Глава 8. Эта глава будет достаточно необычная, выходящая за рамки нашей тем, с одной стороны, а с другой стороны

Эта глава будет достаточно необычная, выходящая за рамки нашей тем, с одной стороны, а с другой стороны, прекрасно в неё вписывающаяся. В своих произведениях у меня есть несколько циклов, например цикл рассказа о Боге и его друзьях, такие немного парадоксальнее рассказы. И сейчас, этой главой я хочу открыть новый цикл, который я бы назвал «Курёхинские чтения», посвященный творчеству, я считаю, великого человека, нашего современника, уже к сожалению ушедшего Сергея Курёхина. Потрясающего музыканта, композитора, одинаково, как истинный постмодернист, владеющего множеством жанров музыки. Одинаково продуктивного в классике, в джазе, в рок-музыке. Превосходного режиссера, сценариста, актера, автора многочисленных авантюрных проектов. Кто помнит начало 90-х, передачу пятое колесо, где Курёхин доказывал, что Ленин – это гриб и радиоволна, из серии этих же проектов. Сергей Курёхин мне очень симпатичен как личность и мне захотелось с одной стороны в структуре лекций совершить такое небольшое авантюрное путешествие, и я его озаглавил так: «Федор Карамазов как символ человека грядущей эпохи». Не более и не менее, не кто-нибудь, а именно Федор Карамазов. Если Курёхин доказал, что Ленин – гриб, почему бы нам не доказать, что Федор Карамазов является именном символом человека грядущей эпохи. Но это не только шутка, не только гротеск. Как в любой шутке здесь есть доля шутки и доля чего-то другого. И я постараюсь это «что-то другое» тоже раскрыть намеком. Здесь мы касаемся понятия Тень, впервые очень глубоко.

Вначале цитата самого Сергея Курёхина из интервью журнала Медведь. Это интервью он давал в 1995 году за год до своей смерти: «У меня такое ощущение, что сейчас происходит битва Богов. Не соревнование идеологий, не борьба идеологий, а именно битва Богов! Такое ощущение, что должна появиться какая-то другая цивилизация, на принципиально других основах, нежели та, что существовала все последнее время. Столпы нашей цивилизации, Шекспир, Данте, Гомер, уйдут как точки отсчета. Приходит другая цивилизация, которая назовёт другие имена и будет базироваться на них. Люди раньше эти имена называли антикультурой.»

Мне кажется, что это краткое замечание Курёхина, оно очень прозорливое, и нечто подобное действительно грядет. Но в связи с этим, собственно, и дальнейшее повествование. Мы вступаем в новую историческую эпоху. Это очевидно, она уже проступает и, я бы сказал, веет на нас свежим ветром, ветром Зефиром, который, как мы помним, состоит на службе у бога Эроса, Амура. Ведь это именно он подхватил Психею, которая бросалась от отчаяния в пропасть и принес её во дворец Эроса. Психея – это душа. Мы видим сейчас, что душа человечества стоит над бездной, и стало быть догадываемся, что где-то рядом уже Зефир. И не просто догадываемся – он веет на нас свежим дуновением своим освежая зловоние разлагающегося общества потребления, общества фальши и лжи, всеобщего очковтирательства.

Собственно, цитата Курёхина для меня лично и служит этим свежим ветром. Остается лишь позволить душе решиться упасть. Помните, решиться упасть – это основная идея поступка Фридриха Клейна – самоубийцы из романа «Клейн и Вагнер» Германа Гессе. На мой взгляд, один из шедевров его наравне со «Степным волком», «Игрой в бисер», «Нарциссом и Гольдмундом». Клейн всю свою жизнь провел в страхе и в последний момент жизни (не важно было, упал он в жизнь или в смерть), Гессе воспевает этот момент как «решиться упасть». И за этим следует просветление героя. Гессе очень поэтично это описывает.

Стоит нам решиться упасть, как подхваченные наверняка Зефиром, мы окажемся, как мечтали когда-то чеховские герои, в жизни новой, чистой, где «мы будем есть простой хлеб, носить простую одежду». Насчет Зефира, как тут не вспомнить куплет, который крутился в голове гиганта мысли Кисы Воробьянинова «Ночной эфир струит зефир», и как видно будет дальше, это символично, потому что Киса – тоже наш человек, как говорил небезызвестный Буба Касторский, который впрочем тоже наш человек.

Так вот, мы будем есть простой хлеб, носить простую одежду в этом прообразе прекрасного дворца крылатого Эроса в новую эпоху, который видимо примется с удвоенным рвением оплодотворять наши души вдохновением, дабы мы увидели небо в алмазах еще в этой земной жизни. И небо в алмазах – это отнюдь не метафора, - мое воображение, уже прозревающее новую эру, видит сокрушительные взрывы алмазных месторождений и не только. Видит, как в небо полетят, скинутые уверенной рукой нового человека бранзулетки и брильянтики с шей, плеч, запястий, пальцев и прочих частей тела пресыщенных снобов и их фавориток. И мы, надеюсь, сможем воочию наблюдать этот фейерверк, и при этом спокойненько себе коньячком пользоваться – вот тут-то впервые и возникает образ вечно живого и вечно покойного Федора Палыча Карамазова, ибо как не вспомнить его «а я еще одну рюмочку, да еще, да на том и покончу», - естественно, как человек Нового времени, он, не понятый тогда даже самим Достоевским, но лишь прописанный им, - не ограничился этим посулом и выпил рюмок пять или шесть – этот замечательный пассаж нашего героя еще ждет своего исследователя, я же позволю себе в этом месте завершить поэтическое вступление и перейти, собственно, к основной теме.

Итак, перед нами встает задача архисложная, но и архиважная – разглядеть в образе Федора Палыча Карамазова, которого Достоевский нарисовал чуть ли не как совершенного уродца на посмешище публике, - символ человека грядущей эпохи, и не менее!

Начнем с того замечательного факта, что наш герой обитал в самой глубинке земли Русской, в небольшом городке, причем даже не в каком-нибудь Моршанске или Удоеве, а в Скотопригоньевске! Самое местечко это намекает нам на то, что мы имеем дело с истинно русским человеком. Скажу даже смелее, с русским – азиатом. Азиатом в лучшем из возможных смыслов этого слова. Азиат – это слово отсылает нас ко множеству смысловых коннотаций, среди которых – свободолюбие, жизнелюбие, простор, вседозволенность, та самая вседозволенность, которая проистекает не из консервативной морали, а из глубинных недр человеческой души.

