П. Н. Тиханов.

Воспоминания о П.П.Вяземском *

Мое знакомство с князем Павлом Петровичем Вяземским сделалось как-то само собой, без всяких представлений, и было совершенно случайно. В 1874 году, в каком именно месяце — теперь не помню, но скоро после возвращения моего из-за границы, что было в августе, вечером, довольно поздно, я по пути домой зашел в типографию Траншеля, в то время помещавшуюся уже на Стремянной, справиться об одном издании. В конторе меня встретил фактор, там же сидел, низко наклонившись над столом, плотный и плечистый человек с великолепною шевелюрой. Как мне, показалось, незнакомец читал корректуру. Перекинувшись с управляющим типографией, я из простого любопытства и в предположении, что незнакомец, которого я почему-то принял за педагога, быть может тоже здесь «по делам печати», обратился к нему с вопросом. что он вероятно просматривает свое произведете? Такое обращение в типографских нравах и не должно было казаться чем-либо необыкновенным. Ответ последовал утвердительный, и, удов­летворяя моему желанию взглянуть на сочинение, незнакомец подал мне лежавший перед ним лист: то были комментарии к Слову о полку Игореве.

При беглом чтении лишь одной страницы, я не мог не заметить нескольких так называемых опечаток, и, возвращая лист, сказал, что это вероятно вторая корректура. «Напротив», был ответ: — «это уже совсем отпечатано».

Мы отрекомендовались друг другу, и тут я узнал, что говорю с князем Вяземским, некогда бывшим попечителем Казанского учебного округа, теперь же он служил в Главном Управлении по делам печати, занимая пост пред­седателя Комитета цензуры иностранной. Дальнейший разговор касался сочинения князя, который обратился ко мне с просьбой продержать корректуру Слова. Я согласился, и на вопрос о плате отвечал, что возьму книгу.

— Как, книгу? — с удивлением спросил князь: — какую книгу?

— Вот эту самую, по окончании ее печатания.

Князь возразил, что так нельзя, и проч., и я предоставил оценку труда самому князю, причем ради спра­ведливости должен добавить, что гонорар, назначенный им, показался мне, чрезвычайно высок, и с моей стороны торг шел in minus.

С того же времени я стал бывать у князя Павла Петро­вича, жившего тогда в Почтамтской. Впоследствии, кроме дома, я довольно часто встречался с ним в антикварном книжном магазине И. Г. Мартынова, помещавшемся на Вознесенском проспекте. В разговорах по части библиографии и роясь в рукописях, князь нередко заводил речь о таком обществе, где разрабатывалась бы старина. Программа князя была замечательно хороша, и с его мыслью нельзя было не со­гласиться. Скоро затем князь Вяземский переехал на Фон­танку, в дом графа Шереметева, где наконец последовало открытие Общества Любителей Древней Письменности, коему впоследствии дарован титул императорского. Первые и как бы частные заседания сего Общества были в помещении князя, а потом они происходили в музей Общества, регулярно, по пятницам. Полные интереса, заседания посещались довольно усердно, хотя и небольшим числом лиц, были оживленны, а иногда даже бурны. Об одном из заседаний с последним характером скажем здесь несколько слов.

По случаю предстоявшей Коронации Императора Але­ксандра Александровича, надо было восстановить стенопись в Грановитой Палате. Это поручено было Г. Д. Филимонову, который однажды, во время приезда в Петербурга, пожелал поделиться своим проектом внутренней реставрации Палаты.

В пятницу, 5-го марта 1882 года, Филимонов явился на заседание Общества. С ним были Палеховские иконо­писцы братья Белоусовы, которым при воспроизведем рисунков требовалось выполнить две задачи: чтобы все сюжеты были на местах, указанных древним писанием, собственно архивными розысками, произведенными Филимоновым, и чтобы они были исполнены в стиле XVI века, т.-е. сохра­няли бы все существенные представления древней эпохи, причем могли быть допущены некоторые уступки в пользу природы и правильности рисунка, согласно нынешнему уровню развития современного церковного и народного искусства.

