Факты как иллюстрации

Иллюстрация — это факт или частный случай, призванный укрепить убежденность слушающего в правильности уже известного и принятого общего положения.

Пример подталкивает мысль к новому обобщению и подкрепляет это обобщение. Иллюстрация проясняет известное общее положение, демонстрирует его значение с помощью целого ряда возможных применений, усиливает эффект его присутствия в сознании слушающего.

С различием задач примера и иллюстрации связано различие критериев выбора примеров и выбора иллюстраций.

Пример должен выглядеть достаточно твердым, однозначно трактуемым фактом. Иллюстрация вправе вызывать небольшие сомнения, но она должна особенно живо воздействовать на воображение слушателя, останавливая на себе внимание. «...Иллюстрацию, целью которой является эффект присутствия, иногда бывает необходимо развернуть с помощью конкретных, задерживающих внимание деталей, тогда как пример, напротив, следует предусмотрительно «ощипать» во избежание рассеивания мысли или ее отклонения от цели, намеченной оратором. Иллюстрация в гораздо меньшей степени, чем пример, рискует быть неверно интерпретированной, так как нас при этом ведет правило известное и зачастую вполне привычное»[47].

Вот то, что можно назвать «иллюстрацией иллюстрации».

Описывая позднее средневековье, Й.Хейзинга подчеркивает, что жизнь средневекового христианина была во всех отношениях проникнута, всесторонне насыщена религиозными представлениями. Не было ни одной вещи, ни одного суждения, которые не приводились бы в постоянную связь с Христом, с христианской верой. Все основывалось исключительно на религиозном восприятии вещей, и в этом проявлялся невиданный расцвет искренней веры. Но такое религиозное напряжение не могло существовать постоянно. Когда оно отсутствовало, то все, чему надлежало побуждать религиозное сознание, глохло, впадало в ужасающее повседневное безбожие, доходя до изумляющей посюсторонности, несмотря на потусторонние формы.

Хейзинга иллюстрирует это общее положение ярким, западающим в память описанием поступков Генриха Сузо — человека самой возвышенной святости. Его религиозное напряжение не ослабевало ни на мгновение, в результате его поведение порой выглядело с современной точки зрения весьма комичным. Он оказывал честь всем женщинам ради Девы Марии и ступал в грязь, давая дорогу какой-нибудь нищенке. Следуя обычаям земной любви, он чествовал возлюбленную как невесту Премудрость. Стоило ему услышать любовную песенку, он тотчас же обращал ее к Премудрости. За трапезой, когда он ел яблоко, он обыкновенно разрезал его на четыре дольки: три из них он съедал во имя св. Троицы, четвертую же ел «в любви, с коею божия небесная матерь ясти давала яблочко милому своему дитятке Иисусу», и поэтому съедал эту часть с кожурой, поскольку малые дети едят яблоки неочищенными. В течение нескольких дней после Рождества — судя по всему, из-за того, что младенец Иисус был еще слишком мал, чтобы есть яблоки, — четвертую дольку он не ел вовсе, принося ее в жертву Деве Марии, чтобы через мать яблоко досталось и сыну. Всякое питье он выпивал в пять глотков, по числу ран на теле Господа; в конце же он делал двойной глоток, ибо из раны в боку Иисуса истекла и кровь и вода. Все это было, замечает Хейзинга, «освящением всех жизненных связей», поистине доведенным до крайности[48].

Аристотель различал два употребления примера, в зависимости от того, имеются у оратора какие-либо общие принципы или нет: «...необходимо бывает привести много примеров тому, кто помещает их в начале, а кто помещает их в конце, для того достаточно одного [примера], ибо свидетель, заслуживающий веры, бывает полезен даже в том случае, когда он один»[49]. Роль фактов, по Аристотелю, зависит от того, предшествуют они тому общему положению, к которому относятся, или следуют после него. Но дело, как кажется, в том, что факты, приводимые до обобщения, — это обычно примеры, в то время как один или немногие факты, даваемые после него, представляют собой иллюстрацию. Об этом говорит предупреждение Аристотеля, что требовательность слушателя к примерам более высока, чем к иллюстрациям.

Различие между примером и иллюстрацией не всегда является отчетливым. Не каждый раз удается решить, служит ли частный случай для обоснования общею положения или же такое положение излагается с опорой на подкрепляющие его частные случаи.

В «Рассуждении о методе» Р.Декарт выдвигает общий принцип: «...часто работа, составленная из многих частей и сделанная руками многих мастеров, не имеет такого совершенства, как работа, над которой трудился один человек»[50]. Этот принцип подкрепляется затем перечислением конкретных примеров. Здание, построенное одним архитектором, прекраснее, а город правильнее спланирован; конституция, созданная одним законодателем, несравненно лучше продумана; умозаключения здравомыслящего человека о предметах не более чем вероятных, ближе к истине, чем книжная наука; Суждения тех, кто с рождения руководствуется единственно разумом, более четки и устойчивы, чем мнения людей, руководимых разными учителями.

Все перечисленные случаи можно рассматривать как примеры, призванные подтвердить приемлемость общего высказывания о превосходстве того, что создано одним человеком. Но первые два случая можно отнести к примерам, а два последние — к иллюстрациям общего положения, уже установленного при помощи предыдущих примеров. «...В самом деле, — пишут Х.Перельман и Л.Олбрехт-Тытека, — если представление о прекрасном, упорядоченном, систематичном не мешало современникам Декарта согласиться с его рассуждениями касательно здания, города, конституции или религии, то два последних утверждения совершенно парадоксальны и могли быть восприняты с определенной благосклонностью лишь в том случае, если видеть в них иллюстрации к уже установленному правилу, ибо они предполагают концепцию и критерий истины и метода, характерные только для картезианской мысли. При перечислении не все частные случаи, призванные подкрепить правило, играют одну и ту же роль, ибо в то время как первые из них должны быть неоспоримыми, вескими, следующие за ними уже пользуются доверием, достигнутым первыми, а последние могут служить всего лишь иллюстрациями»[51]. Переход от примера к иллюстрации иногда происходит незаметно.

