Лето в деревне

Я никак не могу понять, что запускает механизм детских вос­поминаний. Слово, образ, запах, движение, все неуловимо, как-то очень тонко и неосознаваемо. Неожиданно вдруг наваливает­ся на тебя комом, лавиной, и несет, и не остановиться. Детство, пожалуйста, не надо, только не туда! Пусть лучше будет мартов­ский день — пронзительная голубизна и снег белый-белый, де­ревья черные, и искры сосулек. Глаза слезятся, надо щуриться, чтобы хоть что-то видеть. У нас вторая смена, и мы прыгаем с крыши сарая в сугроб. Это счастье скоро кончится, просто физи­чески чувствуешь, как движется время, и скоро уже кого-то позо­вут домой. Это сигнал для всех — пора в школу. Но пока еще этот кто-то не вышел на крыльцо и не крикнул: «Домой!», мы лезем, карабкаемся по утоптанному снегу на крышу, там, где она пони­же, и по черному оттаявшему толю бежим на высокий край. Ду­мать нельзя и останавливаться нельзя, иначе станет страшно, надо прыгать быстро, в промятый снег, задохнуться в полете от ужаса и больно впечататься в осевший сугроб. В этом восторг, радость и ужас одновременно. Боже, как давно не было этого в моей жизни! Пусть хоть в воспоминаниях, ощущениях, запахах, звуках того дня... Но нет, усилий воли хватает ненадолго, дет­ство несет меня в другую сторону...

Бабушка. Почему бабушка? Ведь я ее совсем не помню. Не­сколько раз в летние каникулы мама отвозила меня на недельку к бабушке. Там был ярко-желтый дом, река с плотиной, озеро с улитками, кусты смородины и какие-то дачные девочки, с кото­рыми меня постоянно знакомили. Бабушка примеряет мне пла­тье. Я чувствую его шелковый, скользкий холодок. Платье зеле­ное, все в листьях. Я стою в нем, расставив руки, а бабушка передо мной на корточках, во рту булавки. Это хорошо, что булавки, — значит, она не будет ничего говорить. У бабушки вставные зубы, я очень боюсь их увидеть так близко. Но булавки перекочевыва­ют на платье, и бабушка начинает говорить. Я стараюсь не смот­реть ей в рот и постоянно туда смотрю. Зубы неестественно круп­ные, посаженные в розовую десну, управляется ими бабушка с

трудом, поэтому говорит нечетко и брызгает слюной. К тому же я чувствую запах изо рта, сладковато-теплый, удушливый. Меня начинает подташнивать. Мама говорит, что моя частая тошнота, как и мой плохой аппетит, и моя худоба от глистов. Тошнит меня по любому поводу. Обычно я пытаюсь съесть что-то соленое или корку хлеба. Но сейчас я приколота булавками, и стою перед ба­бушкой, и нет никакой возможности уйти. Наконец пытка при­меркой заканчивается, я выбегаю на крыльцо и жадно хватаю ртом воздух. Мне неловко перед бабушкой, я сорвалась, как су­масшедшая, как только она сняла с меня платье. Я почти не ды­шала, не пускала в свой нос этот жуткий запах. Бабушка что-то спрашивала, а я лишь кивала головой и натянуто улыбалась. Я стою на крыльце, дышу глубоко, и мне стыдно, что меня тошнит от бабушки. Это уже не впервые, особенно ужасно, когда она бро­сается меня целовать, прижимает мою голову к груди, и я зады­хаюсь от запаха лекарств, которыми пропахла вся бабушкина одежда и она сама. Меня тошнит от бабушкиной любви. Не в пе­реносном смысле, а в прямом. Я знала, что так будет, — в про­шлое лето еле выдержала две недели, но все равно согласилась приехать. Я очень похожа на отца, бабушкиного сына, и един­ственная внучка, остальные ее внуки — мальчики, которых я никогда не видела, как, впрочем, и отца. Нет, все живы-здоровы, но есть какая-то давняя история, связанная с моими родителя­ми, из-за которой все мои родственники по отцовской линии, за исключением бабушки, обходятся без знакомства со мной. В том числе и отец. С того возраста, когда стала себя осознавать, я знаю, что отца у меня нет. Акула съела. Как, при каких обстоятельствах, я не интересовалась, просто приняла факт его гибели от зубов акулы, чем очень забавляла воспитателей в детском саду. Потом оказалось, что он все же есть, но он плохой, у него другая семья, другие дети — это все говорила мама, и я ни на что не рассчиты­вала. Потребность в отце или уже пропала, или еще не появи­лась, была мама, бабушка и много других маминых родственни­ков, мне этого хватало. Бабушка периодически приезжала к нам домой, привозила мне какие-то подарки, ношеные шерстяные платьица, которые покупала у дачников.

