Оппозиция «свое – чужое» в лицах

Для русского языкового сознания чрезвычайно актуальным оказывается вопрос – ч е й опыт лежит в основе обоб­щения: мой (индивидуальный) или их (коллективный). По этому параметру paзличаются модели обобщения на "ты" (2 лицо ед.числа) и "они" (3 лицо мн. числа). В пояснение рассмотрим пример: [Мы в ресторане, приступаем к заказу блюд. Звучит фраза]: В этом ресторанерасплачиваешься заранее, где выбор ты-формы предиката выражает идею 'обыч­но', 'как всегда'. Эта идея может быть выражена и с помощью они-формы: В этом ресторане расплачиваются заранее. Воп­рос: в каком случае наличествует имплицитная маркировка личного опыта говорящего? Когда говорящий уже бывал в ресторане и на основе этого опыта сфор­мировал обобщение? Ответ: личный опыт, индивидуальное авторство маркированы обобщающей ты-формулой. Именно поэтому ее использование невозможно в контексте, свидетельствующем о неосведомленности говорящего, отсутст­вии у него какого-либо предварительного знакомства с ситуацией: мы говорим А что если (а вдруг…) в этом ресторане расплачиваются заранее и не говорим *А что если в этом ресторане расплачиваешься заранее?[21]

Такой языковой альтернативы – обобщения на ты (с соответствующей импли­кацией смыслов "своё", "близкое", "понятное", "знакомое") и обобщения на они (со смыслом "внешнее", "авторитарное") - может и не быть в языке, и тогда она не ясна нашему учащемуся. Например, французское on переводится на pyccкий и с помощью ты-, и с помощью они-, и с помощью мы- обобщений.

Нужно сказать, что русские ты-формы обладают яркой диалогичностью: это всегда живая, как 6ы спонтанная реакция на события внешнего мира, ср. разного рода ты при самоописании: Ничего не скажешь, хорош! Смотри-ка ты, как он вырядился, Вот так и живешь как на вулкане; Да развe здесь усидишь на мес­те?; ср. также ты псевдоимперативы: А Иван и приди на семинар; Mы работай, а ты спать будешь; Не сядь я в этот вагон, мы бы с тобой никогда не встретились.

Любопытно, что эти свойства перенос­ных ты-форм – а) диалогичность и б) эмпатия – легко выводятся из прямого значения местоимения "ты". В самом деле ты – это, во-первых, показатель отчуждения от авторскою "я", выход за пределы этого "я" (т.е. показатель диалога!), а во-вторых, ты – это указание на первого, ближайшего к "я" собеседника, каковым, разумеется, является само это "я" (отсюда рождается эмпатия: ты-мир – это свое, близкое, понятное говорящему).

Эмпатизация с помощью ты-форм со­бытий и ситуаций внешнего мира – ком­понент (б) – отчетливо видна и при упо­треблении псевдоимператива: Опять жди писем, не спи всю ночь, волнуйся, по теле­фону названивай (все это "сочувственные" высказывания); Студент экзамены сда­вай, a преподаватель по театрам будет ходить (симпатии говорящего, как сооб­щает императивная форма, на стороне студента). Или, быть может, еще более яркий пример: Парламент законы прини­май, а мы митинговать будем.

Замечание. В последнем случае ис­пользуется еще одна местоименная форма в переносном употреблении – мы. Это мы покровительственное, авторитарное, про­износимое "сверху вниз", псевдо-мы , как правило, не включающее в свой денота­тивный объем 1-е лицо реального говорящего, мы, относимое к адресату, ср : Что это мы на лекции не ходим?, адресованное ровно одному человеку; Как поживаем?, Что унас новенького?; (человеку, сбрив­шему бороду) Где же этонаша борода? и под.

Такое мы тоже "диалогично": оно зву­чит в живом разговоре и невозможно в заочном общении (письме, например), т.е. в тех случаях, когда нет актуального взаимодействия коммуникантов, и у гово­рящего теряется "живость реакции".

