ФУНКЦИИ МЕТАФОРЫ

§ 1. НОМИНАТИВНАЯ ФУНКЦИЯ МЕТАФОР (метафора в названиях)

Возможность развития в слове переносных значений соз­дает мощный противовес образованию бесконечного числа новых слов. “Метафора выручает словотворчество: без мета­форы словотворчество было бы обречено на непрерывное про­изводство все новых и новых слов и отяготило бы челове­ческую память неимоверным грузом” (Парандовский, 1972).

Щедрый материал для изучения метафорической номи­нации дают названия растений: божий мех и пастушья сум­ка, Адамова свеча и дедушкины кудри. Уникальная роль метафоры в системах номинации связана с тем, что благодаря метафоре восстанавливается равновесие меж­ду необъяснимым или почти необъяснимым, матовым наиме­нованием и наименованием объяснимым, прозрачным, хрус­тальным. Это равновесие можно пронаблюдать на примере названий одних и тех же реалий: Белокрыльник болотный — белый попутник, лягушечник, лапушник водяной, медвежьи лапки, петушки, хлебник, фиалковый корень, образки, змей­ка, змеевик, гуска, житница.

Метафорические названия обогащают жизнь, создают своеобразную эстетику быта. Так, каждый день масленицы имел свое имя: встреча, заигрыш, лакомка, широкий четверг, тещины вечера, золовкины посиделки, прощеное воскресенье.

Знание метафорических обозначений обостряет слух, укрепляет внимание. Так, специалисты различают следую­щие разновидности птичьего пения: пулькапье, клыканье, дробь, раскат, пленканье.

В различных своих значениях слово обслуживает многообразные виды деятель­ности <...>.

В институте географии проанализировали географичес­кие термины н пришли к выводу, что многие из них — чис­тая метафора: “руководящий валун”, “кающиеся грешники”, “ванна выпахивания”, “жандармы”, “террасы”, “монахи”, “спина кабана”, “ступени”, “климатический сценарий”.

Номинативная функция метафоры столь естественна, столь характерна для самой метафоры, так отвечает ее при­роде, что в условиях метафорической номинации образ­ность сохраняется труднее всего. Кладбищем метафор вели­чал язык Жан Поль Рихтер. Действительно, обычные слова вокруг нас не что иное, как погасшие вулканы, притихшие, свернувшиеся, спящие метафоры: окно — око дома, сугроб— то, что прячет, погребает под снегом. Метафорическая но­минация предмета приводит к быстрому угасанию образа, это подчеркивает Н.Д.Арутюнова, когда пишет об иденти­фицирующих метафорах типа носик чайника, ушко иголки.

Номинативные свойства метафор просвечивают не только в пределах конкретного языка, но и на межъязыковом уровне. Образ может возникать при дословном переводе заимствованного слова и, наоборот, при переводе слов родно­го языка на другие языки.

Автор (auctor или augeo — “увеличиваю”) — это “тот, кто приумножает какую-либо вещь, т.е. сообщает ей дви­жение, силу, крепость, опору и устойчивость” (из старого латинского словаря). “Иногда очень полезно бывает узнать первоначальный смысл слов, обозначающих ныне общеупотребительные избитости. Например, “кибернетика” буквально обозначает “управлять кораблем”; “религия” — “вновь связывать, вновь соединять” (В.Конецкий. Здесь обойдемся без названия).

Почему подобные экскурсы в этимологию или в сопос­тавительную семантику языков создают эффект радостного открытия? Потому что восстанавливается историческая спра­ведливость по отношению к слову, восстанавливается его образ. Этическое отношение к слову касается не только количественного плана (знать как можно больше слов для максимально точного выражения чувств и мыслей), этика затрагивает и качественную сторону — умение отнестись к слову как к бесценному сокровищу, увидеть блеск образа и глубину скрывающихся за словом знаний.

Говорящие интуитивно осознают наглядную компонен­ту слов, и оценки ими степени образности слов в большинстве случаев совпадают, что было продемонстрировано в экспериментальном исследовании образности существитель­ных русского языка. Автор этого эксперимента Е. М. Бебчук предлагала испытуемым указать, какую картину или образ вызывает у них то или иное слово-стимул. Результаты были суммированы и обработаны, в итоге создан мини-словарь образности 198 самых употребительных существительных. Например:

Солнце — ярко-желтый или золотисто-красный огненный шар высоко на небе, испускающий лучи и несущий свет и тепло на землю.

Лес — много хвойныx или лиственных деревьев, шумя­щих от ветра, залитая солнцем зеленая поляна, много грибов, пение птиц.

Веками сохраняющаяся в глубинах слова образность дарует слову вторую жизнь, когда это слово становится метафорой. Номинативная функция метафоры — это презумп­ция образности любого (подчеркиваем, любого!) слова.

Дети быстро овладевают номинативной функцией мета­фор, встречаясь с незнакомыми предметами, явлениями. Приведем высказывание шестилетней Даши: Варежки мне в горловине малы.

В процессах метафорической номинации многое зави­сит от национальных традиций, скажем, в такой области, как культура имени. Даруя ребенку имя, в Средней Азии традиционно используют метафорику: Айжан — “веселая луна”, Алтынай — “золотая луна”, Гульбахор — “весенний цветок”. Имя-метафора встречается и в других языках.

§ 2. ИНФОРМАТИВНАЯ ФУНКЦИЯ МЕТАФОР

(особенности метафорической информации)

<…>Первой особенностью информации, передаваемой посред­ством метафор, является целостность, панорамность образа. Панорамность опи­рается на зрительную природу образа<…>, заставляет по-новому взглянуть на гностическую сущность конкретной лексики, конкретных слов, которые становятся основой, сырьем, фун­даментом любой метафоры. Чтобы метафора состоялась, зародилась, сработала, у человека должен быть щедрый запас слов-обозначений <…>.

“Для нас существует только то, что имеет имя. Неназ­ванные предметы как бы прячутся от нашего сознания”, — писал Геннадии Гор в понести “Чилиры”. “Имя или слово является указателем для внимания и толчком к образова­нию новых представлении” (Выготский, 1956).

Гносеологическая связь “количество слов — качество мышления” не вызывает сомнений ни у лингвистов, ни у психологов, ни у писателей. Недостаток конкретных впечат­лений оборачивается ущербностью процессов предпонимания, бедностью “объект-гипотез” <…>.

Вторым уникальным свойством метафорической информации является подключение огромной массы неосознаваемого к психическому отражению. “Бессознательно-психичес-кие процессы могут обладать не менее богатым содержанием и не менее значимой ценностью, чем сознательные процес­сы” (Дубровский, 1978). Известно, что на бессознатель­ном уровне за единицу времени перерабатывается в 10 млн. раз больше информации, чем на сознательном, и резкое рас­ширение диапазона сознательных процессов за счет бессоз­нательных привело бы человеческий организм к энергетичес­кому банкротству.

Глубинность наших образных ассоциаций у психоло­гов — специалистов по теории цвета сомнений не вызывает. Небесно-голубой цвет, очевидно, напоминает спокойст­вие безоблачного неба и ясной погоды, темно-красный — грозовые тучи, черный — непроглядную, полную опасности ночь, зеленый — символ тепла, плодородия. “Цвет лишь один аспект панорамного образа, присутствующего в пашем сознании и проникшего в глубины бессознательного. Из этих же глубин рождаются интуитивные представления, “виде­ния” пластических эйдосов — идей. “В каждый момент дея­тельности человеком осознается только небольшая часть то­го предметного содержания, которое презентовано в обра­зе... Полноценный с точки зрения регуляции деятельности образ подобен айсбергу — в каждый момент на поверхнос­ти видна лишь его небольшая часть” (Запалова, Ломов, Пономаренко, 1986).

Наконец, третьим свойством метафоры, обусловливаю­щим ее уникальность с позиций информационных систем, является плюрализм, множественность образного прочтения ситуации.

Множественность образного прочтения хорошо видна в списках названий одного и того же предмета. В.Д. Бондалетов в одной из своих книг приводит 63 названия Млечно­го Пути, большинство из которых метафоры, как и само общепринятое название.

