Логика и теория познания Аристотеля.

Логика Аристотеля имела определяющее влияние на последующую духовную историю Запада. Она стала основой так называемой традиционной, или формальной, логики. Нас интересует здесь не Аристотель, а логика, поэтому мы будем говорить лишь о сути дела, о сущности, составе и значении созданной им науки, не заботясь особенно о том, чтобы строго отделить то, что сказано самим Аристотелем от сказанного другими знатоками и теоретиками формальной логики.

Аристотель создал такую науку, говорил Кант, которая на протяжении двух с лишним тысяч лет не была ни опровергнута, ни в чём бы то ни было существенном пересмотрена, но лишь дополнена и расширена (причём не всегда удачно). Возможно, что одна из причин такого положения дел заключается в самом характере логики как формальной науки. Аристотель первым исследовал мышление не с точки зрения его содержания, отношения к предметам или выражения в языке, но исключительно с точки зрения его собственной внутренней формы. Мысли людей столь же разнообразны и изменчивы, как и их предметы, однако во всём разнообразии этих мыслей и знаний о мире можно найти устойчивые и повторяющиеся формы или структуры, которые не зависят от содержания мысли – ни от её предмета, ни от её носителя в данный момент (т.е. от того, о чём эта мысль или кому она принадлежит), иначе говоря – нечто объективно-реальное в самом мышлении. Эти всеобщие формы как бы «погружены» в бесконечно разнообразный и переменчивый материал ощущений, восприятий, эмоций, вещей, которые мы знаем и т.п., и остаются незаметными для самого мыслящего человека. Они как бы заслоняются предметом, о котором мы думаем. Аристотелю впервые удалось отделить эти общие формы от бесконечно разнообразного содержания и описать их в чистом виде. В этом заключается бессмертная заслуга Аристотеля перед наукой. Осознание, изучение, систематизация этих форм самого мышления представляет собой большую ценность, не меньшую, чем описание сил природы, химических элементов, видов растений или животных – всего того, на что направлена мысль. Более того, по мнению Канта и Гегеля это выявление чистых и всеобщих форм мышления имеет, в отличие от эмпирического, конкретно-научного знания абсолютную ценность, так как формы мышления не зависят от его эмпирического содержания и, следовательно, не изменяются ни при каком развитии и расширении познания. Число этих форм конечно (в отличие от потенциально бесконечного числа возможных эмпирических предметов и явлений), поэтому они могут быть выявлены и описаны исчерпывающим образом, т.е. логика как наука может достичь совершенного и законченного состояния, стать абсолютным знанием. Отсюда ясно, далее, что метафизика, как наука об абсолюте и как абсолютное знание, может и должна опираться именно на логику, а не на эмпирическое знание (физику). И действительно, от Аристотеля (или даже Парменида) метафизика как учение о сверхчувственном, неизменном бытии опирается именно на логику, на общие формы мышления. Кант, например, подчёркивает, что всякая подлинная метафизика черпается в самой мыслительной способности человека. А логика – это наука о мышлении, в которой разум обращается к самому себе и исследует самого себя. Логика – это самопознание разума. Поэтому она имеет совершенно исключительное значение для метафизики. Гегель же просто отождествляет логику и метафизику, поскольку для него общие формы мышления и есть истинное, вечное содержание мира, сама высшая и подлинная реальность, само божественное. Правда, такая трактовка мышления требует перестроить традиционную логику, создать новую, диалектическую логику. Но о ней речь впереди, вернёмся к логике формальной.

Она определяется обычно не просто как наука о мышлении, но как наука о формах, правилах или законах мышления. А именно, она изучает понятия, суждения и умозаключения (рассуждения). Иногда её определяют и более просто как науку о рассуждениях. Центральные и основополагающие понятия логики как науки – понятия формы мышления, понятие истины и понятие логического следования. Логика изучает не все вообще высказывания, рассуждения, мысли, но лишь те, которые могут быть истинными или ложными. Скажем, психологическая ассоциация не может быть истинной или ложной. Таковым может быть лишь некоторое суждение (идея, мысль), которое выражает себя в языке в виде предложения, а именно - некоторого утверждения либо отрицания. Именно суждение есть, собственно, знание. Ни чувственное восприятие, ни понятие само по себе ещё не есть знание и оно изучается в логике лишь постольку, поскольку из понятий составляются суждения. Умозаключения (рассуждения) – это цепочки логически связанных суждений, т.е. способы связывания и упорядочивания наших знаний. Теорию умозаключений интересует именно связь (зависимость) между истинностью и ложностью различных суждений, т.е. отношение логического следования (вывода). Поэтому логика как наука имеет смысл и значение лишь в том случае, если существует различие между истинным и ложным. Логика и выясняет всеобщие формальные условия истинности мышления, т.е. его согласия с самим собой. Разумеется, что есть ещё содержательное условие истинности знания – его согласие с предметом знания - которое логика не принимает во внимание и которое устанавливается преимущественно посредством опыта.

Кант обращает внимание ещё на некоторые оттенки понятия логики. Он обращает внимание, во-первых, на то, что в мире всё происходит не как попало, но согласно каким-то правилам. И душа человека, его мышление также подчиняются определённым правилам. Нельзя мыслить без всяких правил вообще. Но, во-вторых, правила есть разные: наряду с такими, которые нужны лишь в некоторых случаях, существуют необходимые правила, т.е. такие, без которых вообще невозможно обойтись, которые не зависят ни об объектов, ни от ситуации, ни от субъектов. Которые необходимо соблюдать всем, всегда и везде – если, конечно, мы стремимся к истине. Эти правила, в-третьих, касаются одной лишь формы мышления. Кант говорит также, что логика – это «искусство разума», или «техника учёности вообще». Он обращает внимание на то, что отвлекаясь как от объектов мышления, так и от субъектов, и требуя согласия разума с самим собой вообще как таковым, логика говорит не о том, как мы мыслим (психологически), но о том, как мы должны мыслить. Логика должна нас учить правильному применению рассудка. Итоговое определение Канта гласит: «Логика есть наука о разуме не только по форме, но и по материи, - априорная наука о необходимых законах мышления, но не в отношении отдельных предметов, а всех предметов вообще; следовательно, - наука о правильном применении рассудка и разума вообще, но не о субъективном употреблении, т.е. по эмпирическим (психологическим) принципам, не о том, как расудок мыслит, а об объективном применении, т.е. по принципам a priori, о том, как он должен мыслить»[35]. Современные определения логики соответствуют основным положениям Аристотеля и Канта. Например, в одном учебнике логика определяется как наука о том, как мы должны мыслить, чтобы наши мысли, выраженные в языке (суждения, рассуждения, теории), были истинны. Другой учебник определяет логику как науку, отличающую правильные рассуждения от неправильных на основании одной лишь их формы. Иначе говоря, логика выявляет общие схемы правильных рассуждений.