У Германа Гессеесть эссе посвященное закату Европы, и как он называет Карамазовской Азии. Там он не пишет про Федора Павловича Карамазова, а пишет в основном про братьев, но он так характеризует русского человека, русского азиата: он не сводим ни к истерику, ни к пьянице или преступнику, ни к поэту или святому; в нем все это помещается вместе, в совокупности всех этих свойств. Русский азиат - это одновременно и убийца, и судия, буян и нежнейшая душа, законченный эгоист и герой совершеннейшего самопожертвования. К нему не применима европейская, то есть твердая морально-этическая, догматическая, точка зрения. Русскую душу не понять, хотя пытаются её втиснусть всем и силами в некий европейский канон, но от этого только происходит множество вытеснений в бессознательное, и эти вытеснения ничем хорошим не заканчиваются. И сейчас материал, который вытеснен в бессознательное, готов прорваться в сознание и уже прорывается через отдельных людей, вскоре прорвется и в больших масштабах, как я это полагаю – это уже не шутка. И возможно порвется именно в виде этого образа Федора Карамазова.

Русский азиат Карамазов, в нем внешнее и внутреннее, добро и зло, бог и дьявол неразрывно слиты воедино. Это – новый идеал, угрожающий самому существованию прогнившего насквозь европейского духа, представляется совершенно аморальным образом мышления и чувствования, способностью прозревать божественное, необходимое, судьбинное и в зле, и в безобразии, способностью чтить и благословлять их.

Федор Карамазов одновременно опасен, трогателен, безответственен, мягок, мечтателен, свиреп и глубоко ребячлив… Если вспомнить экранизацию этого произведения режиссера Горина (который как раз скончался), Федора играл великолепный артист старой школы Марк Пруткин, потрясающе! В него можно было влюбиться в свое время как в Мюллера в 17 мгновениях весны, который по сути являлся «адским сатаной», шефом Гестапо. Но дело не в Пруткине, и повествование я строю не на экранизации, а на самом романе.

Конечно, с консервативно-буржуазных позиций Федор Карамазов – герой отрицательный, но мы же понимаем, что сами основы консервативно-буржуазного мышления как раз и являются источником разложения и смрада в наше время, стало быть, отрицание отрицания дает в высшей степени положительную окраску русскому азиату Федору Карамазову. Этот восстающий из коллективной символ, несет в себе не только вызов Европейскому консерватизму, но и его конец, который уже близок (и мы с вами об этом уже догадываемся).

Однако, если бы я ограничился только вышеприведенными аргументами, то доказательство мое было бы в высшей степени наивным и неглубоким. Поэтому – двинемся дальше, постигая глубину и подлинность нашего героя.

Обратимся к началу великого романа. В первой же главе Достоевский дает характеристику Федору Палычу не самую лицеприятную: «Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь почти не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, - но из таких, однако бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти». Казалось бы, писатель с первых станиц ставит на Федоре Карамазове уничижительное клеймо, не так ли? Но не будем, уподобляясь легковерному читателю, изначально подавленному жестким авторитетом Достоевского, делать скорые и однозначные выводы. Вспомним, прежде всего, кто пишет эти строки. Что мы можем сказать о самом Федоре Михайловиче Достоевском? Прежде всего то, что он – прекраснейший бытописатель, блистательный наблюдатель, владеющий отменным непревзойденным слогом, но в то же время абсолютный профан в психологии, делающий далеко идущие обобщения и выводы исключительно на основе внешнего наблюдения за персонажем, не подозревая о глубинах бессознательного в силу двух причин: прежде всего, во времена Достоевского еще и речи не могло быть о бессознательном и его грандиозном значении в жизни человека, хотя, отдадим должное Федору Михайловичу, в диалоге Ивана Карамазова с чертом он подходит почти за два десятилетия до фундаментального открытия Фрейда к прозрению Тени, но, увы, эти прозрения редки, в основном же великий писатель принуждает нас видеть своих героев с позиций психологии бытовой и вульгарной; вторая же причина коренится в постоянных попытках Достоевского морализировать, учительствовать, разделять мир на добро и зло и быть судиею в этом делении. Почти в каждом произведении гениального романиста мы можем увидеть грубейшие ошибки в характеристиках героев и попытках привить читателю позитивное или негативное отношение к тому или иному персонажу, ошибки, которые сбили с толку уже не одно поколение не только читателей, но и литературоведов. Дабы не быть голословным, приведу два-три примера.

Возьмем, например, сюжетную линию Дуня – Свидригайлов из «Преступления и наказания». Дуня – сестра Раскольникова, в которой он души не чает и всячески её оберегает. И когда читаешь роман, то чувствуешь, что всеми силами Достоевский старается привить нам мысль о Свидригайлове, как о забубенном злодее, а о Дуне, как об ангеле, невинной жертве вышеназванного злодея, идеале чистоты и непорочности. Если же вглядеться в этот сюжет глазами психоаналитика, мы увидим, до чего же все наоборот. Дуня действительно является жертвой, но жертвой не Свидригайлова, а собственного Супер-Эго, вся ее ангельская чистота и невинность – не более чем блеф, - бессознательное желание выглядеть «хорошей девочкой» - а что может быть фальшивее, лживее и развратнее подобной позиции? Кто хоть как-нибудь знаком с психологией бессознательного (в любых ее ответвлениях), сразу почувствует, что именно Дуня является бессознательной совратительницей Аркадия Петровича, которая, получая так называемую «вторичную» выгоду в виде нарциссического любования собственной «непорочностью», крутит Свидригайлову «динамо», запуская опаснейшую игру (из серии «Игр в которые играют люди» - Эрик Берн), становясь при этом источником смерти сначала Марфы Петровны, а потом и самого Свидригайлова, человека зрелого, добросердечного и благородного, как показывают его поступки.