Говоря об особенностях метафорической информации, мы не можем не соотнести сказанное с оценкой “фактора лени”. Не только в лингвистике, но и в других науках лень издавна рассматривается как причина происходящих и непроисходящих событий. Эйлер и Мопертюи выяснили мате­матическую суть “принципа природной лени”. Мопертюи писал: “Природа — лентяйка; она движет тела так, чтобы совершать) при этом наименьшее действие”. Е.Д.Полива­нов в статье “Где лежат причины языковой эволюции?” подчеркивал: “И вот если попытаться одним словом дать ответ относительно того, что является общим во всех этих тенденциях разнообразных (и без конца — в самых различ­ных языках — повторяющихся) “типичных” процессов, то лаконический ответ этот — о первопричине языковых изме­нений – будет состоять из одного, но вполне неожиданного для нас на первый взгляд слова: “лень” (Поливанов, 1968). Наш материал опровергает концепцию лени. Как было уже подчеркнуто, и номинативная, и информативная, и все другие функции слова могут быть реализованы, задей­ствованы без метафор, посредством прямых значений. Но такой экономии усилий не наблюдается, наоборот, наблю­дается тяга к метафоре, к этому сложному, красивому явле­нию языка, предполагающему панорамный образ, подключающему каналы бессознательного, требующему рождения других, параллельных образов, и, как мы убедимся далее, во всем ансамбле функций говорящие будут отдавать пред­почтение метафорике, каких бы усилий это ни стоило, а кроме усилий здесь есть еще опасность банальности, изби­тости образа. Мы можем изо дня в день повторять слово в прямом значении, не вызывая ничьих нареканий, но повто­рить метафору-оценку, только что сказанную, подчас просто невозможно. Метафора — слияние ученичества и творчества, долга и дара.

§ 3. МНЕМОНИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ МЕТАФОР (метафора и запоминание)

Метафора способствует лучшему запоминанию инфор­мации. Действительно, стоит назвать грибы природными пылесосами, и мы надолго запомним, что именно грибы луч­ше всего всасывают токсины из почвы. Строение цветка ге­рани легко запоминается после предваряющей метафоры:

“Герань словно сама оценила свою красоту и изящество, выставив себе своеобразную отметку “пять”: у нее по пять лепестков и чашелистиков, завязь пятигнездная, пятилопа­стная, с пятью нитевидными рыльцами” (Юный натура­лист. 1978. №5). Повышенная запоминаемость обра­за обусловлена, по-видимому, его эмоционально-оценочной природой. <…>в книге Н.В.Цзена и Ю.В.Пахомова “Психотренинг: игры и упражнения” пятидесяти играм даны метафорические названия: “Диктант”, “Кипятильник”, “Гамма”, “Ванька-встань­ка”. Такие названия быстро напоминают новичку содержа­ние той или иной игры <…>.

В чистом виде мнемоническая функция, как, впрочем, и другие, встречается редко. Она сочетается с объяснительной функцией в научно-популярной литературе, с жанрообразующей функцией в народных загадках, пословицах, в литературных афоризмах, с эвристической функцией в философских концепциях, научных теориях, гипотезах<…>.

§ 4. СТИЛЕОБРАЗУЮЩАЯ ФУНКЦИЯ МЕТАФОР

(метафора в художественном произведении)

Под стилеобразующей функцией обычно понимают учас­тие метафор в создании стиля, и прежде всего стиля худо­жественной литературы.

“Они уже жили в Лёне – сто веков человеческой мысли,— и смотрели сквозь его глаза с длинными ресницами, и вскрикивали от чужой боли: “Не надо...”. Рос храм буду­щего, — как-то незаметно даже для тех, кто его строил, сам собою: каждый день строительства — новое чудо. В тихих комнатках набухала и когда-нибудь вся целиком упадет в жизнь та капля любви, которой так не хватает жизни, и когда упадет, — станет тихо, радостно и тепло”. “Встрепе­нулась душа Едигея, воспарила и застонала, и разом отво­рились для него все двери мира — радости, печали, раз­думья, смутные желания и сомнения”.

По небольшим отрывкам мы сразу угадываем, что перед нами художественный текст, и угадывать среди прочих дру­гих признаков помогают метафоры. Первый отрывок взят из рассказа С.Н. Сергеева-Ценского “Небо”, второй — из ро­мана Ч. Айтматова “Буранный полустанок”.

Хотя степень метафоричности языка художественного текста зависит от индивидуальных установок автора (есть яркие метафористы, такие, как А. Марлинский, и есть писа­тели, не склонные к излишнему орнаменту прозы, например С.Т. Аксаков), хотя, повторяем, тяга к метафоре глубоко индивидуальна, тем не менее метафора остается одной из ярких примет стиля художественной литературы.

В художественном тексте происходит реконструкция первоначальной образности слова, которую традиционно рассмат­ривают как художественный прием, свидетельство мастерст­ва поэта, писателя. Точнее, однако, говорить не о приеме, а о результате — рождении образа, к которому ведут многочисленные приемы работы с прямым значением слова, например прием расширения, эксемии значения.

Образность прямого значения может быть восстановлена приемом перекрестной предикации слов типа: “Нужно чтобы школа была еще и Домом, а дом был еще и Школой” (М.Панич. Путь к себе).

Здесь восстановить образность прямых значений помогает переносное употребление слов. И наоборот, образность некоторых стертых переносных значений может быть восстановлена путем контекстной поддержки их прямых смыслов.

“Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего, картине, сильно полинявшей в иных местах от времени и потока шестидесятых годов... — кор­милица, маленькая сестрица и мать” (С.Т. Аксаков).

Чтобы восстановить образность прямого значения, ему надо придать некоторые свойства переносного значения. Чтобы восстановить образность переносного значения (картина прошедшего), ему надо вернуть некоторые свойства прямого значения (ветхая, полинявшая картина). В следующем примере выде­лим элементы контекста, ориентирующие на прямое значение слова “светильник” и восстанавливающие всю яркость этой метафоры.

“Мать не давала потухнуть во мне догоравшему светиль­нику жизни, едва он начинал угасать, она питала его маг­нетическим излиянием собственной жизни, собственного ды­ханья” (С.Т. Аксаков).

Художникам слова приходится восстанавливать не толь­ко образность прямых значений, но и образность некоторых переносных значений, ставших банальными, традиционными и, как следствие, слабообразными.

В целом же художественная литература не присваива­ет, не отбирает право на реконструкцию образа, а учит этой реконструкции, учит восстановлению исторической справедливости по отношению к слову, учит для нужд нашей пов­седневной речи, которая включает в себя и поучающую, и задушевную, и эпистолярную, и внутреннюю, и этикетную речь и совсем не чужда образности <…>.

§ 5. ТЕКСТООБРАЗУЮЩАЯ ФУНКЦИЯ МЕТАФОР (метафора и текст)

Текстообразующими свойствами метафоры называется ее способность быть мотивированной, развернутой, т.е. объ­ясненной и продолженной. Как происходит рождение текста посредством метафорического зачина — видно на примере.

“Есть такое забавное, но очень мудрое изречение: “Ле­карство — это кошка, которая бежит за мышкой и все на своем пути разбивает”. Поэтому с возрастом надо быть очень осторожными с лекарствами. По мнению французских врачей, людям старше сорока не рекомендуется употреблять больше трех наименований лекарств” (Неделя. 1988. № 21).

Эффект текстообразования — это следствие таких осо­бенностей метафорической информации, как панорамность образа, большая доля бессознательного в его структуре, плюрализм образных отражений.

Текстопорождающие свойства метафоры хорошо прос­леживаются в лирических стихотворениях. Так, известное стихотворение В.А. Жуковского строится на развертывании и объяснении начального образа.

Знать, солнышко утомлено:

За горы прячется оно;

Луч погашает за лучом

И, алым тонким облачком ,

Задернув лик усталый свой,

Уйти готово на покой.

Пора ему и отдохнуть...

Образными и очень добрыми словами поэт далее объясняет, какую работу проделало солнышко, но вот парадокс, типичный для любою высокохудожественного произведения: текст не столько доказывает, сколько опровергает задан­ную мысль, и у читателя рождается не жалость, не сочувст­вие уставшему труженику-солнцу, а восхищение жизнью, благоговение перед солнечным светом, радость бытия, “И вишням дай румяный цвет”, “А тех на гнездышке согрей”, “Не позабудь горячий снег Рассыпать на зеленый сад”, “Зер­ну скорлупку расколи И молодую из земли былинку выведи на свет”.