Выбор именно такой модели описания заставляет понять высказывание как выражение симпатии парламенту и осуждения тем лицам, которые именуются мы-формой (понятно, что говорящий дистанцируется от этого мы). В псевдоимперативе проявляется и диалогичность ты-форм, т.е. компонент (а): форма императива подсказывает, что субъекту ("мне", "тебе", "ему"...) навязывается соответствующее – трудное и неприятное – действие, оно как бы предписывается ему (в полном со­ответствии с исходной семантикой импе­ратива!) каким-то внешним и несимпати­чным творящему каузатором. Интересно, что сам этот каузатор - опять же в соответствии с первичной функцией импера­тивной формы обладает личностным началом[22] (это действие, поведение и пр. лица, а не проявление каких-то стихий­ных сил: природных, событийных).

Рассмотрим в пояснение пример: На улице дождь, опятьсидеть дома – инфи­нитив выражает модальность внешней не­обходимости, о характере которой сообща­ет предшествующий контекст. Здесь не­уместно использование императивной формы (На улице дождь. *Опятьсиди до­ма), поскольку не к кому адресовать упрек. Ср. с этим другое высказывание: Петя надел мои ботинки: опять сиди (и можно: сидеть) весь день дома. Персони­фикация причины делает возможным ис­пользование формы, ср. еще: Хлеб совсем зачерствел: опять идти в магазин и Гости поели весь хлеб: опятьиди в магазин.

Известно, что в корейском языке формы лица потеряли свои прямые функции и по преимуществу являются показателями социальных дистанций, статуса и под. B русском языке в силу наличия в языковом сознании оппозиции "я" / "не-я", "свое" / "чужое", "личность / "коллектив"... формы лица, в том числе и личные местоимения, обладают большой прагматической нагруженностью. К вышеприведенным случаям можно добавить и номинацию себя в 3-м лице Президент знает, что о нем думает народ даже в 3-м лице мн. числа (Говорят те6е, не делай этого; Кому говорят, подойди сюда; Ну, что тебе говорили); использование местоимения "он" о присутствующем и мн. др. случаи. Наличие в языке самой этой возможности — транспозиции местоименных форм, их вторичного употребления – и характер прочтения соответствующих высказываний связаны, как нам кажется, с фундаментальной особенностью русского языкового мышления, а именно — с семантичностью русской грамматики (не только форм лица, числа, но и альтернатив при выборе именных и глагольных форм предиката: имена описывают постоянные свойства, а глаголы – актуальные и быть может временные; альтернативных синтаксически форм: личных/безличных, пассивных / активных конструкций и т.д.). Это огромная тема, и мы лишь коснемся ее на нескольких примерах.

Лицо по умолчанию. В разных языках есть разные способы ухода от указания на субъект предложения. В русском для этого очень часто используется модель Vf3pl (Тебя видели с ней в театре), а в английском — пассив. Но в силу "семантичности" нашего восприятия грамматической формы, модель Vf3pl, не столь универсальна, как, скажем, английский пассив, ведь она несет скрытую информацию о том, что не названный субъект предложения — лицо, человек[23]. Иногда мы просто обязаны употребить подлежащее, даже продублировав семантику субъекта и в N1, и в сказуемом, во избежание смысло­вой неоднозначности, а то и ошибочного истолкования, ср.: Когда я проходил мимо дачи, меняоблаяла собака. Здесь 'собака' упоминается дважды: и в имени, и в гла­голе, но не употребить имени (подлежа­щего) мы не можем, ибо фраза Когда я проходил мимо дачи, меняоблаяли звучит по меньшей мере двусмысленно: форма Vf3pl персонифицирует соответствующее действие, заставляет увидеть за ним лицо или круг лиц.

