Большой Гарольд: рассказ

Моей отец умер от полиомиелита, когда я был годовалым ребенком, поэтому я рос без отца. По доброте душевной один человек из нашей церковной общины взял моего брата и меня под свою опеку. Мы звали его Большой Гарольд. Он терпеливо сидел на игровых площадках, пока мы тупо кружились на каруселях. Когда мы под­росли, он научил нас играть в шахматы и помо­гал нам мастерить гоночный автомобиль из мыль­ницы. Пребывая в детском неведении, мы не знали, что многим людям в церкви он, похоже, казался странным.

В конце концов, Большой Гарольд покинул нашу церковь. «Она слишком либеральна», — решил он. Некоторые женщины там пользова­лись губной помадой и носили макияж. Кроме того, он обнаружил несколько отрывков в Биб­лии, из-за которых стал неодобрительно отно­ситься к использованию музыкальных инстру­ментов в церкви, и захотел найти церковь, кото­рая разделяла бы его взгляды. Я присутствовал на свадьбе Большого Гарольда. Запрет на музы­ку, видимо, относился только к самому святи­лищу, и длинный желтый удлинитель, извива­ясь по главному проходу, исчезал за дверью, где кашляющий магнитофон воспроизводил скрипу­чую версию «Свадебного марша» Мендельсона.

Большой Гарольд был одержим нравственнос­тью и политикой. По его мнению, Соединенные Штаты, поверженные Божией карой, скоро исчез­нут из-за царящей здесь вседозволенности. Он цитировал коммунистов, которые говорили о том, что Запад прогнил, как залежалый фрукт. Он дей­ствительно верил, что коммунисты, действуя че­рез Трехстороннюю Комиссию и Федеральный Ре­зервный Банк, скоро окажутся в нашем Правитель­стве. Он давал мне литературу, выпущенную Об­ществом Джона Берча, отпечатанную на дешевой бумаге в красно-бело-голубых обложках, и насто­ял на том, чтобы я прочел книгу «Никто не осме­ливается назвать это государственной изменой».

Большой Гарольд ненавидел чернокожих. Он часто говорил о том, как они глупы и ленивы, и рассказывал истории о никчемных черных, рабо­тавших вместе с ним. В это время Конгресс начал принимать били о правах граждан, и Атланта при­ступила к осуществлению политики расовой ин­теграции. До этого у белых всегда были специаль­ные мотели и рестораны только для своих; мага­зины, предназначенные либо для черных, либо для белых, но никогда для тех и других вместе. Теперь правительство навязывало перемены, и Большой Гарольд рассматривал эти перемены как очередной знак коммунистического заговора. Пос­ледней каплей стало решение судов, требовавших принудительно перевозить на автобусах школьни­ков Атланты. К тому времени у Гарольда было двое собственных детей, и для него была невыно­сима мысль о том, чтобы отпустить их в школу на автобусе, полном чернокожих детей, которой ру­ководили гуманисты, сторонники секуляризации.

Когда Большой Гарольд стал подумывать об эмиграции, я думал, что он шутит. Он выписал литературу из таких мест, как Родезия, Южная Африка, Австралия, Новая Зеландия, Фолклендс­кие острова — оттуда, где белые, казалось, крепко держали бразды правления. Он корпел над атла­сами и изучал этнический состав этих обществ. Он искал не просто страну, где бы доминировали белые. Он искал высоконравственную страну. По этой причине отпала Австралия, несмотря на пре­обладание белого населения, поскольку в обще­стве там, по всей видимости, царила еще большая вседозволенность, чем в Соединенных Штатах. Там были пляжи, куда пускали с обнаженной грудью и где все поголовно пили пиво.

Однажды Большой Гарольд объявил, что он переезжает в Южную Африку. Тогда еще никто не мог себе представить, что белое меньшинство там потеряет власть. В конце концов, у них было оружие. Соединенные Штаты применяли различ­ные санкции, осуждая апартеид, но Южная Аф­рика стояла на своем, игнорируя весь остальной мир. Большому Гарольду это нравилось.