Метафора порождает текст, но в этом тексте может быть столько же творчества, сколько в самой метафоре.

Многие метафоры лирических стихотворений не нужда­ются в шлейфе объяснений. Придавая изложению эффект объемности, эти метафоры выступают как сигналы другого пласта, другого класса знаний, т.е. обладают свойствами не реального, а потенциального тскстообразования.

Существует жанр, в котором с особенной наглядностью проявляется текстообразующая функция метафор. Это афо­ристические миниатюры. Здесь однако, уместно напомнить о феномене “жанр в жанре”. Афористическая миниатюра, другими словами, развернутый афоризм чаше встречается в ткани художественного текста, нежели в самостоятельном исполнении и окружении себе подобных. Более того, художественные произведения дают едва ли не лучшие образцы развернутых афоризмов, осно­ванных на текстопорождающих свойствах метафор.

“Поколения идут за поколениями, и никто не догадыва­ется, что зло коренится в самом нетерпеливом сердце че­ловеческом, которое боится краткости жизни и хочет всего сейчас, сейчас и не выращивает плод в своем саду, а спешит сорвать его в чужом” (М. Анчаров. Самшитовый лес). “Архитекторы случайностей создать не могут. Умысел всег­да беднее счастливого случая. Город должен иметь интим­ные уголки, паузы, где вырастает поэзия. Городу это нуж­нее, чем деревне” (Д. Гранин. Картина).

Приведенные отрывки содержат элементы афорис­тичности, но нашу мысль они, скорее, опровергают, чем до­казывают, поскольку не начинаются, а завершаются, закан­чиваются метафорами “сорвать плод”, “паузы”. Будем, однако, рассуждать глубже. При неторопли­вом чтении именно благодаря метафоре у человека, воспри­нимающего текст, возникает желание согласиться с мыслью, или опровергнуть ее, или добавить свою аргументацию. В справедливости сказанного легко убедиться на примере афоризмов, ядерная метафорика которых требует нового вчув-ствования, нового осмысления, привнесения “текстового ма­териала” со стороны адресата речи: “Оттенки — лакомство умных” (Ф. Искандер). “Собственная жизнь — прекрасный учебник. Читать его не хотим” (Д. Гранин).

Метафорическое текстообразование можно понимать и буквально, как порождение текста, и иносказательно, как порождение подтекстового слоя.

§ 6. ЖАНРООБРАЗУЮЩАЯ ФУНКЦИЯ МЕТАФОР (метафора и жанр)

Жанрообразующими можно назвать такие свойства ме­тафоры, которые участвуют в создании определенного жан­ра <…>.

Польский исследователь С. Гайда считает, что между жанровостью и стилем существуют непосредственные связи. Действительно, для загадок и пословиц, од и мадригалов, лирических стихотворений и афористических миниатюр метафора почти обязательна. Аристотель называл загадку хорошо составленной метафорой. Ср.: Шуба нова, на подоле дыра (прорубь). Около кола золотая голова (подсолнух).

Жанрообязательность метафоры в загадках можно доказывать и на материале детского художественного творчества, загадок, придуманных детьми: Стоят два зеленых берега, а между ними не перебраться (берега реки). Рыжие звери под землей живут, землю ногами бьют (землетрясение).

Столь же обязательна метафора в составе пословиц.

Жанрообразующие свойства обнаруживают метафоры в народной примете, которая нередко воспринимается как метафора ситуации. Встретить человека с пустыми ведрами – к неудаче, к пустой дороге. Наоборот, налить чаю гостю по самый край чашки – к полной жизни. Сесть за угол стола – семь лет замуж не выйдешь. Разбить зеркало – к потере близкого человека.

Метафора в поговорке, как правило, на вторых ролях, она создает элемент наигрыша, балагурства, но при этом подчинена требованиям ритма и рифмы и обусловлена ими. Тот же вывод можно сделать о колыбельных песнях, жанрообязательным компонентом которых являются, скорее, олицетворения, нежели метафоры <…>.

Наконец, существуют жанры, чуждые метафорике, говорящие подчеркнуто прямыми смыслами. Это детские страшилки, черный юмор, стихи, созданные с целью испугать собеседника. Жанрообязательным признаком таких стихов является прием умолчания, провал текста.

Жанрообразующая функция метафор просвечивает и через материал других параграфов: этическую функцию метафоры наблюдаем в проповеди, объяснительную — в научно-популярной статье, аутосуггестивную — в молитве. Эти и другие функции метафор наслаиваются на жанрообразующую её природу.

§ 7. ЭВРИСТИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ МЕТАФОР (метафора в научных открытиях)

Употребление метафор в научных текстах дает возмож­ность изучить эвристическую, или поисковую, функцию метафоры <…>.

Научный стиль речи не только не чужд образным вкрап­лениям, но сам поиск гипотезы подчас начинается с художе­ственного сравнения, образа. “В теории, — пишет Ю.И. Кулаков, — невозможно каждый раз прибегать к опыту. Развитое чувство прекрасного помогает выделить в теории то, что шероховато, что чуждо природе” (Знание — сила. 1992. № 1).

Проблему “эвристика метафор” можно решать на конк­ретном материале метафор-терминов, как это делают С.С.Гусев, В.В.Налимов. Действительно, рождение термина начинается с метафоры: мантия земли, загар пустыни, пушис­тые множества. Однако эвристичность метафоры кроется в ее гносеологической природе. Метафора лежит в основе мышления, и эту мысль подтверждают современ­ные философские исследования. Приведем интересные цитаты из статьи Н. С. Автономовой “Метафорика и понимание”.

“...Именно метафорический перенос — как чувственно выполненная ипостась аналогии — выступает в качестве главного механизма понимания на всех его уровнях. Вполне понятно, что метафора в таком ее истолковании не есть явление чисто языковое и даже прежде всего им не являет­ся, хотя, конечно, лишь в языке могут быть зафиксированы развитые формы метафорического переноса как механизма понимания… затем происхо­дит процесс, который можно назвать процессом стирания этой изначальной компоненты, выветривания чувственного образа и кристаллизации понятия, хотя идеепорождающая и системопорождающая функция разума — понимание — всегда осуществлялась и осуществляется лишь в образной форме. Таким образом, метафорический перенос лежит и в основе первичного понимания, изначального схватывания целостности, и воснове построения систем более высоких уровней. ... Тем самым филологические категории — образ, метафоры и др. — обнаруживают свою гораздо большую, нежели ранее предполагалось, роль в исследовании возмож­ностей и функционирования человеческого сознания”.

В цитируемой работе нет конкретных аргументов в под­держку столь радикальной точки зрения и ... есть аргументы, если проанализировать сам язык работы. При всей повышенной теоретичности приведенных отрывков (это резю­ме, выводное знание) даже в них не обошлось без метафор: механизм понимания, выветривание образа, стирание ком­поненты, кристаллизация понятия.

Великолепную иллюстрацию эвристической функции ме­тафор найдем в статье А.П.Огурцова “Герменевтика и есте­ственные науки”, где изучается судьба метафоры “книга природы” и роль этой метафоры в развитии естественных наук. “Известно, что Демокрит сопоставлял буквы алфавита с атомами и по образу написания букв мыслил различение атомов по повороту, положению и форме. ... Плотин сравни­вал звезды с буквами, с помощью которых все написано на небе и которые обладают движением. Наблюдение за звез­дами он уподобляет чтению букв алфавита природы, кото­рые обнаруживают порядок и регулярность. ... М. Монтень, называя книжную мудрость жалкой, противопоставляет ей знание о природе... Ч. Ляйэлль хотел понять “символический язык, на котором написана автобиография земли” (едини­цей измерения языка является слово, а единицей измере­ния флоры и фауны — вид). Метафорой “книга природы” пользовались Эпикур и Лукреций, Августин и Николай Кузанский, Галилей и Бойль. Отвечая на вопрос: почему эта метафора становится неэвристичной, А. П. Огурцов не соглашается с Гете, писав­шим по этому поводу, что книга перестала быть чем-то свя­щенным. По мысли А.П. Огурцова, “произошла объектива­ция семантико-семиотических структур”, однако и такое объяснение представляется нам неверным, поскольку процесс объективации означал бы сокращение всех метафор, а не только старинных. Думается, что ни од­на метафора не может обладать пожизненной эвристичностыо, вечно эвристическими свойствами, и всеобщность, всеохватность метафоры оборачивается со временем ее традицион­ностью, привычностью. Метафоры могут служить прекрасными методологическими опорами, позволяющими ориентиро­ваться в диалектике известного — неизвестного. Если рань­ше такой метафорической опорой была “книга, которую мы еще только начали читать”, то теперь чаще прибегают к метафоре “айсберг, семь восьмых которого скрыто от наших глаз” или к метафоре “черный ящик” (знаем процессы на входе и выходе и не знаем процессов внутри).