Собрание членов в этот раз было очень многолюдно.

По открытии заседания, начался доклад Георгия Дмитриевича. Были показаны наброски сюжетов, предназначенных к помещению на стенах Грановитой Палаты, и Филимонов давал пространные объяснения, опираясь в них главнейше на Описании стенописи Золотой и Грановитой Палат, составленном по указу Царя Алексея Михайловича царским иконописцем Симоном Ушаковым. Описание это тогда только что было издано Императорской Публичной Библиотекой по рукописи 1672 года. Все шло хорошо, все, слушали с неослабевающим вниманием экспликации доклад­чика, который держал свой реферат у классной доски, уве­шенной прорисями Белоусовых. И вот, когда речь косну­лась исполнения рисунков в Палате, едва лишь Филимонов произнес одно фатальное выражение (фальсификация), как тотчас был остановлен председателем.

— Филимонов! — возвысив голос, сказал князь Павел Петрович: — я лишаю вас слова. В нашем Обществе не может и не должно быть речи о каких бы то ни было фальсификациях, и я прошу вас взять это выражение обратно.

Филимонов, понятно, остановился. Всем было неловко. После небольшой паузы и некоторых объяснений, докладчик продолжал несколько минут свой реферат, но скоро заявил, что отлагает его окончание.

Вероятно думая, что употребленное слово не так уж преступно, Филимонов оставил его в своей заметке для отчета о заседании. Когда же на другой день корректурная гранка, по принятому порядку, была послана на просмотр к автору-докладчику, то получилась она с такою надписью: «Печатать не желаю, прошу уничтожить набор и возвра­тить мне черновой оригинал. Г. Филимонов. 6-го марта 1882 года».

В свою очередь и князь Павел Петрович поместить на той же гранке такую резолюцию: «Отчета нельзя печатать до разъяснения положения дела. Кн. П. Вяземский».

Будучи возвращен с такими пометами, отчет о засе­дании 5-го марта само собою разумеется не мог быть напечатан, и у меня сохранилась лишь корректурная гранка, явился же он позднее (XXI—12 марта), и конечно в исправленном виде, но там, где говорится, что рисунки Белоусовых для восстановления стенописи в Грановитой Палате, «рассматривались в прошлом заседании», под выражением «прошлый» надо понимать заседание 5-го марта, а не 26-го февраля (XX—см. Отчеты в LХХХ выпуск Памятников Древней Письменности, стр. 81 и след.).

Продолжая бывать у князя Павла Петровича, я косвенно принимал участие в трудах Общества: читал корректуру его издании, просматривал кое-что в редакционном отношении, вел отчеты о заседаниях. и проч. На пятницы, как уже было сказано, собирались охотно, но весною, перед концом академического года, посещения бывали не так усердны. Некоторую вольность в этом отношении и я позволил себе, зная наперед, что ничего особенного не готовилось к последнему заседанию, каковое в 1882 году приходилось 30-го апреля.

На другой день, в субботу, 1-го мая, утром я зашел к князю Павлу Петровичу. Слегка пожурив меня за вче­рашнее отсутствие, князь сказал, что на заседании почти ни­кого не было, из рефератов же — был лишь один небольшой доклад некоего Беляева об археологических данных по Макарьево-Унженскому монастырю, да еще просматривали кое-какие книги. Книги эти лежали тут же у князя. Со­общение Беляева доставлено мне было в рукописи самого до­кладчика, о книгах же я попросил позволения сказать несколько слов, что составило заметку о заставке, и напеча­тано последней статьей в Отчетах за 1881 —1882 год со многими иллюстрациями. Ранее до того такая же заметка была помещена мною в Обзоре графических искусств, выходившем под редакцией Р. Шнейдера, и составлена главнейше на основании известного труда Румянцева.

Через несколько времени после этого я получил от князя Павла Петровича следующее приглашение: «Зайдите пожалуйста ко мне и уведомьте когда ожидать. Завтра дома с 7 часов вечера».

