Зависимость от контекста

В речи каждое многозначное слово реализует (т.е. актуализирует) лишь одно из своих значений. В этом проявляется свойство контекста как речевого отрезка и обнаруживается зависимость слова от контекста. Но зависимость окказионального слова от контекста значительно большая, чем зависимость канонического слова. А.Аржанов в статье «Закон есть закон» писал: «Есть два типа новых слов: неологизмы и эгологизмы. Разница между ними существенна. Классические неологизмы характерны тем, что быстро становятся общенародным достоянием, легко вписываются в разные контексты, и словари вскоре регист­рируют их как полноправные слова. Только языковеды, покопавшись в памяти, скажут, что такие, например, слова, как влияние, промышленность, развитие, лет 150 назад были неологизмами. Другое дело — эгологизмы («эго» — я; этот термин подчеркивает субъективный характер словообразования). Они живут только в своем контексте»[186].

Зависимость от контекста у канонического слова относительна, что допус­кает возможность его употребления в речи и «вне контекста» в виде отдельного слова-предложения, однословной реплики и т.п. Зависимость же окказиональ­ного слова от контекста в подавляющем большинстве случаев абсолютна: в речи окказионализмы изолированно, «вне контекста» не живут. Это обстоя­тельство, в свою очередь, зависит от того, что характер номинации (называния) и соотнесения с миром внеязыковой действительности у окказионального и кано­нического слова глубоко различны.

В окказиональном слове, взятом вне контекста (например, окказионализм елолазание)[187], лексическое значение носит вероятностный характер и конкрети­зируется контекстом, что дает возможность окказиональному слову функцио­нировать в речи наряду с обычными словами.

Лексическое значение канонического слова при его актуализации в речи несравненно уже окказионального, так как каноническое слово более строго контролируется в языковом сознании говорящего (слушающего). Например, в слове земля полисемия нейтрализуется не самим соседством с ним другого (также канонического) слова, а взаимодействием, синтагмо-парадигматическим пересечением языковых значений как самого слова земля, так и его соседа. Например, полисемия слова земля может быть нейтрализована минимальным словесным контекстом — двучленным словосочетанием: орбита Земли (Зем­ля — планета); цветочная земля (земля — рыхлое темно-бурое вещество); колхозная земля (земля—территория, находящаяся в чьем-либо пользовании); советская земля (земля — страна, государство). Ср. также полисемию корня земл-(зем-), обусловленную синтагматически в пределах производного слова с этим корнем: земной (напр., земная орбита; производное от Земля со знач. «планета»); землистый (землистый цвет лица; земля — рыхлое темно-бурое вещество); земельный (земельная реформа; земля — территория, находящаяся в чьем-то пользовании); земляк (встретить земляка; земля — страна, край, местность); земляной (земляные работы; земля — почва, верхний слой коры нашей планеты) и т.д.

Итак, можно видеть, что, например, в микроконтексте «колхозная земля» слово земля актуализируется (конкретизируется) в одном определенном своем значении, а остальные значения нейтрализуются, гаснут. Притом этой актуали­зации способствует не только эпитет колхозная, но и само слово земля, в кото­ром виртуально исторически закреплено (так всегда, готовая к речевой актуа­лизации возможность) одно из значений — «территория, находящаяся в чьем-либо владении, пользовании».

Значение окказионального слова, например елолазание, нельзя объяснить ни внутренней формой (словообразовательной структурой) самого этого слова, ни микроконтекстом — соседством любого подходящего по смыслу в этом слу­чае канонического слова. По существу требуется специальное и подробное его объяснение, в силу чего само окказиональное слово почти никогда не помогает созданию контекста.

Следовательно, каноническое слово, будучи зависимым от контекста, вместе с тем само предопределяет и формирует его. Иначе говоря, каноническое сло­во — это активный фактор, позитивно формирующий контекст. Окказиональное же слово не обладает контекстообразующим свойством, поскольку смысловое восприятие окказионализма (во всяком случае окказионализма с неясной, фразеологизованной внутренней формой) является результатом синтагматического отталкивания, т.е. негативного (остаточного) восприятия этого слова в кон­тексте: канонические слова, имея вполне определенные зоны своих значений, ограничивают и намечают ими пределы возможных значений окказионального слова[188].

