Пионерское поручение

Уже прошло много лет, но я до сих пор не могу объяснить чу­довищности всего происходящего в тот день, я не могу понять психологии взрослых людей, я не могу простить переживаний, которые впечатались в мой мозг, и никакая психотерапия не в силах их стереть. Мне было всего лишь десять лет...

Это был пятый класс и ненавистные басни Крылова. Я их за­поминала «близко к тексту», как говорила литераторша. Получа­лось складно, даже лучше, чем у Крылова, но в итоге мне ставили очередную «тройку». Я переживала. Сильно. Даже плакала. Све­та Воронова, председатель совета дружины, на перемене предуп­редила: «Усачева, ты сильно снизила показатели по учебе. Если дальше так пойдет, то мы вынуждены будем поставить вопрос о твоем пребывании в совете дружины». Я испугалась: совет дру­жины — это какая-то сила, способная на многое. Я не знаю на что, но на многое. Я очень дорожила тем, что я член совета, что меня вызывают на совещания, у меня есть свой стул в пионер­ской комнате, блокнот с изображением двух салютующих пио­неров на обложке. Лишиться всего этого — почти как умереть. И все из-за противных басен Крылова! Весь вечер я учила «Волк на псарне», и уже в который раз ошибалась: корявые, непонятные выражения как-то автоматически заменялись на привычные, и я плакала от отчаяния, и ничего с эти не могла поделать. Но доси­деть до ужасной литературы мне не удалось — меня вызвали с математики в пионерскую комнату. Там уже сидели Сашка Да­

выдов из параллельного и Оля Шмакова из шестого. Нина Ива­новна, грозная, громкая наша пионервожатая, восседала во гла­ве, на своем привычном месте; справа, как это и положено, — Света Воронова.

—У нас внеочередное совещание, мы пригласили вас, как зна­менную группу. Вы знаете, что три дня назад в нашей школе слу­чилось несчастье — погиб первоклассник Вася Мешков.

Да, мы знали. Подобные новости невозможно скрыть, особен­но от детей. Вера Жукова позавчера рассказывала, что видела своими глазами все это: мальчишку сбило на автобусной оста­новке запасным колесом от проезжавшей мимо машины. Верка утверждала, что машина — «скорая помощь», даже не останови­лась, и люди вызывали другую «скорую помощь», но было уже поздно.

— Так вот, — продолжала Нина Ивановна, — решено сделать торжественное прощание на крыльце и проводы в последний путь. Сценарий такой: гроб с телом ставят на крыльцо школы, в первых рядах от гроба — одноклассники с Ноной Аркадьевной, за ними — все желающие. Я читаю прощальную речь, знаменная группа отдает салют...

— Нина Ивановна, мы не можем отдавать пионерский салют, Вася не был октябренком, — Света Воронова единственная, кто смеет возражать пионервожатой. Наверное, из-за того, что она дочка завуча Антонины Дмитриевны, а ее все боятся еще боль­ше, чем Нину Ивановну.

— Ты права, и поэтому решено принять Мешкова в октябрята посмертно.

Вожатая с грохотом рванула ящик стола, запустила в него руку и достала бренчащую коробочку со значками. Не глядя выудила один и протянула Свете:

— После моей речи ты прикрепляешь октябрятский значок и салютуешь.

Света как-то непривычно робко спросила:

— А к чему крепить-то?

— Как к чему?! К лацкану пиджака, куда обычно... Дальше. Может, что-то скажет Нона Аркадьевна, дети говорить не бу­дут — слишком маленькие, не успеют подготовиться. Гроб с те­лом закрывают и несут на кладбище. Впереди идет знаменная группа. Вот для этого я вас и позвала — будем репетировать про­

ход. Идти далеко, вы идете и задаете темп. Берите знамя и по­шли в коридор!

Мы вышли из пионерской, и Нина Ивановна стала нас рас­ставлять:

— Усачева, ты несешь знамя. Вот так, низко, но по земле не волоки. Шмакова и Давыдов — в трех шагах сзади, пионерский салют. И руки не опускайте, даже если очень устанете. Справи­тесь? Так, встали и пошли...

Вожатая отбежала в другой конец коридора и вдруг запела: «Там, там, та-там, там-та-да-та-да-тадам!» Мы пошли по коридо­ру на Нину Ивановну.