Как обычная метафора приобретает методологические, суперпознавательные свойства, интересно проиллюстрирова­ли в книге “Метафоры, которыми мы живем” Дж. Лакофф и М. Джонсон. Они привели пример наведения исключитель­но удачной метафоры, основанной на английском выраже­нии solution of the problem — “разрешение проблемы”. Вот что рассказано об этом в статье А. Баранова и Ю. Караулова: “...В одном из значений слово solution связано со смыс­лом “растворение”, и некий иранский студент, не очень хо­рошо владеющий английским языком, воспринял это выра­жение как исключительно продуктивную метафору, навевающую образ большого сосуда с дымящейся жидкостью, в которой плавают проблемы в растворенном и нерастворенном виде. В таком метафорическом мире окончательное решение проблемы просто невозможно: цель принимающего решение может заключаться лишь в том, чтобы подобрать такие “реактивы”, которые растворят данную проблему, но не приведут к “выпадению в осадок” еще более сложных проблем. Этим примером исследователи иллюстрируют важ­нейшее свойство метафоры как средства речевого воздействия — ее способность влиять на процесс принятия реше­ний”.

§ 8. ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ФУНКЦИЯ МЕТАФОР (метафора и понимание)

В учебной и научно-популярной литературе метафоры играют совершенно особую роль, помогая усваивать слож­ную научную информацию, терминологию. Если вести речь об учебниках, то метафоры в их объяснительной функции значительно шире использовались в учебниках XIX — на­чала XX в., нежели в ныне действующих учебниках. Для иллюстрации этой мысли сравним следующие тексты.

Кроме внутренних сил, поверхность Земли непре­рывно изменяют внешние процессы: выветривание, ра­бота текучих вод, ледников, ветра, морского прибоя. В отличие от внутриземных процессов внешние направ­лены на разрушение воз­вышенных мест и заполне­ние продуктами разруше­ния углублений на земной поверхности (Герасимова Т.П., Грюнберг Г. Ю., Нe-клюкова Н.П. География. Учебник для 6 класса средней школы. М, 1990. С. 62).

Теперь мы знаем глав­ных ваятелей, и день, и ночь работающих над по­верхностью земли, — это лед, вода, ветер да тепло и холод. Эти ваятели в тече­ние громадного числа веков разрушили когда-то высо­кие горы, бывшие на месте нынешнего Донского кряжа, где теперь добывают ка­менный уголь... И от моло­дого и могучего когда-то хребта осталось теперь од­но воспоминание (Вахтеровы В. и Э. Мир в рассказах для детей: Четвертая после букваря книга для классного чтения в началь­ных училищах. М., 1913. С. 267).

Казалось бы, сравнение ветра с ваятелем немного дает детям, поскольку в рассмотренных учебниках текст сопровождается рисун­ками, фотографиями, схемами, и тем не менее сравнения и метафоры обеспечивают своеобразное предпонимание, то образное поле, в котором крепче укореняются семена чис­той теории, иначе мы не могли бы объяснить такое явление в старинных учебниках, как преобладание, превалирование метафоры над объясняемым понятием <…>.

Объяснительные возможности метафоры зависят не только от удачного выбора метафоры или сравнения, но и от сте­пени развернутости образной символики, так что объясни­тельные свойства метафоры тесно сопряжены с текстообразующими ее свойствами <…>.

Объяснительную функцию метафор нельзя трактовать упрощенно: прибегли к метафоре — и непонятное стало по­нятым, темное просветлело, туманное прояснилось. Рассмот­рим два примера, в которых научное изложение завершается кулинарной метафорой: пирог, начинка.

“Раньше мы представляли себе спокойную слоистую картину: есть кора, литосфера, подлитосферная верхняя мантия, нижняя мантия. Они, эти слои, как бы однородны. На самом деле сейсмическая томография показала, что картина очень сложная, что слои в этом пироге совсем не одинаковы”. “И еще одна интереснейшая деталь функцио­нирования Земли — два источника базальтов, два способа доставки наружу “земной начинки” (Знание — сила. 1990. № 7.).

Метафоры “слоистый пирог”, “земная начинка” мало <…> нуж­ны как разрядка заряженного терминами текста, как эмо­циональная приправа суховатому изложению, наконец, как инородное тело, делающее восприятие текста многоканаль­ным, поливариантным. Таким целям служат не только быто­вое, приземленное слово в научно-популярных текстах, но и “чужие” термины, термины, почерпнутые из других областей знаний. Получается любопытная картина: чтобы научно-популярное изложение состоялось, оно должно, помимо на­ручной информации, включать в себя и экскурсы в быт, и заходы в другие науки, и знаки других культур <…>.

Объяснительная функция метафор дуб­лирует эвристическую функцию, поскольку открытие в науке тоже начинается с попытки объяснить себе то или иное явление, тот или иной процесс. По своему смысловому на­полнению объяснение и эвристика идентичны. Они разли­чаются только сферой использования и адресатом. Объясни­тельная функция метафоры предполагает объяснение другим людям в учебном или общепознавательном процессе, тогда как эвристическая функция метафоры обнаруживает себя в акте научного творчества, и первым адресатом объяснения-озарения становится сам исследователь. Разумеется, бывают случаи, когда эвристическую и объяснительную функции метафор разграничить трудно. М.М.Бахтин использовал музыкальный термин “полифония” применительно к романам Ф.М.Достоевского, первоначально, видимо в объяснительном смысле, но этот образ оказался столь глу­боким, интересным и свежим, что стал использоваться в различных научных текстах, обнаруживая свои эвристичес­кие свойства. Ср.: “полифония понимания” <…>.

Существует еще одна область применения объяснитель­ной функции метафор. Это так называемые атематические искусства: музыка, архитектура. Как писать о музыкальном произведении? Как раскрыть его высший смысл?

Выпишем из публикаций Ленинградской филармонии (сезоны 1970/71 и 1976/77) трактовку крупных музыкальных форм.

С.Прокофьев. Пятая симфония. “Вторая часть напи­сана в виде Скерцо. Тема, положенная в основу этой части, звучит спокойно и ясно, обнаруживая родство с кругом об­разов “классической симфонии” Прокофьева. Однако прос­тота и безмятежность этой темы обманчивы. Постепенно рас­крывается ее зловещий, угрожающий характер. Ярким конт­растом в развитие этого образа вторгается небольшой жанрово-танцевальный эпизод” (Л. Гозенпуд).

Ф. Шуберт. Симфония № 9. “Сонатному аллегро первой части предшествует широко развернутое медленное вступление. Его напевно-повествовательный характер определя­ется темой, звучащей у двух валторн. Развиваясь вариационно, она при каждом своем появлении предстает в новом облике. Краткий мотив призывного характера, появляющийся у валторн в конце вступления, подготавливает ритмический пульс главной партии и тем самым незаметно подводит к сонатному аллегро” (С. Мах) <…>.