Надо сказать, что логические сочинения Аристотеля, составляющие его органон (organika biblia), охватывают более широкий круг проблем, чем традиционная формальная логика. Логика Аристотеля составляет часть его учения о знании. Можно сказать, что аристотелевский органон содержит в себе теорию познания, и прежде всего – теорию научного познания. В нём рассматриваются три главные проблемы: 1) вопрос о вероятном знании, способах его поиска и обоснования (диалектика); 2) вопрос о достоверном знании и методах его доказательства (аналитика, силлогистика, теория дедукции); 3) вопрос о методах установления посылок для доказательства (теория индукции).

Диалектика Аристотеля, в отличие от диалектики Платона, представляет собой не путь к знанию высшей степени достоверности, а напротив, теорию хотя и не вполне достоверного, но правдоподобного знания. Это знание – не научное, но Аристотель понимал, что знание такого рода играет важнейшую роль в жизни людей и поэтому необходимо его научное исследование. Специальный трактат, посвящённый этому вопросу, «Топика», рассматривает «общие места» (topoi, «топосы»), или точки зрения, с которых можно и нужно рассматривать любой предмет или обсуждать трудный вопрос, вести дискуссию для того, чтобы получить как можно более достоверное знание. Возможно, что аристотелевская диалектика появилась как теоретическое осмысление или обобщение практики совместного публичного обсуждения сложных вопросов в суде или народном собрании (начинать или не начинать войну?). Можно выработать нечто вроде общей техники, методики, приёмов или общих рекомендаций для подобного обсуждения. Здесь речь идёт о мнениях, их столкновении, методах их испытания с упором на опровержение. Аристотель систематически перечисляет эти «топосы», которые вошли в качестве обязательных правил в «диалектику» средневековых университетских диспутаций: обратиться к мнению «экспертов», т.е. сведущих в данном вопросе людей, к авторитетным текстам; анализировать смыслы слов, понятий, учитывая их многозначность, неопределённость и т.п.; выявить сходство и провести различия; давать определения; рассмотреть противоречия в мнениях, расхождения, сопоставить их друг с другом; наметить классификацию предметов, найти их родо-видовые отношения и т.д. Основным материалом для построения топики послужили диалоги Платона. Топика Аристотеля – общая методология этих диалогов.

Первая часть формальной логики и теории доказательного, достоверного знания - учение о понятии. Среди множества слов языка Аристотель выделяет те, которые обозначают понятия мышления. Вопрос о сущности понятия – один из центральных в философии и наиболее сложных. Способность мыслить, разум или рассудок – это прежде всего способность создавать или «иметь» понятия. Человек мыслит «в понятиях». Он «имеет понятие» тогда, когда он понимает «суть» вещей, событий, т.е. «схватывает» в многообразии ощущений и восприятий их единство, их сущность – нечто «существенное», общее, сохраняющееся. Аристотель говорит также, что понятие – это определённость вещи, но взятая «вне связи». У меня есть понятие треугольника, если я способен понять, что нарисованная фигура – «это треугольник» и способен отличить этот предмет от других, например, от окружности. В понятии треугольника я мыслю общую сущность всех возможных треугольников – лишь то, что присуще всем им без исключения, отвлекаясь от того, что их отличает друг от друга. Всякое понятие по существу своему – общее и абстрактное (отвлечённое). Иначе говоря, в понятии мыслится общий признак, присущий многим предметам. Когда я определяю, что «данная фигура – треугольник», то я мыслю данный в чувственном восприятии единичный предмет опосредствованно – через признак, общий ему с рядом других предметов, и тем самым я связываю его с ними, включаю его в некоторую общность, в некоторое единство. С другой стороны, я отвлекаюсь от всего многообразия необщих, индивидуальных, неповторимых свойств (всего, с точки зрения мышления, или сущности, несущественного). В этом сила и слабость мышления: оно схватывает общую сущность вещей, но «саму» отдельную конкретную вещь, её существование – схватить не может. Единичное, многообразие даны лишь чувственности, созерцанию.

В основе образования понятия лежат, таким образом, умственные операции сравнения восприятий, отвлечения, выделения общего. Очень важно обратить внимание на этот пункт: понятие не есть «образ», наглядное представление, нечто чувственное или интуитивное. Понятие – именно единство образов, некая «схема» или правило схватывания и построения наглядных образов, но не сами образы чувственности или воображения. Понятие – логическая функция единства в чувственном многообразии. Можно «мысленно представить» себе какой-нибудь треугольник, но этот смутный образ не есть само понятие треугольника, - но лишь образ, построенный воображением сообразно понятию. Треугольник вообще, как понятие, наглядно представить невозможно.

Поэтому в науке одна из важнейших и первых задач – правильное определение понятий. Оно, по Аристотелю, должно быть таким (в науке), чтобы было возможным доказательство, дедуктивное умозаключение. Определение должно выделить действительно общий признак, соответствовать действительной общей сущности данного предмета. Из теории понятия ясно, что понятия бывают разной степени общности. Общность понятия зависит от количества охватываемых им предметов и от количества мыслимых в нём общих признаков. Чем шире круг предметов, подводимых под данное понятие, тем меньше оно должно содержать в себе признаков (оно становится всё абстрактнее, отвлекается от большего числа различий). Как говорят логики, чем больше объём понятия, тем меньше его содержание. Например, объём понятия «многоугольник» больше, чем объём понятия «треугольник» (оно охватывает, кроме треугольников, ещё и все остальные многоугольники), но зато оно и более абстрактно (в нём не мыслится один из признаков - число три), а понятие треугольника более содержательно, так как кроме всего того, что мыслится в понятии многоугольника, мы мыслим к тому же и число сторон – три. Ясно, далее, что определение возможно только потому и только тогда, когда имеется ряд или род вещей, а в этом роде есть виды, подвиды и т.п. и, наконец, индивиды. Ясно, что нечто однократное, абсолютно уникальное, неповторимое, стоящее вне всякой связи и ни на что не похожее не может быть определено, и вообще не может быть мыслимо. По Аристотелю, очевидно, такой вещи в мире быть не может, ведь само понятие «индивида» включает в себя «вид». Индивид всегда «в ряду», всегда – «один из». Бытие вещи даёт форма, а форма – общее. Мыслимо и познаваемо лишь общее.

