Психологические предпосылки проведения реформ

Время, в котором живет наша страна, характеризуется не только сменой века и тысячелетия, но и небезуспешной попыткой новых реформаторов России сменить парадигму ее развития.

Конец XX в. для населения нашей страны характерен столк­новением идеалов. В этом столкновении представлены коммунистические идеалы, которые воспринимались как мир духовного, несмотря на все противоречия, которые прошла Россия за семидесятилетний социалистический путь развития. И этот мир столкнулся с миром вещей, в котором главными ценностями являются собственность и деньги.

В мире духовном почти каждый человек ощущал себя ча­стицей общества-идеи гармонично развитого человека; в мире, куда его ведут реформаторы, он становится частицей общест­ва потребления и должен проявлять жесткость и практиче­ский эгоизм.

Относительная легкость, с которой реформаторам удался на­чальный этап этой трансформации, может быть понята лишь по­средством глубокого психологического анализа, благодаря которому можно установить действительные предпосылки экономических реформ, которые последовательно привели страну к нравственно-правовому, а затем к глубокому экономиче­скому кризису и социальной депрессии.

Экономическим реформам, которые начались в России в начале 1992 г., предшествовал так называемый «социальный за­стой», отставание в области экономики от передовых стран Запада и обострение чувства социальной справедливости, которое охва­тило значительные слои российского общества. Все это явилось предпосылками к внедрению в России рыночных отношений. Как показало дальнейшее развитие социальной жизни страны, сам по себе рынок не является волшебной палочкой, благодаря которой можно осуществить весь сложный комплекс экономических и социальных преобразований в российском обществе. «Архитекторы перестройки», перенося на российскую почву западную модель рыночных отношений, не учли целого ряда психологических закономерностей, которые будут изложены ниже.

В теоретических работах, отражающих взгляды на при­роду человека и общественное устройство за последние 200 лет человеческой истории, существуют два диаметрально противоположных подхода, получившие отражение в практической, политической и общественной деятельности.

Первый подход отражает веру в разум и добрые начала в человеке, в его способность к принятию правильных решений без ущерба для других людей. Сторонники этого подхода все зло мира и человеческие страдания в нем склонны объяснять неправильным социальным устройством, отсутствием всеобщего образования и развития культуры и полагают, что это все можно компенсировать построенными на научной основе социальными программами и принятием мудрых законов.

Противоположной точки зрения придерживались и придерживаются сторон­ники второго подхода, которые полагают, что сложность социального устройства общества намного превышает способность индивидуума принимать правильные политические решения, а поэтому следует ценить традиции, веру, мораль как силы, связывающие людей в единое целое; что эгоизм остается неистребимым свойством человека, поэтому надо учитывать его при формировании общества, а не пытаться искоренить; что неравенство человеческих способностей исключает царство абсолютного равенства и даже делает его в принципе несправедливым.

Эти подходы получили отражение в книге американ­ского историка и политолога Тома Соуэла «Конфликт мировоззрений»[45]. Конечно, предложенная схема не исчерпывает бесконечного многообразия политических убеждений людей.

Примеряя на себя эти два подхода, любой человек может заявить, что не принадлежит полностью ни тому, ни другому. Например, выдающийся итальян­ский марксист Антонио Грамши заметил как-то, что социалистический коллективизм идет на смену буржуазному индивидуализму, заимствуя от него все вечное и рациональное, что в нем содержится: чувство ответственности и дух инициативы, уважение к другим, убеждение в том, что свобода для всех есть единственная гарантия свободы каждого.

«Архитекторы реформ» не использовали возможности плавного эволюционного маневра в экономических преобразованиях. Переложив штурвал «вправо» на 180°, они не учли целый ряд психологических закономерностей, вследствие чего возникла серия деструктивных явлений.

