойчивость в поисках локализации в теле склонности к самоубийству как признаку психического расстройства в какой-то мере определялась стремлением дать научное обоснование своеобразной экскульпации самоубийц путем признания их душевнобольными. Необходимость этой экскульпации (снятия вины), прекращение любого рода карательных мер, сохранявшихся в некоторых странах до середины XX в. в виде не только церковных запретов, но и законодательных положений, хорошо чувствовалась в обществе. Не только логические построения философов, общественных деятелей, литераторов и других «выразителей дум» своего времени, но и чувства и здравый смысл «простого человека» не могли мириться с существующим положением вещей. Достаточно указать, что так называемое «ослиное погребение» сохранялось в некоторых странах до конца ХГХ-начала XX в. До 1823 г. в Британии существовал обычай хоронить самоубийцу на перекрестке дорог, проткнув ему сердце осиновым колом и протащив перед этим по улице.

Отношение к самоубийству в истории

Только в 1961 (!) г. в Англии было законодательно установлено отсутствие состава преступления в самоубийстве и покушении на него. В соответствии с «Актом о суициде от 1961 года» суицид и суицидальная попытка не считаются уголовным преступлением. Однако и до 1961 г. уголовное наказание за самоубийство назначалось относительно редко, так как существовало понимание того, что большинство самоубийств и попыток самоубийства совершается в контексте психических расстройств. В первую очередь это относится к психотическим депрессивным заболеваниям, при которых ответственность пациентов за свои поступки исключается в силу понимания этого вопроса в гражданском законодательстве. Поэтому до 1961 г. большинство связанных с самоубийством дел направлялись клиникам, а с теми, что оставались в суде, поступали аналогичным образом (Хэзлэм М. Т., 1998).

Однако за 1941-1955 гг. в Англии были привлечены к уголовной ответственности 44 956 лиц, покушавшихся на самоубийство, из них только 346 оправданы, а 308 приговорены к различным срокам лишения свободы (Stengel E., 1964). Еще в 1955 г. покушавшемуся на самоубийство заключенному судом было назначено наказание — месяц тюремного заключения. Это происходило в XX в. Как общество в целом и законодательство относилось к самоубийству в XIX в., можно судить из письма Н. Огарева: «Тут повесили человека, который перерезал себе горло, но был спасен. Повесили за попытку самоубийства. Врач предупредил, что вешать его нельзя, потому что разрез разойдется, и он сможет дышать прямо через трахею. Его не послушали и повесили. Рана немедленно раскрылась, и повешенный ожил... решили перетянуть шею приговоренного ниже раны и держать так, пока он не умрет» (цит. по: Чхартишвили Г., 1999).

В 1881 году законодательное собрание штата Нью-Йорк определило, что покушавшиеся на самоубийство наказываются тюремным заключением сроком на 20 лет. И только Французская революция впервые отменила какое-либо законодательное преследование самоубийц. В России это случилось в 1917 г. До этого законодательство, церковь, народные обычаи и мораль российского общества были не менее строги к самоубийце, чем это наблюдалось в Европе. Однако в России отдельные постановления относительно самоубийц длительное время находились только в церковном законодательстве.

В требнике Петра Могилы (1646) и в «Инструкции Патриарха Адриана поповским старостам или благочинным смотрителям от 26 декабря 1697 года» в статье 21 также содержится запрещение хоронить у церквей или на кладбищах тела самоубийц, но эта «инструкция» не делала различий между отдельными видами насильственной смерти:

ГЛАВА 2

«А который человек обесится или зарежется, или, купаясь и похволя-ся и играя, утонет, или вина опьется или с качели убьется, иную смерть сам над собою, своими руками учинит или на разбое и на воровстве каком убит будет: и тех умерших тел у церкви Божий не погребать, и над ними отпевать не велеть, а велеть их класть в лесу или на поле, кроме кладбища и убогих домов». «Инструкция Патриарха Адриана» в дальнейшем вошла в состав «Полного собрания законов Российской Империи».

И только с Петра Великого начинается светская история различного рода «карательных акций» по отношению к лицам, совершившим покушение на самоубийство. В воинском уставе 1716 г. (гл. XIX, арт. 164) четко указано: «Ежели кто сам себя убьет, то подлежит тело его палачу в бесчестное место отволочь и закопать, волоча прежде по улицам и обозу». Однако в толковании к этому «артикулу» добавлено: «...а ежели кто учинит в беспамятстве, болезни, в меланхолии, то оное тело в особливом, но не бесчестном месте похоронить. И того ради должно, что пока такой самоубийца погребен будет, чтобы судьи наперед об обстоятельствах и причинах подлинно уведомились и через приговор определили бы, каким образом его погребсти». В более позднем (1720) Морском уставе Петра карательные меры против самоубийц усиливаются: «Кто захочет сам себя убить и его в том застанут, того повесить на райне, а ежели кто сам себя убьет, тот и мертвый за ноги повешен быть имеет».

