КАРТОФЕЛЬНЫЙ БУНТ

Всё хорошее, как известно, когда-нибудь, да кончается. Всё плохое, во утешение, тоже. Закончен был астрономически обусловленный срок нашей… Ну, сказать «каторги», было бы слишком. Нашей подкартофельной неволи, которая, ежели сейчас о ней вспомнить, была такой прекрасной, такой смешной порой для молодых, здоровых, красивых, веселящихся от души ребят и девчонок. И главное, все из нас были живы, все...

Вот-вот домой, и оттого в настроении мы все пребываем в благодушно прощающем. Да ладно, господи, грязюка, перманентно поглощаемая картошка, холодрыга и тэ дэ. Да так ли уж и плохо нам было, да что нам жалиться-печалиться? Да…

Что-о-о?!!

Нас оставляли в колхозе. На неопределённый срок. Начальство – какого ранга, пёс его знает, распорядилось не отпускать студентов. План картошкоуборки не выполнен! Так пусть они его выполнят! Страна на подъёме, стабильность планоперевыполнения стала нормой. А они вот… В общем, хватит болтовни, за дело, товарищи комсомольцы!

Ничего себе! Давно уж по утрам подмораживало, ходили сопливые. Устали от полуголодухи, а девчонки – ещё и от антисанитарии, скажем так. Да что за сволочизм такой?! Может, до зимы заставят вкалывать, кто их знает, какой там в райкоме план?

Митинги, жаркие митинги полыхнули на площадях и проспектах Негодиц!.. Несправедливость жгла сердца, и больше того – провоцировала некогда сознательных студентов на прямой саботаж! Страшно вспомнить ( хотя свидетельства тех лет уже давно открыты для печати), как юноши и девушки с комсомольскими значками на груди (условно, с собой их в колхоз не брали, но всё же, всё же…) – вы только представьте это! - ногами за-ка-пы-ва-ли после картофелекопалок обратно в землю вывороченный ими «второй хлеб»! И это, как впоследствии признавались участники этой преступной акции, было значительно легче, чем процесс её выковыривания оттудова.

Да-а… Времена менялись… Сталин умер, и годы, когда за собранные на стерне колоски давали каторжный срок, стали недалёким, но всё-таки прошлым.

Когда-то было куда как хуже. В «Советском энциклопедическом словаре» в статье «Картофельные бунты» говорится: «…массовые антикрепостнические выступления крестьян, вызванные насильственным введением уборки… тьфу, простите! – посадки картофеля. Подавлены войсками».

Но репрессий всё-таки и мы ждали. И - странное дело: на нас никто и внимания не обратил!.. Да-а… Тогда мы стали небольшими такими группками уезжать на попутках в Ленинград. Боялись, конечно. Супротив государства пойти – это ой-ой-ой… Многие, да почти все были уверены, что даром нам такое не пройдёт!

А ведь прошло!.. Как ни в чём не бывало, никакие райкомы-парткомы так и не шевельнулись после массового нашего побега. Ха!.. Может, нам и гораздо раньше можно было рвануть из этих самых Ягодиц-Негодиц- Буяниц?!

Но, слава богу, поначалу в голову нам такое не пришло. А то ведь и не было бы – эх, девочки мои, ребятки! – светлых этих воспоминаний о кусочке молодости нашей.

И не вспомнилась бы сейчас та щемящая сердца встреча по дороге в деревню Буяницы, куда картофелекопатели брели на работу. Когда четыре девы-жительницы скорбной обители Ваньки-матюжника, свернув за околичный поворот увидели нищего в рубище. Он сидел, скрестив ноги, на грязной обочине, и рука его была протянута ковшичком. И дрожащий голос его острою болью уколол четыре девичьих сердца.

«Подайте, подайте, граждАне,

Из ваших мозолистых рук…»

…А ведь это был я, дорогие мои, любимые барышни… Спасибо за сочувствие!

И на ногах моих были выданные колхозом кирзовые сапоги. На одну ногу. И разных – на два номера – размеров…

Да, тяжко было жить труженикам села, содрогаемым отрыжками социализма…

ЧТО НАМ ДИПЛО-О-ОМ?.. ИГРА!

И опять вернусь к своей учебе… Ненадолго. Скажу только, что на четвертом курсе пришлось мне сдавать зачет по языку, о котором я до того знать не знал – сербскому. Ну и что? Три дня учил грамматику и читал «Борбу» с дипломником-славистом. Овладел-таки, подумаешь – сербский… У нас и похлеще было. Журналист Эдик Сергеев, когда мы пили компанией пиво в «Стеньке Разине», забыл там папку с уже готовой дипломной работой, которую он приготовил, чтобы послезавтра отдать оппоненту. Защита через неделю, черновиков нет, какие-то огрызки черновых выписок-записок. Что делать?! И мы решили: напишем новую, не трусь, Эдик!.. Тема диплома – очерки какого-то журналиста-международника… Сажина, что ли? Купили четыре книжки очерков, Сергеев объяснил нам, что к чему, взяли каждый по главе – и за работу! Накатали дипломную за сутки, день ушел на перепечатку у четырех машинисток. На защите учёный оппонент сетовал, что работа оформлена неряшливо, на разных машинках напечатана, да и стилистический разнобой режет глаз… «Но понять можно, все-таки дипломное исследование писалось целый год, манера письма менялась», - к нашему восторгу пояснил он. Дипломную оценили на «хорошо», напоил же нас Эд вусмерть.