Ему также нравилось, что религия играет боль­шую роль в Правительстве Южной Африки. Ли­дирующая политическая партия крепко опира­лась на протестантскую церковь, которая, в от­вет на это, обеспечивала апартеид теологичес­кой базой. Правительство, не смущалось, навязывая мораль. Аборты, как и межрасовые браки, были вне закона. Таможенники подверга­ли цензуре такие журналы, как «Плейбой», и задерживали сомнительные фильмы и книги. Большой Гарольд со смехом рассказывал нам, что несколько лет назад детская книжка « Чер­ная красавица» о лошади, была запрещена из-за названия. Никто из инспекторов не взял на себя труд прочитать ее.

В аэропорту Атланты мы пережили трога­тельное до слез расставание, когда Большой Га­рольд, его жена Сарра и двое его малолетних детей прощались с единственной страной, кото­рую они знали. В Южной Африке у них не было ни работы, ни друзей, ни даже жилья. «Не вол­нуйтесь, — заверили они нас. Белых людей встре­тят с распростертыми объятиями»

Большой Гарольд часто писал письма, остава­ясь верным своему характерному стилю. Он стал проповедником-любителем в маленькой церкви и использовал обратную сторону черновиков к сво­им проповедям для писем своей семье и друзьям в Америке. Обычно эти проповеди имели двенад­цать или четырнадцать основных пунктов, снаб­женных убедительным списком библейских ссы­лок. Иногда было трудно отличить обратную сто­рону этих писем от лицевой, поскольку обе сто­роны звучали проповедями. Большой Гарольд выступал против коммунизма и лживых религий, против аморальности современной молодежи, про­тив людей и церковных организаций, которые не были согласны с ним в каждой детали.

Похоже, он процветал в Южной Африке. «Аме­рика должна многому научиться», — писал он мне. В его церкви молодые люди не жевали жвач­ку, не передавали друг другу записки, не пере­шептывались друг с другом во время проповеди.

В школе (только для белых) учащиеся вставали и обращались к своим преподавателям с уважением. Большой Гарольд подписался на журнал «Тайме» и с трудом мог поверить в то, что происходило в Америке. В Южной Африке меньшинствам указали их место, и о группах, лоббирующих интересы фе­министок или геев, никто и не слышал. Правитель­ство должно быть доверенным лицом Господа и отстаивать правду перед лицом сил тьмы.

Сообщая в письмах о своей семье, Большой Гарольд умудрялся сохранять раздраженный, по­учительный тон. Собственные дети его не удов­летворяли, особенно сын Уильям, который всегда принимал неправильные решения и навлекал на себя неприятности.

Любой, кто заглянул бы хоть в одно из писем Гарольда, решил бы, что он не в себе. Но ради прекрасных воспоминаний детства я не воспри­нимал его письма всерьез. Я знал, что под жест­кой оболочкой скрывался человек, который по­святил всего себя помощи вдове с двумя малолет­ними детьми.

Я был подростком, когда Большой Гарольд уехал. Я пошел в колледж и в аспирантуру, затем работал редактором журнала, и, наконец, стал полноправ­ным писателем. Все это время от Большого Гароль­да приходил нескончаемый поток писем. Умер его отец, а потом его мать, но он никогда всерьез не думал о том, чтобы посетить Соединенные Штаты. Насколько мне известно, никто из семьи Большого Гарольда, никто из его друзей также не приезжал к нему в Южную Африку.

Письма помрачнели в девяностые годы, когда стало ясно, что белые и черные разделят власть в Южной Африке. Большой Гарольд прислал мне копии писем, которые он отправил в редакции местных газет. Правительство Южной Африки пре­давало его так же, как это сделало Правительство Соединенных Штатов. Он сказал, что мог бы дока­зать, что Нельсон Мандела и Десмонд Туту были членами коммунистической партии. Он называл американцев предателями за то, что они поддер­живали экономические санкции. И он указывал на коммунистическую агитацию, как на основную причину падения морали. В соседних городах те­перь открывались стриптиз-клубы, и в центре Йоханнесбурга на самом деле можно было встре­тить смешанные пары разных рас, держащие друг друга за руку. Тон его писем становился все более и более истеричным.