Далее, в том же «Преступлении и наказании» Соня Мармеладова и её приемная мамаша Катерина Ивановна. На мой взгляд просто проявление демонизма, и на мой взгляд Достоевский здесь оказался совершенно близоруким психологом. Он всеми силами старается вызвать сострадание, описывая их якобы возвышенные страдания и духовность. А они несут в себе столько именно люциферического коварства, лживости, подавленной ненависти ко всему живому и человеческому, к самоей жизни, столько двойных стандартов, что порой диву даешься, как наивные читатели и даже искушенные литературоведы попадаются в сети этих извращенных представлений Достоевского-моралиста… Да, - и на старуху бывает проруха; и великие писатели, особенно те, кто падок на позицию учительствования, весьма склонны к ошибкам и вредным заблуждениям. Но, вспоминая шекспировского «Гамлета», мы можем вослед за королем Клавдием прозреть, что «там наверху, там, в подлинности голой лежат деянья наши без прикрас…»: действительно, как бы здесь мы не пытались истолковать поступки, есть место «подлинность голая», где все видно без прикрас. И я считаю, что психоаналитик гораздо ближе к видению происходящего без прикрас, чем такой бытовой психолог-моралист.

И там, где Достоевский-моралист совершает одну ошибку за другой, Достоевский-наблюдатель дает нам великолепное описание самих событий, в которых пытливый читатель может-таки отличить зерна от плевел. Факт и мораль часто противоречат друг другу. Поэтому мы, не обращая внимания на морализаторство автора, будем опираться на гениальные описания им фактической стороны событий и постараемся дать им несколько иную интерпретацию. «Все мне позволено, но не все полезно», - говорит апостол Павел во втором своем послании Коринфянам, - это, пожалуй, чуть ли не единственные трезвые его слова, коим мы и последуем, опираясь на то, как мы воспринимаем «пользу» в смутное время надвигающейся смены эпох. Естественно, это будет моей именно интерпретацией, не претендующей на окончательность, но имеющей место быть, ибо всякое знание адресно (обращено к определенной аудитории) и исторично (применимо лишь в определенный период времени).

Здесь уместно замечание выдающегося русского философа и филолога, основателя отечественной школы структурализма и семиотики Юрия Михайловича Лотмана, о том, что структура романов 19 века имела определенные архетипические особенности (как структура романов 18 века – другие, а 20 – совсем иные): «В романтической поэтике активный герой, строитель сюжета, был героем зла. Именно он - демон, падший ангел - присваивал себе свободу нарушать установленные Богом законы. Активность мыслилась как активность злой воли. Аморальный в глазах толпы герой, однако, был не аморален, а внеморален. Ценой безграничного одиночества он покупал величие и право быть выше нравственного суда других людей». (Ю.М.Лотман «Сюжетное пространство русского романа 19 столетия»). Роман «Братья Карамазовы» как раз попадает в этот контекст, по определению Лотмана, - а чем Федор Палыч Карамазов не активный герой и строитель сюжета? Ведь именно вокруг него? Вокруг его жизни и убийства происходит и завязка, и развязка всего романа!

Если мы будем опираться на первые же описания, мы увидим в Федоре Карамазове человека противоречивого, эксцентричного, однако же жизнелюба с хорошо развитым духом авантюризма. Достоевский-моралист объединяет в своем навязчивом морализаторстве эти качества в образ «человека дрянного, развратного и бестолкового», я же постараюсь показать – почему именно эти качества не просто важны, но и являются первостепенными для человека грядущей эпохи.

Противоречивость.

Когда человек или герой романа предстает перед нами одной своей плоской стороной, Персоной (в терминологии К.Г.Юнга), то мы можем сделать вывод, что этот человек далек от познания самого себя. Ибо, загляни мы поглубже, мы поймем, что сотканы из противоречий. Но, как правило, обычный человек вытесняет в бессознательное, в Тень ту часть противоположностей, которую он в себе не признает или не принимает в других и в мире. Если же мы начинаем познавать себя, то открываем, что в нас заключены одновременно все возможные противоречия. И мы не боимся их проявлять, не страшимся быть неудобными, непонятыми, нам не нужно более выглядеть «хорошими мальчиками (или девочками)». В пределе человек распят на кресте: я – раб, я – царь, я – червь, я – бог, и все это одновременно. Только большинство вытесняет две или три этих позиции в бессознательное и не принимает в себе. Для поверхностного человека важно выглядеть «белым и пушистым», в контексте своего окружения. Совсем иное дело – люди, проработавшие или прорабатывающие свою Тень. Они противоречивы и в поведении, и в мыслях своих, и в чувствах. Таковы были выдающиеся мистики и духовные искатели Георгий Гурджиев, Ошо, Алистер Кроули и многие другие. Таковым нам предстает и Федор Карамазов. Он отринул Персону, ему нет больше смысла притворяться «хорошеньким и удобным», он постигает собственную Тень, а это важнейшая черта человека Новой эпохи. Федор Карамазов не боится признать в себе теневую сторону души, и это очень симпатично в нем: «В скверне-то жить слаще! Все ее ругают, но все живут, только все тайком, а я – открыто-с!». Но в ходе романа нам открываются и противоположные стороны его души: щедрость, добродушие, влюбленность, ребячество…

Да, Федора Карамазова кидает из стороны в сторону. Он может гневно крикнуть сыну: «Алешка! Не люби Ивана! Не люби – у него глаза подозрительные!», а через минуту уже обнимать того же Ивана и покрывать его искренними отеческими поцелуями. Его «колбасит», как выражаются нынче люди, обретающие духовный, мистический опыт. И мы можем на основании всего вышесказанного сказать, что Федор Карамазов – стихийный мистик, духовный искатель. Качество для человека Новой эпохи наипервейшее.

Эксцентризм.

Федор Карамазов эксцентричен. Он Игрок, балансирующий в состоянии неустойчивого равновесия. Здесь он сродни Джокеру, срывающему с людей все и всяческие маски и личины. Он жизнелюб – любит саму Жизнь во всех ее проявлениях. Это очень ценно. Современный, знакомый нам повсеместно человек перестал любить Жизнь. Он уныл и депрессивен, погружен в свои личные страхи и надежды, ищет повсюду иллюзорные гарантии собственной безопасности, закрыт от Жизни. Не таков Федор Карамазов, проживающий обнаженными нервами каждое мгновение жизни, открытый ей во всех ее проявлениях, умеющий наслаждаться и радоваться, гневаться и грустить, плакать, по мелочам и по крупному.