Мы далеки от требования перечеркнуть все известные интерпретации музыкальных произведений и провозгласить некий новый путь образного осмысления музыки. Надо уметь узнавать тему и различать голоса инструментов и вместе с тем надо больше работать над музыкальной герменевтикой, над словом, над метафорой, дарующей понимание не только учебных, но и музыкальных сочинении. Одно удачное слово-метафора может повлиять на судьбу музыкального произведения. Отнюдь не случайна популярность первой части сонаты № 14 Л.Бетховена, кем-то из друзей компози­тора названной “Лунной”. Архиизвестный “Детский альбом” Чайковского стал восприниматься значительно глубже, как только были восстановлены исконные первоначальные наз­ывания пьес: “Молитва”, “В церкви” <…>.

Объяс­нительная функция метафор дарует нам языковую под­держку при изучении физики, музыки, биологии, астрономии, живописи, при изучении любого (подчеркнем, любого!) ремесла.

§ 9. ЭМОЦИОНАЛЬНО-ОЦЕНОЧНАЯ ФУНКЦИЯ МЕТАФОР (метафора и оценка)

Метафора является великолепным средством воздейст­вия на адресата речи <…>.

Образ, новая метафора в тексте сами по себе уже вызывают эмоционально-оценочную реакцию адресата речи. За последние годы появилось немало работ, посвященных исследованию прагматики текста. Авторы подчеркивают огромную роль образности как одного из сильнейших средств воздействия. “Эстетическая языковая информация обладает большим потенциалом внушаемости: она воздействует на поведение человека посредством апелляции к эмоциональ­ной сфере психики и через нее к сознанию” (Киселева, 1978). “Эстетическое начало затрагивает, видимо, те же центры восприятия, что и гипнотическое внушение” (Филипьев, 1971). “Развитие значений умножает разнообразие наименований для одних и тех же реалий, денотатов, понятий, способствует углублению их характеристики, усиливает экспрессию, вносит новые оценочные моменты” (Копыленко, Попова, 1978).

Чем вызвана эмоциональная оценка в метафорическом значении? Прежде всего свойствами самого предмета. При­ведем развернутое наблюдение классика отечественной сло­весности С.Т. Аксакова:

“Любовь голубя к голубке и общая их нежность к детям признаны всем народом русским и засвидетельствованы его песнями и поговорками: авторитет убедительный и неопро­вержимый. Слова ласки и сожаления, голубчик и голубуш­ка, постоянно слышны в речах простого народа.

Хотят ли сказать, как ладно живет муж с женой, как согласны брат с сестрой, как дружны между собой прия­тели и приятельницы, и непременно скажут: “Они живут, как голубь с голубкой, не наглядятся друг на друга”.

Желая выразить чье-нибудь простодушие и доброту, говорят: “У него голубиная душа”.

Самая наружность голубя выражает его качества: как он всегда чист и опрятен, как соразмерны все части его те­ла! Какая круглота, мягкость в очертаниях его фигуры! Во всех движениях нет ничего порывистого, резкого: все так кротко, спокойно, грациозно. Народ глубоко чувствует нрав­ственные качества голубей и питает к ним особенную любовь”,

Вдумываясь в переносные значения слова, мы порой узнаем нечто новое, замечаем нечто неожиданное в самом предмете, как, например, в голубях, с такой любовью описан­ных С.Т. Аксаковым <…>.

Голуби— рассуждая о происхождении эмоцио­нальной оценки в этой метафоре, мы, вчитавшись в аксаковские строки, открываем для себя что-то новое и в самих “предметах”. Не случайно некоторые авторы, в частности И. Левенберг, считают, что истолкование метафоры требует привлечения экстралингвистических знаний. Для истолкова­ния метафор нужен не только словарь, но и энциклопедия. Двумя своими наблюдениями С.Т.Аксаков предварил тео­рию известного философа и логика М. Блэка, который одним из первых обратил внимание на сходство функционирования литературных метафор и моделей науки и который подчер­кивал, что метафора “человек-волк” даст новую информацию не только о первом субъекте, т.е. человеке, но и о втором — волке.

Остановимся на оценочности речевых метафор. В своих прямых значениях такие слова, как калитка, формула, лишены оценки, но при переносном употреблении вместе с рождением образа рождается и оценка .этого образа <…>.

В новом, неожиданном контексте слово не только приобретает эмоциональную оценку, но подчас меняет свою оценку на противоположную. Так, при метафорическом употреблении слово раб может получить едва ли не положительный заряд: “Он знал: все, кто когда-то выжил и победил, кто смог кого-то спасти или спасся сам, все и каждый были, в сущности, счастливыми рабами опыта. Только опыт —знал Жуков — делает человека по-настоящему неуязвимым” (Г. Бочаров).

Разумеется, при анализе эмоционально-оценочной функции метафор главное внимание мы должны уделить не речевым метафорам с их подчас измененной эмоциональной оценкой, а метафорам типовым, языковым. Переносные значения многих существительных русского языка содержат в себе либо положительный, либо отрицательный заряд. Например: колыбель (Родина), базар (о шумном сборище), вермишель (путаница, мешанина).

Мы брали спектр существительных, имеющих переносные значения, и соотношение “плюсов” и “минусов” оценки людей, явлений, предметов было удручающим: 1:8.

Существовало несколько объяснений перевеса отрицательных характеристик над положительными от самых общих (человек воспринимает хорошее как норму и острее, полнее реагирует на любое нарушение этой нормы) до частных: превалирование отрицательной оценки в метафорах компенсируется большими возможностями суффиксальных образований в передаче положительного отношения.

Уменьшительно-ласкательные суффиксы не в состоянии компенсировать дефицит положительных мета­фор и тем более не могут расцениваться как причина тако­го дефицита. Причина кроется значительно глубже. Долгие годы — веками! — передовые, образованные и совестливые люди своего времени использовали слово как тонкий и силь­ный инструмент воздействия на личность. Сколько бы лет не было человеку, церковь заботилась о его воспитании, о развитии его души. В проповедях, поучениях, житиях самые обычные слова нередко превращались в метафоры с сильным положительным зарядом.

“Когда мы входим в в Церковь, то должны помнить: мы — светильники, которые светятся Христовым светом. И если они чисты, то этот свет согревает и освещает того, кто в нем нуждается” (Архиепископ Киприан. Проповедь// Москва. 1991. № 11). “Носите бремена друг друга” (из поучений святителя Иоанна Златоуста//Там же). “Так же от всякой добродетели, для которой представляет­ся случай, должно полагать в здание по одному камню... то камень сострадания, то камень отсечения своей воли, то ка­мень кротости и т.п. И при всем том должно позаботиться о терпении и мужестве: ибо они суть краеугольные камни, ими связывается здание и соединяется стена со стеною” (Душеполезные поучения Аввы Дорофея//Москва. 1991. № 7.).

Как видим, в подобных текстах используются не только такие метафоры, как свет, светильник, но и многие другие сло­ва-метафоры, например “бремя”, “камень”, нередко меняющие при этом “минус” на “плюс”, превращающиеся в слова-сти­мулы высоконравственного поведения.

В языке XX в. такое отношение к слову было если не совсем утрачено, то крайне редуцировано <…>.

§ 10. ЭТИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ МЕТАФОР (метафора и воспитание)

Психическое отражение, образ может выполнять воспитывающую, этическую функцию.

Этическая функция метафор почти не изучена, как не изучена проблема “язык и этика”. Дело пока ограничивается констатацией того, что с усвоением языка человек усваивает этические оценки, а следовательно, и нормы. “Что такое есть в человеческом сообществе, чем владеют все и что могло бы быть носителем общего знания о добре и зле, о правде? Это общее – язык. Ответ о происхождении совести в отдельном человеке может быть, на мой взгляд, только таким: человек получает моральный закон, то есть совесть, с родным языком... Ведь все слова, имеющие отношение к нравственности, окрашены в языке одобрением или неодоб­рением. Не думаю, чтобы в мире был язык, в котором сло­ва “трус”, “предатель”, “убийца” звучали одобрительно или хотя бы нейтрально. Язык не говорит, как надо отно­ситься к матери, но в русской речи, например, есть слова “мать”, “мамаша”, “мачеха”, “матушка”, “маман”, “мама”, “маменька”, “мамочка”, “мамуля”, “мамулечка” — это же целая проповедь о матери. Никем не произнесенная и никем не выслушанная, она находится в сознании каждого, гово­рящего на русском языке” (Соловейчик, 1987).

Итак, именно язык – хранитель нашей совести.