История сохранила описание весьма любопытного эпизода из жизни Петра Великого (его достоверность лежит на совести авторов, включая суицидологов XIX в.). Когда Петр предал суду царевича Алексея, один из судей подал царю прошение о назначении пенсии своей вдове. Петр потребовал от него объяснения по поводу столь странного прошения. Судья ответил: «Я подчиняюсь приказаниям Вашего Величества, т. к. это моя священная обязанность, и поэтому подпишу приговор, но я не могу после этого остаться жить и должен умереть, это мое священное право». Царь помолчал, подумал, а потом резко сказал: «Иди, ложись в постель».

Законодательство и общественное мнение эпохи петровских реформ в отношении самоубийства в полной мере соответствовали духу своего времени и существующей в большинстве стран оценке и карательным мерам, применяемым к самоубийце и его трупу. В Российской империи «извращение» в виде повешения тела самоубийцы за ноги было предусмотрено Врачебным уставом Свода законов до середины XIX в. Но «кара земная» не миновала и оставшихся в живых самоубийц. Проект Уголовного уложения 1754 г. предусматривал для них наказание плетьми или содержание в тюрьме 2 месяца.

Отношение к самоубийству в истории

Однако уже в 1766 г. для самоубийц предусматривалось лишение христианского погребения и отправление тела в «убогий дом», для оставшихся в живых служащих следовало понижение на один чин, для неслужащих дворян и купцов первой гильдии назначалось церковное покаяние сроком на полгода. В Своде законов 1832 г. самоубийца лишался христианского погребения только в случае, если не было доказано, что самоубийство последовало в состоянии безумия или беспамятства. Человек, покушавшийся на свою жизнь вне этих состояний и оставшийся в живых, подлежал наказанию за убийство и приговаривался к каторжным работам. В 1843 г. каторжные работы были заменены тюрьмой от 6 месяцев до одного года, а вопрос о характере погребения самоубийц был оставлен на усмотрение церкви.

В качестве одной из существенных мер «борьбы» общества с самоубийцами, выражающейся в тех или иных карательно-запретительных мероприятиях, была давняя практика признания недействительными завещаний самоубийц. В России была оформлена законодательно эта практика в период правления Екатерины Великой. Специального указа по этому поводу не было, но существовал прецедент в виде решения Сената по делу завещания князя Шаховского в 1776 г. Хотя в решении отмечалось, что завещание недействительно в том случае, если написано в состоянии беспамятства или безумия, сопровождавших самоубийство, в дальнейшем практика признания судами ничтожными духовных завещаний самоубийц была распространена повсеместно и вне зависимости от состояния самоубийцы.

По смыслу русского дореволюционного законодательства духовное завещание самоубийцы всегда должно было признаваться недействительным. Определенная в ст. 1472 «Уложения о наказаниях» недействительность духовных завещаний самоубийц рассматривалась не как наказание за самоубийство (к этому времени правосознание окончательно определилось в том, что не может быть речи о преследовании трупа), а как гражданское последствие самоубийства. Если же самоубийство совершено в состоянии безумия, сумасшествия, беспамятства и прочее, то духовное завещание также недействительно, как составленное лицом, признанным судом невменяемым по причине душевного или умственного расстройства.

И только в 1894 г. Правительствующий Сенат по поводу одного из дел о духовном завещании высказался в том смысле, что завещательные распоряжения остаются в силе, если доказано, что завещание было составлено в здравом уме и твердой памяти таким лицом, которое впоследствии лишило себя жизни в беспамятстве или под влиянием «душевного припадка». Покушение на самоубийство не имело уголов-

3 Зак 4760

ГЛАВА 2

ных и гражданских последствий в Уголовных уложениях Российской империи второй половины XIX в. только в случаях, когда «кто-либо по великодушному патриотизму подвергнет себя очевидной опасности или прямо верной смерти для сохранения государственной тайны и в других подобных случаях, а ровно, если женщина лишит или покусится лишить себя жизни для спасения целомудрия и чести своей от грозившего ей и никакими другими средствами неотвратимого насилия» (Уложение 1885 г.).