Главное определение в науке – через указание рода и видового отличия (специфического признака). Например, «квадрат – это прямоугольный четырёхугольник, у которого все стороны равны». Ясно, далее, что определения субординируют и упорядочивают, т.е. классифицируют понятия. Согласно Аристотелю, мир представляет собой совокупность индивидуумов, вещей или субстанций, образующих виды, роды и т.п. общности. Наука должна быть соответственно системой родо-видовых понятий. Род – это «материя» индивида, а вид – его «форма», т.е. конкретная модификация материи. Материя и форма – это две «причины» вещи (условия её бытия). Полное определение вещи, согласно Аристотелю, должно указать все её «причины». «Знать то, что есть [данная вещь] и знать причину того, что она есть – это одно и то же». Что Аристотель называет «причиной», мы рассмотрим немного позже.

Ясно, наконец, что если определение даётся через указание ближайшего рода и видового отличия, то в конечном итоге в основе всех определений должны лежать самые общие понятия, которые далее уже определить невозможно. Эти понятия предельной общности, основные понятия мышления Аристотель назвал категориями. Любое понятие через ряд определений в конечном счёте восходит к той или иной категории, как высшему роду. Категории – это одновременно и высшие роды бытия, и высшие виды или способы «сказывания», суждений. Всякое слово, выражающее понятие, обозначает или субстанцию (вещь, предмет), или количество, или качество, или отношение, или «где» (место), или «когда» (время), или положение, или обладание (присущность), или действие, или страдание (претерпевание, испытывание действия). Любое слово в любом нашем суждении о мире может быть отнесено к одной из этих десяти рубрик или категорий (способов высказываться) мышления. Категории – не столько понятия, сколько основные виды понятий, самые общие формы понятий. Весь потенциально бесконечный материал мысли должен укладываться в это небольшое число логических, категориальных форм. У Платона иерархия идей (т.е. общностей, понятий, видов и родов) имела характер пирамиды с одной вершиной: есть лишь одно высшее понятие и лишь один предельный род бытия – благо. У Аристотеля же любая последовательная иерархия (ряд последовательных обобщений) понятий приводит к одной из нескольких категорий, каждая из которых несводима к другой, представляет собой самостоятельный род бытия и первичное, далее неразложимое (элементарное) понятие ума (или акт мышления). Можно сказать, что категории, согласно Аристотелю, - это и наиболее общие формы бытия, и наиболее общие формы мышления, и наиболее общие формы языка, речи.

Одна из важнейших и труднейших проблем последующей истории философии – поиск и систематизация категорий. По мнению Канта, у Аристотеля нет принципа для систематического выявления всех без исключения категорий: он просто «наткнулся» на некоторые из них, но не мог определить их точное число и доказать, что их должно быть именно столько-то. Действительно, однозначного и окончательного ответа на вопрос о числе категорий в текстах Аристотеля нет. Неясно, каким образом он их нашёл. Обстоятельно он рассмотрел лишь первые четыре категории, добавив к ним в «Метафизике» отсутствующее в трактате «Категории» движение. Поскольку категории – это одновременно и разряды бытия, и соответствующие им разряды мышления, то учение о них относится одновременно и к логике, и к метафизике (онтологии). И действительно, в последующей истории философии учение о категориях целиком вошло в состав метафизики (онтологии), оно рассматривалось как учение о бытии вообще, о наиболее общих видах и формах бытия, как о учение о всеобщих предикатах сущего. В логике же осталось учение о понятиях вообще и их видах, без специального исследования категорий.

Основная форма, в которой существуют наши знания о мире – это суждения. Мыслить и знать – значит прежде всего «судить», «иметь суждение». Когда мы размышляем, говорим и рассуждаем о вещах, мы соединяем слова (и обозначаемые ими понятия) друг с другом в определённом порядке в цепочки - предложения, которые называются суждениями лишь в том случае, если они так связывают понятия, что получается утверждение или отрицание чего-то о чём-то (в отличие, например, от восклицаний или приветствий и других речевых актов), т.е. если они направлены на некоторый предмет и могут быть соотнесены с ним и поэтому могут быть истинными или ложными, т.е. соответствовать действительному положению дел или не соответствовать ему. Элементарная общая форма всякого суждения «S есть P». В этом суждении S – субъект суждения, т.е. то, о чём я что-то утверждаю, тот предмет, о котором я мыслю. P – это предикат суждения, т.е. то, что я утверждаю о субъекте, то, что я ему приписываю. Обычное традиционное определение суждения гласило, что оно есть отношение двух понятий или связывание субъекта и предиката. Однако Кант обратил внимание на то, что в суждении отношение субъекта и предиката мыслится посредством связки «есть», т.е. глагола, обозначающего бытие. Это, согласно Канту, не случайно, но имеет глубочайший философский смысл: в суждении, и только в нём, в отличие от других речевых актов, связываются не просто понятия, но посредством них - сами вещи. Иначе говоря, самой своей формой суждение притязает на объективную значимость, иначе говоря, на то, что в самой действительности, т.е. независимо от нас, «роза – красная». В суждении я мыслю, что свойство «красноты» присуще самой розе, самой вещи, самому объекту, а не просто то, что «я связываю свои понятия о розе и о красном». Иначе говоря, суждения – это мысль о бытии, о том, как обстоит дело в действительности, «на самом деле», объективно, независимо от меня. В суждениях я пытаюсь мыслить, представить себе само бытие. Суждение – способ, которым мои субъективные представления приводятся в соответствие с объективной реальностью. Поэтому суждения и есть основной элемент знания о мире. И поэтому они подлежат оценке на истинность или ложность. Истинность, по Аристотелю, - это соответствие знания и его предмета. В истинном суждении я соединяю или разделяю то, что соединено или разделено в самом предмете. Ложное суждение разделяет то, что соединено и соединяет то, что разделено. Истинность – основное совершенство знания, которому подчинены все его прочие достоинства.

Второй раздел формальной логики и анализирует подробно все возможные виды суждений, которые различаются типом входящих в них понятияй и способом их соединения. Этот анализ совершенно необходим для построения теории доказательства, логического вывода. Например, суждения могут быть утвердительными либо отрицательными, истинными либо ложными, общими (обо всех предметах данного рода) либо частными (о некоторых), категорическими (связка - есть), проблематическими (возможно, что есть) и аподиктическими (необходимо есть). Наиболее важные и ценные для познания суждения, согласно Аристотелю, которые и составляют, собственно, науку, - это суждения истинные, утвердительные, общие и необходимые – аподиктические. Через 2200 лет после Аристотеля другой великий философ – Кант – также утверждал, что собственно науку составляют одни лишь аподиктические суждения, обладающие признаками строгой всеобщности и логической необходимости (априорное знание).

