Глава 8 5 страница

Это смехотворно! А что на других?.. — Мистер Томпсон осекся; он знал, что через Миссисипи нет никаких других мостов. Уже через минуту он говорил неровным голосом: — Отдайте армейским подразделениям приказ охранять этот мост. Днем и ночью. Прикажите отобрать лучших солдат. Если что-нибудь случится с этим мостом... — Он не договорил; он сидел, ссутулившись, не спуская глаз с дорогого фарфора и изысканных закусок, разложенных перед ним. Отсутствие такого прозаического предмета, как грейпфрутовый сок, неожиданно впервые высветило для него, чем все это грозит Нью-Йорку, если что-нибудь случится с мостом Таггарта.

Дэгни, — сказал в этот вечер Эдди Виллерс, — мост не единственная проблема. — Он щелчком включил лампу на ее столе, которую она, поглощенная работой, забыла включить с наступлением сумерек. — Из Сан-Франциско не может выйти ни один поезд, следующий на восток. Одна из воюющих там группировок... не знаю какая... захватила наш терминал и обложила данью все отходящие поезда. Они удерживают поезда в качестве залога для выкупа. На чальник терминала бросил работу. Никто не знает, что делать.

Я не могу уехать из Нью-Йорка, — ответила она с безучастным выражением лица.

Я знаю, — тихо ответил он. — Вот почему именно я поеду туда, чтобы спасти положение, или хотя бы назначу ответственного человека.

Я не хочу, чтобы ты ехал. Это слишком опасно. Да и к чему?.. Уже нечего спасать.

И все же это по-прежнему «Таггарт трансконтинен- тал». Я останусь с ней до конца. Дэгни, куда бы ты ни по ехала, ты всегда сможешь строить железные дороги. Я уже нет. Я даже не хочу начинать заново. С меня хватит. После того, что я видел. Тебе это нужно. А я не в состоянии. Я Должен делать то, что могу.

Эдди! Неужели ты не хочешь... — Она замолчала, по нимая, что продолжать бесполезно. — Хорошо, Эдди. Если ты так хочешь.

Я вылетаю сегодня вечером в Калифорнию. Я догово рился, что мне найдут место на военном самолете... Я знаю, что ты выйдешь из игры, как только... как только сможешь уехать из Нью-Йорка. К тому времени, как я вернусь, ты, может быть, уже уедешь. Уезжай, как только сможешь. Не беспокойся обо мне. Не жди, чтобы рассказать мне. Уезжай как можно быстрее... Я прощаюсь с тобой сейчас.

Они поднялись. Они стояли напротив друг друга в полумраке комнаты, между ними висел портрет Натаниэля Таггарта. Перед их внутренним взором проносились годы, прошедшие с того далекого дня, когда они впервые шли по линии железной дороги. Он опустил голову и долго не поднимал ее. Она протянула ему руку:

— Прощай, Эдди.

Он крепко стиснул ее руку, не глядя на собственные руки. Он смотрел ей в лицо. Он двинулся, затем остановился, повернулся к ней и спросил тихим, ровным голосом, в котором не было ни мольбы, ни отчаяния. Он словно хотел достойно закрыть последнюю страницу длинной истории:

Дэгни... ты знаешь... как я к тебе отношусь?

Да, — тихо ответила она, поняв в эту минуту, что знала об этом без слов уже много лет. — Знаю.

Прощай, Дэгни.

Слабый гул проходящего под землей поезда проник сквозь стены здания и поглотил звук закрывшейся за ним двери.

На следующее утро шел снег, и тающие капли, как льдинки, кололи виски доктора Стадлера, пока он шел по длинному коридору отеля «Вэйн-Фолкленд», направляясь к двери королевских покоев. По обе стороны от него шли двое здоровых парней. Они служили в Комитете пропаганды и агитации, но не считали необходимым скрывать, какие методы агитации используют при первой же возможности.

— Помни, что сказал тебе мистер Томпсон, — презри тельно сказал ему один из них. — Один неверный шаг с твоей стороны, и ты пожалеешь, братишка.

Нет, я ощущаю на висках не холод, думал доктор Стад-лер, а жжение, которое появилось прошлым вечером во время сцены с мистером Томпсоном, когда я кричал ему, что не могу встретиться с Джоном Галтом. Стадлер кричал в диком ужасе, умоляя череду невозмутимых лиц не заставлять его делать это, он говорил, рыдая, что готов сделать что угодно, только не это.