Главной внутренней предпосылкой организации процесса перестройки в России, волн реформ и контрреформ является характерное для российского государства и общества «расщепление» культуры, идеологии, социальной и политической жизни на радикальный либерализм, защищающий права и свободы человека, но игнорирующий социальные проблемы большинства населения, и не менее радикальный государственный патернализм («государственный социализм» представляет лишь крайнюю форму этого патернализма), в свою очередь защищающий (или делающий вид, что защищает) «маленького человека», но игнорирующий экономические и политические права и свободы граждан. Подобное расщепление вме­сто необходимого синтеза в какой-то мере можно проследить и в сознании многих представителей российской интеллигенции, включая Гоголя, Льва Толстого, До­стоевского и др. C необычайной силой переданные великими русскими писателями образы страдающего и принимающего страдания «маленького человека» или человека из народа — будь то Акакий Акакиевич из «Шинели», Варенька из «Бедных людей», Соня Мармеладова из «Преступления и наказания» и др., далеко не случайно несут на себе печать покорности судьбе и своей участи, представления о правах и свободах человека им чужды, их достоинство состоит в страдании, возведенном в добродетель[46].

В этих произведениях классиков русской литературы выявлена и подвергнута глубокому анализу характерная для типично русского характера склонность к «социальному эксперименту на грани гибели» с собой как главным действующим лицом. Эта ситуация своей жертвенностью сходна с позицией ученых, заражавших себя чумой, холерой и другими страшными болезнями, чтобы таким образом обезопасить от этих болезней миллионы людей.

Такова была жизнь Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Блока, Есенина, Маяков­ского, Цветаевой, а в новейшее время — Владимира Высоцкого, Венедикта Ерофеева и др.

Исследования последних лет свидетельствуют, что эта тенденция стала массовым явлением для российских мужчин в возрасте 20–55 лет и приобрела угрожающие масштабы.

Проблема настолько серьезна, что способна негативно сказаться на развитии всей страны в ближайшие годы. Недавно российские ученые завершили исследование причин сверхсмертности в России, развеяв множество стереотипов и обнаружив ранее неизвестные закономерности.

Исследование проводилось в течение трех лет Институтом международных иссле­дований семьи в Москве и Удмуртии. Ученых, прежде всего, интересовала огромная смертность среди мужчин трудоспособного возраста (от 20 до 55 лет). Не ограничиваясь ана­лизом статистических данных, российские социологи применяли и необычные методы — анализ данных патологоанатомических вскрытий, а также опрос родственников недавно умерших и живущих мужчин одного и того же возраста в одном и том же районе.

Выводы, сделанные по результатам исследования, прямо указывают, что не стоит ждать чудес от повышения уровня благосостояния и увеличения средств, расходуемых на социальную сферу. Ученые считают, что главная причина многочисленных преждевременных уходов из жизни — чрезвычайно низкая индивидуальная ценность человеческой жизни. А с середины 1980-х гг., вместе с началом реформ, она снизилась еще больше. Таков печальный «парадокс России»[47].

«Один из идеологов и организаторов российских реформ, находясь на старте реформаторской деятельности в интервью корреспондентам произнес слова, которые можно было использовать в качестве своеобразного эпиграфа ко всей его политической биографии. А сказал он следующее: «Мы пытаемся построить в России демо­кратическое общество на базе ресурсов, совершенно не приспособленных для этого. Я имею в виду и наше воспитание, и наши верования и предрассудки, и нашу правовую и экономическую систему. А потому то, что мы делаем сейчас, называется революция, как бы мы ни шарахались от этого слова. И, как и во всякой революции, мы часто будем вынуждены действовать методом проб и ошибок, тех же кавалерийских атак, переживать взлеты и падения. Увы, понятие «эволюция», как, впрочем, и «демократия» нам не только малознакомо, но и подозрительно. Да и уповать сегодня на эволюцию — значит упустить шанс на демократические преобразования».

В этих словах фокусировались не только личностная позиция произнесшего их реформатора, но также сильные и слабые стороны нарождающейся российской демократии — апелляция к правам человека и нетерпимость к инакомыслию, борьба за верховенство закона и готовность добиваться поставленной цели любой ценой, опора на общечеловеческие ценности и попытки утвердить их с помощью антикоммунизма.

Жертвой этой неустойчивой политики, не сумевшей избавиться от нетерпимости и злобы, построить хоть какое-то подобие правового государства, демократии, где основным условием решения политических споров и проблем до сих пор является презумпция невиновности, стал преждевременно ушедший из жизни реформатор, автор приведенного выше программного высказывания»[48].

Реформаторами не были учтены психологические характеристики структуры той почвы, на которую они пересаживали «западное растение», и в частности совершенно не учитывались национальные русские архетипы.

Совершенно понятно, что реформаторов следует отнести к макеавелистскому психологическому типу, а основную массу населения России к аффелированному типу (см. первый раздел настоящей главы).

