НИКОЛАЙ ГОГОЛЬ - ПИСАТЕЛЬ XXI ВЕКА 2 страница

По мнению В. В. Розанова, "Гоголь есть родоначальник иронического настроения в нашем обществе и литературе". Однако при этом критик утверждал: "Его восторженная лирика, плод изнуренного воображения, сделала то, что всякий стал любить и уважать только свои мечты, в то же время, чувствуя отвращение ко всему действительному, частному, индивидуальному. Все живое не притягивает нас более, и от этого-то вся жизнь наша, наши характеры и замыслы, стали так полны фантастического...

Успокоение - вот то, в чем мы всего более нуждаемся. Нет ясности в нашем сознании, нет естественности в движении нашего чувства, нет простоты в нашем отношении к действительности...

На пути к этому естественному развитию, не столь ускоренному, но непременно имеющему подняться на большую высоту, действительно стоит Гоголь. Он стоит на пути к нему не столько своею иронией, отсутствием доверия и уважения к человеку, сколько всем складом нашей души и нашей истории. Его воображение, не так относящееся к действительности, не так относящееся и к мечте, растлило наши души и разорвало жизнь, исполнив то и другое глубочайшего страдания. Неужели мы не должны сознать это, неужели мы настолько уже испорчены, что живую жизнь начинаем любить менее, чем... игру теней в зеркале".

Отказывал В. В. Розанов Гоголю и в истинно христианском чувстве, хотя и не считал это пороком для подлинного художника. В статье "О сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира" (1907) он утверждал: "Если кусок из прозы Гоголя, самый благожелательный, самый, так сказать, бьющий на добрую цель, вставить в Евангелие - то получим режущую какофонию, происходящую не от одной разнокачественности человеческого и Божественного, слабого и сильного, но от разно-категоричного: невозможно не только в евангелиста вставить кусок Гоголя, но - и в послание какого-нибудь апостола. Савл не довоспитался до Павла, но преобразился в Павла; к прежней раввинской мудрости он не приставил новое звено, пусть новую голову - веру в Христа, нет: он изверг из себя раввинство...

Христос никогда не смеялся. Неужели не очевидно, что весь смех Гоголя был преступен в нем, как в христианине ?! (в свете этих рассуждений Розанова можно объяснить и неудачу, постигшую Гоголя со вторым томом "Мертвых душ"; писатель стремился Чичикова из Савла превратить в Павла, поставить его предприимчивость на службу доброму делу, но образ сопротивлялся подобной трансформации, - оказалось, что герою очень трудно заменить копейку на Христа. И потому столь же неосуществима была идея Гоголя о том, что для того, чтобы завершить "Мертвые души", он сам, Гоголь, должен прежде преобразоваться нравственно, превратиться из Савла в Павла. Но писатель преображается прежде всего в своих произведениях, а они никогда не превратятся в Священное писание. - Б. С.)...

Ни Гоголь, ни вообще литература, как игра, шалость, улыбка, грация, как цветок бытия человеческого, вовсе не совместим с моно-цветком, "сладчайшим Иисусом"...

Да, конечно, если бы на театральные подмостки вышли актеры и стали реветь о своем окаянстве, то гг. епископы с удовольствием пошли бы на такое зрелище. Но предложите им сыграть на флейте довольно невинную народную песню "Во лузях", - и они откажутся. Им вовсе не грешные удовольствия запрещены, им запрещено удовольствие как таковое. Все негрустное - им не позволительно. Вино, чай, большие рыбы, варенье, хорошая квартира и мебель - собственно прокрались к ним контрабандою. Но официально, в законе, в "церковных правилах" решительно невозможно сказать: "епископ может побаловаться хорошим рыбным столом"; а что он, например, должен есть одни сухие грибы - это можно сказать официально, по форме, вслух. Говоря так, я различаю в христианстве товар и контрабанду. Контрабандою прокрались в христианский мир и искусства, музы, Гоголь, хороший стол, варенье. "Это позволено"; но никто не прибавит: "это - полезно" (формула ап. Павла), а в этой-то прибавке все и дело, вся поэзия, цветочек: коего решительно не допускает моно-цветок, Иисус.

