Релятивность исторического познания

Гносеологический оптимизм XIX века. «Золотому» XIX веку с его бурным научно-техническим прогрессом и отсутствием мировых социальных катаклизмов присущ был и «познавательный оптимизм» — вера в безграничные мыслительные возможности человека, в том числе и исследователя-историка.

Эта вера была присуща также К. Марксу и В. И. Ленину. Пафос главного философского произведения Ленина — «Материализм и эмпириокритицизм» — заключался в критике релятивизма, который рассматривался как веха к агностицизму.

Эти самоуверенные антирелятивистские установки были догматически и безоговорочно восприняты советской исторической наукой и царили до перестройки. Они ощущаются даже в дефиниции из Философского энциклопедического словаря (М., 1983): «Релятивизм (от лат. relativus — относительный), методологический принцип, состоящий в метафизич. абсолютизации относительности и условности содержания познания» [55].

Поворот к признанию релятивности истории. Тезис об относительности исторического знания был выдвинут Дройзеном, развит Дильтеем и особенно неокантианцами.

Неокантианцы отвергли основополагающий тезис позитивистов о единстве естественного и исторического знания и показали специфику знания собственно исторического. Пик релятивистских представлений был достигнут в первые десятилетия XX века, когда американцы К. Беккер и Ч. Бирд провозгласили принципиальную невозможность объективно истинного знания в истории. По обоснованному высказыванию Б. Г. Могильницкого, «эта релятивизация научного знания в XX веке в значительной мере прошла мимо марксизма» [56].

Признание релятивности решающим образом связано в отечественной науке с появившейся уже в постперестроечное время и цитированной выше статьей Б. Г. Могильницкого «Историческая наука и проблемы гносеологии», пафос которой — в отказе от марксистского и всякого иного «гносеологического оптимизма».

Видный отечественный историк А. Я. Гуревич писал: «Восстановить картину того фрагмента прошлого, который мы исследуем, во всей полноте и бесконечном многообразии, во всех его бесчисленных связях и переплетениях нам не дано» [57].

Ныне, кажется, никто не сомневается, что труд историка, по большому счету, это жалкий обедненный сколок огромной, многоплановой и яркой реальной жизни, свершавшейся в прошлом, и, кажется, все согласны с Федором Тютчевым:

От жизни той, что бушевала здесь,

От крови той, что здесь рекой лилась,

Что уцелело, что дошло до нас?

Два-три кургана, видимых поднесь...

Причины релятивности исторического знания. Релятивность знаний о прошлом объясняется, прежде всего, зависимостью историка от источниковой базы: когда источников мало, фрагментарность чрезвычайно затрудняет восстановление из дошедших до нас осколков и черепков общей картины. Когда же источников много, возникает другая трудность: трудность отбора, которая при отсутствии четких критериев значимости источников может привести к произволу. На ограниченность исторических знаний влияет и невозможность использования историком эксперимента. Чрезвычайно искажают достоверную картину прошлого конъюктурщина и пропаганда.

Главные причины релятивности исторического знания кратко и чеканно суммировал отечественный философ А. И. Ракитов: «Исследование исторической истины осложняется тремя обстоятельствами: неполнотой информации о прошлом, невозможностью экспериментально-практического взаимодействия с прошлым, тесной связью исторического познания с идеологией» [58].

Понять релятивизм описаний историков-исследователей помогают их собственные иронические сравнения: видение прошлого историком сужено до:

— обзора зашоренной лошади (как известно, шоры — наглазники, мешающие лошади смотреть в стороны), — кругозора телеграфистки в клетке (в новелле Генри Джеймса «В клетке» запертая в своей будке телеграфистка лишь по отрывкам получаемой и передаваемой ею информации может в какой-то степени понять события окружающего мира),

— взгляда моряка, наблюдающего мир в перископ подводной лодки (А. Тойнби).

Не менее убедительно ироничное сравнение английского ученого Э. Карра, которому историк-исследователь напоминает рыболова, добывающего нужную ему рыбу (исторические факты) [59] и — добавим от себя — готовящего ее с помощью соусов и приправ (трактовка фактов).

Подведем итоги сегодняшнего разговора об особенностях исторического познания.

1. Историческое познание весьма сложно.

2. Ненаблюдаемое и экспериментально невоспроизводимое прошлое может быть восстановлено лишь опосредованно — через источники. Их неполнота и различные трактовки значительно сужают возможность реконструкции. Достоверность реконструкции проверяется с помощью новых источников.

3. В завершенном историческом исследовании описание решительно преобладает над обобщением, исторические законы, наличие которых признается не всеми, существуют в сугубо приблизительном виде.

4. С трудом добытые историком-исследователем знания релятивны и дают картину обедненную — менее полную и яркую, чем реальная жизнь в прошлом.

Мы рассмотрим историческое познание подробнее в последующих лекциях, прежде всего в ближайших, которые будут посвящены историческому факту и источниковедению.