Наконец, Федора Палыча Карамазова можно по праву назвать авантюристом. А ведь дух авантюры – это, в наше переходное время – единственное, что позволяет человеку оставаться взрослым, не искать спасения в удобных иллюзиях и не цепляться за липовые гарантии безопасности. Дух авантюры позволяет человеку осознавать и глубоко проживать такие категории, как риск, удача и поражение. Это позиция очень зрелого, взрослого человека, отчетливо осознающего, что в этом мире нет гарантий, что бесполезно прятать голову в песок, как страус, занимая позицию инфантилизма. Он рискует, рискует сознательно, ставя на карту все, что у него есть, готовый равно к удаче и к поражению, не прячась ни от того, ни от другого. В своем знаменитом трактате «Феноменология Духа», Гегель вводит диалектику отношений господина и раба. Господин – тот, кто готов поставить на кон собственную жизнь. Он рискует, и не важно уже, ждет его удача или поражение, - он на острие Духа. Таков наш герой!

Здесь уместно вспомнить рассуждения об авантюрном сознании выдающегося русского философа и литературоведа Михаила Михайловича Бахтина: «Где жизненный процесс ценностно осознается и наполняется содержанием, там мы имеем фабулизм как ценностно утвержденный ряд жизненных свершений, содержательной данности жизненного становления. В этом ценностном плане сознания и жизненная борьба (биологическое самосохранение и приспособление организма) в определенных условиях ценностно утвержденного мира - этого мира с этим солнцем и проч.- становится авантюрною ценностью (она почти совершенно чиста от объективных смысловых значимостей - это игра чистой жизнью как фабулической ценностью, освобожденной от всякой ответственности в едином и единственном событии бытия)» (М.М.Бахтин «Автор и герой в эстетической деятельности»).

Федор Карамазов замечателен тем, что ему удалось преодолеть давление Супер-Эго, что для человека новой эпохи крайне важно, потому как он живет по ту сторону категорий добра и зла. Именно таким видел свой идеал Фридрих Ницше. Вспомним поведение Федора Палыча в скиту старца Зосимы. Как задорно, дерзко и, главное, метко отчитывает он иеромонахов, перед которыми трепещут обыкновенные миряне. Для Карамазова же не существует авторитетов ни на Земле, ни на небе. Он сам себе компас и закон. Для него, как для просветленного буддиста нет ничего святого, но при этом он любит людей, он открыт миру, имея опору в себе и «звездное небо над головой», как говаривал Иммануил Кант.

Мы не можем назвать Федора Карамазова религиозным человеком, и это замечательно, так как предвосхищаемый нами человек Новой эпохи не прячется в религиозных догматах и иллюзиях, а переживает себя причастным Бытию во всей его Целостности и противоречивости. Но Карамазов и не атеист в смысле религиозной индифферентности. Его живо занимает все, что связано с духом и нуминозными вопросами. Особенно отчетливо проявлена эта его страсть к Истине в сцене с Иваном и Алешей. Он вольнодумец и как вольнодумец позволяет себе высшие дерзновения духа. Он прозревает то, что почти через век после него Хорхе Луис Борхес выразил в своем «Отрывке их Апокрифического Евангелия»: «Ничто не строится на камне, все на песке, но долг человеческий строить так, как если бы камнем был песок». Именно в этой фразе я вижу (хотя герой ее не произносит) все сентенции Карамазова-философа, Карамазова-мистика. И он не только мыслит, но и живет так, готовый и открытый всему.

Отвлечемся на минуту, дабы припасть к живительным строкам шедевра мировой культуры и философии – диалогу «Тимей» Платона. Вот как Платон описывает процесс эволюции: «Вот мы, кажется, и покончили с той задачей, которую взяли на себя в самом начале: довести рассказ о Вселенной до возникновения человека. Что касается вопроса о том, как возникли прочие живые существа, его можно рассмотреть вкратце, не вдаваясь без особой нужды в многословие, чтобы сохранить в этих наших речах должную меру. Вот что скажем мы об этом: среди произошедших на свет мужей были и такие, которые оказывались трусами или проводили свою жизнь в неправде, и мы не отступим от правдоподобия, если предположим, что они при следующем рождении сменили свою природу на женскую, между тем как боги, воспользовавшись этим, Как раз тогда создали влекущий к соитию эрос и образовали по одному одушевленному существу внутри наших и женских тел, построив каждое из них соответствующим образом...

Итак, вот откуда пошли женщины и все, что принадлежит к женскому полу. Растить на себе перья вместо волос и дать начало племени птиц пришлось мужам незлобивым, однако легкомысленным, а именно таким, которые любили умствовать о том, что находится над землей, но в простоте душевной полагали, будто наивысшая достоверность в таких вопросах принадлежит зрению. А вот племя сухопутных животных произошло из тех, кто был вовсе чужд философии и не помышлял о небесном, поскольку утратил потребность в присущих голове круговращениях и предоставил руководительство над собой тем частям души, которые обитают в груди. За то, что они вели себя так, их передние конечности и головы протянулись к сродной им земле и уперлись в нее, а череп вытянулся или исказил свой облик каким-либо иным способом, в зависимости от того насколько совершающиеся в черепе круговращения сплющились под действием праздности. Вот причина, почему род их имеет по четыре ноги или даже более того: чем неразумнее существо, тем щедрее бог давал ему опоры, ибо его сильнее тянуло к земле. Те, которые были еще неразумнее и всем телом прямо-таки распластывались по земле, уже не имели нужды в ногах, и потому бог породил их безногими и пресмыкающимися. Четвертый, или водный, род существ произошел от самых скудоумных неучей, души которых были так нечисты из-за всевозможных заблуждений, что ваятелям тел стало жалко для них даже чистого воздуха, и потому их отправили в глубины - вдыхать мутную воду, позабыв о тонком и чистом воздушном дыхании. Отсюда ведет начало порода рыб, устриц и вообще всех водяных животных, глубинные жилища которых являют с собою возмездие за глубину их невежества».