Христианство и Евангелие сделало собственно бесконечное расширение объятий, я думаю - расширение охвата; широкое устье невода оно распустило на бесконечность: но это -лишь "позволенное" - есть именно проявление его собственной доброты, снисхождения, прощения. Ну, и Гоголя оно "прощает", и Пушкина, и варенье; даже блудницу и блуд, без коих, кстати, не попали бы в невод почти все святые, начиная с бл. Августина, знавшего бурную молодость. Но прощение - это вовсе не то, что призыв. Призваны-то христиане только к одному - любви ко Христу. Конечно, Гоголь со всем своим творчеством, и нимало его не прерывая, мог бы "спастись". Но спасение спасению рознь: есть герои спасения, есть великие в христианстве, есть поэзия христианского спасения, в своем роде духовный роман. Таковой прошли только мученики; и Гоголь стал и должен был стать мучеником, чтобы войти в роман и поэзию христианства.

Дело в том, что с христианской точки зрения невозможна акция, усилие, прыжок, игра в сфере ли искусства, или литературы, или смеха, гордости и проч. Варенье вообще дозволено: но не слишком вкусное, лучше - испорченное, а еще лучше - если бы его не было; но когда оно есть и даже вкусное - оно прощается... На этом основалась возможность христианской шири. Неводом "прощения", доброты своей, снисхождения - христианство охватило бездны предметов, ему вовсе ненужных, в его глазах ничтожных; схватило "князя мира сего" и повлекло его - к умалению. Христианство есть религия настоящей прогрессии, вечно стремящаяся и никогда не достигающая величина: "Христос + 0". В каждый день и в каждый век, и во всяком месте, и во всякой душе человеческой получалось "Христос + еще что-нибудь", "Христос + богатство", "Христос + слава", "Христос + удобства жизни". Но это "что-нибудь", прибавленное ко Христу, в душе нашей всегда только снисходилось и малилось по мере возобладания Христа. "Князь мира сего" таял, как снежный ком, как снежная кукла весной около солнца Христа. Собственно был оставлен христианам очерк "князя мира сего", семьи, литературы, искусства. Но нерв был выдернут из него - осталась кукла, а не живое существо. Как только вы попробуете оживлять семью, искусство, литературу, как только чему-нибудь отдадитесь "с душою", - вы фатально начнете выходить из христианства. Отсюда окрики от. Матвея на Гоголя. Не в том дело, что Гоголь занимался литературою. Пусть бы себе занимался. Но варенье должно быть кисло (в этом смысле эстетически совершенное и нравящееся читателю произведение - уже, по Розанову, недопустимый соблазн для христианина и христианства в целом, как его понимали отцы Церкви. - Б. С.). Гоголь со страстью занимался литературою: а этого нельзя! Монах может сблудиться с барышней; у монаха может быть ребенок; но он должен быть брошен в воду. Едва монах уцепился за ребенка, сказал: "не отдам"; едва уцепился за барышню, сказал: "люблю и не перестану любить" - как христианство кончилось. Как только серьезна семья христианство вдруг обращается в шутку; как только серьезно христианство - в шутку обращается семья, искусство, литература. Все это есть, но не в настоящем виде. Все это есть, но без идеала.

И ведь невозможно не заметить, что лишь не глядя на Иисуса внимательно - можно предаться искусствам внимательно, Гоголь взглянул внимательно на Иисуса - и бросил перо, умер. Да и весь мир, по мере того как он внимательно глядит на Иисуса, бросает все и всякие дела свои - и умирает".