Угадывание всего слова по его части основано на формальных и смысло­вых синтагмо-парадигматических ассоциациях его элементов — фонем, букв, морфем. Например, если в написанном слове человек пропущена какая-либо одна буква, то ее отсутствие не мешает пониманию этого слова: на основе своего предшествующего языкового опыта каждый носитель языка «знает», из каких элементов состоит это слово, и потому по его части восстанавливает целое. Собственно, каноническое слово само по себе является своего рода контекстом фонем, букв, морфем и значения («смысла»). Ср., например, в фельетоне о бюро­кратах: Сидят и решают кроссворд. Никак не могут найти слово из восьми букв: «Человек, формально выполняющий свои обязанности в ущерб делу». Первая буква «б», третья—«р», последняя—«т». Что бы это значило? («Правда», 7 февраля 1969 г.). Здесь «искомое» слово бюрократ легко находит­ся, по достаточно значительной части узнается всем известное слово. На этом принципе основано решение кроссвордов.

Повторяем, каноническое слово само по себе является контекстом («микро­контекстом»), а потому и способно создавать контекст второго порядка — контекст в обычном значении. Кроссворд же из одних лишь окказиональных слов или с привлечением таких слов (при этом делается необходимое допуще­ние, что эти слова созданы самим составителем кроссворда) принципиально невозможен: практически его никто не сможет решить из-за номинативной факультативности слова, а также потому, что, во-первых, для получателя речи (человека, решающего кроссворд) окказионализм — принципиально «не контекст» (не «микротекст»), а во-вторых, не являясь контекстом, окказионализм не может быть составным элементом и опорой для обычного словесного кон­текста, на «подсказках» которого (а также на широте смысловых ассоциаций решающего) только и решается кроссворд. Потому, как справедливо замечает В. М. Солнцев, в «любом языке можно найти отрезок текста, состоящий только из слов — единиц языка, и вряд ли можно найти текст, который состоял бы исключительно из слов — единиц речи, если только не составить такой текст искусственно».

В непосредственной речевой реализации окказиональное слово очень специ­фично, в своем роде неожиданно, уникально с лексической или структурно-словообразовательной стороны. Например: Плясал на Дону ветер, гриватил волны. (Шолохов М. «Тихий Дон», кн. I); Секрет «с л о н о с т о п а» (заголовок статьи; речь идет о туземце Африки, который таинственным взмахом руки останавливает любого бегущего слона (см.: «Во­круг света», 1969, № 10, с. 62); ср.: автостоп — «карточка, взмахом которой заставляют остановиться любого шофера на дороге»).

Окказиональное слово (например, слоностоп) не только не способно сози­дать контекст и быть опорой для конкретного восприятия и понимания других слов (в том числе и окказиональных), но само как носитель какого-то значе­ния беспомощно и просто непонятно без опоры на достаточно объемный кон­текст канонических слов. Контекстообразующая способность канонического сло­ва проистекает из его языкового свойства воспроизводимости —способности употребляться в бесчисленных речевых актах в качестве одной и той же лекси­ческой единицы с определенным значением или с определенным кругом оттен­ков. В результате всего этого в каноническом слове отстаивается его языковое, общеизвестное социально установленное значение, закрепленное узусом и нор­мой.

Окказиональное слово в силу своих свойств одноразовости и невоспроизво­димости не имеет социально закрепленного и отстоявшегося языкового, общест­венного значения, способного быть стабильным элементом различных контекстов. В силу своей предельной, ситуативно обусловленной конкретности, не фикси­руемой в стандартно-обобщающих формах языка, окказиональное слово и «окказиональное значение чаще всего богаче узуального по содержанию п уже его по объему».

Своеобразие лексического значения щербовской «глокой куздры»

Трудно согласиться с мнением тех исследователей, которые полагают, что некоторые окказиональные слова не имеют лексического значения. Н. Г. Комлев пишет: «Существует еще ряд слов, которые не имеют лексического значения. Они складываются из фонологических и просодических элементов данного язы­ка, часто имеют грамматическую форму, способны, следовательно, входить в грамматическую систему... Сюда можно отнести знаменитую «глокую куздру» Л. В. Щербы (которая «штеко будланула бокренка»)».

Разумеется, «глокая куздра» действительно знаменита, но лишь в языко­ведческих кругах. Для неязыковедов «глокая куздра» звучит как сочетание непонятных, точнее, неизвестных им слов; для неспециалистов понятна лишь принадлежность этих слов к соответствующей части речи: первое слово — при­лагательное, второе — существительное первого склонения. Так что в данном случае приходится говорить о лексическом значении «глокой куздры» лишь применительно к языковому (речевому) восприятию лингвистов, имеющих склонность рассматривать факты языка и речи с метаязыковых позиций которые — по сравнению с обычной позицией «рядового носителя языка»—могут изменять лингвистические квалификации одних и тех же фактов языка или речи.