Полный дурных предчувствий, в 1993 году я решил посетить Большого Гарольда. В течение двадцати пяти лет я слышал от него только осуждение и недовольство. Он присылал мне длинные опровержения моих книг, пока одна из них — «Разочарование в Боге» — не взбесила его настолько, что он попросил их больше не при­сылать. Он выпалил письмо на трех страницах, полных осуждения, причем не самой книги, а ее заглавия. Хотя он и не открывал книгу, у него нашлось, что сказать о названии, которое он посчитал вызывающим.

И все же, раз уж я был в Южной Африке по делам, как я мог устоять и не сделать крюк в пятьсот миль, чтобы навестить Большого Га­рольда? Может быть, на самом деле он был другим, был больше похож на человека, которо­го я однажды узнал. Может быть, он нуждался в том, чтобы кто-нибудь открыл ему глаза на ог­ромный мир. Я написал ему за несколько меся­цев, чтобы узнать, могу ли я у него остановить­ся, и сразу же его письма приобрели более мяг­кий, примирительный тон.

Единственный самолет до города, где жил Боль­шой Гарольд вылетал из Йоханнесбурга рано ут­ром. К тому времени, когда мы с женой добра­лись до аэропорта, мы жаждали кофе. Возбужде­ние, вызванное кофеином, просто прибавилось к нашему основному беспокойству по поводу поезд­ки. Мы не имели ни малейшего представления, чего нам ожидать. Дети Большого Гарольда были теперь взрослыми людьми, которые, без сомне­ния, говорили с южноафриканским акцентом. Узнаю ли я вообще Гарольда и Сарру? Я отметил про себя, что мне следует расстаться с прозвищем «Боль­шой Гарольд», сохранившимся у меня с детства.

Так начался один из самых необычных дней в моей жизни. Когда самолет приземлился, и мы покинули салон, я сразу же узнал Сару. Ее волосы поседели, а плечи ссутулились от старо­сти, но это печальное худое лицо нельзя было перепутать ни с каким другим. Она крепко об­няла меня и представила своему сыну Уильяму и его невесте Бэвэрли (дочь жила далеко и не могла к нам присоединиться).

Уильяму было около тридцати. Он был друже­любен, симпатичен и считал себя большим почи­тателем Америки. Он вскользь упомянул, что по­знакомился со своей невестой в клинике для нар­команов. Очевидно, некоторые факты не попада­ли в письма Большого Гарольда.

Уильям взял напрокат старенький микроавтобус «Фольксваген», думая, что у меня, возможно, ока­жется много багажа. Поскольку средние сидения микроавтобуса были вынуты, Уильям, Бэвэрли и Сарра сели впереди, в то время как мы примости­лись на одиноком сидении в задней части машины, как раз над двигателем. Было жарко, сильно за девяносто градусов, и выхлопные газы двигателя просачивались через проржавевший пол. Как назло, Бэвэрли и Уильям, как и многие наркоманы на лечении, беспрерывно курили, и клубы дыма тяну­лись через весь салон, смешиваясь с выхлопными газами дизельного мотора.

Уильям провез нас по городу, лихо лавируя и визжа тормозами. Он постоянно оборачивался со своего места, чтобы показать нам достопри­мечательности: «Слышали о докторе Кристиане Бэрнарде? Он жил в этом доме», — и когда он это делал, машину подбрасывало из стороны в сторону, багаж ездил по полу, а мы усиленно старались удержать в желудке галлоны кофе и завтрак, съеденный в самолете.