Суждения, далее, также могут, в свою очередь, соединяться друг с другом в цепочки суждений, следующих друг за другом в определённом порядке, т.е. в рассуждения, или, точнее, в умозаключения (логический вывод). Отношение логического следования – суть логики, главный предмет её исследования. Умозаключение, говорит Аристотель, есть такое отношение суждений, в котором «если признаётся истинным нечто, то необходимо следует как признаваемое истинным другое». Важно обратить внимание здесь на два момента: необходимость следования (не зависящую от воли и желаний мыслящего субъекта) и его нетривиальность, то есть содержание вывода не должно совпадать с содержанием посылок. Если мы соединяем три суждения таким образом, что из признания истинности первых двух необходимо следует признание истинным и третьего, то мы построили силлогизм. Его первая и главная форма выглядит так: «если P присуще M, и M присуще S, то P необходимо присуще S». Этот логический вывод сделан по так называемой «первой фигуре» силлогизма. Традиционный пример: (1) «все люди (M) смертны (P)»; (2) «Сократ (S) – человек (M)»; (3) «следовательно, Сократ (S) смертен (P)». (1) и (2) – это посылки силлогизма (соответственно большая и меньшая); (3) – его заключение (вывод). «Человек» - «средний термин» , т.е. посредствующее понятие (М – от греч. mesotes – средний), которое соединяет друг с другом два других понятия - «Сократа» (меньший термин, S), и «смертность» (больший термин, P) - и выпадает (отсутствует) в выводе. «Сократ» - субъект вывода (S), «смертность» – его предикат (P). Аристотель описал еще две фигуры силлогизма, которые различаются положением M относительно S и P. Позднее была добавлена четвертая. Вся силлогистика Аристотеля представляет собой исследование умозаключений по разным фигурам, имеющим различное число и расположение посылок. В зависимости от характера входящих в силлогизм суждений Аристотель различает также многочисленные модусы силлогизмов: одна и та же фигура может иметь различные модусы.

Аристотелю удалось создать силлогистику и логику как науку вообще благодаря фундаментальному открытию: он первым обозначил буквами понятия, входящие в суждение (или, что то же самое, заменил буквами термины (слова), входящие в предложение), в результате чего стала наглядно видимой в чистом виде логическая форма мысли и рассуждения, независимая от содержания. Благодаря этой своеобразной «алгебре мышления» стало очевидным, что вывод получается не в результате понимания содержания посылок, но вследствие одной лишь их формы и способа соединения – совершенно независимо от значения «переменных» (содержания понятий, содержания мысли). Иначе говоря, логический вывод можно сделать – и он будет совершенно верным – не имея никакого представления, о чём в нём идёт речь, о каких предметах мы рассуждаем и существуют ли вообще в действительности такие предметы. Если «все фемины гантируются», и «куздра – это фемина», то она вне всяких сомнений «гантируется». Сам вывод логически правилен, и мы можем сделать его совершенно независимо от того, существуют ли в мире некие куздры и фемины и знаем ли мы, чем они, собственно, занимаются. Логика изучает лишь формальную правильность рассуждений вне всякой зависимости от их содержания и отношения к реальному миру. Поэтому можно логически безупречно и совершенно «доказательно» нести абсолютный вздор. Логика устанавливает лишь зависимость между истинностью одних суждений и истинностью или ложностью других, но об истинности самой по себе она ничего не говорит. Силлогизм лишь переносит истинность посылок на вывод: если истинны посылки, то вывод также необходимо истинен. Аристотель увидел также в составе наших суждений и предложений различие между логическими переменными и логическими постоянными. Переменные – это термины (понятия) и заменяющие их буквы. Их значение образует смысл, содержание предложения, его семантику (связь термина или понятия с внеязыковой реальностью, действительностью). Логические постоянные – это способы соединения переменных, их отношения между собой в предложении (синтаксис): «и», «или», «если, то», «быть присущим всякому», «не быть присущим ни одному», «быть присущим некоторым», «не быть присущим некоторым» и т.п. В учении Аристотеля, таким образом, уже заключена идея символической логики, созданной преимущественно в XIX в. О ней, однако, речь пойдёт позднее.

Силлогизмы, в свою очередь, также могут соединяться в цепочку, которая называется доказательством. Если провести аналогию между миром мыслей и физическим миром, то можно сказать так: понятие – это логический атом, суждение – «молекула» мысли, умозаключение – логическое «тело», и из этих тел составляются целые логические «миры» (теории). «Доказательство» в аристотелевском понимании и есть логическое выведение (аподейксис), но не всякое, а выведение из истинных посылок. Доказательство возможно только в науке. Доказательство возможно только относительно общего (сущности). Относительно единичного в чувственно воспринимаемом индивидууме ничего доказать нельзя. В доказательстве, правда, может фигурировать единичная сущность (Сократ), но доказывается нечто только о её общем свойстве. Это справедливо и относительно, скажем, нарисованных геометрических фигур. Рассматривая нарисованный и таким образом единичный, чувственно воспринимаемый треугольник, я могу доказать лишь такое положение, которое относится к данному «типу» треугольников, т.е. «идеальному» (мыслимому) треугольнику. Если бы в вещах не было ничего общего (сходного, повторяющегося, устойчивого), то наука былы бы невозможна. Аристотель, открыв умозаключение и силлогизм, смог впервые эксплицитно сформулировать в общем виде саму идею науки: вся совокупность человеческих знаний может быть упорядочена, причём однозначным образом, так как одни знания логически следуют, «вытекают» из других. Среди всех научных знаний можно выделить наиболее важные и общие, «архаи», «прота», «принципы», из которых можно чисто логически, не обращаясь к опыту, «дедуцировать» всё остальное. Наука возможна исключительно благодаря принципам и доказательству. Цель науки - вывести в однозначном порядке и с логической необходимостью всё научное знание о сущности вещей из некоторых первых начал всякого знания. По мнению Аристотеля, наука должна содержать в себе одно лишь абсолютно достоверное, доказанное знание и не может включать в себя никаких мнений, гипотез, предположений и т.п. Она должна состоять сплошь и целиком из аподиктических истин.