* * *

Однако я забежал довольно далеко вперед, до наших дипломов было еще целых три года. Три года, которые, считаю, я бездарнейше промотал.

В сборной солянке из сохранившихся о них обрывочных воспоминаний совсем немногие эпизоды достойны того, чтобы переносить их из памяти на бумагу. Так что выберу лишь некоторые. Те, которые и мне самому помогут чуть лучше осмыслить гносеологию сегодняшнего себя. Итак, фрагменты. И не только. Ещё и портреты, разумеется. Они дадут куда более объёмную картину времени, в коем жили люди и которое жило в них.

* * *

МАРТ 1953-го…

… Холодная сырость Невского проспекта, торопятся расстроенные, хмурые люди, поздний вечер, мы с Сокольниковым куда-то идем, кажется, в сторону трамвая на Лиговке. Уличные динамики гремят только что родившейся песней «Партия - наш рулевой»… Нас обгоняет пара подвыпивших работяг, лет им так по тридцать. Со смешком один другому орёт во весь голос: «Умер Максим, ну и… с ним!» . Они пьяно рыгочут, а мы ошарашено переглядываемся: надо же, и это - советские люди?! Но, странное дело, чем-то кощунство это нас приятно возбуждает…Несмотря на всеобщий траур мы не воспринимаем смерть великого Отца народов личной трагедией, сильнее чувство любопытства – что-то будет теперь?! Любопытство плюс стадное чувство провоцируют нашу попытку уехать на похороны Сталина в Москву – тысячи ленинградцев в тот вечер штурмовали вагоны, и не только пассажирские, На вокзале дежурили сотни милиционеров, дружинников, руководителей учреждений и предприятий – отлавливали, задерживали, заворачивали поддавшихся массовому психозу людей… Нас с Вовкой в толпе студентов отловил сам ректор нашего университета – академик Александр Данилович Александров, вернее, ему нас доставили пред светлы очи… В Москву мы тогда, слава Богу, не уехали…

К слову о нашем ректоре. Мы были влюблены в него, в блестящего джентльмена, альпиниста, острослова… Изящный, стройный, моложавый, этот крупный математик, популярен был в университете необыкновенно. Не всякий удостоится, чтоб о нём рассказывали такое: будто б наш ректор, задерживаясь на работе допоздна, тайно катается на лестничных перилах!

Примерно те же чувства, вызванные смертью вождя, испытывала, как вспоминает Инна Шиманская, и она, и её близкие подруги. «К Сталину мы относились вначале спокойно, как к неизбежному, казалось, он будет всегда. Но и эйфории, такой, чтоб взахлёб, тоже не было. Помню, как в школьные годы я зашла в дом одной одноклассницы и очень удивилась, увидев у неё над кроватью портрет И.В., то бишь, Кобы. В нашем доме его портретов не было. Как и разговоров о нём не было, как я понимаю, .при детях. Я-то думала, что эти портреты – обязательная деталь интерьеров присутственных мест.

Когда он умер, мы поняли, что грядут большие перемены. Плакать не плакали – по крайней мере, я и мой кружок подруг. И очень удивлялись, когда одна девушка с нашего курса – кажется, Аграева? – металась в слезах и истерике, пока не уехала на попутных поездах, без билета, поскольку денег не было, в Москву, дабы в последний раз взглянуть на любимого вождя. Мы пожимали плечами, жалостливо её осуждая. После того в особенности, когда узнали, что Его она так и не повидала. Хоть живой-невредимой вернулась, и то хорошо.

У меня о тех днях одно воспоминание: я никогда в жизни не слышала по радио столькохорошей музыки да ещё в такой концентрации…( Точно, точно – во мне до сих пор звучат, как вспомнишь, гениальные «Грёзы» Шумана, повторявшиеся тогда тысячекратно Э.К.)

ПАРОДИЯ НА ГЕНИЯ ( с грузинским акцентом) сочинялась именно на лекциях.

Товарищи! Как известно, пиво состоит из двух частей. Во-первых,из воды. Во-вторых, из пэны. Вода является основной частью пива, или, как говорим мы, люди науки, базисом. Пэна является второстепенной частью пива,или, как говорим мы, люди науки, - надстройкой..

Некоторые товарищи не считают пэну существенной частью пива. Верно ли это и правильно ли это?

Нет, это неверно и это неправильно.

Это неверно, потому что это неправильно, и это неправильно, потому что это неверно.

И поэтому совершают ошибку, граничащую с прэступлением, те, кто, выпивая пиво, сдувают пэну!

Много лет спустя, в 1967 году, незадолго до смерти И. Эренбурга, я была на вечере, посвящённом встрече с писателем. Из публики пришла записка: «Скажите, как вы относились к Сталину прежде и теперь?» Он желчно ответил: «Прежде я его боялся. Теперь ( после паузы) – не боюсь».

К 1956 году мы уже были, казалось бы, внутренне подготовлены. Хотя доклад Н.С. Хрущёва на ХХ-м съезде КПСС нас всё-таки по-настоящему потряс».

«ВОЖДЕЙ НЕ ТРОЖЬ!»

Саша Эйнман, самарский журналист, которого я знаю уже много-много лет, материализовал это потрясение на своём биографическом материале.