Лицо в безличной интерпретации. Бо­гатейший материал на тему семантики грамматической формы дает русская без­личность. Особенно это касается тех слу­чаев, когда возможна альтернатива, и вы­бор личной или безличной формы описа­ния моделирует свою действительность, ср.: Егосбило машиной /ударило кирпи­чом и Егосбили машиной /ударили кир­пичом (первые варианты могут быть пред­метом хроники происшествий, а вторые — относятся уже к уголовным делам).

Выбор безличной формы представле­ния действительности может выражать своего рода жизненное credo, как, к при­меру, у В.Розанова: Иду! Иду! Иду! Иду!... И не интересуюсь. Что-то стихийное, а не ч е л о в е ч е с к о е . Скорее,"несет", ане иду. Ноги волочатся. Исрывает меня с каждого места, где стоял. Ср. в этом плане розановское "не хочется" и лермонтовское "хочу" (в каждом случае выбранный способ описания является единствен­но возможным): О мое "не хочется" разбивается всякий наскок. Я почти лишен страстей. "Хочется" мне очень редко. Но мое "не хочется" есть истинная страсть. От этого я так мало замешан, "соучаст­вую" миру (В.Розанов. Опавшие листья); Хочу я с небом примириться, // Хочу лю­бить, хочу молиться, // Хочу я веровать добру (М.Лермонтов. Демон).

Наблюдение за возможностями "обезличивания" – трансформацией модели SN1+Vf в модель SN3 + Vimpers-ся (Я хочу – Мне хочется) позволяет заметить, что исходным пунктом безличной модели, субъектом предложения, является лицо, человек, ср.:Ему сегодня работается; Маше не сидится на месте при невозможности *Трактору работается; * Птицене сидится на ветке. Причем лицо это мыслится не как носитель воли, "контро­лер" ситуации, а, скорее, как носитель со­знания, "духа", как некая духовно-душевная целостность. И обезличивание дейст­вует как раз по линии редукции духовной "надстройки" (сознания), акцентируя ду­шевное начало, ср. знаменитую фразу из "Идиота" Ф.М.Достоевского Парфен, не верю!, в которой "личный" синтаксис иг­рает роль речевого действия, способного отвести занесенный над жертвой нож, и... Не верится, где безличная форма обозна­чает некий внутренний разлад.

Тезис о языковой релевантности признака "личность", понимаемого как "индивидуальность", духовно-психичес­кая целостность, подтверждают примеры невозможности обезличивания в тех слу­чаях, когда субъект не обладает названными характеристиками, ср.: (субъект не ли­цо) Наш мир отвергает эту идею, не хо­чет ее (В.Розанов) – *миру не хочется этой идеи; Судьба не хочет нам помочь — *судьбе не хочется..., (субъект не инди­вид) Наш институт не хочет поддержи­вать этот проект – * нашему институту не хочется..., (субъект – часть, а не це­лое) Ноги не хотят идти, сердце не хочет работать, глаза на эту жизнь смотреть не хотят – *ногам не хочется идти, *сердцу не хочется работать, * глазам не хочется смотреть на эту жизнь[24].

Приведенные примеры позволяют го­ворить о категории лица как об одной из особо важных для русского языкового со­знания. При этом описание лица (лично­сти) в традиционных терминах категори­альной семантики типа "воля", "контроль" на русском языковом материале, как ми­нимум, нуждается в уточнении.

К теме «Время в русской языковой картине мира»

И в заключение еще об одной фунда­ментальной для русской языковой карти­ны мира особенности, а именно — о каче­ственной спецификации вымени: время — как вместилище событий — является другим названием для жизни, а жизнь мыслится и описывается в категориях времени (мгновений, эпох, моментов...). Мы хотим указать на некоторые существенные для русской языковой кар­тины времени моменты.