Еще дальше в критике Гоголя В. В. Розанов пошел в книге "Опавшие листья. Короб второй" (1915), наделив писателя некрофильским комплексом по Фрейду: "Анунциата была высока ростом и бела, как мрамор" (Гоголь) - такие слова мог сказать только человек, не взглянувший ни на какую женщину, хоть "с каким-нибудь интересом".

Интересна половая загадка Гоголя. Ни в каком случае она не заключалась в онанизме, как все предполагают (разговоры). Но в чем? Он, бесспорно, "не знал женщины", т. е. у него не было физиологического аппетита к ней. Что же было? Поразительна яркость кисти везде, где он говорит о покойниках. "Красавица (колдунья) в гробу" - как сейчас видишь. "Мертвецы, поднимающиеся из могил", которых видят Бурульбаш с Катериною, проезжая на лодке мимо кладбища, - поразительны. То же - утопленница Ганна. Везде покойник у него живет удвоенною жизнью, покойник - нигде не "мертв", тогда как живые люди удивительно мертвы. Это - куклы, схемы, аллегории пороков. Напротив, покойники и Ганна, и колдунья - прекрасны, и индивидуально интересны. Это "уж не Собакевич-с". Я и думаю, что половая тайна Гоголя находилась где-то тут, в "прекрасном упокойном мире", - по слову Евангелия: "Где будет сокровище ваше - там и душа ваша". Поразительно, что ведь ни одного мужского покойника он не описал, точно мужчины не умирают. Но они, конечно, умирают, а только Гоголь нисколько ими не интересовался. Он вывел целый пансион покойниц, - и не старух (ни одной), а все молоденьких и хорошеньких. Бурульбаш сказал бы: "Вишь турецкая душа, чего захотел". И перекрестился бы.

Кстати, я как-то не умею представить себе, чтобы Гоголь "перекрестился". Путешествовал в Палестину - да, был ханжою - да. Но перекреститься не мог. И просто смешно бы вышло. "Гоголь крестится" - точно медведь в менуэте.

Животных тоже он нигде не описывает, кроме быков, разбодавших поляков (под Дубно). Имя собаки, я не знаю, попадается ли у него. Замечательно, что нравственный идеал - Уленька - похожа на покойницу. Бледна, прозрачна, почти не говорит и только плачет. "Точно ее вытащили из воды", а она взяла да (для удовольствия Гоголя) и ожила, но самая жизнь проявилась в прелести капающих слез, напоминающих, как каплет вода с утопленницы, вытащенной и поставленной на ноги.

Бездонная глубина и загадка".

Однако на исходе жизни, в своем последнем произведении, "Апокалипсис нашего времени" (1917-1918), В. В. Розанов, под влиянием только что происшедшей революции октября 1917 г., взял назад негативную оценку значения гоголевского творчества и признал правоту Гоголя в том, что настоящих личностей в России практически нет: "Филарет, Святитель Московский, был последний (не единственный ли?) великий иерарх Церкви Русской...

И Николая Павловича чтил - хотя от него же был "уволен в отпуск от Синода и не появлялся никогда там". Тут - не в Церкви, но в императорстве уже совершился или совершался перелом, надлом. Как было великому Государю, и столь консервативному, не соделать себе ближним советником величайший и тоже консервативный ум первого церковного светила за всю судьбу Русской Церкви? Разошлись по мелочам. Прав этот бес Гоголь".

Более подробно эту же мысль В.В. Розанов развил в феврале 1918 г. в письме П.Б. Струве: "Я всю жизнь боролся и ненавидел Гоголя: и в 62 года думаю: "Ты победил, ужасный хохол". Нет, он увидел русскую душеньку в ее "преисподнем содержании". Ну, и как "спасли нас варяги" от новгородской "свободы", так спасут забалтийские немцы от вторичной петроградской "свободы". Тайная моя мысль, - а в сущности, 20-летняя мысль, - что только инородцы - латыши, литовцы (благороднейшая народность), финны, балты, евреи - умеют в России служить, умеют Россию любить и каким-то образом уважать, умеют привязываться к России, - опять - непостижимым образом. Верите ли: что как только отец проходит с сыном Русскую историю, толкует с ним "Русскую правду", толкует попа Сильвестра и его "Домострой", то уж знайте, что или немец, или в корне рода его лежит упорядоченное немецкое начало. "Русский" - это всегда "мечтатель", т. е. Чичиков, или Ноздрев, или Собакевич на "общеевропейской подкладке".