Итак, великий Философ помещает женщину ниже мужчины в эволюционном развитии. И тут мы не можем не заметить, что Федор Палыч Карамазов идет дальше самого Платона. Он восстанавливает Женщину наряду с Мужчиной. Причем, многие мужчины до этого не доходят, они в силу своей незрелости амбивалентны по отношению к женщинам. Они либо ставят их на пьедестал, либо опускают ниже себя. И то и другое свидетельствует о низкой стадии развития, а именно о том, что, выражаясь языком аналитической психологии К.Г.Юнга, Анима такого мужчины находится во власти так называемого Материнского комплекса. Но не таков Федор Карамазов. Для него женщина не стоит на пьедестале, не пугает, но и не стоит ниже – все это явные признаки зрелого преодоления Материнского комплекса.

В сцене с сыном Иваном Федор Палыч произносит такие слова: «Слушай, Иван. Поедешь в Чермошню – там есть одна девчонка. Я ее давно насмотрел! Она еще босоножка, но ты, брат, не пугайся босоножек, не презирай их! Это, брат, перлы! Ох, детки мои милые, для меня во всю мою жизнь не было ни одной безобразной женщины, потому что, по моему правилу, во всякой женщине можно найти, черт возьми, такое, такое интересное, чего ни в одной другой-то не найдешь! Только надобно уметь находить – вот в чем штука!» (!!!) Тут мы видим не только удивительное жизнелюбие Федора Палыча, но редчайшее качество, присущее только очень продвинутым людям – умение переносить доминанту восприятия на Другого! Это то, о чем так истово писал в своих духовных дневниках академик физиолог Алексей Алексеевич Ухтомский, открыватель принципа Доминанты: «Одной основной мелодией заполнена моя жизнь. Мне представляется тревожным, опасным и вредным для человека то состояние, когда сбываются мысли. Эта болезненная мелодия мучительно объясняет, почему в моих глазах так исключительно драгоценно человеческое лицо и влияние на человека другого лица. Когда у человека все сбывается по его мыслям, это ведет его к самоудовлетворению, к покою, к глухоте относительно тех голосов, которые рядом с ним. Самоудовлетворенный и довольный своими мыслями человек солипсичен. Этим он довел себя до конца. Хорош человек тогда, когда он в борении, и прежде всего в борении с самим собою, когда он в творчестве готов принять реальность и новую, вопреки своим излюбленным теориям и покою. Но где наименее выдуманная мною самим, наиболее безусловная, наиболее конкретная и непрестанная новая реальность, как не в живом человеческом лице вне меня? Что же более, нового непрестанно обновляющегося, чем человеческое лицо рядом и около меня. Поставить доминанту на человеческое лицо, то есть на реальнейшую из реальностей, то, что дано тебе сейчас и в ближайшем встречном человеке — это значит уметь заранее приветствовать и принимать все то новое, постоянно вновь заявляющее о себе бытие другого, независимо от моих ожиданий и теорий о нем. Категория лица должна быть принята в качестве вполне самостоятельного, исключительного фактора опыта и жизни наравне с такими категориями, как причина, бытие, единство, множество, цель, - и человеческая деятельность, культура, исторический подвиг является поистине «звенящей медью и бряцающим кимвалом», пока человек не внес в свой обиход категорию лица, пока доминанта его не поставлена решительно на лицо вне его. Любимое человеческое лицо лучше всего символизирует то, что представляет для человеческого мышления и поведения истина, предчувствуемая и проектируемая, но не дающаяся в руки, влекущая за собой все далее вперед. Она всегда нова и всегда впереди. Для натуралиста именно такова истина. Жизнь, история и культура будут бесконечно новы и содержательны, когда они будут направлены на лицо вне себя».

И это высочайшее качество присуще Федору Карамазову! И в этом диалоге с Иваном он просто открывается себя с этой стороны. Уже одного этого было бы достаточно с избытком, чтобы по праву считать Федора Палыча образчиком для грядущего поколения людей. Но и это не все! Последуем далее и откроем новые горизонты в жизни и смерти нашего героя.

Ну, а коли речь у нас зашла не только о жизни, но и о смерти, то вот еще один важнейший факт: Федор Карамазов – человек убиваемый! То есть, если увидеть в этой детали (по сути основной в романе) сакральную суть, то нам откроется, что наш герой – человек 13-го Аркана Таро – Смерть-Возрождение. Это символ алхимической переплавки, трансформации, - вот, оказывается, что за символ представляет собой этот и без того замечательный человек. Об этом сказано много на страницах серьезных эзотерических фолиантов. В этом наш Карамазов подобен Гамлету. Ну, а коль так, то Федор Карамазов, как символ алхимической трансформации, является предвестником экзистенциальной философии свободы Жан Поля Сартра! Здесь тоже можно было бы сказать очень много. Даже развить из этой темы диссертацию… Линия Гамлет – Карамазов – Сартр ждет еще своего исследователя, и это исследование может серьезно взорвать бытующее мировоззрение общества потребления.

Но и это не все. Федор Карамазов – не просто убиваемый герой, но убиваемый Отец (своим незаконнорожденным сыном Смердяковым – что тоже – отдельная тема, ибо Смердяков также не прост, это тоже «наш человек»). Таким образом, убиваемый своим сыном – отец – Федор Карамазов становится предвестником фундаментального поворота в философской мысли, который произошел в конце 20 столетия в контексте постмодернистской мысли: он – символ Анти-Эдипа, чье появление, благодаря гению Жиля Делеза перевернуло (вернее еще только начало переворачивать – последствия грядут фантастические по масштабам и скажутся не сразу) всю картину мира передового человечества (Ж.Делез, Ф.Гваттари «Капитализм и шизофрения»), расшатывая самый фундамент «общества потребления». Мы все живем в обществе потребления, скрытая идеология которого проникает в мозги еще глубже, чем идеологии тоталитарных обществ из прошлого. Сейчас все превращается в предмет потребления. Даже «срок жизни», например. Как его можно растянуть? Да понятно как - внося свой вклад в дальнейшее обогащение монструозных фармацевтических компаний, торговых сетей, индустрии платной медицины, а также другой индустрии, состоящей из разного рода гуру-шарлатанов (от гомеопатии, психотерапии, «восточных практик», носителей «мистических откровений» и т.п.), или вампирам-паразитам от политики, которые любят проталкивать популистские программы, типа «здоровье нации». То есть, процветает иллюзия, что здоровье и длинную жизнь можно купить (точнее - потребляется просто этот образ-симулякр). Купить либо банально за деньги, либо как бы отдав свое независимое мышление в обмен за присоединение к какой-нибудь секте, ну или к самой большой секте – к государству («оно о нас позаботится»). И тут также неявно проталкивается дискриминационно-расистская идеология, которая выражена в рекламном слогане «хорошая больница – для хороших людей». Кто в этом обществе удостаивается ярлыка (кода) «хороший человек» расшифровывать не имеет смысла. Но они не понимают, что ни здоровье, ни длинную жизнь, ни тем более – счастье – нельзя купить-потребить-приобрести. И, наверное, хорошо, что не понимают. Здоровье, срок жизни, счастье – все эти понятия стали уже просто кодом, они играют роль социальных различий (такую роль ранее играли «кровь», «род», «сословие»). Люди живут в мире симулякров. Появился потребительский рай – «счастье» сейчас тоже потребляют. Счастье, качество жизни, общение, рост, самореализация – все это тоже превратилось в образы, которые можно потреблять, в симулякры.