Отдельные положения законодательства Российской империи и других стран оказываются необходимыми для понимания общественной атмосферы, в которой специалисты различного профиля разрабатывали отдельные проблемы не существующей еще в то время суици-дологии. Понятно, что в рамках настоящей работы нас интересует в первую очередь врачебный подход. Однако врачи каждый раз вынуждены были, так или иначе, касаться не только чисто медицинских, но и философских, юридических, моральных, социологических и иных аспектов проблемы. Необходимость этого вытекала из самой специфики анализируемых явлений.

«Самоубийства нашего времени составляют наследие прошлого; современное общество не может не давать известного процента самоубийств (выделено нами. — В. £.), потому что является продуктом прежних поколений, культуры, нравов, жизненных условий etc» — эти слова принадлежат вовсе не социологу Э. Дюркгеиму, отрицавшему какую бы то ни было связь между самоубийством и помешательством, а врачу П. Г. Розанову. При этом «логический вывод» автора в результате исследования «исключительно» протоколов судебно-медицинских вскрытий и актов освидетельствования лиц, покушавшихся на самоубийство, однозначен: «Причины самоубийства те же, что и причины помешательства... насколько беспочвенно, насколько неосновательно стоять на возможности самоубийства в здравом состоянии, в состоянии, так сказать, полной осмысленности и правильности оценки своего поведения, приписываемых некоторым самоубийцам».

Однако отдельные выводы социологического характера не являлись основным «продуктом» медицинских исследований. Наряду с наивными (с позиции знаний XXI в.) анатомо-антропологическими находками, образцы которых были приведены выше, закладывались основы врачебного (клинического, клинико-психологического, психолого-аналитического) подхода к проблеме самоубийства в целом и к анализу суицидов отдельных лиц. Становясь явлением медицинского характера, различного рода феномены, связанные с аутоагрессивным поведением, требовали их оценки с целью оказания помощи пациентам

Отношение к самоубийству в истории

и профилактики их рецидива. Поэтому общий вывод о существовании несомненной связи между помешательством и самоубийством требовал уточнения и конкретизации многих положений применительно уже к непосредственным задачам медицины. Общий вывод был необходим для своеобразной общественной экскульпации последнего. Но задачи медицины требовали решения множества других вопросов. Врачебная оценка различными исследователями отдельных вопросов суицидологии нередко существенно расходилась. Эскироль считал, что самоубийство зависит от множества самых различных причин, может проявляться в самых различных формах и его феномены не определяют собой никакой определенной болезни.

В середине XIX в. все больше и больше утверждалась мысль об отсутствии прямых корреляций между самоубийством и теми или иными анатомическими находками на вскрытии. В 1859 г. автор первой отечественной обзорной работы «О самоубийстве в медицинском отношении», носящей компилятивный характер (на основании сочинений Форбеса Винслоу, Бриер де Буамона, Люиса Бертрана), Павел Ольхин отмечал, что, несмотря на многочисленные исследования, «мы доныне не знаем ничего положительного о том, какие анатомические изменения свойственны больным, расположенным к самоубийству».

Самоубийства, становясь объектом медицины, требовали соответствующих оценок со стороны окончательно выделившейся в самостоятельную область медицинских знаний и практики психиатрии. В первую очередь каждый из исследователей пытался определить, при каких формах психических расстройств чаще всего наблюдаются самоубийства. Несмотря на расхождение статистических показателей у различных авторов, все исследователи прошлого и настоящего в качестве наиболее частой формы психической патологии у лиц, покончивших с собой или совершивших суицидальную попытку, отмечали различные виды сниженного настроения.

При этом для каждой эпохи и даже для разных стран и социальных групп была характерна своя терминология. Меланхолия, сплин, хандра, печаль, утомление жизнью, скука, депрессия — это далеко не полный перечень терминов, используемых для оценки состояний подавленного настроения. Каждый из этих терминов связан с различными клинико-психологическими феноменами, но все они, так или иначе, отражают состояния подавленного настроения. Далеко не всегда исследователи стремились выделить отдельные виды тех или иных расстройств в соответствии с существующими в то время систематиками.

Большое значение имело четкое определение психопатологической симптоматики, наблюдающейся при самоубийствах, совершаемых

68 ГЛАВА 2

в рамках самых различных форм умопомешательства. Отмечалось, что в случае преобладания в клинической картине угнетения и снижения моторной активности склонности к самоубийству наблюдается гораздо чаще, чем при наличии в клинической картине возбуждения и подъема настроения. Бриер де Буамон, обследуя 117 лиц, совершивших покушение на самоубийство, наблюдал «уныние» у 94 больных.