Гоголь сделал какой-то неверный план в освещении, неверно поставил "огни"; Гоголь вообще был немножко неумен. Но глаза его были - чудища, и он все рассмотрел совершенно верно, хотя и пробыл в России всего несколько часов. Он всю нашу "Государственную Думушку" рассмотрел: сказав, что ничего, кроме хвастовства и самолюбия, чванства и тщеславия, русские никогда и ни в какую политику не внесут. Это вовсе не "империалисты", не "царисты". Это privats Menschen (обыватели, (искаж. нем. - Б. С.) - а в сущности - крысы, жрущие сыр в родных амбарах. И, кроме запаха сырного, ничего не слышащие. Это те же всё мужики, которые "нацарапали у помещиков по поместьям" и нарядились в наворованное добро. И "собственности чувства" никакого у нас нет; это - слишком "не по рылу": собственность может зародиться у еврея, у немца, который работал собственность, привязался к ней и теперь ее любит. Собственность, "чувство собственности" может возникнуть у родового человека, у родовитого человека, в конце концов - у исторического человека; а не у омерзительной ватаги воров, пьяниц и гуляк. Ну их к черту".

Л. Шестов в своей книге "На весах Иова" (1926) писал: "...Гоголь не о России говорил - ему весь мир представляется завороженным царством... Для Гоголя Чичиковы и Ноздревы были не "они", не другие, которых нужно было бы "поднять" до себя. Он сам сказал нам - и это не лицемерное смирение, а ужасающая правда, - что не других, а себя самого описывал и осмеивал он в героях "Ревизора" и "Мертвых душ". Книги Гоголя до тех пор останутся для людей запечатанными семью печатями, пока они не согласятся принять это гоголевское признание. Не худшие из нас, а лучшие - живые автоматы, заведенные таинственной рукой и не дерзающие нигде и ни в чем проявить свой собственный почин, свою личную волю. Некоторые, очень немногие, чувствуют, что их жизнь есть не жизнь, а смерть. Но и их хватает только на то, чтоб подобно гоголевским мертвецам изредка, в глухие ночные часы, вырываться из своих могил и тревожить оцепеневших соседей страшными, души раздирающими криками: душно нам, душно! Сам Гоголь чувствовал себя огромным, бесформенным Вием, у которого веки до земли и который не в силах их хоть чуть-чуть приподнять, чтоб увидеть краешек неба, открытый даже жалким обитателям мертвого дома. Его сверкающие остроумием и нравственным юмором произведения - самая потрясающая из мировых трагедий, как и его личная жизненная судьба. И его посетил грозный ангел и наделил проклятым даром второго видения. Или этот дар не проклятие, а благословение? Если бы хоть на этот вопрос можно было ответить! Но весь смысл второго видения в том, чтобы задавать вопросы, на которые нет ответов, и именно потому, что они так настоятельно требуют ответов. Бесчисленный сонм чертей и иных могучих духов не мог приподнять веки Вию. Не может открыть глаза и Гоголь, хотя весь он сосредоточен на одном помысле, на одном желании. Он может только терзать себя и безумствовать - отдать себя в руки духовному палачу отцу Матвею, уничтожать свои лучшие рукописи, писать дикие письма друзьям своим. И, по-видимому, в каком-то смысле эти беспощадные самоистязания, этот неслыханный духовный аскетизм "нужнее", чем его дивные литературные произведения. Может быть, нет иного способа, чтобы вырваться из власти "всемства"! Гоголь... чувствовал над собой и всем миром страшную власть чистого разума, тех идей, которые создал "нормальный", непосредственый человек..."