На другой день, в назначенное время я быль у князя, и тут он сообщил мне, что Беляев подал тогдашнему Министру Внутренних Дел, графу Н. П. Игнатьеву, до­кладную записку о древностях Макарьево-Унженскаго мона­стыря, и так как в числе предметов, поименованных Беляевым, находятся-де собственноручные работы членов Царской Семьи, то о них, как семейной святыни Дома Романовых, желательно бы получить точные сведения. С этою целью, добавил князь, «предпринимается поездка в Макарьев, и я беру вас с собой: согласны?»

Кроме благодарности, иного ответа не могло быть.

— Только надо хранить это под величайшим секретом, и о нашей экспедиции никому ни слова.

Не зная наперед что приходилось бы делать соб­ственно мне при обозрении макарьевских древностей, и в предположении, что быть может понадобится снять или ско­пировать что-либо, я подал мысль князю взять с нами Осипова, прекрасного копировальщика, уже заявившего себя лито­графскими работами для Общества, например его факси­миле Четвероевангелия, изданного под редакцией А.Ф. Быч­кова, Житие Феодора Едесского, и др. Князь согласился, и таким образом Осипов должен был ехать в Макарьев.

В последних числах июня князь Павел Петрович выехал в Москву. Я должен был отправиться вместе с Осиповым на другой день после князя. Зная мешкотность и рассеянность Осипова и происходящую оттого неаккурат­ность, я накануне отъезда послал ему телеграмму, что выезжаем в 9 часов утра. Потом, сообразив, что из Га­вани, где жил мой спутник, такой ранний выход из дому с багажом, хотя бы и небольшим, был невозможен, ибо и в обыкновенное время там редко найти извозчика, а трамвай начинал свои действия позднее, и на нем не успеть попасть к утреннему поезду, я вслед за первою телеграм­мою послал другую, с назначением выезда в 11 часов. К этому времени я был уже на вокзале. Долго высматривал я знакомую мне фигуру в соломенной шляпе, по­ручил искать ее и носильщикам, но, к сожалению, Оси­пова так и не дождался, и вынужден был ехать один.

По прибытии в Москву, я немедленно пошел к князю, которого встретил на улице вместе с сыном, князем Петром Павловичем, в то время адъютантом москов­ского генерал-губернатора. Тут же мы условились ехать в Ярославль с вечерним поездом.

— А Осипов?

Приходилось оправдывать своего протеже каким-либо не­ожиданным обстоятельством, случившимся с ним или в его семье, и что задержало его, причем я высказал, что Осипов, по моему мнению, должен бы приехать, всего же вероятнее мы увидим его в Макарьеве.

Надо при этом сказать, что Осипов, кроме рассеянности, отличался еще манией изобретений. Так, однажды он просто что называется изводил меня своими рассказами о том, что большая смертность не только в Петербурге, а вообще везде, на всем земном шаре, происходит единственно от испорченности воздуха в жилых помещениях. Помочь горю берется он, Осипов, с каковой целью им изобретен изумительный аппарат, могущий принести человечеству неисчислимые благодеяния. Но для опытов (?!) необходимо-де… и проч. В другой раз Осипов чуть ли не два месяца тянул небольшую работу, откладывая ее потому, как он объяснял, что он не может найти средства рассеивать дыхание, и поэтому (?) все думает об изобретении особого картона. На вопрос — какое и чье дыхание надо рассеивать и причем тут картон, Осипов объяснил, что для лучшего исполнения заказа он будет копировать оригинал прежде всего на бумаге «своего» изобретения, а чтобы скопированное не расплывалось — ему необходимо держать губами картонный кружок с продетой посередине его ниткой: от этого ды­хание не будет попадать на бумагу и снимок тоньше пере­ведется на камень. «Но нужен особый картон для рассеивания дыхания, добавил он; между тем такого нигде нет во всем Петербурге, а я — таинственно закончил Осипов свое объяснение — изобрел его, и работа скоро будет готова» (работы простой и несложной самое большее было на пол­тора-два часа). Но и через два месяца снимки не были го­товы, и пришлось отдать сделать их Беггрову: это листа почерков, приложенный к Космографии 1640 года.