В. Д. Бондалетов подчеркивал, что одной из причин по­явления арго является слишком сильное этическое воздей­ствие таких слов, как вор, убийца и т.п. на самих преступ­ников. “...Главный смысл заключался в том, что, начиная “ботать по фене”, попадавший в закон ос­вобождался от власти морали, свергал власть Родной Речи, генетически записанную в клетках, прерывая веками выра­ботанные рефлексы и поступки в ответ на произнесенное сло­во. “Убийство” - один рефлекс, “мокруха” — другой; “ук­расть” — один рефлекс, “сблочить лепеня” — иной; “девуш­ка” — один, “батон”, “ворона” — другой” (Ганина М. По­ка живу — надсюсь//0ктябрь. 1986. № 10).

Конденсация совести в слове, нравственный диктат сло­ва приводят к тому, что в языке хиппи исчезает, например, слово отец. “Слово отец не является подходящим материа­лом для создания хипповскнх “картинок”. А вот фазер уже содержит нужные для дела оттенки значения... “Много лет я пытался ставить фазеру правильную музыку, а он говорил: это не музыка, это вой собачий. А потом я въехал: если бы он прикололся к моей музыке — это было бы ужасно” (Ма­зурова, Радзиховский, 1991). Замена слова отец в при­веденном высказывании произошла не в целях конспирации смысла, а с целью избавления от того высоконравственного кодекса, который незримо сосредоточен в самом слове.

Рассмотренные примеры свидетельствуют о большой зна­чимости проблемы “язык и этика”, в которую как более ча­стный вопрос входит “метафорическое употребление слов в этических целях”. Можно сказать, что этическая функция метафоры вытекает из ее эмоционально-оценочной функции, эмоционально-оценочной природы. Образная речь оказывает сильное воздействие на адресата, на его поведение, его систему оценок. Метафора, подключая эмоциональные каналы воздействия, делает такое воздействие и более тон­ким, и более глубоким. Все это бесспорно, но сущность эти­ческой функции метафор заключается отнюдь не в ее производности и зависимости от других функций, а в опосредо­ванном характере отражения, что дает больший воспиты­вающий эффект, нежели прямое, необразное отражение. Приведем два примера.

Костанжогло советует Чичикову: “Терпенье! Шесть лет работайте сряду; садите, сейте, ройте землю, не отдыхая ни на минуту. Трудно. Трудно. Но зато потом, как расшевелите хорошенько землю, да станет она помогать вам сама, так это не то, что какой-нибудь миллион; нет, батюшка, у вас, сверх ваших каких-нибудь 70-ти рук, будут работать 700 невидимых. Все вдесятеро!” (Н.В. Гоголь. Мертвые души).

Отец наставляет сына-художника: “Спасай чистоту ду­ши своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех дол­жен быть душою. Другому простится многое, но ему не про­стится. Человеку, который вышел из дому в светлой празд­ничной одежде, стоит только быть обрызнуту одним пятном грязи из-под колеса, и уже весь народ обступил его и ука­зывает на него пальцем и толкует об его неряшестве, тогда как тот же народ не замечает множества пятен на других проходящих, одетых в буднишные одежды. Ибо на буднишных одеждах не замечают пятна” (Н.В. Гоголь. Портрет).

В обоих отрывках наставление опирается на разверну­тую метафору. Инвариантность, поливалентность метафоры, приложимость ее к различным ситуациям усиливает этичес­кое воздействие речи. Нам могут возразить, что в художест­венном произведении сам жанр и сам стиль требуют метафорических включений, образных инкрустаций, однако ин­терпретация приведенных примеров (700 невидимых рук; светлые, праздничные одежды) может быть и иной: именно в художественных (высокохудожественных!) текстах сбере­гаются эталоны, образцы оптимальных наставлений, в состав которых как необходимый компонент включены метафоры <…>.

Этическую функцию образных средств языка постигли в глубокой древности, поэтому не случайно обилие позитив­ных метафор в поучениях и житийной литературе.

Море благосердия, пажить (о церкви), жезл правды, пирг (крепость) благочестия, оцел (сталь) церкви — эти и другие метафоры выполняли важнейшую этическую функцию в тех текстах, в которых были употреблены. Видимо, этику метафор имел в виду В.С.Шишков, когда писал о духовных значениях слова <…>.

Авторы поучений и проповедей эмпирически нашли такое свойство метафоры, которое увеличивало ее этический эф­фект, а именно развертывание, распространение, текстопорождение метафор. Метафора проповеди — это не внезапная, яркая и быстро гаснущая метафора обычного стихотворения, это метафорическое поле, заряженное электрическим заря­дом всего одной, но очень ценной метафоры.

Метафора “малое стадо”: “Но везде и повсюду, несмотря на успех пропаганды атеизма, сохранилось малое стадо Хрис­тово, сохраняется оно и доныне. Вы, вы, все вы, слушаю­щие меня, — это малое стадо. И знайте, и верьте, что малое стадо Христово непобедимо, с ним ничего нельзя поделать, оно ничего не боится... Так что же, если даже врата адовы не одолеют Церкви Его, малое стадо Его, то чего нам сму­щаться, чего тревожиться, чего скорбеть?!” (Архиепископ Лука. Проповедь//0ктябрь. 1990. № 4).

Метафора “храм”: “Держите сердце собором с икона­ми и мощами и не впускайте в святой храм посторонних ни днем, ни ночью. Дух пребывает даже в брошенном храме: раздвигаются врата, восстают камни с пола — и начинает­ся служба с ангелами и святыми... Войди в храм сердца, затвори двери, стань на колени, закрой глаза и молись” (О.Стефан. Заступница//Родина. 1990. № 11). <…>

Метафора в проповеди не элемент красоты, хотя и это­го нельзя отрицать полностью, а прежде всего катализатор этики. Развертывание и повторение метафорического обра­за усиливают воспитывающее воздействие церковного слова.

Интерпретация метафоры в религиозной литературе ухо­дит корнями в средневековье. Ядром средневековой культу­ры долгие годы была герменевтика — искусство интерпрета­ции текстов (и сакрального текста Библии, и текстов отцов церкви). Глубинное понимание метафоры в структуре рели­гиозного текста открывало путь к реализации регуляторной и идеологической функции проповедей. Регуляторная функ­ция ставила деятельность человека в зависимость от со­циально возможных её результатов (понимание как предви­дение социальных последствий), но вместе с тем понимание порождало убеждения, выполняя тем самым идеологичес­кую функцию. Не случайно именно религиозная литература дает нам блестящие образцы использования метафоры как этического средства, как стимула высоконравственного пове­дения человека.

Обратимся теперь к другой сфере бытования родной речи — к фольклору. Интересно, что фольклорная традиция тоже дает немало примеров обращения к метафоре как к этическому средству. Из всех фольклорных форм этическая функция метафор наиболее ярко проявляется, пожалуй, в пословицах: Нa ловца и зверь бежит. Куй железо, пока горячо.

Метафора в составе пословиц исстари наставляла, обе­регала, вдохновляла, утешала и таким образом воспитыва­ла человека. Этический потенциал самых обычных пословиц огромен, но открывается не сразу, а по мере накопления жиз­ненною опыта. Восхищение пословицами переживали мно­гие писатели, и это восхищение относилось, видимо, к эти­ческому ядру, нравственному стержню пословиц,

“Говаривали: “Муж — игла, жена — нитка”. Но за этим разумеется не слепое повиновение, мол, куда игла, туда и нитка: нить сшивает, скрепляет любую прорешку, крохотный изъян, не дозволяя разъехаться, нить рубцует, излечивает” (В. Личутин. Дивись-гора). <…>

Другим фольклорным микрожанром, в котором отрази­лась этическая подоплека метафор, являются народные при­меты. Правда, в приметах ярче выражена не языковая (У солнца уши выросли — к морозу), а ситуативная метафора, метафорическое прочтение ситуации (Нельзя здороваться через порог. После ухода гостя нельзя подметать).

Воспитательная функция особенно наглядно проявляет­ся в бытовых приметах при анализе иноэтнического мате­риала <…>.