Как утверждал Л. Шестов, "фантастический мир представляется Гоголю самой реальностью сравнительно с тем миром, в котором Собакевич расхваливает Чичикову свои мертвые души, Петух до изнеможения закармливает своих гостей, Плюшкин растит свою кучу, Иван Иванович ссорится с Иваном Никифоровичем и т. д. И здесь, поистине, можно сказать: "бежим, бежим в нашу дорогую отчизну". Но как бежать? Как вырваться отсюда?.. "Наша отчизна - та страна, из которой мы пришли сюда; там живет наш Отец". Так говорит Плотин, так думал и чувствовал Гоголь: только смерть и безумие смерти может разбудить людей от кошмара жизни".

В. В. Зеньковский в книге "Н. В. Гоголь" (1961) утверждал, что "Гоголь был пророком православной культуры (и доныне, впрочем, остающейся темой лишь пророческих упований), т. е. переработки проблем культуры в свете Православия, его учения о свободе и соборности".

А. Белый в "Мастерстве Гоголя" (1934) утверждал: "Тема безродности тема творчества Гоголя: Пискаревы, Башмачкины и Поприщины отщепенцы, перенесенные в Петербург чортом, на котором в одну ночь смахал Вакула; "чорт" в Петербурге сделался значительным лицом; отщепенец служит у него в канцелярии, как Башмачкин; или же он залезает на холодный чердак: развивать грезы в волнах опия, как Пискарев; глядь, - лезет к нему за душой переодетый в ростовщика Басаврюк; и тут "клад" зарыт... в рамки портрета... и в Петербурге видение клада не оставляет отщепенца... и Чичиков безроден: вышел ни в отца, ни в мать (мелкопоместных дворян), а в прохожего молодца, по уверению тетки; "прохожий молодец" и соблазнил его, как Петруся, червонцами; внутри пресловутого ларчика был потайной ящик для денег, выдвигавшийся незаметно... позднее является "прохожий молодец", Басаврюк, как отец-благодетель; он учит уму-разуму в науке наживы; и то Костанжогло; Гоголь не узнал в нем своего "нечистого", вынырнувшего из первой фазы (творчества. - Б. С.): и возвел в перл создания. Почему?

Потому, что отщепенец и Гоголь; и в нем - трещина "поперечивающего себе чувства"; она стала провалом, куда он, свергнув своих героев, сам свергнулся; герои поданы в корчах..."

По мнению А. Белого, после "Ревизора" "жизнь Гоголя остывает в моральный столбняк; окаменив героев в последней сцене комедии, стал окаменевать в годах и автор, напуганный собственным смехом, выяснение "невидимых слез", подсказанных Белинским, в условиях столбняка провело лишь грань меж Белинским и ним; "слезы" не соответствовали "слезам"; для Белинского они стали тоскою по социализму; для Гоголя - тоской по содействующему генерал-губернатору; для Белинского этого рода слезы, конечно же, "крокодиловы"; и Белинский отрекся от Гоголя, не поняв, что имеет дело с болезнью в Гоголе, с "Никошей" в Гоголе; "Никоша" же - опухоль наследственности, которую можно было бы вовремя оперировать; "опухоль" предъявила право на собственность; стала автором; автор стал тенью ее; и Гоголь вообразил: миссия его-де - мистическая; рядом с тенденцией художника Гоголя, имманентной краскам и звукам, оказалась другая, втиснутая извне, трансцендентная и краскам и звукам: и краски померкли, и звуки угасли".

А. К. Воронский утверждал в книге "Гоголь" (1934): "Много сравнений и сопоставлений невольно встает перед читателем, когда он склоняется над дивными страницами и думает об ужасной судьбе их творца. Но все эти и другие образы покрываются одним, самым страшным образом... Гоголь был... кровавым бандуристом-поэтом, с очами, слишком много видевшими. Это он вопреки своей воле крикнул новой России черным голосом: "Не выдавай, Ганулечка!"