Вечером — это было в день смерти генерала Скобелева, следовательно 25-го июня — прибыли на ярославский вокзал князь П. П. Вяземскийй с сыном и граф Сергей Дмитриевич Шереметев. Опять зашла речь об Осипове, к моему оправдыванию которого князь отнесся скептически, и просил телеграфировать ему, чтобы, не останавливаясь в Москве, он прямо ехал в Макарьев, о своем же выезде дал бы знать телеграммой в Ярославль на имя его, князя, или на мое, «до востребования».

На другой день рано утром мы приехали в Ярославль, и я отправился на телеграфную станцию осведомиться об ответе Осипова. Телеграмма оказалась, но самое пылкое воображение не в состоянии представить ее содержания: Осипов извещал князя Павла Петровича, что «изобрел новый способ снимать выпуклые ткани».

Прочитав об этом удивительном изобретении, князь просил дать знать Осипову, чтобы он оставался в Петербурге.

___________

В Костроме посетили Ипатьевский монастырь, где мое внимание остановило изображение крылатой Богоматери в деисус над входом в ризницу, а в Романовском домике замечательная печь из изразцов с фигурами и надписями. Подобная же старинная печь есть в музей Общества Люби­телей Древней Письменности, куда она приобретена графом С.Д. Шереметевым. Познакомились с В.А. Самаряновым, местным историком и археологом, немало потрудившимся для Костромского края.

Следующий пункт было село Красное, некогда принад­лежавшее князю Павлу Петровичу, и прием, оказанный здесь ему с сыном и графу Серию Дмитриевичу — был поистине царским. Несмотря на погоду, не совсем благоприятстовавшую встрече (моросил мелкий дождь) — громадная толпа ожидала князей и графа на пристани, откуда в экипажах, запряженных тысячными рысаками, все двинулись в село, где остановились у владельца мануфактуры полотен, Сосипатра Дмитриевича Сидорова. «Ура» сотни голосов гремело возле дома долго, почти не прерываясь, и князь Павел Петрович должен был несколько раз выходить на балкон поклониться народу.

Обед, следовавший за чаем, был можно сказать лу­кулловский, после, которого молодой князь и граф Сергей Дмитриевич делали визиты, точнее — их возили к себе мест­ные обыватели-ювелиры.

Известно, что у жителей села Красного главный кустар­ный промысел составляет серебреное галантерейное дело, коего они производят на большие суммы. О Красном с окрестными селами и о производстве местных серебреников не так давно вышло небольшое, но обстоятельное сообщение директора Археологического Института, Н.В. Покровского, под заглавием: «Кустари-ювелиры Костромской губернии» (отдельный оттиск из Отчета о деятельности Императорского Общества поощрения художеств).

На другой день из Красного тронулись дальше. Станцией теперь был Юрьевец, где осматривали церкви и затем через Волгу направились по Унже в Макарьев.

Пароход, на котором мы теперь ехали, после волжских показался до того мал и миниатюрен, будучи приспособлен конечно к плаванию по неглубокой и извилистой реке, что суденышко это между нами получило название «Комариной силы».

Оба рейса по Унже были благополучны, обошлись без приключений, которыми так пугали при отходе из Юрьевна, стращая мелями, карчами, и т.п. Берега Унжи местами живописны, но в общем унылы и безжизненны, и только в одном месте на взгорье виднелось село. Как замечательное явление, доселе живущее у нас на Руси — избрание в покро­вители местно-чтимых святых или наречение именем ново-прославленных, отмечу, что у многих из бывших на паро­ходе господствовало имя Геннадий. Так, капитан его был Геннадий (или Геннадиевич, хорошенько не припомню), был сельский священник о. Геннадий, с которым одно время я состоял в переписке, было несколько детей и двое-трое крестьян тоже с именем Геннадий. Видимо, имя это давалось в честь местного угодника, Геннадия Костромского (+1565).