— Это Светочкино, Нинель Сергеевны внучки. Она Ирочкина ровесница, но покрупнее, вырастает быстро, сносить не успева­ет. А родители у нее артисты, все покупают заграничное. К тому

же — чистая шерсть. Я за банку варенья взяла, и еще рассады клубничной им дала...

Платья мне не нравились, я до сих пор могу описать, как они выглядели, и до сих пор мое тело хранит память о шерстяном прикосновении материи, после которой все чесалось.

Я люблю одиночество. Убегаю на речку и сижу на мостике, подолгу наблюдая за мелкими рыбешками. Река блестит, ее про­зрачность выдает все содержимое, до последнего камушка. Иног­да можно увидеть большую черную рыбу. Она встает носом про­тив течения и стоит долго, сопротивляясь потоку. Деревья отражаются в воде точь-в-точь, получается двойная картинка. Мне не скучно одной, про себя я постоянно веду разговоры — то с рекой, то с деревом, то с черной рыбой. И кажется, что слышу ответы — в порывах ветра, шелесте листвы, журчании и булька­нье. Это вера во что-то, незримо присутствующее рядом, и ощу­щение, что я часть этого. Теперь я могу сказать точно, что в дет­стве верила в Бога, но сама об этом не знала.

Я люблю одиночество, но бабушка постоянно находит мне подруг. В соседнем доме живут дачники. У них есть скучная де­вочка Таня. Она целый день сидит на качелях и не качается. Я не могу сопротивляться бабушке и выдерживаю унизительную про­цедуру знакомства с Таней. Таня смотрит на меня немигающими круглыми глазами и молчит.

— Ну, вот и хорошо, вместе веселее, поиграйте здесь, а я пока в магазин схожу, — и бабушка уходит.

Не понимаю, зачем меня надо было вести к этой бессловес­ной, тупой девчонке, как будто я жаловалась на скуку!

— Можно, я покатаюсь?

Таня молча слезает с качелей. Я начинаю раскачиваться все сильнее, ноги взлетают в небо, платье надувается пузырем. Ка­чели хорошие, очень высокие, с удобным, широким сиденьем. Краем глаза вижу, как Таня развернулась и медленно ушла в дом. Я быстро торможу качели и сбегаю с чужого двора. Ну, вот и по­знакомились. Больше я никогда не была на Танином дворе.

Но одна подружка у меня все же заводится. Та самая Светоч­ка, платья которой я донашиваю. Самое привлекательное в друж­бе — это комнатка с низким наклонным потолком на втором эта­же дома. Эта комната Светочкина, загадочное девчоночье царство с журнальными, яркими картинками на стене, фотографиями ар­

тистов, фантиками в конфетной коробке и невероятными исто­риями, рожденными нашим богатым воображением. Истории «взаправду» рассказывались на скрипучей кровати с панцирной сеткой. Обязательным условием было абсолютное доверие к тому, что рассказывается, без тени сомнения, что это было.

—.. .И еще там был карлик. В цирке часто выступают карлики, они там целыми семьями живут. Так вот, этот карлик влюбился в воздушную гимнастку. А она была самая красивая артистка, в нее сам директор был влюблен. А карлик ей ничего не говорил про то, что в нее влюблен. Она бы все равно за него замуж не вышла. Он только смотрел и страдал, и еще хранил вещи, которые она трога­ла. Вот поест она в столовой, а он эту вилку, которой она ела, неза­метно заберет и хранит на память. И вот однажды гимнастка со­рвалась и упала с большой высоты. Она умирала в больнице, ей нужна была кровь. Врачи приехали в цирк и попросили у людей сдать кровь. Но никто не соглашался, даже директор испугался сдавать кровь. Один карлик согласился. Его отвезли в больницу и стали перекачивать кровь. Крови надо было много, а карлик ведь маленький. И он отдал ей всю кровь, а сам умер...