За это с него живьем содрали кожу".

И тот же А. К. Воронский наиболее точно выразил отношение советской марксистской критики к Гоголю: "...В одном отношении чрезвычайно близок нам Гоголь. Нам враждебны его христианство, аскетизм, проповедь нравственного самоусовершенствования. Но Гоголь смотрел на свою работу художника как на служение обществу. Искусство для него не являлось ни забавой, ни отдыхом, ни самоуслаждением, а гражданской доблестью и подвигом. Гоголь был писатель-гражданин-подвижник. Все отдал он этому подвигу: здоровье, любовь, привязанность, наклонности. Каждый образ он вынашивал в мучениях, в надеждах, что этот образ послужит во благо родине, человечеству. Многие ли из советских писателей являются подвижниками?"

Гоголь сделался одним из самых любимых писателей классиков русского авангарда - от Андрея Белого до Владимира Сорокина. Он, пожалуй, первым в отечественной литературе осознал самоценность художественного слова, его способность звучать вне контекста смысла, в море "зауми", первым образцом которой в русской литературе стали "Записки сумасшедшего". А "Кровавый бандурист" на полтора столетия предвосхитил сорокинскую "брутальную" прозу.

А. К. Воронский определил творческий метод Гоголя как "реалистический символизм": "...Гоголь берет крайний реализм и подчиняет ему символ; получается необыкновенно причудливый сплав. Изображая действительность со всей силой натурализма, со всей ее неизменностью, не брезгуя малейшими подробностями, Гоголь одновременно возводил эту действительность в символ.

Маниловы, Собакевичи, Петухи натуральны до галлюцинации и вместе с тем каждый из них символизируют какую-нибудь "страстишку"; реалистические подробности имеют свой сокровенный смысл: например, шкатулка Чичикова, его бричка, фрак наваринского пламени с дымом, немая сцена в "Ревизоре" и т. д. В символе Гоголь стремился уничтожить раздвоенность между материальным и духовным, между субъективным и объективным. Поднять реальность до высоты обобщающего символа и означало - по его мнению - возвести явления жизни "в перл создания".

Роль символа Гоголь отлично понимал: в черновых заметках по поводу "Мертвых душ" он записал:

"Как низвести все миры безделья во всех родах до сходства с городским бездельем? И как городское безделье возвести до преобразования безделья мира?"...

В искусстве Гоголь искал гармонии и примирения между низменным материальным началом мира и началом духовным.

Известное относительное удовлетворение он получал в творческом акте, в реалистическом символизме, когда "вещественность" преображалась и олицетворяла собою нечто духовное, а главное, когда в этой "вещественности" он видел намеки, проблески на высшую духовную жизнь и на высший смысл. Это удовлетворение иногда чувствуют и читатели".

А. М. Ремизов в книге "Огонь вещей. Сны и предсонье в литературе" (1954) представил жизнь и творчество Гоголя в виде сна, в котором он обращается в черта: "Распаленными глазами я взглянул на мир - "все как будто умерло: вверху только, в небесной глубине дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на землю".

За какое преступление выгнали меня на землю? Пожалел ли кого, уж не за "шинель" ли Акакия Акакиевича? за ясную панночку русалку? - или за то, что мое мятежное сердце не покорилось, и живая душа захотела воли? Какой лысый черт или тот, хромой, голова на выдумки и озорство, позавидовал мне?

А эти - все эти рожи, вымазанные сажей, черти, что куют гвозди для грешников, и эти, что толкают и жгут бороды, а на земле подталкивают на тайный поцелуй и на подсматривание, и эти, что растягивают дорогу, возбуждают любопытство и чаруют, все это хвостатое племя, рогатые копытчики и оплешники, обрадовались!