Невозмутимые лица не только не снизошли к угрозам, они просто приказывали ему. Он провел бессонную ночь, убеждая себя не подчиняться; но сейчас он двигался к этой двери. Жжение на висках и слабое чувство тошноты и нереальности происходящего шло от потери ощущения, что он и есть доктор Стадлер.

Он заметил металлический блеск штыков, которые были у охранников около двери, и услышал звук ключа в замке. Он вошел и услышал, как за ним запирают дверь.

В дальнем углу он увидел Джона Галта, сидящего на подоконнике, — высокую, стройную фигуру в рубашке и джинсах, одна нога свисала до пола, вторая согнута в колене и обхвачена руками, голова с выгоревшими на солнце волосами на фоне серого неба. Внезапно доктор Стадлер увидел фигуру юноши, сидящего на крыльце его дома недалеко от Университета Патрика Генри, солнечные лучи переливались на его золотистых волосах под голубым, ясным небом, и он услышал свой собственный страстный голос, говоривший двадцать два года назад: «Единственная святая ценность в мире, Джон, это человеческий разум, нерушимый человеческий разум...» И он крикнул образу этого юноши из далеких времен, обращаясь к фигуре в дальнем углу комнаты:

— Я ничего не мог поделать, это не моя вина, Джон!

Он схватился за край стола, который разделял их, чтобы сохранить равновесие и защититься, хотя фигура на подоконнике даже не пошевелилась.

— Это не я привел тебя к этому! — кричал он. — Я не имел такого намерения. Это не то, чего я хотел для тебя, Джон. Я не виноват! Не мог помешать! Я не могу с ними тягаться! Они правят миром! В этом мире нет места для таких, как я!.. Что для них разум? Что для них наука? Ты не представляешь, как они беспощадны! Их невозможно понять! Они не умеют мыслить! Это безмозглые животные, движимые бессознательными чувствами, слепыми, алчными, непостижимыми чувствами! Они хватают все, что их привлекает, только это их и интересует, все, чего хотят, независимо от логики, причин и следствий — они желают этого, кровожадные, грязные свиньи!.. Разум? Разве ты не понимаешь, как он беспомощен против этих безмозглых орд? Наше оружие смехотворно ничтожно: истина, знание, разум, право! Сила — вот что для них ценно, сила, обман, грабеж!.. Джон! Не смотри на меня так! Что я мог против их кулаков? Мне нужно было жить, ведь так? И не для себя, а для будущего науки! Мне нужно было, чтобы меня оставили в покое, чтобы меня защищали. Я не мог не принять их условия — не мог продолжать жить, не приняв их условий, не мог — ты слышишь? Невозможно! А как бы ты хотел, чтобы я поступил? Провести остаток жизни в поисках работы? Просить их о фондах и пожертвованиях? Ты хотел бы, чтобы моя работа зависела от милости негодяев, умеющих делать деньги? У меня нет времени соревноваться с ними в искусстве делать деньги, играть на бирже, стремиться к материальным целям. Неужели ты считаешь справедливым, чтобы они тратили деньги на выпивку, яхты и женщин, в то время как бесценные часы моей жизни пропадут из-за отсутствия оборудования для научной работы? Убеждение? Как я могу убедить их? На каком языке надо говорить с людьми, которые лишены разума? Ты не представляешь себе, в каком одиночестве я оказался, как изголодался хоть по крупице ума. Как одинок, бессилен и беспомощен! Почему ум, подобный моему, должен идти на сделку с безмозглыми идиотами? Они никогда не дадут на науку ни цента. Почему же не заставить их насильно? Это не относится к тебе! Наше оружие не наведено на интеллект! Оно не