— Вы чего бежите-то? Я же специально вам марш пою! За вами идет оркестр и играет именно в таком ритме. Вы должны под­строиться под ритм. Так, пробуем еще раз!

Я с трудом несла знамя, старалась наклонить его, как можно ниже, но тяжелый бархат то дергался вверх, то мел пол.

— Господи, Усачева, ты что, знамя удержать не можешь?

— Нина Ивановна, может, Саша понесет? — Света наблюдала за всем из проема пионерской.

— Нет, погиб мальчик, значит, нести знамя должна девочка.

Я не поняла почему, я вообще мало чего понимала в проис­ходящем, но верила, что раз вожатая так говорит, то это пра­вильно.

— Знаете что, давайте поменяем знамя на октябрятский фла­жок— он легче. Вот если бы хоронили пионера или комсомоль­ца, то тогда это знамя дружины. А раз октябренок, да еще только что принятый, пусть будет флажок. Света, неси флажок!

У меня забрали тяжелое знамя, и флажок показался просто пушинкой. Тонкое древко висело над полом именно под тем уг­лом, как требовала вожатая, и мы, пройдя три раза по коридору под «там-там-тадам» вернулись в пионерскую.

— Значит, так, вы сейчас идете в спортзал и там продолжаете репетировать. Никуда не уходить, вы в любой момент можете понадобиться!

Пустой спортзал показался неимоверным счастьем — можно делать все, что захочется, и никто на тебя за это не будет орать. Я воткнула флажок в углу за батарею и завалилась на маты. Рядом упала Ольга:

— Вот повезло — у нас контрольная по истории...

— А у меня сегодня «Волк на псарне» должны были спраши­вать... Да, повезло... А ты не боишься?

— Чего?

— Трупа?

—Я смотреть на него не буду, а то еще приснится, чего доброго.

—Девчонки, подержите канат! — Сашка никак не мог добрать­ся до потолка, канат раскачивался, как колокол. Мы бросились помогать. Сашкины ноги поднимались рывками вверх и вдруг стремительно проскользили вниз. На физре за такие фокусы по­ставили бы пару — спускаться надо было медленно, перебирая руками.

— Ух ты, руки не содрал?

— Не, только обжег малехо. Кто теперь?

— Хитрый, мы же в юбках!

— Как хотите...

На канат мы все же слазили, и по бревну походили, и на бру­сьях. А нас все не звали. Прозвонил звонок на длинную пере­мену, и мы решили, что пойдем в столовую: непонятно, когда эти похороны, не с голоду же умирать. В столовой уже толпил­ся наш класс, все спешили, боялись не успеть поесть. Мы же в очередной раз прониклись чувством своей исключительнос­ти — нам торопиться некуда, у нас похороны. Об этом расска­зали буфетчице тете Зине, которая протирала столы в опустев­шей столовой.

— Вот горе-то, единственный сыночек. И родила она его по­здно, теперь уже не восполнишь. И за что бабе такое наказание? Как пережить-то такое, как в разуме остаться?!

После этих слов стало как-то не по себе: я поняла, что нам пред­стоит. Поняла, что это не выступление на школьном спектакле, и не чтение стихов на Девятое Мая возле памятника — это намно­го серьезнее и страшнее. Мы вернулись в спортзал и уселись на скамейку. Ничего не хотелось, только домой, или даже на урок, но это невозможно. Я пионерка, и член совета дружины, и зна­менная группа — не могу не выполнить свой долг.

Уже закончился последний урок, и в школе стало совсем тихо, только старшеклассники шумели где-то на верхнем этаже, а за нами все не приходили. Мы решили идти в пионерскую. Нина Ивановна сидела на прежнем месте и что-то писала — наверное, прощальную речь.

— Задерживаются они. В морг звонили, нам сказали, что толь­ко что выехали, матери плохо стало, врача вызывали. Вот и одно­классников пришлось отпустить, изнылись все. Остались только ближайшие друзья, двое, и Нона Аркадьевна, конечно. Ну ладно, девятый класс во вторую смену, их выведем, — то ли нам, то ли самой себе, не поднимая глаз, проговорила вожатая и опять про­должила писать. И мы опять поплелись в зал...