Зачем человеку нужна длинная жизнь (которую, якобы, можно купить, потребить) – да чтобы он больше успел потребить. То есть, определенный социальный порядок просто воспроизводит самого себя, как бы самоклонируясь, разрастаясь как опухоль, а человек просто низведен до состояния винтика-клеточки этой системы. Ситуация-то почти как в культовом фильме «Матрица».

Но существует, однако, мощная контрпозиция, исходящая из глубин бессознательного. И именно Анти-Эдип, предвестником которого является Федор Карамазов, является этой контрпозицией. Именно его я увидел, как символ Нового человека и теперь ты, читатель, видишь, что не зря мой выбор пал именно на него.

Отвергая церковь и ее права на управление душой человека, Федор Карамазов оказывается прогрессивнейшим мыслителем, опередившим свое время, понявшим за несколько лет до самого Ницше, что не только Бог – умер, но и церковь – симулякр. Я уже употребил слово симулякр несколько раз, поэтому поясню, что в философии постмодернизма симулякр – это копия с несуществующего или непоправимо утерянного оригинала. Хотим мы или нет, но пора взглянуть правде в глаза и признать, что «оригинал» в данном случае был утерян безвозвратно, первый раз на Голгофе, затем терялись копии: фундаментальная потеря копии с оригинала произошла после так называемого Никейского Собора в 325 году н.э. И, наконец, окончательное превращение церкви в симулякр произошло в конце 19 века. Тому предшествовало два ведущих обстоятельства. Первое – социальное: фаза расцвета капитализма, обнищание дворянства и предреволюционные настроения. Второе обстоятельство связано с развитием науки и несколькими революционными открытиями. Это прогресс физики и возникновение теории атома и атомного ядра, теория Дарвина, психоанализ Фрейда и философия Ницше.

Оба этих обстоятельства привели к появлению трещины в массовом религиозном мировосприятии. И этот раскол растет, несмотря ни на какие попытки эту трещину залатать. Пути назад действительно нет. Противоречие обнажено и глаза на него не закрыть. Отдельные люди, группы людей еще могут пытаться находить защиту в религиозном мировоззрении, но общечеловеческая ситуация уже иная. На этот факт можно было бы посмотреть с пессимизмом, но по сути он как раз прогрессивен! Именно крушение массового религиозного мировоззрения дает возможность данному сюжету развиваться в сторону пути индивидуализации для все большего и большего количества людей. Пути от массового религиозного сознания к индивидуальному Объемному сознанию, то есть, к переживанию единства с Целым, оставаясь при этом самим собой и не теряя индивидуальность. К этому вел и продолжает вести прогрессивное человечество образ Федора Палыча Карамазова.

Выдающиеся философы 20 века Жиль Делез, Мишель Фуко и Жан Бодрийяр, вдохновляемые, вероятно, ни чем иным, как Архетипом Федора Карамазова, пошли еще дальше. Они поняли, что и любая, не только религиозная, а вообще власть как таковая – является симулякром – фикцией. Тут мы видим еще одну выдающуюся заслугу Карамазова-старшего перед грядущей эпохой. Вот цитата из статьи Жана Бодрийяра «Власть как симулякр» из книги «Забыть Фуко»: «Сама власть никогда не воображала себя властью, и тайна великих политиков заключалась в том, чтобы знать, что власть не существует. Знать, что она только перспективное пространство симуляции, каким является и живописное пространство Ренессанса, и если власть совращает, то именно потому (чего наивные реалисты в политике никогда не поймут), что она — симулякр, и потому что она превращается в знаки и измышляет себя, исходя из знаков (вот почему пародия, обращение знаков или их ложное раздувание может затронуть ее глубже, чем любое отношение сил). Этой тайной несуществования власти, тайной великих политиков, также владеют и великие банкиры, которые знают, что деньги — это ничто, что денег не существует, и великие теологи и инквизиторы, которые знали, что Бог не существует, что Бог мертв. Это дает им невероятное превосходство. Когда власть улавливает эту тайну и бросает себе свой собственный вызов, тогда она воистину является высшей властью. Когда она перестает это делать и стремится найти истину, субстанцию, репрезентацию (в воле народа и т.д.), тогда она теряет свое могущество, и тогда другие бросают ей ответный вызов не на жизнь, а на смерть, пока она действительно не умрет от самовлюбленности, от воображаемого образа себя, от суеверной веры в себя как в субстанцию, умрет, потому что перестанет признавать себя как пустоту, как обратимую в смерть. Когда-то вождей убивали, если они теряли эту тайну.

Когда столько говорят о власти, это значит, что ее больше нигде нет. То же самое можно сказать о Боге: фаза его повсеместного присутствия только ненамного опередила ту, когда он уже был мертв. Хотя смерть Бога, без сомнения, предшествовала фазе его вездесущности. То же относится и к власти: о ней так много говорится только потому, что она преставилась, потому что она фантом, марионетка — таков смысл слов Кафки: мессия, являющийся на следующий день, это только воскрешенный из мертвых Бог, зомби. Тонкость и микроскопичность анализа — это своего рода следствие ностальгии. И так мы везде видим власть, спаренную с совращением (это почти что необходимость в наше время) ради того, чтобы наделить ее вторым существованием. Свежую кровь власть получает от желания. И она сама уже не более чем эффект желания на границе социального, некий эффект стратегии у границ истории. Вот здесь и вступают в игру «виды» власти Фуко: привитая к интимности тел, к движению дискурса, пролаганию пути жестов самая вкрадчивая, самая изощренная, самая дискурсивная стратегия, которая отдаляет власть от истории и сближает ее с совращением».