направлено на таких людей, как ты, как я, только на безмозглых материалистов!.. Почему ты так смотришь на меня? У меня не оставалось выбора! Их можно победить, только приняв правила их игры! Да, да, это их игра, и они устанавливают правила! Кто с нами считается, с теми немногими, кто умеет мыслить? Мы можем уповать только на то, чтобы как-то продержаться, остаться незамеченными — и ухитриться заставить их служить нашей цели! Разве ты не знаешь, каким благородным виделось мне будущее науки? Знание, свободное от материальных уз! Безграничное и независимое! Я не предатель, Джон! Ни в коем случае! Я служил разуму! То, к чему я стремился, чего хотел, что чувствовал, не может быть измерено их несчастными долларами! Мне была нужна лаборатория! Очень нужна! И мне было наплевать, откуда и как она возьмется! Я мог сделать так много! Мог достичь таких высот! Неужели в тебе нет ни капли жалости? Я очень хотел этого. Ну и что, если по отношению к ним пришлось применять силу? Что они собой представляют, чтобы задумываться об этом? Зачем ты призвал их к бунту? Все бы получилось, если бы ты их не увел. Все бы получилось, говорю тебе! Все получилось бы иначе!.. И не осуждай меня! Мы не можем быть виновными... все мы... в течение столетий... Мы не могли так бесконечно ошибаться! И не надо предавать нас анафеме! У нас не оставалось выбора! Другого способа жить на земле нет!.. Почему ты молчишь? О чем ты думаешь? Вспоминаешь речь, которую произнес? Я не хочу ее вспоминать! В ней одна логика! Жить согласно логике невозможно! Ты меня слышишь?.. Не смотри на меня! Ты хочешь невозможного! Люди не могут жить по-твоему! Ты не признаешь ни малейшей человеческой слабости, человеческих чувств, недостатков! Чего ты ждешь от нас? Рациональности двадцать четыре часа в сутки без сна и отдыха?.. Не смотри на меня, черт возьми! Я больше не боюсь тебя! Слышишь? Не боюсь! Кто ты такой, чтобы осуждать меня, ты, жалкий неудачник? Вот куда завел тебя твой путь! Сейчас ты загнан, беспомощен, под стражей, в любой момент тебя могут убить эти твари — и ты смеешь осуждать меня за непрактичность! Да,

Зак. да, тебя убьют! Тебе не победить! Мы не дадим тебе победить! Ты человек, которого надо уничтожить!

Затрудненное дыхание доктора Стадлера походило на приглушенный вопль, словно неподвижная фигура на подоконнике подобно безмолвному прожектору высветила перед ним смысл его собственных слов.

— Нет, — простонал доктор Стадлер, мотая головой из стороны в сторону, чтобы избежать неподвижного взгляда темно-зеленых глаз. — Нет! Нет!.. Нет!

В голосе Галта слышалась такая же непреклонная суровость, как и в его взгляде:

— Ты сам сказал все, что я хотел тебе сказать.

Доктор Стадлер заколотил кулаками в дверь; дверь открылась, и он выскочил из комнаты.

* * *

В течение трех дней к Галту никто не приходил, кроме охранников, приносивших еду.

На четвертый день вечером пришел Чик Моррисон в сопровождении двух человек. Одетый в смокинг, он улыбался — нервно, но несколько более уверенно, чем обычно. Один из сопровождающих был гостиничный служащий, другой — мускулистый мужчина, лицо которого никак не сочеталось со смокингом: холодное и неподвижное, веки нависали над бесцветными, бегающими глазами, нос сломан, как у боксера, череп выбрит наголо, за исключением самой макушки, где курчавились светлые волосы, правую руку он держал в кармане брюк.

— Вам лучше переодеться, мистер Галт, — сказал Чик Моррисон с убеждающей интонацией, указывая рукой на дверь спальни, где стенной шкаф ломился от дорогих костюмов, которые Галт, как правило, игнорировал. — И наденьте, пожалуйста, вечерний костюм, — добавил он. — Это приказ, мистер Галт.

Галт молча прошел в спальню. Все трое последовали за ним. Чик Моррисон сел на краешек стула и курил одну си-

гарету за другой. Гостиничный служащий суетливо помогал Галту переодеться, подавая запонки и поправляя пиджак. Мускулистый парень стоял в углу спальни, продолжая держать руку в кармане. Никто не вымолвил ни слова.

— Вам лучше сотрудничать с нами, мистер Галт, — за метил Чик Моррисон, когда Галт оделся, и подчеркнуто вежливым жестом пригласил его к выходу.

Молниеносным приемом, которого никто не успел заметить, мускулистый парень схватил Галта за руки и прижал к его ребрам невидимый револьвер.

Только без глупостей, — невыразительно сказал он.