Метафорическое восприятие ситуации, нацеленное на соблюдение высокой этики быта, сопровождается некоторой гиперболизацией, преувеличением предсказаний. Игорь Шкляревский писал о приметах: “Их нельзя понимать бук­вально: например, если посмотришь на гриб, он засыхает. Это чистая выдумка, но ее второй смысл — ранимость при­роды, отзывчивость на действия человека” (Шкляревский И. По заветному кругу//0ктябрь. 1986. № 3). <…>

Этическая функция метафор реализовывалась не толь­ко в фольклорных формах — таких, как пословицы, приме­ты, элементы свадебного сценария, но и в обыденной речи, обрамляющей жизнь и труд человека. Русский религиозный мыслитель и философ И.А. Ильин писал: “Человеку дано художественно отождествляться не только с друзьями и с поэтическими образами любимых поэтов, но и с розами в саду, с взращенным виноградником, с насаженным его ру­ками лесом, с колосящейся нивой и с построенной им фаб­рикой...Называя свою землю “матушкой” и “кормилицей”, пахарь действительно любит ее, гордится ею, откладывает и копит для нее, тоскует без нее”. <…>

Поменять слово — значит поменять отношение. Рассказ Ю. Нагибина “Квасник и Буженинова” посвящен горькой судьбе шута. Михаилу Голицыну помогло выдержать уни­жение и насмешки другое слово, другое название всего того, что он испытывал. “Назови “службой” пытку души, и ты все выдержишь”. <…>

§ 11. АУТОСУГГЕСТИВНАЯ ФУНКЦИЯ МЕТАФОР (метафора и самовнушение)

Высокая и во многом уникальная информативность ме­тафоры делает ее превосходным средством самовнушения, самовоздействия. Функцию метафоры как средства само­воздействия говорящего можно назвать аутосуггестивной функцией. Ею обладают метафоры во внутренней речи че­ловека, в дневниках, письмах, метафоры в молитвах. Все пе­речисленные аспекты, области, “жанры” лингвистически почти не исследованы, между тем теория речевого воздей­ствия представляется принципиально недостаточной без та­кого аспекта, как речевое самовоздействие, и метафоры в общем арсенале средств самовоздействия играют далеко не второстепенную роль.

<…> Яркие образные представления легли в основу безмедикаментозного метода лечения, разработанного Г.Н.Сыти­ным и получившего название “метод СОЭВУС” (метод словесно-образного эмоционально-волевого управления состоянием человека). Приведем небольшой отры­вок из настроя, включающий в себя целый ряд художест­венных приемов, тропов, в частности метафор: “В зрительные нервы вливается стальная крепость, стальная крепость вли­вается в зрительные нервы. Бурно-бурно развивающаяся новорожденная жизнь вливается в мои глаза. Новорожден­ная жизнь рождает яркие-яркие, сияющие-сияющие, ново­рожденно-юные прекрасные глаза. Новорожденная жизнь рождает новорожденно-юные, новорожденно-юные прекрас­ные глаза. Волевые умные глаза. Лучистые-лучистые блес­тящие глаза, лучистые-блестящие глаза. Новорожденная жизнь рождает сильные-сильные неутомимые сильные гла­за...”.

Особенность метода Г.Н.Сытина в обязательном представлении каждого элемента настроя. “И здесь полутонов доктор не признает, — читаем в предисловии к книге, — только контрастные, яркие цвета: если здоровье — то не­сокрушимое, если огонь, то неугасимый, если кровь — то “течет по жилам широким свободным потоком”, если ра­дость — то “наполняет человека всего, насквозь”.

Настрои формируют у человека яркие образы здоровья, молодости, силы, неутомимости и красоты. И помогают это­му языковые метафоры, взятые в их аутосуггестивной функ­ции: “энергия бьет ключом”, “этот орган кровь начисто про­мывает, хорошо его питает, несет органу энергию и силу”. Метафоры и эпитеты помогают освободиться от гнета ста­рых представлений, более того, этот метод дает удивитель­но долгосрочный эффект. <...>

Несколько легче проиллюстрировать аутосуггестивную функцию метафоры, используемую в дневниках, когда эмоциональное состояние, настрой пишущего формируется пос­редством собственной речи, и особенно посредством новых метафор. Так, Л.Н.Толстой, побуждая себя работать, соз­дал развернутую метафору двух кладовых и мастерской:

“Думал все о тех же двух кладовых и мастерской. Одна горница — кладовая, где матерьял, другая — мастерская, куда беру из матерьяльной кладовой и над ней работаю, и третья кладовая, куда складываю отделанную работу. Дорого не набирать слишком много, не по силам матерьялу, который портится, пылится, вянет, но не работается; потом важно то, чтобы работать над тем, что взято в мастерскую...” (Л.Н. Толстой. Дневники).

В спонтанной, подчас “знаковой” метонимической днев­никовой речи метафора становится средством самовнуше­ния, самовоздействия. Дневниковому стилю близок стиль записных книжек <…>.

Несколько сложнее обнаружить метафоры-стимулы в эпистолярном подстиле речи, поскольку письмо адресуется другому человеку и не всегда раскрывает с достаточной полнотой внутренний мир самого автора, адресанта. Однако в тех случаях, когда речь идет об оценке, осмыслении своей собственной жизни, метафоры в письмах выступают и как средство самовнушения <…>. Письмо к другу на время, на миг оборачивается пись­мом к себе.

Аутосуггестивная функция метафоры наблюдается в мо­литвах <…>.

Аутосуггестивная функция отличается от этической функции метафор, во-первых, направленностью речевого воздействия, во-вторых, психологической окраской этого воз­действия. Процесс самовоздействня — это не только самовос­питание, но и самоисцеление<…>.

Истоки аутосуггестивной функции метафоры находим в глубокой древности. В одном из направлений индийской йоги предлагалась для размышлений следующая метафора: человек-экипаж. Физическая сторона человека, тело — повозка. Эмоции — лошади. Ум – кучер. Воля — вожжи, с помо­щью которых кучер управляет лошадьми. Надо заботиться, чтобы повозка была в порядке (заботиться о здоровье), чтобы лошади были обучены, не пугливы, не боялись бы новых улиц. Эмоциональная природа человека должна быть воспитанной и в то же время сильной. Ничего не соверша­ется без страсти. Ум должен быть ясным и сосредоточен­ным. Развертывание, объяснение метафоры “человек-экипаж” давало аутосуггестивный эффект, становилось средством самовнушения <…>.

Чтобы метафоры превратились во внутренние стимулы, т.е. давали аутосуггестивный эффект, они должны отвечать трем требованиям: быть регулярно обновляемыми (све­жими), потаёнными и позитивными. Первые два условия не требуют пояснения, а на третьем необходимо остановиться. Толчком к созданию метафоры-стимула, внутреннего образа-ориентира может стать какой-либо предмет. Когда М. Шагинян подарили коралл, она сделала запись в дневнике: “Никогда не твердеть мозгом, чтоб он безостановочно рос, а пережитое, остающееся пройденным, пусть его твердеет в красивые кораллы”. Думается, что такая отрицательная концепция предмета (“никогда не твердеть мозгом”) поме­шала ему стать хорошим стимулом.

Давно замечено, но в практическую жизнь введено срав­нительно недавно, да и то за рубежом, что человек адекват­но воспринимает только позитивные, положительные про­граммы, “плюсинформацию”. Ханнес Линдеман (1985) пи­сал, что формулы самовнушения не должны содержать отрицания, что образно окрашенные положительные представ­ления оказывают влияние на вегетативную нервную систему.

“Человеческому естеству вообще ближе позитивные формулы типа “Вы можете”, чем негативные “Вы не буде­те делать что-нибудь”... Вот как выглядит предупредитель­ная вывеска в Музее скульптуры в Вашингтоне: “В музее разрешается задумчиво смотреть, беседовать, курить, проха­живаться, трогать экспонаты, наслаждаться, сорить, рассла­биться, делать записи чернилами, карандашом (Семья и шко­ла. 1990. № 8). [Выделенные нами слова на вывеске зачеркнуты. — В. X.] <…>.