Здесь уже и добавить нечего.

Это еще не все, хотя я внутренне охрип, подобно Остапу Бендеру, произносящему десятый или двадцатый монолог по поводу автопробега по бездорожью и разгильдяйству. Преодолевая усталость, я с восхищением замечу, что Федор Карамазов – подлинный дионисиец в том смысле как это имел в виду Ницше. Вослед за Фаустом, Федор Палыч мог бы произнести бессмертные строки Гете:

«Отныне с головой нырну

в страстей клокочущих горнило,

со всей безудержностью пыла

в горнило их, на глубину!

В горячку времени стремглав,

в разгар случайностей с разбегу!

В живую боль, в живую негу,

в вихрь огорчений и забав!

Пусть чередуются весь век

счастливый рок и рок несчастный,

в неутомимости всечасной

себя находит человек».

Ученик К.Г. Юнга Том Мур так пишет о Дионисе, и, следовательно, о Федоре Карамазове: «Утверждать дионисийское начало – значит признавать и понимать ту роль, которую играют в жизни боль и смерть, приветствовать весь спектр ощущений от жизни до смерти, от боли до экстаза, включая травматический опыт, когда человек рождается из лона постылого и отупляющего соответствия культурным и семейным ожиданиям». Мы видим, что Федор Карамазов родился из этого «лона постылого и отупляющего соответствия культурным и семейным ожиданиям». Он не соответствует уже им.

Тому Муру вторят и средневековые мистики, в лице Аль-Фарида – суфийского поэта 12 века:

Вот вино! Пей его! Если хочешь, смешай

С поцелуем любви, – пусть течет через край!

Пей и пой, не теряя священных минут,

Ведь вино и забота друг друга бегут.

Охмелевший от жизни поймет, что судьба –

Не хозяйка его, а всего лишь раба.

Трезвый вовсе не жил – смысл вселенский протек

Мимо губ у того, кто напиться не мог.

Пусть оплачет себя обнесенный вином –

Он остался без доли на пире земном.

Но не остался без доли Федор Павлович Карамазов! И не останется без этой доли и человек будущего!

Герман Гессе в своей статье «Закат Европы. Карамазовская Азия», говоря о русском человеке, имеет в виду, как я полагаю, именно Федора Карамазова: «Мы уяснили себе существо русского человека. Это человек, который рвется прочь от противоположностей, от определенных свойств, от морали, это человек, который намерен раствориться, вернувшись вспять, в principium individuationis. Этот человек ничего не любит и любит все, он ничего не боится и боится всего, он ничего не делает и делает все. Этот человек - снова праматериал, неоформленный материал душевной плазмы». И вот оно финальное слово, которое я бы хотел сказать о Федоре Михайловиче Карамазове – это праматериал. «Неоформленный материал душевной плазмы» из которого будут выковываться грядущие люди, грядущие поколения.

Для своего исследования я взял Федора Карамазова. Не могу сказать, что он мой любимый герой. Если честно в себя взглянуть, то я бы назвал своим любимым героем Остапа Бендера. Но Остап – уникален, неповторим, а Федор Палыч – прообраз человека будущего в его большинстве, жизнеутверждающим большинстве, большинстве Карамазовых – всех четверых. И хоть Федор Карамазов как раз один из многих, он, тем не менее, стоит в одном ряду с такими литературными архетипами, как Тиль Уленшпигель, Остап Бендер, Фауст, Гамлет, Лир, Кихот, объединяя в себе их лучшие (с точки зрения Новой эпохи) качества. Он (как сказал Шекспир устами Гамлета) – «Собранье качеств, в каждом из которых печать какого-нибудь божества, дающих право называться Человеком». Вот что я сегодня вам и доказал, я надеюсь, полностью и неопровержимо.

И, наконец – цитата из великого мистика и авантюриста (в лучшем смысле этого слова) Алистера Кроули: «Всех, кто видит сущность мира, можно отличить по чувству юмора. Только невежественные люди убийственно серьезны и полностью идентифицированы со своими мыслями и действиями».

Примечательно, что именно Алистеру Кроули был посвящен последний концерт непревзойденной «Поп-Механики» Сергея Курехина, концерт, оказавшийся скандальным, так как «культурное» большинство так и не поняло и не приняло тезис Кроули, которому всю жизнь следовал Сергей Курехин.

Там была такая история. Последний год жизни Сергей Курёхин занял активную политическую позицию, и помимо многочисленных культурных проектов, которые он осуществлял с непостижимой работоспособностью. Его буквально можно сравнить с Моцартом нашего времени. Он фонтанировал самыми непостижимыми проектами, от очень серьезных музыкальных и режиссерских, до совершенно абсурдных, типа того же «Ленина-гриба», и многих других авантюрных, прекрасных в своей авантюрности, разрушая жесткий мир стереотипов. И он нашел себя в дружбе и в причастии к таким нестандартным политикам и нестандартным людям, как Эдуард Лимонов и Александр Дугин. Когда я в начале 90-х прочитал его Лимонова «Эдичка – это я», меня смутила этакая гомофобия описания Эдички, отсасывающего у негра на помойке (я думаю, что это литературный прием, но дело не в этом). Он предельно откровенен, предельно драматичен. Это человек большой и драматичной судьбы. И этого достаточно, чтобы снискать лично мое уважение. Что бы ни делал человек, кем бы он ни был, если это человек большой и драматичной судьбы, это человек, достойный, на мой взгляд, всяческого уважения.

Так вот, на концерт Поп-механики, там, где на одной сцене собиралось множество рок-групп, проходили какие-то животные, ездило туда-сюда пианино, Курёхин выдавал свои бессмертные пассажи, изображая на рояле чудеса техники во всех стилях. На этом концерте как раз должны были выйти как раз Лимонов и Дугин со своими слоганами, но ОМОН вмешался и это запретили, и концерт был скандальным. А вскоре Курёхин умер в 42 года.