Я никогда их не делаю, — ответил Галт.

Чик Моррисон открыл дверь. Служащий остался в комнате, остальные трое, в смокингах, молча проследовали через холл к лифту.

В лифте они тоже молчали, единственным звуком были щелчки индикатора, указывающего этажи по мере спуска.

Лифт остановился в цокольном этаже. Они двинулись вдоль длинного, тускло освещенного коридора в сопровождении двух солдат впереди и двух сзади. В пустых коридорах только часовые стояли на каждом углу. Правая рука мускулистого парня крепко сжимала левую руку Галта; револьвер оставался невидимым для случайного встречного. Галт чувствовал его дуло у своего бока; прикосновение было профессиональным — оно не мешало, но ни на минуту не давало забыть о себе.

Коридор вел к широкой закрытой двери. Солдаты, казалось, растворились, когда Чик Моррисон взялся за ее ручку. Именно Чик Моррисон открыл дверь, но резкий контраст света и шума позволял думать, что дверь распахнулась силой взрыва: свет исходил от трехсот лампочек, сверкающих в люстрах большого зала отеля «Вэйн-Фолкленд»; шум — от аплодисментов пятисот человек.

Чик Моррисон направился к столу президиума, который стоял на подиуме, возвышаясь над остальными столами в зале. Люди, казалось, безо всяких объяснений понимали, что из двух лиц, сопровождавших Чика Моррисона, их аплодисменты предназначались высокому, стройному чело-

веку с золотисто-рыжими волосами. Лицо его носило отпечаток тех же качеств, что и его голос, который они слышали по радио: спокойное, уверенное — и недостижимое.

Для Галта приготовили почетное место — в центре стола, справа от него сидел мистер Томпсон, влево проскользнул мускулистый парень, продолжая держать его за руку и прижимать дуло револьвера к его боку. Свет люстр отражался в драгоценностях на обнаженных женских плечах и отдельными лучами освещал столы, тесно составленные вдоль противоположных стен.

Строгие черно-белые силуэты мужчин способствовали сохранению торжественного великолепия, несмотря на беспорядочные вспышки фотоаппаратов, многочисленные микрофоны и ряд невключенных телекамер. Публика стоя аплодировала. Мистер Томпсон улыбался и следил за лицом Галта беспокойным, тревожным взглядом взрослого, ожидающего реакции ребенка на фантастически щедрый подарок. Галт сел, безучастно слушая аплодисменты.

— Аплодисменты, которые вы слышите, — кричал в микрофон радиокомментатор в углу зала, — звучат в честь Джона Галта, который только что занял место за столом президиума! Да, дорогие друзья, сам Джон Галт — и те из вас, у кого есть телевизор, вскоре смогут убедиться в этом.

Я должна все время помнить, где я, думала Дэгни, сжимая кулаки под столом, стоящим в самом углу зала. В присутствии Галта, который сидел всего в тридцати футах от нее, она болезненно ощущала двойственность ситуации. Она понимала, что никакой опасности, никакой боли не может существовать в мире, пока она видит лицо Галта, — и одновременно ощущала леденящий душу ужас, глядя на тех, в чьей власти он находился, и наблюдая за безумным представлением, которое они устроили. Она прилагала все усилия, чтобы лицо ее оставалось бесстрастным, чтобы не выдать себя улыбкой, не издать вопль ужаса.

Она удивилась, как его глаза смогли найти ее в этой толпе. Она чувствовала, как взгляд его на мгновение остановился на ней, незамеченный другими, взгляд, который

значил больше, чем поцелуй, — это было рукопожатие одобрения и поддержки.

Он только раз взглянул в ее сторону. Но она не могла заставить себя отвернуться. Было странно видеть его в смокинге и особенно ее удивило то, как естественно он себя чувствовал в нем. Ему удалось создать впечатление, что это парадная рабочая одежда, что это один из тех банкетов теперь уже отдаленного прошлого, когда ему присуждали какую-то награду.

Праздники, с внезапной резкой болью вспомнила она собственные слова, должны быть у тех, кому есть что праздновать.

Она отвернулась. Она старалась не смотреть на него слишком часто, чтобы не привлекать внимания своих спутников. Ее посадили за стол, который был достаточно хорошо виден собравшимся, но слабо освещен и практически скрыт от взгляда Галта; она сидела вместе с доктором Фер-рисом и Юджином Лоусоном — именно с теми, кто вызвал особое неодобрение Галта.