Стратегиям реформ был присущ деструктивный характер, который в ряде случаев дополнялся параноидной наполненностью.

Наконец, реформаторы выбрали неадекватно быстрый темп реформ.

Прельстившись внешним видом растения под названием «рыночная экономика», реформаторы не учли всей сложности психологических закономерностей, которые действуют в процессе культурного заимствования. Культуры больше обмениваются готовыми результатами деятельности, чем информацией, относящейся к технологическим основам этой деятельности и тем более к глубинным архе­типическим ее предпосылкам. В межкультурном обмене действует закономерность: культуры обмениваются информацией, заложенной в их верхних пластах, более глубинные пласты относятся к той сфере коллективного подсознания, которая не являет себя в прямых, непревращенных формах. Подобную дисгармонию межкультурного обмена можно зафиксировать следующей формулой: скорость обмена образцами > скорости обмена общетеоретическими знаниями > скорости обмена прикладными знаниями > скорости обмена архетипами культуры.

Последнее, по-видимому, вообще не подлежит «обмену».

Культуры в процессе обмена мистифицируют и дезориентируют друг друга.

Так, западноевропейская цивилизация успешно распространяет во всем мире психологию потребления, но не те профессиональные и образовательные качества, которые создают предпосылки потребления — эффективную экономику. Так называемый «экономический человек» Запада — это видимая часть целого культурного айсберга, основание которого лежит в культуре средневекового христианства. Можно сказать, что режиссуру реформ в России осуществляли некомпетентные люди по чужому сценарию.

Были допущены и глобальные просчеты: начало реформ в России совпало с подготовкой передовых стран Запада к смене парадигмы социального развития и переходу к так называемому постмодерну.

Финансист мирового уровня и миллиардер Джордж Сорос еще в 1998 г., критикуя современную капитали­сти­ческую систему, писал: «Недостатки глобальной капиталистической системы можно сгруппировать в пять основ­ных категорий: неравномерное распределение благ; нестабильность финансовой системы; надвигающаяся угроза глобальных монополий и олигархий; недостаточная роль государства, а также проблема ценностей и социального согласия». В условиях глобализации и стихийных рынков не может быть и речи о надежных планах даже на короткий период времени, ибо по своей природе финансовые рынки нестабильны, в особенности международные.

Можно говорить о рыночной экономике, но нельзя говорить о рыночном обществе. В дополнение к рынкам общество нуждается в институтах, которые будут служить таким социальным целям, как политическая свобода и социальная справедливость. Такие институты существуют в отдельных странах, но не в глобальном обществе, развитие которого отстает от роста глобальной экономики. Если этот разрыв не будет преодолен, глобальная капиталистическая система не может выжить[49].

У России в этот период были все шансы использовать этот этап и оказаться в авангарде мирового социального развития. Вместо этого отягощенные комплексом неполноценности «режиссеры» привели страну к «дикому капитализму».

Вместо строительства общественной системы, гарантирующей стабильное существование, люди предпочли слепо поддержать ту часть элиты, которая на данный момент выглядела наиболее прогрессивной. Сначала такой казалась группировка Горбачева с ее идеологией «социализма с человеческим лицом», затем команда Ельцина, на своем первом, догайдаровском этапе явно демонстрировавшая симпатии к скандинавской модели социализма. Большинство избирателей поверили и получили «команду Международного валютного фонда, прикрытую фиговым листочком Гайдара»[50]. По мнению авторитетных экспертов, реформаторов отличали профессиональная некомпетентность и волюнтаризм. Мэр Москвы Ю. Лужков в своем докладе 19 декабря 1998 г. сказал: «Первое, что сделала новая власть — отказалась от использования опытных кадров во всех сферах государственного управ­ления и народного хозяйства. На их место пришли представители “книжной образованщины”, “радикалы-монетаристы”, не знавшие реальности практической экономики, не знавшие и не ценившие своего народа»[51].

Хозяйствование — форма экономической деятельности, в которой производство интегрировано в осмысленный уклад, образ жизни, быт и служит цели их обустройства и совершенствования. Поэтому Л. Эрхарду (ФРГ) установка на экспансию хозяйствующих субъектов позволила ведущим принципом своей политики сделать возрождение достоинства, чести и энтузиазма людей.