Вопрос о том, где большой Гарольд, я не зада­вал, потому что решил, что он ждал нас дома. Но когда мы прибыли, в дверях никто не появился.

— Где Гарольд? — спросил я Уильяма, когда мы разгружали багаж, памятуя о своем решении не использовать слово «большой».

— О, мы как раз собирались сказать тебе, да все как-то некогда было. Видишь ли, отец в тюрь­ме, — он порылся в кармане в поисках очередной сигареты.

— В тюрьме?— мой разум отказывался пони­мать это.

— Именно. Он надеялся, что его уже выпустят, но его прошение отклонили.

Я уставился на него, пока он не продолжил объяснение:

— В общем — ну, отец иногда выходит из себя. Он пишет гневные письма...

— Знаю, я получал некоторые из этих писем, — прервал я его.

— Ну и вот. Как-то раз он разослал слишком много и попал в переплет. Потом мы расскажем тебе подробней. Пойдем в дом.

Я постоял еще минуту, пытаясь переварить но­вость, но Уильям исчез за дверью. Я сгреб наши чемоданы и вошел в маленькое, темное бунгало. Внутри двойные венецианские занавески и тем­ные шторы отгородили нас от дневного света. Мебель была удобной, изрядно постаревшей и больше отвечала американскому стилю, чем это было в других южноафриканских домах, где мне доводилось бывать. Сарра поставила чайник, и мы несколько минут поддерживали вежливый раз­говор, избегая темы, которая, была у всех на уме.

Вскоре я нашел, на что можно было отвлечься. Уильям разводил прекрасных тропических птиц: лори, какаду, ару и других попугаев. Поскольку хозяин его квартиры не разрешал заводить животных, он дер­жал их в доме родителей, где они свободно летали, не запертые в клетках. Выращенные из яйца, они были настолько ручными, что приземлялись мне на плечо, когда я садился на диван. Радужный лори напугал меня, потянувшись к моему рту, и чуть не заставил меня выронить чашку.

«О, не обращай внимания, Джерри, — рассме­ялся Уильям. Я научил его есть шоколад. Я неко­торое время разжевываю шоколадную конфету, а потом высовываю язык, и он ее слизывает». Я прикрыл рот и предпочел не смотреть, какое вы­ражение было на лице у моей жены.

Здесь, одуревший от передозировки кофе, сига­ретного дыма и выхлопов «Фольксвагена», сидя в темном бунгало с птицей на плече, оставляющей на мне свои мокрые отпечатки и пытающейся схватить меня за язык, я услышал правду о темной стороне личности Большого Гарольда. Да, Гарольд пропове­довал по субботам об адском пламени и сере и писал длинные речи, полные злобы и осуждения, своим друзьям, оставшимся в Америке. Да, он вос­ставал против падения нравственности. Но в то же самое время, из этого маленького затхлого дома он распространял порнографию. Он ввозил нелегаль­ные иностранные публикации, вырезал фотографии и рассылал их знаменитым в Южной Африке жен­щинам, сопровождая их подписями типа

«Вот, что я хочу с тобой сделать». Одна из этих женщин, диктор программы новостей на телевидении, была напугана настолько, что об­ратилась в полицию. Изучив шрифт пишущей машинки, полиция вышла на Гарольда и вмеша­лась в это дело.

Сарра, еле сдерживаясь, описала в деталях тот день, когда группа захвата окружила дом, загнала всех внутрь и перевернула вверх дном все шкафы и чуланы. Они обнаружили копировальную маши­ну и пишущую машинку ее мужа. Они нашли его частную коллекцию порнографии. И они утащили его в тюрьму, в наручниках, с бейсбольной кеп­кой, натянутой на лицо. Все время снаружи пар­ковались фургоны, принадлежащие телевизион­ным компаниям, и над разыгравшейся сценой парил вертолет. Это событие стало гвоздем про­граммы вечерних новостей: «Проповедник аресто­ван полицией нравов».