Ее брата, Джима, заметила она, посадили ближе к столу, стоящему на подиуме; она видела его угрюмое лицо среди нервничавших Тинки Хэллоуэя, Фреда Киннена, Саймона Притчета.

Искаженные мукой лица вытянулись в ряд над столом, стоящим на подиуме, несмотря на все свои усилия, они не могли скрыть состояние людей, подвергаемых тяжелому испытанию; спокойное лицо Галта казалось сияющим среди них; Дэгни размышляла, кто же здесь заключенный, а кто хозяин положения. Ее взгляд медленно скользил по лицам сидящих за его столом: мистер Томпсон, Висли Мауч, Чик Моррисон, несколько генералов, несколько представителей законодательной власти и — неожиданно — мистер Моуэн, в качестве подачки Галту, как символ крупного бизнеса. Дэгни осмотрела зал в поисках доктора Стадлера, но нигде не увидела его.

Раздававшиеся в зале голоса подобны скачкам температуры у больного лихорадкой, подумала она; они то звучали слишком громко, то наступало мертвое молчание; внезап-

ный смех неожиданно обрывался, и люди, сидевшие за соседними столами, вздрагивали. Лица у всех были натянуты и перекошены абсолютно очевидной, но весьма неблагородной формой напряженности: вынужденными улыбками. Эти люди, думала Дэгни, знают, но не разумом, а вконец сдавшими нервами, что этот банкет — кульминация их мира, его голая суть. Они понимают, что ни их Бог, ни их оружие не в силах сделать так, чтобы это празднество обрело то значение, которое они так отчаянно старались выразить своим видом и поведением. Она не могла заставить себя глотать еду, которая стояла перед ней, горло ее, казалось, перехватил сильный спазм. Она заметила, что и другие сидевшие за ее столом просто притворяются, что едят. Аппетит не пропал только у доктора Ферриса.

Когда перед ней поставили мороженое в хрустальной вазочке, она заметила, что зал внезапно затих, и услышала лязг — это телевизионное оборудование подтаскивали поближе к подиуму. Сейчас, с тоскливым предчувствием подумала она, уверенная, что это предчувствие разделяют все присутствующие. Все смотрели на Галта. Его лицо оставалось непроницаемым.

Не понадобилось призывать к молчанию, когда мистер Томпсон подал знак диктору.

— Сограждане, — крикнул в микрофон диктор, — в этой стране и в любой другой, где слушают нас из большого зала отеля «Вэйн-Фолкленд» в Нью-Йорке, вы показываем вам торжественное начало осуществления плана Джона Галта!

На стене за спиной диктора появился прямоугольник интенсивного голубоватого света — телеэкран, которому надлежало показывать гостям то, что увидит страна.

— План Джона Галта — план мира, процветания и бла годенствия! — кричал диктор, в то время как на экране по явилась дрожащая картинка зала. — Рассвет новой эры! Продукт гармоничного слияния гуманистического духа нашего руководства и научного гения Джона Галта! Если ваша вера в будущее подорвана вредительскими слухами, то сейчас вы можете воочию убедиться в счастливом единстве первых лиц нашей страны!.. Леди и джентльмены! — В это

время телекамеры направили на стол ораторов и экран заполнило изумленное лицо мистера Моуэна. — Мистер Гораций Басби Моуэн, американский промышленник! — Затем камеру заполнила морщинистая улыбка, вокруг которой застыло подобие лица. — Генерал армии Витингтон Торп! — Камера, как при полицейском освидетельствовании, двигалась от одного лица к другому, не менее предыдущего обезображенному разрушительным страхом отчаяния, неуверенности, презрением к себе, чувством вины. — Лидер большинства в Законодательном собрании... мистер Люциан Фелпс!.. Мистер Висли Мауч!.. Мистер Томпсон!.. — - Камера задержалась на лице мистера Томпсона; он одарил сограждан широкой улыбкой, затем повернулся влево с видом торжествующего предчувствия. — Леди и джентльмены, — торжественно произнес диктор, — Джон Галт!