Прежде всего, тема времени заставля­ет нас говорить не о "наивной физике" (по аналогии с "наивной геометрией" язы­кового пространства), а об истории, куль­туре носителей языка, время в полном смысле слова принадлежит к духовно-культурной картине мира. Яркой иллюст­рацией языковой релевантности духовно-культурных представлений является судьба такого слова, как час.

В русской языковой картине времени час занимает особое место. Сравнение с типологически близкими — английским, французским – языками показывает, что русский чаc в существенной степени на­следует специфику "часа" Нового Завета ("часа" Иисуса) и является манифестан­том того типа "трудного" пути, который связан с искуплением (это как раз тот случай, когда слово хранит память о тек­сте как о прототипическом источнике). Отсюда такие характеристики часа, как "персоноцентричность", "духовность". В русском языке соответствующая семантика отразилась не только во фраземах типа пробил час, последний час, она определяет и общий механизм употребления этого слова. Мы говорим час потери (но не утери, пропажи), час обретения (но не приобретения), час постижения (но не уяснения, уразумения). Х-ми при часе не могут быть названия событий, ситуаций, исключающих осмысление в перспективе "пути", "духовного роста". Ср. в связи с этим следующие противопоставления: час смирения, но не упрямства, час прощения, но не осуждения... Духовному времени чу­жды и разного рода утилитарные понятия, поэтому может быть время (ане час здравого смысла, торжества практицизма, бережливости...

Исследование текстов Евангелий на греческом, латинском, церковнославянском и русском языках и выявление в них строгой последовательности при переводе новозаветного "часа" (...) позволяет усмотреть в этом слове особую терминологическую значимость — соотнесенность с общей системой языка времени в Библии. Анализ же этого языка приводит к двум ключевым названиям времени: ветхозаветному дню и новозаветному часу.

День в Библии — это универсальная единица описания времени-жизни, день -и орудие в руках Господа, и мера человеческого существования (Дней наших - семьдесят лет (Пс.90.10)). Если день является носителем "родо-временной" перспективы, то час открывает перспективу личностную. В силу такого понимания о дне можно говорить, что он описывает время внешнего пространства бытия, а о часе — что он открывает возможность описания времени внутреннего со­зерцания, времени индивидуальности и личности, времени как духовной катего­рии.

Таким образом, культурно мотивиро­ванные и взаимно соотносящиеся между собою в некоем исходном тексте час и день задают две различные проекции описания жизни в терминах времени, и гра­ница, условно говоря, проходит именно между этими временными показателями, а именно — час (а также мгновение, миг, минута) проецирует события на внутрен­ний мир: душевный, духовный, представ­ляемый; в системе временных показате­лей именно они предназначены для опи­сания ментального плана человеческого существования; день же (как и дни, време­на, век, эпоха, годы, лета...) описывают мир внешний: социальный, возрастной, природный, культурно-исторический; их назначение в системе языка времени-жиз­ни — описывать "вещный" план человече­ского бытия.

Последняя группа слов, называющих "вместилища" событий, в русском языке обладает интересной семантической дифференциацией: времена выступают как внешняя сила, формирующая и влияющая на события, это время активное, ниспосылающее (ср. из "Слова о полку Игореве": Худо времена обернулись…), век – результат этого формирования (это время как совокупность поколений); эпоха же в русском языке, в силу того, что это заимствованное (и достаточно поздно!) слово, является искусственным, вторичным определением временного периода – с опорой на культурно-историческое содержание и особую значимость для субъекта.

Важной чертой времени, которое находит языковое отражение в семантике соответствующих слов-названий, является антропоцентричность[25]. Рассмотрение темпоральной лексики в аспекте возможностей описания по линии живое/ неживое (предметное); люди/ нелюди (растительный vs. животный мир); взрослый (личность) / невзрослый и под., как кажется, может послужить таксономической основой концептуальных характеристик времени в русском языковом сознании.

Печатается по ст. Яковлева Е.С. К описанию русской языковой картины мира// Русский язык за рубежом. 1996. №1-2-3. С.47-56.