На этом я главу ещё не кончаю. Теперь перейдем к рассмотрению романа «Братья Карамазовы» с точки зрения мифологического сознания. В романе присутствуют четыре брата (Смердяков тоже брат, просто носящий другую фамилию - незаконнорожденный сын). Их можно рассмотреть как четыре основных функции по Юнгу: Иван – мыслительная функция, Дмитрий – чувственная, Алеша (монах в начале книги) – интуитивная, и Смердяков «посему как отменный бульонщик» как он себя сам рекомендовал – функция сенситивная (в данном случае подавленная, незаконнорожденная). С самого начала в этом романе происходит столкновение с архетипом Самости. Внутренний сюжет романа в том, что он описывает очень частые ситуации, которые происходят с людьми. Ситуации так называемого «обращения», т.е. внезапного перевертыша системы ценностей: любого «обращения»: религиозного, культурного, мистического, сектантского, политического…

В скиту старца Зосимы, собственно, и началась завязка романа. Старец представляет собой некий образ и символ Самости, причем на фоне этого символа совершенно парадоксальным образом всплывает и Теневой аспект тоже Самости – Федор Карамазов. Два «отца», светлый и темный лики... И здесь обе части Самости, светлая и теневая, сталкиваются вместе. По сути, они не сталкиваются, между ними нет конфликта – конфликт возникает у человека, который в себе прозревает Тень, посредством какого-то события. И он старается всеми силами эту Тень вытеснить, то есть, говоря языком символическим - убить. Мысли об этом убийстве вынашивает Иван. Чувственная функция – Дмитрий – ненавидит то, что открылось в свете Самости – теневую сторону. Интуитивная функция – Алеша – находится в растерянности. А собственно подчиненная сенсорная функция Смердяков – совершает убийство, т.е. вытесняет обратно в Тень, в бессознательное, то, что высветилось при неком событии (в жизни человека это может быть какое-то озарение, инсайт, сатори... Вот она трансформация.

Все это происходит на фоне активизации Анимы, которая имеет два лица. Одно лицо представляет собой т.н. Черную Аниму – это Катерина Ивановна, и второе лицо – это Грушенька, это другая, прогрессивная Анима. Далее получается, что вместе с вытеснением в Тень того, что открылось, чувственная функция попадает под жесткий надзор СуперЭго – прокурор, следствие, тюрьма, Сибирь, каторга. Под эту же статью чуть не попадает мыслительная функция, по крайней мере, человек в каком-то смысле теряет рассудок – он находится под инфляцией Тени (явление черта – в романе). Хотя по сути – это функция наиболее свободолюбивая. Человек с тонкой душевной организацией, который подвержен этому сюжету, при таком фатальном раскладе Анимы у себя, где противоборствующие стороны её обнажаются в свете явления Самости – с ним происходит «обращение». Например, такой человек, будучи первоначально атеистом вдруг кидается в православие, и гнобит свою чувственную и мыслительную функцию, отсекает свою интуитивную функцию, и в результате ещё и сенсорная функция «вешается» – происходит полное обезволивание человека. Но это может быть не только православие, а например какая-то секта, человек может по похожему архетипическому сюжету «броситься» во власть, политические интриги, любые другие формы переоценки ценностей, которые так или иначе оборачиваются самонаказанием – подавлением почти всех функций. Все из-за того, что, пережив инсайт или сатори, человек оказывается еще не готов к столкновению с Самостью, которая высветлила какую-то теневую его сторону, не готов был принять, ассимилировать эту Тень. Он снова её «убивает» - вытесняет. Этот архетипический сюжет показывает, что происходит с человеком хрупкой душевной организации при малейшем проявлении Тени, да ещё в свете вспышки Самости, в свете какого-то мистического откровения. Это сюжет о смене ценностей и о том, что в результате выходят из строя почти все функции. Человек становится фактически зомби.

Существует масса тому примеров (исторических и житейских), когда в результате какого-то сильного сакрального переживания, у человека происходит смена сценария на контрсценарий, как это называют представители транзактного анализа. Т.е. человек становится противоположностью того, чем был, хотя никуда по большому счету из сценария не выходит, просто проживает его обратную сторону, столь же зависимый и обусловленный. Вот что является непроявленным символом архетипического сюжета романа «Братья Карамазовы» - сюжетом, который разворачивается в судьбе очень многих людей, кто сподобился пережить так называемый духовный опыт. Но…

Но у романа есть продолжение. В Сибирь вместе с чувственной функцией отправляется и Анима. А Сибирь, если смотреть литературоведческую традицию и опереться на того же Юрия Михайловича Лотмана, который показал в своем исследовании, что Сибирь равноценна чистилищу в «Божественной комедии» Данте, где происходит перековка, трансформация, очищение, то прогноз может быть и вполне благоприятный. Там, в «Сибири» может произойти обновление нашего героя и потом выход его к новой системе ценностей и новому жизненному сюжету. Так что не все так пессимистично, и в принципе роман описывает некий драматический кризисный момент, наступающий после какого-то озарения у человека с тонкой психической организацией, у которого происходит борьба черной и светлой Анимы. Никто из нас от такой ситуации не застрахован, и это вполне индивидуационная ситуация. И здесь Достоевскому низкий поклон, потому что это фундаментальное произведение литературы, архи-архетипическое я бы сказал. И это мощнейшее произведение и Достоевского и литературы 19 века, ещё не полностью понятое до сих пор.

И если смотреть так, то Федор Карамазов это действительно очень непростая фигура. Действительно можно задуматься, что в той шуточной манере, в которой я читал первую часть лекции в стиле Курёхинских чтений, (да и Курёхин в своих шутках не только шутил), и в этом свете мы тоже можем обнаружить роль этого персонажа, который ещё требует дальнейшего исследования.

На этом эта необычная эксцентрическая глава заканчивается. Дальше мы подойдем к дальнейшему раскрытию феноменологии души. Более серьезно поговорим о дальнейшем движении общечеловеческой мифологии. И сейчас мы от экзистенциального начинаем продвигаться к постмодернистскому мифу, и уже с его точки зрения рассматривать феномены души. А перед этим большой кусок – постструктурализм Жака Лакана, с которого и начались первые постмодернистские течения.