Боже правый! — подумала Дэгни, что они делают? Лицо Джона Галта смотрело с экрана на сограждан, лицо, на котором не отражалось ни малейших признаков страха, боли или вины, а напротив, спокойствие и неуязвимое достоинство. Такое лицо, подумала она, среди этих, других? Что бы они ни замышляли, подумала она, они сами обрекли себя на провал. И больше ничего говорить не надо: вот оно — несовместимое различие в принципах, в подходах, вот он, выбор, и любой человек, если он человек, сразу поймет это.

— Личный секретарь мистера Галта, — произнес диктор в то время, как камера высветила следующее лицо и по спешно продолжила свое движение. — Мистер Кларенс Чик Моррисон... адмирал Гомер Доули... мистер...

Дэгни оглядела окружавшие ее лица, размышляя: увидели ли они разницу? Осознали ли ее? Увидели ли они его? Хотели ли они видеть его подлинным, настоящим?

— Этот банкет, — произнес Чик Моррисон, взявший на себя обязанности распорядителя, — устроен в честь вели чайшего человека нашей эпохи, талантливейшего творца, лучшего знатока секретов производства, нового лидера нашей экономики — Джона Галта! Если вы слышали его потрясающую речь по радио, у вас, вероятно, нет сомнения

в его необычайных способностях. Сейчас он здесь, чтобы сказать вам, что он использует их для вашего блага. Если вас сбили с толку радикальные консерваторы, которые утверждали, что он никогда не будет заодно с нами, что между его и нашими взглядами на жизнь нет никаких точек соприкосновения, что они в корне противоположны, то сегодняшнее событие докажет вам, что все можно уладить и обо всем договориться!

Увидев его, подумала Дэгни, захотят ли они смотреть на кого-то другого? Осознав, что такие, как он, живут в этом мире, что он именно такой, каким может быть человек, — чего же им еще искать? Может ли у них быть другое желание, кроме как достичь в своей душе того, чего он уже достиг? Или их остановит тот факт, что мау-чи, моррисоны, томпсоны никогда и не стремились к этому? Будут ли они считать маучей людьми, а его чем-то сверхъестественным?

Камера скользила объективом по залу, высвечивая на экране на всю страну лица знаменитых гостей, лица настороженных лидеров и — время от времени — лицо Джона Галта. Он смотрел так, словно его проницательные глаза изучали людей за пределами зала, людей всей страны, которые смотрели на него; непонятно, слышал ли он что-нибудь; его лицо оставалось спокойным.

— Я горд возможностью, — говорил лидер большинства в Законодательном собрании, — отдать дань уважения величайшему организатору экономики, которого когда-либо знал мир, талантливейшему, блестящему проектанту — Джону Галту, человеку, который спасет нас! Я здесь для того, чтобы от имени всех людей поблагодарить его!

Это, с тошнотворным изумлением подумала Дэгни, спектакль чистосердечной лжи. Самое большое мошенничество заключалось в том, что они верили в то, что говорили. Они предлагали Галту лучшее из того, что, с их точки зрения, могли предложить, они пытались соблазнить его тем, что являлось в их представлении самым полным воплощением мечты: безрассудной лестью, невероятным притворством, одобрением без каких-либо критериев оценки, наградой без

объяснения, почестью без каких-либо оснований, восхищением без причин, любовью без кодекса ценностей.

— Мы отбросили все мелкие разногласия, — говорил в микрофон Висли Мауч, — все предвзятые мнения, все лич ные интересы и эгоистичные точки зрения — чтобы слу жить под бескорыстным руководством Джона Галта!

Почему они слушают? — думала Дэгни. Разве они не видят печать смерти на этих лицах и печать жизни на его лице? К какому состоянию они стремятся? Какого состояния они жаждут для человечества?.. Она оглядела лица присутствующих в зале. Нервные и невыразительные, они отражали лишь сонную апатию и хронический страх. Они смотрели на Галта и на Мауча и не видели разницы между ними, не могли даже заинтересоваться, есть ли разница; их пустой, некритичный, лишенный всякой оценки взгляд, казалось, говорил: «Кто я такой, чтобы судить?» Она вздрогнула, вспомнив его слова: «Когда человек объявляет „Кто я такой, чтобы знать?",— он говорит: „Кто я такой, чтобы жить?"» А хотят ли они жить? — задумалась она. Казалось, они не хотели предпринять ни малейшего усилия, чтобы хотя бы задуматься об этом... Она видела, что лишь немногие способны на это. Они смотрели на Галта с отчаянной мольбой, с трагическим восхищением — их руки безвольно лежали на столе. Эти люди понимали его сущность, жили в тщетной надежде на его мир, но завтра, если бы они увидели, как его убивают в их присутствии, их руки остались бы столь же безвольны, они отвели бы глаза со словами: «Кто мы такие, чтобы действовать?»