После длинной излучины реки Унжи, почти у самого Макарьева удалявшей пароход от только что показавшейся обители, сверкнувшей сквозь купы деревьев крестами своих храмов, наконец мы достигли цели нашего путешествия: пароход бросил якорь у города, весь крутой подъем, к которому был усеян огромною толпою. Это было ранним вечером в понедельник, 28-го июня.

Благодаря любезному вниманию настоятеля монастыря, о. архимандрита Иова, возле пристани уже ожидало несколько экипажей. Для князя Павла Петровича был приготовлен крытый фаэтон, в который он и сел по приглашению о. иеродиакона Иосифа, в другом экипаже поместился граф Серий Дмитриевич с князем Петром Павловичем, я поехал вместе с Беляевым. В монастыре встретил нас архимандрит Иов.

После чаю и краткого отдыха, князь Павел Петрович пожелал поклониться преподобному Макарию и вместе отслу­жить ему молебен, каковой и был отправлен о. архимандритом соборне в сослужении иеромонахов и одного белого священника, проживавшего в монастыре на покое. Хор был городской, под управлением некоего Санина, и пели весьма удовлетворительно.

Засим началось обозрение монастырской ризницы, библиотеки и архива обители, помещающихся в Благовещенской церкви, построенной святителем Митрофаном. Из многих показанных нам предметов обратили на себя внимание следующие:

Казанская икона Богоматери, келейная царя Михаила Федоровича,

несколько Евангелий, одно из коих дар царя Феодора Иоанновича, другие времен Шуйского, Алексея Михайловича, и проч.,

убрус, шитый золотом и шелками, дар великой ста­рицы инокини Марфы,

великолепный массивный крест из золота, усаженный жемчугом, до сих пор не помертвевшим, дар князя Ивана Ивановича Шуйского на помин души брата его, царя Василия,

священные сосуды, дар князя Федора Ивановича Мстиславского,

серебреные кадила,

несколько воздухов, шитых шелком, плащаница, дар князя Дмитрия Михайловича Пожарского, и много других предметов, чрезвычайно интересных, как приклады в оби­тель лиц исторических, но между всем этим предметов, изготовленных собственноручно кем-либо из членов Дома Романовых — не оказалось ни одного.

Таким образом, доклад Беляева на заседании Общества и его сообщение Министру, для проверки чего собственной была предпринята самая поездка — не подтвердились. Позднее архимандрит Иов прислал князю Павлу Петровичу под­робную опись ризницы Макариева-Унженского монастыря, состав­ленную, если не ошибаюсь, на основании древних подлинных документов, но и там, сколько помню, нигде не говорится о том, что' утверждал г. Беляев. Описание ризницы должно храниться в архиве князя.

С некоторых предметов князь пожелал иметь снимки, что с успехом выполнил местный фотограф, некто Иван Мартынович Глызденко. Все это составило большой альбом. Ныне фотографии эти можно видеть в музее Общества Лю­бителей Древней Письменности.

В ризнице же рассматривали царские и патриаршие гра­моты и несколько юридических актов.

Затем осмотрели Никольскую церковь и под нею, в особом хранилище, одноколку царя Михаила Федоровича. Потом перешли в Троицкий собор и были в Успенской церкви. В соборе обратил на себя внимание превосходный иконостас. Наконец были в двух часовнях: в одной из них. деревянной, находится изваяние Страстного Спаси­теля, в другой, каменной, под горою — колодезь, по преданию изрытый преподобным Макарием.

После небольшого отдыха в монастырском саду, все пошли в покои настоятеля, где продолжали рассматривать разные рукописи, причем граф Сергей Дмитриевич обратил особое внимание на миниатюру акварелью, изображавшую преподобного Макария в рост.