Света Воронова ворвалась стремительно, была она какая-то испуганная: «Быстро, на крыльцо, едут!»

На крыльце стояли несколько старшеклассников, кучка учи­телей, Нона Аркадьевна за руки держала двух пацанов. Было как-то тихо и неподвижно, люди, казалось, вжались в стены, и никто не хотел приближаться к табуреткам, стоящим посередине крыль­ца. Нас вытолкнули вперед. Нина Ивановна поставила нас на нуж­ное место. По школьной аллее медленно, вперевалку ехал жел­тый автобус. Он остановился перед крыльцом и с противным лязгающим звуком открыл двери. Я ждала, что покажется гроб, но стали выходить люди — черные мужчины и женщины, не­сколько человек с музыкальными инструментами. Гроб достали откуда-то сзади — очень маленький, как ненастоящий, красный с черными оборками по краям. Двое мужчин несли его за руч­ки — обыкновенные дверные ручки, как у нас дома. Несли пря­мо к нам, на табуретки.

— Салют, салют, поднимите руки! — зашептала вожатая, и Саша с Олей послушно подняли руки.

Я решила, что пора опускать флажок. «Только не смотреть в гроб, только не смотреть...»— мысленно твердила себе. А гроб поста­вили совсем рядом, чем-то щелкнули и сняли крышку. Как-то кра­ем глаза уловила ужасный желтый цвет внизу, и мне стало плохо, тошнота подкатила к горлу, и я судорожно сглотнула. Флажок кач­нулся и на мгновенье опустился в гроб. Я отвернулась в сторону и увидела маленьких испуганных мальчишек, прижатых к учитель­ской юбке. Из школы выскочили старшеклассники, но тут же за­тормозили и попятились назад. Нина Ивановна суетливо подтал­кивала всех ближе, но ребята не подходили. Из автобуса под руки вывели бабушку, сгорбленную, с растрепанными серыми волоса­ми. Ее почти тащили, она слабо перебирала ногами. Откуда-то появилась третья табуретка, и на нее усадили старушку.

— Мать, — пронеслось со стороны учителей.

Она не глядя опустила руку в гроб, и за этой рукой уцепился мой взгляд, я потеряла контроль и посмотрела. Живая рука схва­тила маленькую, совсем желтую ручку и стала ее поглаживать пальцами.

—Товарищи! Друзья! Сегодня мы провожаем в последний путь ученика нашей школы, нашего товарища Васю Мешкова...

Мать вдруг издала протяжный, низкий звук, совсем не похо­жий на человеческий, и стала качаться. Нина Ивановна в расте­рянности замолчала. Женщина завыла громче, и я почувствова­ла, что сейчас упаду. Сзади оказалась вожатая, и я уперлась спиной в ее живот, но рука вожатой тут же отстранила меня.

— Вася был хорошим, прилежным учеником...

Я слышала слова, но не понимала, что они означают, все силы уходили на то, чтобы не упасть и не смотреть вниз. Заметила, что мои щеки мокрые от слез, но в то же время я улыбалась. Как буд­то смотришь кино: плачешь и понимаешь, что все это понарош­ку. Люди говорили, двигались, мелькнула спина Светы. «Она при­калывала значок», — подумала я. Потом все опять зашевелилось, и меня подтолкнули к ступенькам. «Все, это закончилось, гроб будет сзади, и мне не надо бояться. Сейчас пойдем на кладби­ще», — поняла я и вышла на аллею, встала спиной к школе. За мной встали, как учила Нина Ивановна, в трех шагах, Ольга с Сашкой. Это было уже не страшно, мы так много раз ходили. Сей­час зазвучит музыка, и пойдем.

Музыка зазвучала как-то пронзительно, надрывно и совсем близ­ко. Опять захотелось плакать. Я чувствовала, что с каждым ударом барабана что-то вздрагивает у меня в груди. «Усачева, иди, иди», — зашипел Сашка. И я пошла. Сначала по аллее, потом вышла на до­рогу. На ту самую дорогу, где погиб этот мальчик. А вдруг сейчас поедет машина и меня тоже собьет? И машина действительно по­явилась — большой, синий грузовик выехал из-за поворота, а я иду прямо на него, посередине дороги. Но грузовик затормозил, съехал на обочину, поехал совсем медленно. «Бум-бум», — бил барабан, гул­ко топали шаги людей сзади, как-то неестественно сильно стучали мои собственные шаги, но сильнее всего я слышала стук своего сер­дца. Почему-то в горле. Постоянно сглатывала, пыталась опустить его на положенное место, но мне это не удавалось.