— Единство действий и цели, — говорил Мауч, — при ведет нас к лучшей жизни...

Мистер Томпсон склонился к Га лгу и прошептал с дружеской улыбкой:

— Вы должны будете сказать несколько слов согражда нам, немного позже, после меня. Нет, нет, не нужно речи, всего одну-две фразы, не больше. Просто «привет, сограж дане» или что-то в этом роде, лишь для того, чтобы они узнали ваш голос.

Слегка усиленное давление «секретарского» дула на ребра Галта добавило еще один молчаливый абзац. Галт не ответил.

— План Джона Галта, — говорил Висли Мауч, — урегу лирует все конфликты. Он защитит собственность богатых и многое даст бедным. Он облегчит бремя налогов и обеспе чит увеличение государственных пособий. Он снизит цены и поднимет зарплату, обеспечит большую свободу личности и укрепит узы коллективных обязательств. Он соединит эф фективность свободного предпринимательства со щед ростью плановой экономики.

Дэгни осмотрела несколько лиц — ей потребовалось некоторое усилие, чтобы поверить, что такое возможно, — которые смотрели на Галта с ненавистью. Она заметила, что Джим был одним из них. Когда на телеэкране маячила фигура Мауча, эти лица оставались скучающе спокойными, они не выражали удовольствия, но на них лежала печать утешительного знания, что от них ничего не требуется и что ничто не является прочным и неизменным. Когда на экране появлялась фигура Галта, губы их сжимались, а лица вытягивались, во взглядах появлялась напряженность. Внезапно Дэгни ясно ощутила, что они боятся четкости его лица, ясности его черт, ощущения реальности его бытия, объективного существования. Они ненавидят его за то, что он такой, какой есть, подумала она и почувствовала жуткий ужас, поняв суть их души; они ненавидят его за способность жить. А хотят ли жить они! — с усмешкой подумала Дэгни. Несмотря на оцепенение, охватившее ее сознание, она вспомнила его высказывание: «Желание быть никем — это желание вообще перестать быть».

Теперь мистер Томпсон суетливо кричал в микрофон, взяв бодрый «народный» тон:

— Это говорю вам я: дайте по зубам тем сомне вающимся, которые стремятся к расколу и сеют страх! Они говорили вам, что Джон Галт никогда не объединится с нами, не так ли? И что? Вот он здесь, лично, по собственно му желанию, за этим столом и во главе страны! Он хочет, готов и может служить на благо своего народа! И ни один

из вас никогда больше не должен сомневаться или сдаваться! Завтрашний день уже наступил — и какой день! Еда три раза в день для каждого, и так каждый день, машина в каждом гараже, бесплатное электричество, производимое каким-то хитрым мотором, подобного которому мы с вами никогда еще и не видели! Все, что от вас требуется, — это потерпеть еще немного! Терпение, вера и единство — вот рецепт прогресса! Мы должны жить в согласии друг с другом и с остальным миром, как одна большая, дружная семья, все должны работать на благо всех! Мы нашли лидера, который побьет все рекорды нашей богатой истории! Его заставила прийти сюда любовь к человечеству — чтобы служить вам, защищать вас и заботиться о вас! Он услышал ваши мольбы и с готовностью вызвался исполнить наш общий человеческий долг! Каждый из нас — сторож своему брату. Нет человека, который был бы как остров, сам по себе! А сейчас вы услышите его голос, услышите его обращение к вам!.. Леди и джентльмены, — произнес он торжественно, — Джон Галт обращается к большой семье рода человеческого!

На экране появился Галт. Мгновение он не двигался. Затем быстрым отточенным движением, так, что рука «секретаря» не успела за ним, поднялся с места и отклонился в сторону — направленное на него дуло револьвера предстало взорам всего мира; некоторое время он стоял лицом к телекамерам, глядя в лицо невидимым зрителям, затем произнес:

— Убирайтесь с дороги!