В заключение параграфа обратимся опять к муд­рой старине и приведем несколько примеров аутосуггестивной функции метафоры из сочинений древнеиндийских фило­софов:

“Иди радостно. Просыпаясь утром, благословляй свой новый расцветающий день и обещай себе принять до конца все, что в нем к тебе придет. Творчество сердца человека — в его простом дне”.

“Держи сердце широко открытым. Следи, чтобы ни один его лепесток не закрылся. Лей молча любовь и не приходи в отчаяние, если человек не подбирает твоей люб­ви...”.

“Вся жизнь — ряд черных и розовых жемчужин. И плох тот человек, который не умеет носить в спокойствии, муже­стве и верности своего ожерелья жизни”.

Как видим, аутосуггестивная функция метафоры откры­вает целую область интересных исследований, показываю­щих, что метафора, помимо прочих ее свойств и достоинств, обладает еще свойствами... психотерапевта.

§ 12. КОДИРУЮЩАЯ ФУНКЦИЯ МЕТАФОР (метафора и код)

Обладая высокой компрессией смысла, метафора мо­жет играть роль кода при обозначении военных операций, учений, программ действий различных инстанций и служб. Например: “Уроки “Бури в пустыне” (Красная Звезда. 1991. 17 мая). “Добро сильнее зла. Лишнее тому подтвержде­ние — операция “Гром”. “Гром”, который не грянул благо­даря таланту и выучке чекистов, милиционеров, авиаторов, всех людей доброй воли” (Правда. 1989. 3 янв.).

С точки зрения лингвистической интерпретации коди­рующая функция метафор оказывается весьма сложной. Дей­ствительно, если брать энциклопедический аспект слов, то нельзя не заметить, что любое, не только образное слово кодирует всю сумму знаний о предмете. Высокая инфор­мативность метафоры способствует хорошему кодированию и хорошему сохранению кода, тем не менее кодирующую функцию не следует трактовать расширительно, ставя знак равенства между кодирующей и кумулятивной функцией, функцией накопления знаний.

Специфика кодирующей функции видна при сопостав­лении ее с конспиративной функцией. В обоих случаях име­ет место утаивание информации, но в арго такое утаивание должно быть в принципе нешифруемым, непонятным другим людям, тогда как при кодировании шифр к метафоре лежит как бы на поверхности. Мы скрываем нечто, кодируем, но прежде всего для себя прекрасно понимая, что обратный процесс, декодирование, особых затруднений не вызовет. Более того, мы заботимся о том, чтобы таких затруднении и не возникало.

Истоки кодирующей функции метафор находим в глубокой древности. “Специфический для народных плачей древ­ний закон табуирования обусловливает использование мно­гих названий растении в качестве устойчивых метафоричес­ких замещений при упоминании оплакиваемого!” (“Климас, 1989).

Соперником метафоры в её кодирующей функции явля­ется местоимение 3-го лица он, которое до сих пор исполь­зуется как универсальный эквивалент любого табу. В про­изведении В.Астафьева “Затеси” приводится рассказ сиби­ряка о свержении памятника:

“— Однажды, — рассказывал старый сибирский капитан (кондовые сибиряки избегают называть собственным именем дьявола и всякую нечистую силу — с тайным, коро­бящим душу трепетом употребляя слово “он”), — темной осенней ночью, нарастив пять буксирных тросов, набросили стальную петлю на “него”, рабочий буксир городского пор­та, откомандированный на эту работу, сронил “его” с поста­мента, сволок на середину реки”.

При сильном и неоднозначном оценочном компоненте переносного значения слова местоимение он оказывается выигрышнее любой метафоры.

Процессы кодирования и декодирования смысла наблю­даются и в эвфемизмах. Эвфемизмы иногда трактуют рас­ширительно как троп, состоящий в непрямом, прикрытом, вежливом, смягчающем обозначении какого-либо предмета или явления... Он в почтенном возрасте вм. Он стар; Он по­роха не выдумает вм. Он неумен (Ахманова, 1969). Противоположное понятие “дисфемизм” — троп, состоящий в замене естественного в данном контексте обозначения какого-либо предмета более вульгарным, фамильярным или грубым.

Если принять такую интерпретацию терминов, то воз­никает много вопросов: что считать естественным в данном контексте обозначением? Так ли уж одинаковы слова и выражения стар — в почтенном возрасте, неумен — пороха не выдумает, чтобы замену левого компонента правым счи­тать не более чем тропом, художественным приемом, эвфе­мизмом? Далее, если признать такую, расширительную, трактовку терминов “эвфемизм” и “дисфемизм”, то при ана­лизе художественных произведений возникает вопрос: где кончается тот или иной троп и начинается обычный текст? В комедии Гоголя “Ревизор” все действующие лица говорят или подчеркнутыми эвфемизмами, или дисфемизмами.

Хлестаков: Как бы я желал, сударыня, быть вашим платочком, чтобы обнимать вашу лилейную шейку.

Марья Антоновна: Я совсем не понимаю, о чем вы говорите: какой-то платочек... Сегодня какая странная погода!

Городничий: Что, голубчики, как поживаете? как товар идет ваш? Что, самоварники, аршинники, жаловаться? Архиплуты, протобестии, надувайлы морские! Жаловаться? Что? Много взяли! Вот, думают, так в тюрьму его и засадят!.. Знаете ли вы, семь чертей и одна ведьма вам в зубы, что…

Наконец, если вежливое, приглушенное, деликатное обозначение считать эвфемизмом, т.е. заменой слов менее деликатных, то грош цена такой вежливости и деликатности.

Все эти соображения нацеливают нас на иную трактов­ку термина “эвфемизм”. Под эвфемизмом будем понимать непрямое обозначение таких предметов или явлений, кото­рые по соображениям приличия не могут быть названы свои­ми прямыми именами. В эвфемизмах проявляется кодирую­щая функция метафорических выражений: “ночная ваза”, “комбинат бытовых услуг”, “удобства”. Метафоры-эвфемиз­мы встречаются и в художественной литературе.

“Но от внезапного удовольствия или чего-либо другого ребенок вдруг повел себя нехорошо.

— Ах, боже мой! — вскрикнула жена Леницына, — он вам испортил весь фрак!” ...—Может ли что испортить ребе­нок в это золотое время своего возраста! — повторял он [Чичиков]; а в то же время думал: “Да ведь как бестия, волки б его съели, метко обделал, канальчонок проклятый!” (Н.В. Гоголь. Мертвые души).

Кодирующая функция метафор проявляется не только в эвфемизмах. Существует особая форма, в которой коди­рующие свойства метафор представлены особенно ярко. Это заглавия художественных произведений. “Верно найденное название книги, даже рассказа, — пишет А.И. Солжени­цын, — никак не случайно, оно есть — часть души и сути, оно сроднено, и сменить название - уже ранить вещь”. Кстати, само название очерков литературной жизни — великолепная пословица-метафора, как нельзя лучше кодирующая огромное и многоплановое содержание очерков. <…>

Кодирование информации в заголовке нередко строится по формуле “метафора + метонимия”: “Мертвые души” Н.В. Гоголя, “Деревянные кони” Ф. Абрамова, “Сирень” Ю.На­гибина.

<…> В исследованиях лингвис­тов не случайно позиция заглавия, эпиграфа, зачина и кон­цовки названа сильной позицией в тексте, и если в этих позициях удачно употреблены метафоры, то эти метафоры развивают в себе кодирующие свойства.

Подытоживая все сказанное, попробуем утрировать, уси­лить то противоречие, которое наблюдается в данном пара­графе между идеей о кодирующей роли метафоры и ее текстовой аргументацией.

В названиях военных операций, в заглавиях произведе­ний вместо метафоры мы часто сталкиваемся с метонимией чистой воды: операция “Кавказ”, повесть Д.Гранина “Картина”. В табуированном языке соперником метафоры исста­ри было местоимение он. Эвфемизмы тоже состоят отнюдь не из одних метафор. Означает ли это необоснованность вы­деления данной функции? Полагаем, что не означает. Мета­фора не просто сочетается с другими способами озаглав­ливать, табуирования, сокрытия смысла — она дает прин­ципиально иную (по сравнению с той же метонимией) схе­му кодирования и декодирования смысла, почему и возмож­но в одном и том же слове сочетание, соединение метафори­ческого и метонимического кодов.

§ 13