Вспомним, однако, о «если». Поскольку в силлогизме истинность посылок лишь переносится от посылок к выводу, постольку истинность вывода зависит от истинности его посылок. Эти посылки в свою очередь либо могут быть доказаны, либо нет. Если они могут быть «доказаны», то это означает лишь, что можно найти для них такие посылки, из которых их можно вывести. Если и эти посылки могут быть доказаны, то у них также есть свои предпосылки и т.д. «Доказательство» есть только лишь выведение – более ничего. Эта цепочка предпосылок, далее, не может, однако, уходить в бесконечность, так как знание всегда конечно. Кроме того, если бы эта цепочка уходила в бесконечность, то всё наше знание до бесконечности (вечно) оставалось бы недоказанным и наука была бы неваозможна. Мы никогда не знали бы точно, является наше знание «наукой» или не является. Если хоть что-то можно доказать, если наука вообще возможна, то цепочка предпосылок должна быть конечной. Таким образом наука необходимо должна иметь какие-то самые первые предпосылки для всякого доказательства. Ясно, что эти первые посылки сами в принципе никогда и никоим образом не могут быть доказаны, раз они - первые. Доказать можно лишь второе, третье и т.д. Всё доказанное в науке в конечном счёте исходит из недоказанного и недоказуемого. Всякое доказательство – опосредствование, поэтому всё доказанное или опосредствованное знание предполагает наличие непосредственно истинного, первичного знания, и основывается на нём. Но если в самом основании всего научного, аподиктического, достоверного знания лежат недоказуемые, ни из чего не выводимые положения, то откуда они берутся, как их найти, на каком основании признаётся их истинность? Аристотель различал три типа предпосылок для доказательства: 1) аксиомы; 2) предположения; 3) постулаты. Постулат, по-гречески, - требование. Это положение, которое принимается в качестве исходного в силу каких-то принудительных причин, даже если оно не только не очевидно, но и не правдоподобно. Предположение – это относительно недоказуемое утверждение, «весьма правдоподобное с виду», которое временно принимается в отдельной науке для установления логических связей, для упорядочивания того, что пока известно. Аксиомы же – это абсолютно первые, абсолютно недоказуемые, абсолютно очевидные, «необходимо истинные» положения. Аксиомы – это первые условия возможности либо научного знания вообще, либо - данной частной науки. Из сказанного ранее об определении и выводе ясно, что аксиомы – суждения, которые касаются высшего рода либо в наших знаниях вообще, либо в данной области знания (в данной науке).

Высшая аксиома всего научного познания, согласно Аристотелю, – это первый закон логики: «невозможно, чтобы одно и то же вместе было и не было присуще одному и тому же и в одном и том же смысле». Это – закон противоречия или запрета противоречия («неверно, что A и не-A», где A – некоторое суждение; или: «неверно, что S есть P и S не есть P»). Или: два взаимно противоречащих друг другу суждения не могут быть оба одновременно истинными. Закон формулирует первое и минимальное условие связности мышления (связывания понятий в суждения), упорядоченности знаний. Если мы утверждаем, что «S и есть, и не есть P», то мы ничего не утверждаем. Разрешение допускать противоречия означает утрату различия между истинным и ложным. Теряет смысл сама логика, так как исходя из противоречия можно «доказать» всё что угодно (в математической логике из формулы «A и не-A» следует истинность любой формулы). Интересно, что этот закон Аристотель формулирует не в своих логических сочинениях, а в «Метафизике», и что в несколько изменённой формулировке этот закон был высшим принципом докантовской онтологии. Два других высших закона логики – закон тождества (A=A, в ходе логического вывода одним термином следует обозначать одно и то же понятие) и закон исключённого третьего («A или не-A», то есть два взаимно противоречащих суждения не могут оба одновременно быть ложными: истинно либо А, либо не-А, третьего не дано). Высшие аксиомы, согласно Аристотелю, определяют «сущее как таковое», все роды «сущего», поэтому они имеют одновременно и логический, и онтологический характер. Из этого следует, что первые начала всех наук должны исследовать и устанавливать логика и метафизика. Основоположник всей экспериментирующей науки Нового времени и классического эмпиризма Ф.Бэкон также полагал, что предмет метафизики – «аксиомы наук».

Существуют также аксиомы, лежащие в основе ряда наук либо одной науки. Например, в основе ряда наук, изучающих количественные отношения (математики), лежат аксиомы величины: если к равным прибавить (отнять) равные, то получим равные и т.д. Архимед сформулировал соответствующие более конкретные аксиомы для статики (весов) и гидростатики. Например, если плечи рычага равны и грузы на них равны, то весы находятся в равновесии; если плечи неравны, а грузы равны, то перевесит более длинное; если плечи равны, а грузы неравны, то перевесит больший груз и т.д. Все эти аксиомы самоочевидны, т.е. их истинность усматривается умом непосредственно, из них самих (а не опосредствованно, т.е. посредством выведения из других). Это – «общие достояния ума». Достаточно просто ясно помыслить эти суждения, чтобы увидеть их истинность. Следовательно, согласно Аристотелю, есть такие знания, истинность которых усматривается не только независимо от других знаний, но и независимо от опыта, одним лишь «умом» (мышлением), независимо от всякого чувственного восприятия предметов внешнего мира. Например, аксиомы статики Архимеда невозможно доказать или опровергнуть опытом: не только потому, что опытное измерение всегда приблизительно, но и потому, что в случае противоречия аксиомы опыту мы всегда сделаем вывод о неточности измерения (несовершенстве опыта). Здесь, однако, надо учитывать некоторые важные тонкости.

Уже Аристотель поставил коренную проблему теории научного познания, поскольку фактически он различает вопрос о происхождении того или иного знания и его содержании. Он бы признал справедливость слов Канта: без сомнения, всё наше познание начинается с опыта, но далеко не всё его содержание происходит из опыта.

Действительно, аксиомы образуют в науке основу основ. Вопрос об их сущности и происхождении – принципиальнейший в теории познания и философии науки. Аксиомы, согласно Аристотелю, не устанавливаются произвольно, не являются предметом «конвенции» (простого «соглашения» между учёными). То, что называется «аксиомами» в современной науке, после создания математической логики и формальных исчислений, соответствует аристотелевскому понятию постулата. Аксиомы же в аристотелевском смысле обладают не только истинностью, но и высшей степенью достоверности (самоочевидностью). Они являются основой и источником всякой другой «аподиктической» (доказанной) достоверности в науке. Эти аксиомы «очевидны», но не эмпирически или психологически. Они «очевидны» для «ума» как такового, иначе говоря, чисто логически, или умозрительно. Это значит, во-первых, что их отрицание скрывает в себе логическое противоречие. Во-вторых, это значит, что мыслимое в них содержание, строго говоря, не имеет эмпирического происхождения. В-третьих, они не могут быть «даны» никому непосредственно и изначально, так как не представляют собой простых констатаций эмпирических или психологических фактов.