При этой форме «хронического расположения к самоубийству» (выражение П. Ольхина) возможно такое развитие болезни, при котором окружающие не замечают ее начальных проявлений. Поэтому многие лишают себя жизни раньше, чем у них разовьется «совершенное расстройство различных отправлений организма и умственных способностей». Очень часто больные обнаруживают намерение покончить с собой поступками и словами, и только немногие ничем не обнаруживают «гибельной решимости». Однако, как писал П. Ольхин, «и у таких больных можно подозревать по мрачному, отчаянному выражению лица, что они замышляют недоброе».

Исследования проблемы самоубийств, интенсивно проводившиеся врачами на протяжении всего XIX в., позволили обнаружить ряд закономерностей и характеристик суицидального поведения, которые в дальнейшем нашли свое подтверждение и в работах нашего времени. В качестве одного из основополагающих положений современной суицидологии следует упомянуть тезис о том, что психически больные могут совершать самоубийство под влиянием тех же причин, что и люди, не обнаруживающие признаков душевной болезни. Сопоставляя цифры собственных исследований с данными «сюисидо-лога» Н. В. Пономарева о статистике суицидов в Петербурге и Москве за период с 1860 по 1879 г., П. Розанов (1891) следующим образом объясняет обнаружившиеся расхождения некоторых показателей при наличии несомненного сходства общих тенденций в статистике самоубийств.

У Н. В. Пономарева отмечается, что 55 % самоубийств происходят «от пьянства и помешательства», у П. Розанова соответствующий показатель — 81,85 %. По мнению последнего, «помешательство и пьянство» сами по себе не составляют мотивов как побуждений к самоубийству, но представляют собой состояния, не исключающие и действительных мотивов (бедность, несчастная любовь, преувеличение действительного горя и проч.). Поэтому П. Розанов считает необходимым для адекватного сопоставления частоты психических расстройств у самоубийц учитывать не мотив самоубийства, а состояние, в котором человек совершил покушение на самоубийство, так как «и меланхолик может покончить с собой и от «огорчения», и от «обиды».

Отношение к самоубийству в истории

Врачи XIX столетия, исследуя различные аспекты самоубийства, отмечали ряд интересных особенностей суицидального поведения при отдельных формах душевных болезней. При так называемом «мрачном помешательстве» стремление к самоубийству может вызывать или поддерживать сопутствующая соматическая болезнь. При этом те или иные «кризисы» в течение соматических заболеваний могут способствовать исчезновению суицидальных тенденций, связанных с психическим расстройством. Отмечается и своеобразное влияние неудачной попытки самоубийства на течение психического заболевания, когда незавершенный суицид приводит к «перелому» болезни, при этом исчезают и суицидальные тенденции.

Интересное наблюдение было проделано исследователями-суи-цидологами по соотношению ипохондрии и самоубийства. Как пишет П. Ольхин в своей обзорной работе, ипохондрия, несмотря на глубокое угнетение духа, которым она выражается, редко влечет за собой самоубийство. Любовь к жизни у этих больных возрастает вместе с усилением страдания, по поводу которого они советуются с самыми различными врачами, чтобы избавиться от своего воображаемого недуга. «Обыкновенно эти несчастные по нескольку лет твердят, что лишат себя жизни, прежде чем действительно на это решатся». Эти выводы авторов XIX в. подтверждаются и исследованиями нашего времени (Пащенков С. 3., 1974).

Расхождение некоторых статистических показателей в значительной степени объясняется и особенностями материала, и субъективизмом исследователя. Субъективизм в значительной степени может носить профессиональный характер и существенно влиять даже на принципы классификации тех или иных параметров суицидального поведения. Чаще всего исследователи в первую очередь руководствовались уже имеющимся опытом обобщения и анализа того или иного материала.

В 1882 г. вышла книга А. В. Лихачева «Самоубийства в Западной Европе и Европейской России. Опыт сравнительно-статистического исследования» — одна из лучших книг по статистике самоубийств вообще. Автор книги — юрист, занимавший в течение ряда лет должность прокурора Петербургского окружного суда, а затем инспектора Главного тюремного управления,— собрал и обработал огромный статистический материал. А. В. Лихачев достаточно часто ссылается на исследования врачей, в том числе и на основополагающую работу по статистике самоубийств — книгу Энрико Морселли «Самоубийство: исследование по моральной статистике» (Morselli E., 1879), автор которой, врач по профессии, был директором психиатрической лечебницы.