— Пионерка, не спеши, люди за тобой не поспевают! — голос был какой-то обычный, живой и будничный. Я оглянулась. Высо­

кий, усатый дядька с барабаном улыбался мне: «Не спеши, гово­рю. ..» «И зачем детей на кладбище потащили?!» — услышала его уже спиной. Сразу стало как-то легче. И чего бояться? Вот иду, как и учили, флажок несу правильно, и до кладбища уже недале­ко. А потом домой... Вдоль дороги встречались люди. Все оста­навливались и смотрели. Мне казалось — на меня. И я постара­лась сделать «торжественное лицо» — такое, как на День Победы, тогда я тоже шла в знаменной группе, только с салютом, а не со знаменем. Музыка была, правда, другая, но люди точно так же останавливались и смотрели, многие плакали.

Когда подошли к кладбищу, свернули с дороги, стало уже тем­неть. У калитки возникла неразбериха — я не знала, куда надо идти, остановилась и увидела, что людей осталось совсем мало: музыканты, несколько мужчин, которые несли гроб, родствен­ники поддерживали под руки мать, и все. Никого из школы, за исключением нашей знаменной группы, не было. «Может, мы тоже можем уйти?» — подумала я, но тут из глубины кладбища выскочил грязный мужичок и, глядя прямо на меня, крикнул: «Сюда идите!» Я пошла — между могил, к яме и куче песка. Опять откуда-то табуретки, опять на них ставят гроб, и отступить неку­да: сзади оградка соседней могилы. Гроб открыли, и я сразу же посмотрела вниз. Как будто попала в западню, и уже ничего сде­лать нельзя — надо смотреть! Совсем рядом, почти касаясь мое­го живота, бортик гроба, оббитый черной лентой, такой, как дев­чонки в школе завязывают в будние дни, а чуть дальше — неживая детская головка. Слипшиеся, редкие волоски, а под ними видны грубые швы — обычными, толстыми нитками, неровные швы через всю голову. Острый, торчащий носик, белесые брови и скле­енные ресницы. От глаза до виска еще один шов, первый стежок прямо на глазу. И запах — сладкий, приторный, медицинский запах. Я смотрела, как заколдованная, не могла заставить себя отвести взгляд, и чувствовала, что все вокруг стало покачивать­ся. Как будто мы на море, и это корабль, и его качает... От этой качки тошнит. Женщина упала на гроб неожиданно, молча, на­крыла собой всего мальчика и затряслась. И тут качка стала очень сильной, мои ноги оторвались от земли, и я поплыла. Очень вы­соко, и очень приятно, потому, что видела только небо и верхуш­ки деревьев. А потом увидела лицо с усами и поняла, что меня несут на руках. Тот самый музыкант с барабаном. Он уносил меня

прочь от похорон, от мальчика с зашитой головой, от страшного воя матери этого мальчика, и я не сопротивлялась, я безвольно висела на его руках. Мужчина занес меня в автобус и положил на заднее сиденье:

— Ты где живешь, пионерка?

— В Мартыновке.

— Сейчас домой поедешь, нечего детям по кладбищам шляться...

И водителю:

— Слышь, Вовка, отвези девчонку в Мартыновку. Там мать ры­дает — дело долгое, еще с полчаса. Совсем охренели педагоги чертовы — детей на похороны послали. Двое других ушли, а эта стоит за гробом, качается.

— Дяденька, а где мой флажок?

— Да на фига он тебе нужен?

— Меня в школе ругать будут...

— Во придурки! Ладно, принесу сейчас тебе твое красное знамя...

...Домой я приехала поздно, было совсем темно. Мама гото­вила на кухне:

— Ты где была-то? На улице ночь...

— Выполняла пионерское поручение...

Доплелась до постели, поставила флажок за спинку кровати и провалилась в тревожный, влажный сон.