Каким же образом они устанавливаются? На этот вопрос отвечает теория индукции. Надо сразу заметить, однако, что индукция лишь наводит ум на аксиомы, т.е. аксиомы можно установить лишь на основании индукции и исключительно благодаря ей, но содержание аксиом не сводится к тем знаниям, которые составляли содержание индуктивных умозаключений. И истинность аксиом, и их безусловная логическая «очевидность» усматривается умом из них самих, а не из найденных фактов и эмпирических обобщений, и лишь в этом смысле – «непосредственно». Если бы не только происхождение, но и обоснование аксиом было индуктивным, то они не обладали бы логической необходимостью и не могли бы быть первичной основой науки и всех доказательств в ней.

Индукция - противоположность дедукции. В «Топике» она определяется так: «индукция есть восхождение от отдельного к общему, например, если знающий штурман - лучший штурман, а знающий возничий - лучший возничий, то во всяком деле знающий - лучший». Индукция в общем ходе человеческого познания, несомненно, предшествует дедукции. Она доставляет тот материал, из которого впоследствии строится собственно наука. Знание первоначально возникает из чувственного восприятия и опыта, путем индукции, постепенного обобщения. Это первоначальное опытно-индуктивное знание, во-первых, всегда относится к единичному, частному или ограниченно общему. Во-вторых, оно всегда недостоверно, всегда может быть опровергнуто или исправлено новыми фактами. Но другого пути к науке нет. «Нет ничего в интеллекте, чего первоначально не было бы в чувствах» - такова лапидарная формула Аристотеля, послужившая много позднее общим принципом философского эмпиризма. Ум первоначально побуждается к деятельности именно внешним воздействием на органы чувств и чувственным восприятием, и первый продукт деятельности ума – опытное, эмпирическое знание. Хотя конечная цель науки – строгое доказательство всех своих положений, последовательное логическое выведение всего особенного из первых общих начал, из определений, аксиом и постулатов, однако путь к науке ведет лишь через чувства, опыт и индукцию. Индукция, отталкиваясь от непосредственного чувственного восприятия единичного, отдельных вещей, индивидуумов, ищет наиболее общие роды вещей, внутри которых она различает виды согласно их отличительным признакам. Это различение делает возможным определение через указание рода отличительного признака. Таким образом появляется возможность классификации всех предметов науки и дедуктивного выведения. Именно эту программу Аристотеля стремился реализовать Евклид в своих «Началах», положивших начало математике как дедуктивно-доказательной системе знаний. Каждая книга «Начал» начинается с определений, аксиом и постулатов, и последующие положения доказываются, исходя из них.

Взаимосвязь индукции и дедукции, следовательно, такова, что отношение первичного и вторичного, предшествующего и последующего, непосредственного и опосредствованного в процессе познания изменяется на прямо противоположное: то, что в действительности первично (общее, род, сущность), по времени познается позднее, из отдельного и особенного (индивидов и видов). В науке же оно (общее) становится первым, теперь уже по логическому порядку, который соответствует действительному порядку вещей, который первоначально, в чувственном восприятии и опыте, был ещё скрыт.

Аристотель, таким образом, исходит в теории познания из принципа эмпиризма лишь в том смысле, что общее, или сущность вещей, непосредственно и независимо от чувственного восприятия и опыта не познаётся. Никакого «врождённого», «готового» знания в душе нет. Ум «в возможности» – всё, но актуально он, до того, как начал действовать – ничто. Всякое действие ума, т.е. мышление и познание, начинается с опыта, с чувственного восприятия. Достичь познания сущности вещей без их чувственного восприятия, без тщательного и всестороннего эмпирического изучения и постепенного обобщения невозможно. Существо, лишённое способности ощущения, никогда ничему не научится и никогда ничего не узнает. Первое основание индукции и всякого познания – это прирождённая всему живому способность ощущать. Всякое познание начинается с ощущения, с чувственного восприятия внешнего мира.

Однако уже в этом первом начале знания Аристотель сразу же находит двойственность. Ощущение оказывается парадоксальным тождеством активности и пассивности.

С одной стороны, ощущение – не во власти ощущающего, «ибо необходимо, чтобы было ощущаемое». Чувственное восприятие вообще – «страдательная» способность человека, т.е. его способность испытывать внешнее воздействие, подвергаться воздействию внешнего предмета и каким-то образом «принимать его в себя» – «воспринимать». Ощущение возникает тогда, когда тело человека, его органы чувств приводятся в движение и что-то «претерпевают». Аристотель абсолютно, непоколебимо убеждён в том, что предметы познания существуют независимо от нас, что ощущаемое существует до акта ощущения. В этом отношении он – материалист. Иначе как через посредство чувственного восприятия, воздействия на телесные органы чувств реальный предмет не может быть нам дан, у нас нет иного доступа к внешнему миру, чтобы получить знание о нём. «Изнутри» он нам никоим образом не дан. И именно внешний предмет, воздействуя на органы чувств, превращает присущую нам способность ощущения - в действительное ощущение. В человеке заложена лишь возможность чувствовать, и эта возможность ощущения реализуется, становится действительностью и деятельностью «чувствования» человека лишь благодаря действительности внешнего предмета, его «актуальности» и его действию. Ощущение возникает лишь тогда, когда в состоянии органа чувств и внешнего предмета есть различие (если вода той же температуры, что и тело, то я не ощущаю её тепла или холода), и в акте внешнего воздействия «неподобное» в человеке, испытав действие, становится «подобным». В акте ощущения происходит некое «уподобление» человека внешнему миру. Аристотель использует даже образ восковой дошечки: внешнее воздействие оставляет «оттиск», «отпечаток» в душе. Воск «уподобляется» перстню, человек в чувственном восприятии «уподобляется» внешнему миру.