Еще И. С. Аксаков поражался: «Если бы какому-нибудь англичанину привелось сочинять проект политического устройства России — нет сомнения, этот англичанин, не приступая к делу, пожелал бы наперед осведомиться о том: какие имеются у нас налицо общественные элементы, какие основы выработаны историей, какие идеалы продолжают жить в народном сознании или выражались в течение нашей тысячелетней исторической жизни... Пригласите же сочинить подобный проект любого русского, принадлежащего к так называемому “образованному сословию” и в этом сословии принадлежащего к партии… явных и скрытых, сознательных или бессознательных поклонников Петровского переворота: никаких особенных затруднений в сочинении такого проекта для нашего брата русского — не найдется… Наши прожектеры постоянно забывают безделицу в своих благодетельных проектах: русский народ и народность... Либералы, — и искренние либералы, мы это охотно допускаем, — ...не видят, что их либеральные тенденции таят в себе глубочайшее презрение к свободе органической жизни, к ее правам на свое обычное, независимое, самостоятельное развитие».

Созданная деятельностью Петра I российская бюро­кратия тогда еще усвоила простую истину: до тех пор, пока над жизнью довлеет какой-либо абстрактный принцип (по возможности всеобъемлющий и умозрительный, не имеющий корней в жизни народа), до тех пор, пока жизнь подчинена решению задачи государственного строительства (все равно какой: строительства империи, коммунизма или «правового государства»), бюрократу в России найдется хлебное место.

Современные либералы, утратившие культурологическую интуицию, рассматривали рыночную экономику как специфический тип социальной технологии, игнорируя ее культурные и нравственные предпосылки. Поэтому-то их рекомендации по внедрению рыночных начал оказывались столь контрпродуктивными[52].

Революционные преобразования, коренная ломка могут быть оправданны, если нет другого, эволюционного пути. Поэтому радикализм большевиков был неизбежен и оправдан в той безвыходной ситуации, в которой Россия оказалась в 1917 г.

Радикализм же гайдаровских реформ нельзя оправдать экономической и политической ситуацией начала 1990-х гг. Степень этих кризисов совершенно различна. В последнем случае страна имела возможность эволюционного перехода в новое качество с сохранением всего положительного, что было накоплено за годы Советской власти. Но форма опять победила содержание[53].

Реформаторов можно сравнить с незадачливым фермером, который посеял зерно вместе с сорняками и вредителями, создав для последних «режим наибольшего благоприятствования».

К началу проведения экономических реформ в России существовала достаточно своеобразная ситуация (организаторы реформ, очевидно, не представляли ее достаточно полно). Речь идет в первую очередь о социально-психологических особенностях общественной структуры в области экономических отношений. Первым источником развития социальной ситуации по криминальному типу явились экономические преступники и их капиталы, которые сформировались в период застоя и для которых характерно было получение прибыли в сфере теневой экономики. Вторым источником — коррумпированные представители государственной и партийной номенклатуры. Наконец, третьим — профессиональная общеуголовная преступность, которая паразитировала на деятелях теневой экономики, а эти деятели использовали уголовников в целях сокрытия следов хищения, преступного воздействия на нежелательных свидетелей и т. п.

Кроме того, начальную стадию проведения реформ осложнили почти полное отсутствие правового регулирования и ряд организационных просчетов.

В результате перечисленные выше структуры получили большую свободу действий и, взаимно дополняя друг друга, способствовали формированию в экономике организованных преступных конгломераций. Этому способствовала ставка на уже готовых собственников — владельцев криминальных капиталов — и на бывшую номенклатуру, получившую собственность в обмен на власть. В результате эти криминальные силы вышли на авансцену общественного развития, что в значительной степени парализовало развитие честного предпринимательства, в основе которого находились тенденции созидания и самореализации молодых. Трагический парадокс постсоветской «модернизации» состоит в том, что она во всех отношениях представляет собой игру на понижение, знаменуется торжеством худшего и менее развитого над лучшим. Наиболее пострадавшими и маргинализированными оказались наиболее развитые в профессиональном и социокультурном отношении слои населения. Таким образом, экономиконцентристская «игра на понижение» не только ознаменовалась реваншем низменных инстинктов грубой наживы, но и понижением статуса и влияния наиболее развитых групп общества, так как созидательная деятельность была в значительной степени подменена манипулированием.