Сарра сказала, что не выходила из дома в тече­ние четырех дней, боясь глядеть в глаза соседям. Наконец она заставила себя пойти в церковь, но там была вынуждена выдержать еще большее уни­жение. Гарольд был нравственным центром ма­ленькой церкви, и остальные чувствовали себя смущенными и даже преданными, если такое мог­ло случиться с ним...

Позднее, в тот же день, выслушав историю во всех подробностях, я повидался с самим Гароль­дом. Мы положили легкий ленч в пластиковые контейнеры и взяли с собой в тюрьму общего режима, где Гарольд встретил нас на спортив­ной площадке. Это была наша первая личная встреча в течение двадцати пяти лет. Мы обня­лись. Ему было за шестьдесят. Он выглядел очень худым, почти лысым, лицо с запавшими глазами и нездоровым цветом скисшего молока. Мне с трудом верилось, что когда-то он был для меня Большим Гарольдом.

Он казался привидением по сравнению с ос­тальными заключенными, которые проводили вре­мя, занимаясь бодибилдингом и загорая. Он выг­лядел как человек, которого одолела тоска. Он был выставлен напоказ, вывернут наизнанку пе­ред всем миром. Ему негде было спрятаться.

В течение нескольких часов, которые мы про­вели вместе, я иногда замечал черты того Гароль­да, которого я знал. Я рассказал ему о переменах, произошедших по соседству с нашим старым до­мом и о тех мероприятиях, которые были прове­дены, чтобы подготовить Атланту к Олимпийским играм 1996 года. Он просиял, когда я упомянул друзей и членов семьи. Он обращал мое внимание на различных птиц, порхавших вокруг, на экзоти­ческих южноафриканских птиц, которых я никог­да раньше не видел.

Мы ходили вокруг да около, но не говорили прямо о событиях, из-за которых он оказался в тюрьме. Он был напуган: «Я слышал, что здесь делают с извращенцами, — сказал он. Вот почему я отрастил бороду и стал носить шляпу. Это сво­его рода маскировка».

Время посещения окончилось, и нас вместе с другими посетителями проводили мимо тянувшихся рядами ограждений из колючей проволоки. Я об­нял Гарольда еще раз и ушел, сознавая, что веро­ятнее всего никогда его больше не увижу.

Когда несколько дней спустя наш самолет по­кинул Южную Африку, мы с женой все еще были в состоянии шока. Она, зная Гарольда в основном по его собственным письмам, ожидала увидеть пророка в верблюжьей шкуре, некоего Иоанна Крестителя, призывающего мир к Раскаянию! Я ожидал увидеть некоторую комбинацию этого об­раза и того доброго человека из моего детства. Нам бы и за миллион лет было бы не угадать, что мы встретим заключенного, отбывающего свой срок.

После нашего посещения первые несколько пи­сем Гарольда были написаны в более смиренном тоне. Однако, когда он вышел из тюрьмы, он снова начал ожесточаться. Он снова с боем про­бился в ряды своей церковной общины (они «ис­ключили» его), купил новую печатную машинку, и стал рассылать еще больше деклараций, посвя­щенных состоянию этого мира. Я надеялся, что такой опыт собьет с него спесь, сделает его более терпимым по отношению к другим, менее над­менным и уверенным в своей нравственности. И все же прошло несколько лет, и я больше никогда не видел в его письмах ни малейшего следа сми­рения.

И что самое печальное, я никогда не замечал ни малейшего следа благодати. Большой Гарольд был хорошо подкован в области нравственности. По его мнению, мир четко подразделялся на лю­дей непорочных и порочных. Он постоянно все больше сужал этот круг, пока, в конечном итоге, не перестал доверять всем, кроме самого себя. Затем он перестал доверять и себе самому. Навер­ное, впервые в своей жизни он оказался в такой ситуации, что ему некуда было обратиться, кроме как к благодати. Однако насколько я могу судить, он так этого и не сделал. Морализм, даже давший трещину, все равно казался ему более надежным убежищем.