У Светочки все истории были про любовь, и в конце кто-то умирал. Ее родители работали в цирке, она говорила, что артис­тами — мама дрессировщицей, папа — фокусником. Однажды они приехали на дачу, и я впервые усомнилась в правдивости моей подруги: как может эта толстая, рыжая тетенька быть арти­сткой! Папа тоже не тянул на фокусника — угрюмый, высокий дяденька с очень тихим, невнятным голосом.

А я рассказывала страшилки. В них принимали участие мои знакомые люди и я сама, а ужас всегда оставался чем-то таин­ственным и развязка истории неясной. Свету это не устраивало, она требовала пояснений:

— И куда ребенок-то пропал?

— Никто не знает, с тех пор его никто не видел. Но каждый раз утром на стене появлялся новый рисунок.

— Это он рисовал?

— Никто не знает.

— А они бы попробовали остаться в его комнате ночью и про­следить...

— Пробовали, но ровно в полночь засыпали и просыпались только утром.

— Можно же было поставить кинокамеру и снять все, что про­исходит в комнате...

Меня раздражала настойчивость Светы: тайна— она и есть тайна! Иногда мы даже из-за этого ссорились, и я опять получала свое одиночество и погружалась в мир, куда нельзя больше впус­кать никого.

На первых порах бабушка порывалась со мной спать, но очень быстро я упросила ее разрешить мне ночевать в летней кухне. Конечно, одной было страшно, особенно после историй, приду­манных мною, но все же лучше, чем с бабушкой. Иногда ночью я просыпалась от звуков на улице, совсем близко — под окнами или за дверью. Кто-то шуршал, топал, вздыхал. И в эти мгновенья я клялась себе, что если останусь жива, то завтра лягу в доме. Но наступало утро, и я забывала о своих обещаниях.

Однажды к бабушке приехала в гости сестра, моя двоюродная бабушка. Она долго трясла меня, прижимала, как бабушка, к себе, влажно целовала и говорила, как я похожа на своего отца. Сестра была помоложе, и зубы у нее были свои, но она так же пахла ле­карствами и еще табаком. Я стала называть ее «тетей», чтобы не путаться в бабушках, и она очень обрадовалась. По случаю сест­ры был накрыт стол в комнате, выставлены банки с огурцами и грибами, сварена картошка, нарезана привезенная из города колбаса. Бабушка с сестрой пьют водку маленькими рюмочками и болтают без умолку. Я наелась всего вкусного, особенно много маринованных огурцов, и незаметно выскользнула в соседнюю комнату. Двери в ней нет, только занавеска на веревочке. Я улег­лась на высокую бабушкину кровать и стала листать журналы «Крестьянка». Пропускала статьи про знатных колхозниц и ого­род, смотрела картинки с модами и советы по дому. Советовали из молочной бутылки сделать вазу или сплести коврик из старых тряпочек. Я старалась запомнить, чтобы потом украсить свой дом вазочками и ковриками, и даже представляла, какой у меня бу­дет свой дом, вернее, квартира, обязательно с балконом, на ко­тором я буду выращивать цветы. Или клубнику в бочке, как сове­товали в журнале. Откуда у меня появится эта квартира, я не думала, она прилагалась в придачу к взрослости — вырастешь, и появится. Еще у меня в мечтах появлялись дети, девочка и маль­чик, обязательно двойняшки, а муж всегда был в командировке. Он звонил по телефону, привозил подарки и тут же исчезал. Об­

раз мужа был намного условнее, чем образ вазочки из молочной бутылки...