Да, как собаку мужик выгоняет из хаты, так выгнали меня из пекла.

Один - под звездами - белая звезда в алом шумном сиянии моя первая встреча.

"Гром, хохот, песни слышались тише и тише; смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки; еще слышалось где-то топтанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо".

И скучно.

"Мне скучно - до петли".

Как быть тому, кого выгнали на землю безысходно? Как стать бессмертному "неземной стихии" человеком смертельной доли?

Жадно он припал к земле и пил сок земли. И его горящая пламенем ада "красная свитка" погасла.

Обернувшись в человека, он стал, как все, как всякий "добрый человек": нет ни когтей на лапах, ни рогов и хвост вприжимку - бесшабашный гуляка.

Став человеком, он посмотрел на мир - наваждение чудовищного глаза, огонь вещей - люди живут на земле в гробах и под землей в гробах доживает их персть, человек вероломен, вор и плут, глуп и свинья, а власть человека над человеком страх.

И обернувшись в свинью, он побежал на ярмарку в Сорочинцах, вздувая красный страх и хрюча.

С пьяных глаз добрые люди прозревали меня в своей личине, и обуянные страхом, видели меня собственными глазами.

И были правы: чтобы увидеть больше, чем только под носом, надо вывихнуться, взбеситься: простой средний глаз, как и это ухо, какая бедность и ограничено: "хлеб наш насущный" в неисчерпаемом богатстве красок, звуков и чувств...

И Гоголь заплакал.

"Боже, как грустна наша Россия!" отозвался Пушкин голосом тоски.

Гоголь поднял глаза и сквозь слезы видит: за его столом кто-то согнувшись пишет.

"Кто это?"

"Достоевский", ответил Пушкин.

"Бедные люди!" сказал Гоголь и подумал: "растянуто, писатель легкомысленный, но у которого бывают зернистые мысли" и заглянув в рукопись, с любопытством прочитал заглавие: "Сон смешного человека".

И проснулся.

Гоголь проснулся, но это было не пробуждение в день, а переход в другие потайные круги своего заповедного судьбой сна, в тот круг, где он увидит тайну своего преступления - кровавую слезу панночки, и тот круг, где откроется тайна крови - "Страшная месть". Погружаясь в пропастные пространства памяти, он слышит, как глухо шумят и отдаются удары - удар за ударом - мгновенно пробудившихся волн Днепра".

В какой-то мере, говоря словами Андрея Белого из предисловия к книге о Гоголе, данная энциклопедия - это "сплетенье цитат, иногда их ракурсов", цитат из текстов Гоголя и текстов о Гоголе. В разные эпохи одни и те же слова звучат по-разному.

Данная энциклопедия представляет собой наиболее полный (в одном томе) свод документов и материалов о жизни и творчестве Николая Васильевича Гоголя. За полтора века, прошедшие со времени его кончины, появилось великое множество работ, в которых со всех сторон разбирается жизнь и творчество писателя. Гоголевским произведениям и персонажам даны уже, кажется, все мыслимые и немыслимые интерпретации. Неслучайно уже во второй половине XX века исследователи-гоголеведы стали зримо повторять мысли своих предшественников. Новые прочтения гоголевских текстов и истолкования его жизненного пути оказываются связаны с новейшими гуманитарными теориями, будь то различные версии психоанализа или бахтинская карнавализация. Все эти теории интересны сами по себе, но к собственно гоголевским замыслам не имеют никакого отношения. Здесь гоголевские образы выступают лишь в качестве примеров, подтверждающих правильность этих в принципе не фальсифицируемых теорий, способных объяснить любое художественное произведение. Вместо Гоголя может быть Достоевский или Пушкин, Данте или Рабле, суть от этого не меняется. Психоаналитические интерпретации сами становятся хорошей основой для литературных или философских произведений, но для интерпретации таковых они практически бесполезны. Поэтому задачу настоящей энциклопедии я вижу не в том, чтобы дать какую-то оригинальную трактовку образов Гоголя и событий его биографии, а в том, чтобы собрать воедино наиболее интересные и яркие суждения и факты, все богатство и разнообразие существующих мнений. Это поможет читателю представить себе Гоголя во всей его широте и противоречивости и составить свое мнение об авторе "Ревизора" и "Мертвых душ", выбрать для себя своего Гоголя. Собственные же свои комментарии и наблюдения я сознательно свел к минимуму, выполнив их в жанре заметок на полях.