С другой стороны, однако, мы должны иметь способность к ощущению. Ведь воздействие света или тепла на камень не вызывает в нём ощущений. И когда ощущение возникает в результате внешнего воздействия, то оно принадлежит мне, находится «внутри» и создаётся моей душевной «силой»: именно я ощущаю, и «ощущение» – это моя деятельность. Не случайно мы говорим (и совершенно верно): «я вижу», «я слышу» и т.д. Чувственное восприятие, «видение» и «слышание» – это весьма сложная и активная деятельность человека. Аристотель обращает внимание далее на то, что до акта ощущения внешний предмет и органы чувств разделены и различны, но ощущение возникает в результате их соединения, некоего слияния в одно целое, которое и есть «ощущение». И поскольку ощущение вызывается действием внешнего предмета и это действие вызывает изменение состояния органа чувств, т.е. приводит его в движение, т.е. также вынуждает действовать, то в акте ощущения деятельность объекта и деятельность субъекта совпадают: это одна и та же деятельность. Неоднократно Аристотель подчёркивает эту мысль: как только ощущение (а тем самым и внешний предмет для нас) становится действительным, мы не можем разделить ощущение и ощущаемое, или, более общо – не можем отделить предмет знания от знания о предмете: «знание есть в некотором смысле то, что познаётся, а ощущение – то, что ощущается». В некотором смысле «дуща есть всё сущее». Аристотель учитывает результаты, полученные софистами.

«Действие ощущаемого и действие ощущающего, - пишет Аристотель, - суть одно действие». Звук как «колебание воздуха», как внешняя деятельность звучания, и звук как слуховое ощущение, как деятельность слышания – это одна и та же деятельность, хотя и в разных «материях». Что, собственно, находится «во мне», когда я «слышу»? Во мне, как слышащем, находится энергия звучащего. Я слышу не воздух и не его движение, а форму этого движения, которая совпадает с формой движения колокола и формой движения моего органа чувства. Даже в простейшем случае перстень оставляет в воске не свою материю (золото), а свою форму. В акте оттиска золото перстня и воск отождествляются не в своей материи, а в своей форме. Форма же сама по себе – не материя, ибо разные материи могут иметь одну и ту же форму. Даже в этом простейшем случае видно, что форма – деятельность, ибо форму воска нужно создать, он должен принять форму перстня, и лишь после этой деятельности отпечатывания мы видим форму как устойчивый и неизменный образ. В акте ощущения внешний предмет также входит в орган чувств не своей материей, а своей формой. Если бы камень, который я вижу, вошёл в глаз своей материей, я бы уже ничего не увидел. Во мне находится не камень, а «форма» камня, или его «идея». Наши представления – «это как бы предметы ощущения, только без материи».

Ощущение, как и всякое познание – форма. Само «ощущение», как и всякое познание, всякая мысль, есть не орган чувств и не «материя» мозга, а их состояние, способ их движения, их деятельность, «энергия», «функция». «Душой» мы и называем «вместилище форм», их совокупность. Душа, пишет Аристотель, «есть как бы рука: как рука есть орудие орудий, так и ум - форма форм». Но эти формы душа «имеет» не в действительности, а в возможности. Форма же вещи, или её идея – это её сущность. Поэтому сущность вещи и понятие ума – это одна и та же форма, хотя и «в разных материях». Поскольку, далее, форма – это деятельность, «энергейя», то «душа» – это «действенность» тела, способ его существования как «единства», как одного целого. Поскольку форма – сущность, то душа – сущность тела. Поэтому Аристотель, в отличие от Платона, не признаёт бессмертия души. Внутренняя, «дущевная» жизнь человека существует лишь до тех пор, пока тело сохраняет свою «действенность», свою «энергейю» и «энтелехию», своё «динамическое» единство с окружающим миром. Смерть и есть утрата этого двойного (внутреннего и внешнего) единства тела, этой действенности, его единой «формы», т.е. исчезновение «души».

Однако в душе есть нечто вечное, не связанное с телом, а тем самым – сверхличное, сверхиндивидуальное. Эта «часть» души – ум. Проблема ума – главная для всей теории познания, и даже – для теории бытия. Деятельность ума, по Аристотелю, с самого начала лежит в основании опыта, в основании самой индукции. Конечно, существо, у которого нет способности ощущать, ничему не научится и ничего не узнает. Но и существо, имеющее способность чувствовать, но не имеющее ума, тоже не получит никакого знания. Ощущение само по себе – ещё далеко не знание. Для того, чтобы возникло знание о «предметах», их свойствах и отношениях, мы должны иметь другую способность - схватить текучие и переменчивые ощущения, удерживать их в памяти, различать их и соединять друг с другом воедино ощущения от разных органов чувств. Память неразрывно связана со способностью воображения, благодаря которой мы можем иметь представление вещи и в её отсутствие, без её воздействия на органы чувств. Если в ощущении мы зависим от присутствия предмета, то в воображении душа свободнее. Более того, способность воображения, как свободная, спонтанная деятельность человека, лежит в основе возникновения всякого чувственного образа, поскольку в нём соединяются в одно целое многие ощущения. Ведь соединение ощущений в наглядный образ само не есть ощущение – оно производится деятельностью ума и памяти. Более того, «без воображения невозможно никакое составление суждений», т.е. мышление. Человек не может мыслить без образов, но суть дела в том, что ум не есть эти образы – он есть нечто более глубокое, «чистое», свободное от всяких элементов чувственности.

Благодаря способности памяти и воображения чувственные восприятия не забываются, накапливаются, соотносятся друг с другом и как бы «накладываются» друг на друга. Благодаря этому наложению или синтезу многократных восприятий, благодаря активной деятельности «ума» образуется опыт относительно данного предмета и относительно ряда сходных предметов, в результате чего постепенно выделяется повторяющееся, устойчивое, общее или существенное в этих предметах. Аристотель абсолютно убеждён в том, что в предметах есть нечто неизменное и между ними есть нечто общее. Если бы этого не было, то никакое понятие, никакое знание и никакая наука не были бы возможны. Ясно, что при повторных восприятиях крепче запоминается то, что постоянно повторяется, присутствует во всех восприятиях, т.е. нечто существенное для данных предметов. Поэтому в опытное знание – это всегда знание общего. Это общее, инвариантное, существенное в различных восприятиях и отдельных предметах со временем отделяется, обособляется от них, т.е. отвлекается или абстрагируется, и таким образом возникает понятие. «Из многократности отдельного становится очевидным общее». Чем шире основание индукции, тем очевиднее общее. Это общее реально существует в самих вещах, но оно существует именно как общее между ними и в них самих, и никакой самостоятельной и отдельной реальностью не обладает. Поэтому и узнать его можно лишь путём эмпирического восприятия и сравнения, из опыта. Лишь в опыте возникают понятия. Понятие образуется путём синтеза эмпирического материала. «Нет ничего в интеллекте, чего первоначально не было в чувствах». Но с самого начала, напомним, в основе возникновения любого абстрактного понятия лежит и некоторая спонтанная активность, деятельность ума. Понятие – результат союза ощущения и ума. В понятии «ума» у Аристотеля соединяется представление об активности (спонтанности) и о единстве во множестве.