— ...Шлюха она и есть шлюха... Зачем муж ей нужен был — одна помеха! У нее же мужиков толпа. Она и одевается, как рас­путная, — каждый раз в новом платье! Приезжала в кримплено-вом, красном, и вырез на груди. И мазилок разных у нее целая этажерка, и побрякушки всякие. Ребенку лишний раз платья не купит, ходит дочка в обносках. Если бы не я, совсем голая бы осталась. И еще голодом ее морит. Посмотри, какая худющая — кожа да кости. Я вот на лето возьму, откормлю, приодену, на сле­дующий раз опять синюшную привозит. Она же ее на одних ма­каронах и картошке держит. Слыхано ли — ребенок молоко не пьет! А не пьет потому, что ее никогда им не поили. Она и у меня есть отказывается, желудочек-то совсем птичий стал с такой ма­терью...

— Она, наверное, на радостях во все тяжкие пустилась — что ты ребенка-то забрала! Таких мамашек надо прав на детей ли­шать, уж лучше в детском доме расти, чем блуд этот и разврат видеть. Надо же, а сразу и не скажешь, как будто приличной в девках была...

Я сразу поняла, что речь обо мне и моей маме. Сердце стучало гулко, и захотелось плакать. Я не хочу жить у бабушки, я к маме хочу! К моей любимой мамочке, скорее, к себе домой! Не нужны мне бабкины платья, и огурцы ее не нужны, и сама она мне не нужна — вонючая, противная бабка! Если они сейчас меня здесь увидят, то, наверное, убьют, чтобы я ничего маме не рассказала. Как убежать: домой я все равно сама не доберусь, у меня нет де­нег на билет! Надо написать письмо маме, прямо сейчас, и отне­сти в ящик вечером. Может быть, завтра она его получит и сразу приедет. Бумага нашлась на тумбочке, и карандаш там же.

«Милая моя мамочка! Забери меня срочно от бабушки. Она меня не любит и тебя ненавидит. Она говорила тете Шуре, что ты меня не кормишь и ничего мне не покупаешь. У бабушки все невкусное, я ничего не ем, только смородину и малину. Еще она меня ругала, когда я испачкала новое платье. А оно мне совсем не нравится, я его брать не собираюсь. Я хочу к тебе. Забери меня, пожалуйста, срочно!!!»

Разговор в соседней комнате продолжался, но он уже был о каких-то незнакомых мне людях. Я дописала письмо и стала ду­

мать, где у бабушки могут быть конверты. Наверное, в комнате, под телевизором. Когда они уйдут из комнаты, я найду конверт и сразу же отошлю письмо. А пока его надо спрятать. Я засунула сложенный листочек в стопку глаженого белья и немного успо­коилась. Решила, что надо притвориться спящей, тогда они не догадаются, что я все слышала. Я лежала, свернувшись калачи­ком, на большой бабушкиной кровати, а в ушах у меня звучали обидные бабушкины слова: «Шлюха, себе все покупает, ребенку есть не дает...» И слезы стояли в горле, и я старалась перебить глупые слова: «Мамочка, забери меня поскорее!» Мне казалось, что мама сейчас же должна услышать их, и может, уже сейчас она едет за мной... Проснулась я от того, что бабушка меня сдвигала к стенке. В комнате было темно, бабушка с длинными, распущен­ными волосами и в белой рубахе укладывается рядом. От мысли, что мне надо будет спать с ней всю ночь, я вскочила:

— Бабушка, я пойду к себе, на кухню!

— Куда ты пойдешь, ночь на дворе...

— Ничего, я быстренько...

И стремительно, чтобы бабушка не опомнилась, во двор, к своей летней кухне, добежать и закрыть дверь на крючок. А там спасительная кровать, и нет рядом пахнущей лекарством и вод­кой, храпящей бабушки.

Мама приехала только через пять дней. Всю дорогу я жалась к ней, заглядывала в глаза, с удовольствием вдыхала знакомый за­пах духов. Только в автобусе вспомнила, что письмо так и оста­лось у бабушки в белье. Она его нашла и написала маме что-то гневное, мама ей ответила — короче, они поссорились. Больше я у бабушки не гостила и никогда ее не видела. Позже, уже когда я выросла и вышла замуж, и у меня была своя квартира, с балко­ном и вазочками, мы втроем, с мамой и моим мужем, ездили на могилу к бабушке. Мама сажала цветы в стылую сентябрьскую землю, а я искала в себе чувства к бабушке. Но их не было, оста­лись только ощущения холодного зеленого шелка и душный за­пах лекарств.