Следовал опять чай с легкою закуской и затем го­мерический ужин, изобильный рыбный стол, закончившийся шампанским. Не могу не упомянуть при семь, что о. архи­мандрит долго упрашивал князя Павла Петровича сесть за стол на первое, почетное место, и только лишь после некоторых пререканий настоятель должен был уступить и за­нять место по праву как хозяин. Ужин прошел весьма оживленно. Занимал беседою князь Павел Петрович, из­бравший темой для разговора что-то из мира скопцов...

Ночевали мы на пароходе, князь же остался у архиман­дрита, который для сего случая приготовил постель с пологом, о чем князь вспоминал после с удовольствием.

На другой день, 29-го июня, архимандрита отслужил молебен первоверховным апостолам, тезоименитым покровителям обоих князей Вяземских, и после утреннего чая мы отправились в обратный путь по Унже, где у пристани ожи­дала нас под парами «Комариная сила».

Этим я закончу мои отрывочные воспоминания о князе, Павле Петровиче Вяземском, далеко впрочем не исчерпы­вающие далее затронутых эпизодов.

Два слова об Обществе по поводу его юбилея.

Многим должны быть памятны те голоса, что раздава­лись при самом возникновении Общества Любителей Древней Письменности. Прежде всего говорили наприм., что Общество это не долговечно, что уже бывали-де и прежде подобный любительские затеи(!), в конце концов сошедшие на нет, и проч., причем главной причиной выставлялась как бы неподготовленность наша к занятиям наукой, приводилось рвение в начале; и затем полное равнодушие к делу, и т. п.

По сему случаю да позволено будет привести в высшей степени знаменательные слова профессора Н.А. Лавровского, сказанные им в речи «о Крылове и его литературной дея­тельности»:

«Всем известна многократно и с многочисленными вариациями повторявшаяся мысль, что Крылов есть тип русского человека со всеми его достоинствами и недостатками. Есть много правды в этой мысли, но правды, смеем думать, весьма относительной и условной, как и вообще характери­стики, относимые к целому народу, имеют только относи­тельное значение и должны быть принимаемы с большою осмотрительностью и большими ограничениями. Говорят: Крылов, как русский человек, ленив и беспечен, ему недостает настойчивости, непрерывного самовозбуждения к труду, без­различно относящемуся ко всякой житейской обстановки. Рус­ский человек, как Крылов, говорят, способен работать много, усердно, плодотворно, работать с особенною сметли­востью и тактом, но только при сильном внешнем возбуж­дении, а предоставленный самому себе — быстро впадает в лень и апатию.

«Корень этого недостатка, кажется, заключается прежде всего в недостатках, нашего воспитания и образования, которые, говоря вообще, действительно неспособны выработать настойчивости и непрерывного самовозбуждения к деятельности.

«Здесь не место решать общие педагогические вопросы. Стоит только обратиться к порядкам нашего воспитания и образования в семье и школе, чтоб убедиться, что ни та, ни другая вовсе и не думают задаваться мыслью о приучении к такому и так установленному труду, плодом которого была бы внутренняя потребность к труду. У нас в школе трудятся много, но беспорядочно, в разбивку, при странном смешении целей труда и при отсутствии надлежащей его организации. Последствия понятны: труд представляется только своей тяжелой стороной, отталкивает от себя одним напоминанием о себе, а потому за него можно приняться только в нужде, даже крайности, вообще при сильном внешнем возбуждении. Оттого мы так велики на большие планы и так малы на их выполнение. Та внутренняя потребность труда возможна только при известной высоте образования, с которой видны его высокие цели» (Ж. Мин. Нар. Просв., СХХХVII, стр. 410-411).

Людям науки, которым Общество дало столько изданий драгоценных памятников, даже в их факсимиле, и давшее столько исследований о самых памятниках старины — людям науки предоставляется теперь сказать, как пройден путь Обществом Любителей Древней Письменности в течение первой четверти века его жизни.

П. Тиханов

Брянск

18 октября 1902