ГЛАВА 2

Статистический метод исследования суицидального поведения являлся на протяжении всего XIX в. наиболее часто используемым подходом к проблеме самоубийств. Да и в XX в. статистика остается основным источником получения тех или иных закономерностей и выводов суицидологии. Только с помощью статистики могут быть получены такие данные, как показатели распространенности самоубийств в различных странах, регионах, среди того или иного контингента населения, множество характеристик суицидального поведения и его динамики за то или иное время. Однако статистический метод изучения не является основополагающим для настоящей работы.

Поэтому ниже приводятся только отдельные показатели, взятые из многочисленных работ по статистике самоубийств XIX и XX вв. (Веселовский К. С, 1847; Пономарев Н. В., 1880; Лихачев А. В., 1882; Новосельский С. А., 1910; Гернет М. Н., 1927; Амбрумова А. Г., Бородин С. В., Михлин А. С, 1980; Гилинский Я. И., 1989, 2000, и ряд других источников, содержащих статистические данные). Источниками суицидологических данных по зарубежным странам являлись официальные материалы ВОЗ и отдельные работы по изучению тех или иных аспектов суицидального поведения (соответствующие ссылки, как правило, даются вместе с интересующими автора показателями, за исключением случаев, когда сводная таблица отражает несколько источников). Еще одна оговорка касается следующего момента: некоторые таблицы и другие сводные данные представлены в сокращенном виде, необходимом для иллюстрации отдельных положений, связанных с теми или иными характеристиками проблемы самоубийств.

Хотя в ряде источников можно получить данные об изменениях уровня самоубийств в России и других странах на протяжении всего XIX в., автор настоящей работы посчитал достаточным ограничиться динамикой этого показателя за столетний промежуток времени. В табл. 1 приведено среднегодовое число завершенных самоубийств (на 100 тыс. населения) в первое десятилетие (1903-1908 гг.) XX в. и последние годы XIX в. (только для двух стран — Португалии и Европейской России - 1895-1899).

Из табл. 1 видно, что уровень самоубийств в различных странах существенно различается (в десятки и даже сотни раз). При всем несовершенстве и возможной неполноте статистики самоубийств в отдельных странах можно четко говорить о различной интенсивности самоубийств. Если отбросить «статистические крайности», Саксонию и Португалию, можно выделить страны с относительно высоким, как Швейцария и Франция, уровнем самоубийств, и с низким, как Ита-

Отношение к самоубийству в истории 71

Таблица 1

Уровень самоубийств в конце XIX в. — начале XX в. (на 100 тыс. населения)

Истогник: Новосельский С. А. Очерк статистики самоубийств. - СПб., 1910.

лия, Финляндия, Россия. Даже с учетом возможной неполноты данных, уровень самоубийств в России в конце XIX в.-начале XX в. позволяет с уверенностью относить ее к странам с низкой интенсивностью самоубийств.

За 10 последующих лет в Европейской России (автора интересует в первую очередь динамика суицидов в нашей стране) отмечался несомненный рост числа самоубийств. Вот как выглядит этот показатель по годам: 1895-1899 — 3,2 (указан в приведенной выше таблице); 1902 - 3,6; 1904 - 3,1; 1906 - 3,3; 1907 - 3,8; 1908 - 4,0. Рост очевиден, но в любой из приведенных годов Россия по-прежнему остается в ряду стран с низкой интенсивностью самоубийств. (В предисловии были даны аналогичные показатели нашего времени.) Следует отметить, что показатели самоубийств на протяжении всего XIX в. в Санкт-Петербурге и Москве были несколько выше среднероссийских. Более значимым, с точки зрения автора, является тот факт, что в послереволюционные годы рост интенсивности самоубийств в обеих столицах значительно опережал темпы роста и абсолютные показатели в России в целом.

Ниже приведена табл. 2, иллюстрирующая это (представлены стандартные показатели — число самоубийств на 100 тыс. населения, данные М. Н. Гернета, 1927 г.). Таблица показывает, что события Октября 1917 г. и Гражданская война более резко сказались на жителях Москвы и Санкт-Петербурга, но в целом по России порядок цифр, отражающий интенсивность самоубийств, остался тем же. Россия по-прежнему входила в число стран с низким уровнем самоубийств.

После этой таблицы, относящейся ко времени образования СССР, автор посчитал возможным привести еще две таблицы других лет (табл. 3 и 4).

ГЛАВА 2

Таблица 2