Приношу самую искреннюю благодарность моим друзьям Сергею Бабаяну, Андрею Мартынову, Николаю Руденскому и Владимиру Сорокину. Без их помощи советом и материалами эта книга вряд ли была бы написана.

"АВТОРСКАЯ ИСПОВЕДЬ", эссе, написанное Гоголем летом 1847 г. Он рассчитывал включить А. и. в новое издание "Выбранных мест из переписки с друзьями" в качестве приложения в виде отдельной брошюры. Впервые опубликовано: Сочинения Н. В. Гоголя, найденные после его смерти. М., 1855. Название "Авторская исповедь" было дано публикатором С. П. Шевыревым. Некоторые из друзей писателя прочли А. и. еще в рукописи. С. Т. Аксаков писал С. П. Шевыреву по поводу этого произведения 19 ноября 1852 г.: "Она непосредственно относится ко мне... Я нашел в ней полный ответ на каждое слово моих укорительных писем".

29 мая (10 июня) 1847 г. Гоголь из Франкфурта-на-Майне писал об А. и. П. А. Плетневу: "...Хорошо бы нам хотя половиною мыслей стремиться жить в иной, обетованной истинно стране. Блажен, кто живет на этой земле, как владелец, который купил уже себе имение в другой губернии, отправил туды все свои пожитки и сундуки и сам остался налегке, готовый пуститься вслед за ними. Его не в силах смутить тогда никакая земная скорбь и огорченья от всякого мелкого дрязга жизни... Путь мой, слава Богу, тверд... дорога моя всё одна и та же. Она трудна, это правда, скользка и не раз уже я уставал, но Сила Святая, о нас заботящаяся, воздвигала меня вновь и становила еще крепче на ноги. Даже и то, что казалось прежде как бы воздвигавшимся впоперек пути, служило к ускоренью шагов, а потому во всем следует довериться Провиденью и молиться.

Очень понимаю, что некоторых истинно доброжелательных мне друзей - в том числе, может быть, и самого тебя - несколько смущает некоторая многосторонность, выражающаяся в моей книге, и как бы желанье заниматься многим наместо одного. Для этого-то я готовлю теперь небольшую книжечку, в которой хочу, сколько возможно яснее, изобразить повесть моего писательства, то есть в виде ответа на утвердившееся, неизвестно почему, мнение, что я возгнушался искусством, почел его низким, бесполезным и тому подобное. В нем скажу, чем я почитаю искусство, что я хотел сделать с данным мне на долю искусством, развивал ли я, точно, самого себя из данных мне материалов или хитрил и хотел переломить свое направление, - ясно, сколько возможно ясно, чтобы и не литератор мог видеть, я ли виновен в недеятельности или Тот, Кто располагает всем и против Кого идти трудно человеку. Мне чувствуется, что мы здесь сойдемся с тобой душа в душу относительно дела литературы. Молю только Бога, чтобы Он дал мне силы изложить все просто и правдиво. Оно разрешит тогда и тебе самому некоторые недоразумения насчет меня, которые все-таки должны в тебе еще оставаться. Покамест это да будет еще между нами. Книжечка может выходом своим устремить вниманье на перечтенье "Переписки с друзьями" в исправленном и пополненном издании. А поэтому, пожалуйста, перешли мне не медля статьи, снабженные вашими замечаньями, для переделки, адресуя во Франкфурт, на имя посольства".