Обычная задача иллюстрации — облегчить понимание общего положения при помощи неоспоримого случая.

В эссе «Улисс» К.Р.Юнг вьщвигает общую идею, что глубокое средневековье никак не кончится в нашей жизни: «Я полагаю, что средневековая католическая Ирландия имеет, по-видимому, протяженность до сих пор мне не известную и бесконечно большую, чем это обозначено на привычных нам географических картах»[52]. Эту общую идею Юнг иллюстрирует тем огромным воздействием, которое роман Р.Джеймса «Улисс» оказал на его современников. Действие, развертывающееся в этом романе, настолько ограничено, что, казалось бы, могло не вызвать к себе какого-либо интереса. Но мир, напротив, совсем не остался равнодушным. «Если судить по воздействию “Улисса” на современников, то оказывается, что его ограниченность воплощает в себе более или менее универсальные черты. Так что “Улисс” пришелся своим современникам в общем-то ко времени. У нас, должно быть, существует целое сообщество модернистов, которое многочисленно настолько, что с 1922 г. сумело без остатка проглотить десять его изданий. Книга эта непременно открывает им нечто такое, чего раньше они вообще, может быть, не знали и не чувствовали. Они не впадают от нее в адскую скуку, а, наоборот, растут вместе с ней, чувствуют себя обновленными, продвинувшимися в познании, обращенными на путь истины или готовыми начать все с начала и, очевидно, приведенными в определенное желательное состояние, без которого лишь жгучая ненависть могла бы подвигнуть читателя на то, чтобы внимательно, без фатально неизбежных приступов сна прочесть все эти 735 страниц»[53].

Убедительность факта, приводимого Юнгом в качестве иллюстрации, подчеркивается количественными характеристиками воздействия «Улисса» на современников: числом изданий этого романа, его большим объемом. Понятно, что данный факт не мог бы служить примером: роман слишком сложен и многогранен, чтобы быть веским, однозначно трактуемым подтверждением какого- то одного общего положения.

Часто иллюстрация выбирается с учетом того эмоционального резонанса, который она может вызвать. Так поступает, например, Аристотель, предпочитающий стиль периодический стилю связному, не имеющему ясно видимого конца: «...Потому что всякому хочется видеть конец; по этой-то причине [состязающиеся в беге] задыхаются и обессиливают на поворотах, между тем как раньше они не чувствовали утомления, видя перед собой предел бега»[54].

Иллюстрация, конкретизируя общее положение с помощью частного случая, усиливает эффект присутствия. На этом основании в ней иногда видят образ, живую картину абстрактной мысли. Иллюстрация не ставит, однако, перед собой цель заменить абстрактное конкретным и тем самым перенести рассмотрение на другие объекты. Это делает аналогия, иллюстрация же — не более чем частный случай, подтверждающий уже известную общую истину или облегчающий более отчетливое ее понимание. «(Нравственное зло) можно допустить или разрешить лишь постольку, — пишет Б Лейбниц, — поскольку оно рассматривается как обязательное следствие необходимого долга: как если бы тот, кто, не желая допустить другого до греха, сам пренебрег бы своим долгом, подобно тому, как офицер, стоящий на ответственном посту, особенно в период опасности, покинул бы его, чтобы предотвратить драку двух солдат гарнизона, собирающихся застрелить друг друга»[55]. Здесь прямая задача иллюстрации — облегчить понимание общего принципа[56].

Неудачный пример ставит под сомнение то общее положение, которое он призван подкрепить. Противоречащий пример способен даже опровергнуть это положение. Иначе обстоит дело с неудачной, неадекватной иллюстрацией. Общее положение, к которому она приводится, не ставится под сомнение, и неадекватная иллюстрация расценивается скорее как негативная характеристика того, кто ее применяет, свидетельствующая о непонимании им общего принципа или о его неумении подобрать удачную иллюстрацию.

Неадекватная иллюстрация может иметь комический эффект: «Надо уважать своих родителей. Когда один из них вас бранит, живо ему возражайте». При описании какого-то определенного лица особенно эффективно ироническое использование иллюстраций. Сначала этому лицу дается позитивная характеристика, а затем приводятся иллюстрации, прямо несовместимые с нею. Так, в «Юлии Цезаре» Шекспира Антоний, постоянно напоминая, что Брут честный человек, приводит одно за другим свидетельства его неблагодарности и предательства.

В аргументации часто используются сравнения. Те сравнения, которые не являются сравнительными оценками (предпочтениями), представляют собой обычно иллюстрации одного случая посредством другого, при этом оба случая рассматриваются как конкретизации одного и того же общего принципа. Типичный пример сравнения: «Людей показывают обстоятельства. Стало быть, когда тебе выпадает какое-то обстоятельство, помни, что это бог, как учитель гимнастики, столкнул тебя с грубым концом»[57].

Возвращаясь к началу этой главы, можно сказать, что иллюстрация особенно наглядно показывает, что эмпирическое обоснование есть только частный случай эмпирической аргументации. Последняя включает не только прямое подтверждение в непосредственном чувственном опыте и косвенное подтверждение путем подтверждения логических следствий обосновываемого положения. К эмпирической аргументации относятся также примеры, подтверждающее значение которых очень невелико и функция которых никогда не сводится к эмпирическому подтверждению. К эмпирической аргументации принадлежат, наконец, иллюстрации, о подтверждающей силе которых вообще не приходится говорить.