Возникновение понятий позволяет составлять суждения (мнения). Мнения, основанные на опыте, обладают лишь вероятной истинностью, они различаются у людей, имеющих разный опыт относительно сходных предметов. Мнения всегда со-мнительны (сосуществуют с другими мнениями), они меняются со временем. Расширение опытного знания со временем позволяет найти общие причины для ряда многих сходных предметов или явлений. Так возникают искусства, которые основаны на том, что сходные причины вызывают сходные последствия. Скажем, медицина для Аристотеля – одно из важнейших искусств, созданных человеком. Искусство – это знание, связанное с практической (технической) деятельностью и всегда направленное на единичное, хотя и основанное на знании общего. И поскольку единичное всегда текуче, неповторимо, неисчерпаемо, то знание-искусство, как и мнение, остаётся на ступени правдоподобия, вероятной истинности. Строго говоря, мы никогда не знаем a priori, как именно данное лекарство подействует именно на этого конкретного человека.

Высшая ступень достоверности и совершенства знания возникает лишь на уровне науки. Наука – знание общего как такового, знание неизменного, не зависящего от обстоятельств места и времени. Это – знание общей сущности, а не отдельных чувственно воспринимаемых индивидов. Всякая наука имеет своим предметов некоторый род предметов. Чем шире эмпирическое основание науки, тем больший круг предметов она охватывает, тем общее род, тем она абстрактнее и тем меньшее число «начал» лежит в её основе. Начал биологии меньше, чем начал зоологии. Начал физики в целом меньше, чем начал биологии. Начал математики меньше, чем начал физики. Начал арифметики меньше, чем начал геометрии. Чем меньше начал, тем совершеннее и фундаментальнее наука. Более общие науки лежат в основе более конкретных или частных. Должна существовать, таким образом и самая совершенная наука, которая обладает предельной степенью общности, имеет наименьшее число начал (причин) и лежит в основании всех других наук. Эта наука – метафизика (онтология).

Таким образом, с самого начала и до конца при всей зависимости от воздействия внешнего мира и ощущения, знание создаётся деятельностью ума. Без него мы не можем запомнить и схватить ощущение, связать его с другими ощущениями, абстрагировать понятие, составить суждение, найти аксиомы и сделать логический вывод. Поэтому ум, говорит Аристотель, первее и ощущений, и аксиом, и самой науки. Он имеет своим предметом и начала знания, начала и предпосылки самой науки. Поэтому он «истиннее» самой науки и «более точен». Более того, ум, согласно Аристотелю, вообще «не соединён с телом», поэтому он не зависит от органов чувств и не ограничен ими, несмотря на то, что любая деятельность ума в человеке невозможна без помощи наглядных чувственных образов. Но ум – не сами эти образы. Ум – деятельность со своими представлениями, в том числе построение, изменение, сравнение, сочетание этих образов. Эти представления заменяют уму сами вещи, данные лишь в чувственном восприятии. Поэтому в ощущении, говорит Аристотель, мы связаны и зависимы, но в мышлении – свободны. Ощущать или не ощущать – не в нашей власти, а «мыслить – это во власти самого мыслящего». Ум – спонтанность, свобода. Но самое важное отличие ума от чувственного восприятия состоит в том, что ощущение зависит от устройства тела и органов чувств, а ум – не зависит. Ум, как говорит Аристотель, «не имеет органа».

Почему? Именно в силу свободы и универсальности. Органы чувств ограничены: для того, чтобы видеть, нужно одно устройство органа восприятия, для того, чтобы слышать – другое. Глаз не слышит, ухо не видит. Для восприятия конкретных вещей и свойств необходимо конкретное устройство органа восприятия. Это специфическое назначение обусловливает и их ограниченность. Но ум в человеке – именно та способность, которая позволяет соединять данные различных чувств. Более того, мы сознаем, что чувства наши ограничены, но в понятии «ума» как такового мы не мыслим никакой ограниченности. «Ум может мыслить всё», и сколь угодно точно, поэтому «ему необходимо быть ни с чем не смешанным». Если бы ум имел особый телесный орган, то он был бы ограничен его особым устройством. Поэтому «нет разумного основания считать, что ум соединён с телом». Это значит, что ум, в отличие от способности чувственного восприятия, не прирождён человеку. Следовательно, ум, как таковой, - не способность индивида. Его возможности не ограничены существованием и способностями отдельных индивидов. Каждый из них в отдельности может быть лишь в большей или меньшей мере «причастен» уму, а может и совсем потерять его. Ум – нечто вечное, «божественное». Поскольку мы причастны уму, в нас есть нечто всеобщее и божественное, а не телесное и индивидуальное.

Кроме того, ум не может быть связан с телом и зависеть от него потому, что ум по самой сути своей – деятельность, активность, спонтанность. Это значит, что на него нельзя «подействовать». Он сам есть действие. Поэтому пока он не действует, его вовсе и нет: не на что действовать. До своего «проявления», он есть ничто из действительного или существующего. Ум не есть «вещь». Он «есть» только тогда, когда действует. Поэтому ум «в возможности – всё», и именно поэтому в действительности – ничто. Поэтому на нём ничего не напишешь, не поставишь «отпечаток». Мышление – спонтанность, и пока ум не мыслит – его и нет. Ум – не «носитель» мыслей, не «субстанция», которая мыслит, отличная от самого мышления. Ум – сама «энергия» мысли, само действие, за которым не стоит некое действующее. Аристотель поднимается в учении о познании и мышлении до высшей точки зрения, которая не была превзойдена после него вплоть до Канта и Гегеля, исходивших именно из аристотелевского учения об уме.

Поскольку, однако, отдельный индивид может мыслить, а может и не мыслить, и поскольку его частное мышление связано с «уподоблением», то Аристотель вынужден различать «два ума»: ум пассивный, который становится всем, может «претерпевать» и подвержен воздействиям (как бы «материя ума»), и Ум активный, «всё производящий», неизменный, бессмертный и вечный, который ничему не подвержен и мыслит всегда. Первый ум – лишь проявление в человеке второго Ума, без которого не было бы и первого. Это вечный и чисто активный ум, сама активность, «энергейя» без всякой «материи» – Бог. Вопрос о том, что такое ум, приводит нас, таким образом, в сферу аристотелевской метафизики.