С учетом общеизвестности «глокой куздры» в языковедческих кругах ее можно (рассматривать как своего рода термин-символ, образно показывающий принципиальную раздельность существования в знаменательном слове его лек­сического и грамматического значений, и с этой точки зрения она, по-видимому, уже утратила свой окказиональный статус. Со стороны лексической (веществен­ной) «глокая куздра» может означать любое одушевленное существо (в том числе и фантастическое) с любыми присущими ему свойствами и особенностя­ми, относительно независимыми от грамматических показателей данного слово­сочетания.

Если же «глокую куздру» рассматривать, как это делает Н. Г. Комлев, в качестве творимой в процессе речи одноразовой окказиональной единицы, наглухо привязанной к контексту щербовского произведения, то и в этом случае своеобразие выражения лексического значения этой единицы сохраняется.

Практически беспредельная широта и неопределенность предметной отнесенности слова «куздра» в сущности несет нулевую лексическую информацию и дает таким образом нулевое лексическое эначение.

В целях большей ясности можно сослаться на нулевое окончание. Так, в словоформе стол мы наблюдаем не просто отсутствие окончания, а значимое (функционально оправданное — как показатель им.— вин. пад. ед.ч.) его отсут­ствие на фоне наличия материально выраженного (звучащего) окончания во всех других словоформах того же слова, т.е. наблюдаем нулевое окончание. (И лишь в бытовом разговоре можно позволять себе сказать, что в слове стол окончания нет.)

Сказать же в отношении слов «глокая куздра», что они просто не имеют лексического значения, — это значит ничего не сказать.

Между тем щербовская «глокая куздра» полна глубокого смысла в том отношении, что показывает относительную независимость лексического значения от его грамматического оформления в знаменательном слове. «Глокую куздру» мы можем оформить и как «глокое куздро» (ср. род), и как «глокий куздр» (муж. род.). Как ни парадоксально на первый взгляд, но нулевые лексические значения у этих двух окказионализмов как раз и есть их лексическое значение. Основы глок- и куздр- представляют собой своего рода «нулевые морфемы наоборот»; обычные нулевые морфемы — это морфемы, фонологически не выра­женные; данные же «нулевые морфемы наоборот» — это фонологически выра­женное отсутствие значения. «Запрограммированная непонятность» слова или даже, как крайность, его бессмысленность — это тоже специфически вы­раженное его значение. На этом «эффекте непонятности», а точнее на эффекте бессмысленности, основана магическая сила заклинаний посредством абрака­дабры.

Поэт В. Боков, вспоминая о своем детстве, так рассказывает о впечатлении, производимом непонятными словами: «Когда засыпал братец Иван, бабка рас­сказывала нам сказки про Верлиоку, про медведя, который пришел в деревню за своей ногой. Стихи «Скирлы, скирлы, нога липовая» наполняли душу, выра­жаясь словами Пушкина, «пиэтическим ужасом»…

В пьесе М. Горького «На дне» Сатин любит произносить очень звучные (точнее, необычно звучащие), но малопонятные или даже вовсе бессмысленные слова, звуковой облик которых сам по себе приобретает изобразительное значение:

Актер. Вчера, в лечебнице, доктор сказал мне: ваш, говорит, организм — совершенно отравлен алкоголем...

Сатин (улыбаясь). Органон.

Актер (настойчиво). Не органон, а ор-га-ни-зм...

С а т и н. С и к а м б р …[189]

Актер (машет на него рукой). Э, вздор! Я говорю — серьезно... да...

Сатин. М и к р о б и о т и к а... ха!

Б v б н о в. Ты чего бормочешь?

Сатин. Слова... А то еще есть — транссцедентальный ..

Бубнов. Это что?

Сатин. Не знаю... Забыл...

Бубнов. А к чему говорить?

Сатин. Так... Надоели мне, брат, все человеческие слова... все наши слова —надоели!... Люблю непонятные, редкие слова.

Приведенные примеры (скирлы, органон, сикамбр и т.п.) представляют со­бой те случаи, когда лишь одно только звучание слова принимает на себя все функции выражения и эстетизируется, т.е. приобретает художественно-изобра­зительный смысл и назначение. Это в общем-то редкие случаи проявления в речи окказионального слова.