Атомная бомба и капитуляция Японии

Хотя данные, приведенные в конце предыдущего раздела, показывают, что в период с июня 1944 г. по июль 1945 г. число верящих в победу среди городского населения Японии сократилось с 98 до 42 %, однако еще до того, как произошёл этот резкий скачок, началась борьба между правительственными группировками, которые давали советы императору по вопросам войны. Самыми могущественными из этих группировок были военно—морская и армейская. Первая — склонялась к миру, вторая — настаивала на продолжении войны, невзирая на последствия. В феврале 1944 г. контр—адмирал Такадзи из морского генерального штаба, проанализировав события предыдущих шести месяцев, пришел к заключению, что вследствие потерь в самолетах, в военных кораблях и в торговых судах Япония не может выиграть войну и поэтому должна искать компромиссного мира. Однако только в июле, после потери Сайпана, те, кто его поддерживал, были в состоянии оказать достаточное давление, чтобы добиться отставки премьера и главы армейской группировки генерала Тодзио.

Преемник Тодзио генерал Койсо, несмотря на свое прозвище «Тигр Кореи». Был недостаточно сильным человеком, чтобы противостоять военной клике. В результате обстановка становилась все хуже, пока 7 апреля 1945 г., через несколько дней после высадки американцев на. Остров Окинава, его не заменили адмиралом Судзуки, единственной целью которого было закончить войну. Затем в мае японский высший военный совет обсудил, как это сделать. Был предпринят первый шаг — обращение к России с просьбой вмешаться в качестве посредника. Это хватание за соломинку должно было показать западным союзникам катастрофическое положение, до которого дошла Япония; ведь Россия, вероятно, потребовала бы за посредничество отказа Японии от всех ее завоеваний, включая Маньчжурию и Корею. Ничто меньшее не удовлетворило бы русских, которые не забыли войну 1904–1905 гг. Этот шаг японцев показывает, что войну можно было закончить в июне на весьма выгодных для Англии и Соединенных Штатов условиях. К этому времени военное могущество Америки расчистило путь к верной и быстрой победе. Оставалось одно препятствие, которое нельзя было устранить военными средствами. Речь идет о политике союзников, требовавшей безоговорочной капитуляции. Сковывая Англию и Соединенные Штаты, она расчищала дорогу политике России, и русские могли теперь получить в Восточной Азии все, к чему они стремились в течение более 40 лет. Ведь в Восточной Европе требование безоговорочной капитуляции уже дало им возможность достичь большего, чем они осмеливались мечтать. Требование безоговорочной капитуляции означало политическую победу для СССР. Вот почему, по существу, война стимулировала коммунизм и способствовала его распространению.

Таким образом, получилось, что в решающий момент на Дальнем Востоке западные союзники попав, в лапы ими же разбуженной гидры, оказались вынужденными отдать политическую инициативу своему восточному союзнику. Война продолжалась. 20 июня император Хирохито еще раз созвал членов высшего военного совета, чтобы поставить их в известность о том, что войну необходимо закончить на любых условиях, за исключением безоговорочной капитуляции.

Спустя месяц одновременно произошли два события: во—первых, союзные державы собрались на конференцию в Потсдаме, чтобы урегулировать вопрос о будущем Германии, и во—вторых, в пустыне в штате Нью—Мексико 16 июля взорвалась первая в истории атомная бомба. Результаты взрыва были поспешно сообщены президенту Трумэну в Потсдам, и именно там и тогда он решил сбросить две атомные бомбы на Японию, чтобы сократить войну и этим спасти «сотни тысяч жизней, как американских, так и японских».[495]

16 августа 1945 г. Черчилль сообщил палате общин:

«Решение применить атомную бомбу было принято президентом Трумэном и мною в Потсдаме, и мы одобрили планы спустить с цепи доселе запертые ужасные силы».

По—видимому, в оправдание этого решения он сообщил своим слушателям, что вторжение стоило бы американцам 1 млн., а англичанам 250 тыс. жизней, то есть больше того, что потеряли обе страны вместе в 1914–1918 гг.

Как только было принято это решение, генералу Спаатсу в Америку был послан приказ сбросить бомбы в первой декаде августа на два из четырех намеченных городов.

«В качестве объектов выбрали Хиросиму и Нагасаки до причине большой концентрации в этих городах населения и промышленности»[[496]

Хотя и похвально спасать жизнь людей, однако это ни в какой мере не оправдывает применение средств, противоречащих всем требованиям гуманности и обычаям воины. Если статъ на точку зрения возможности их применения, то под предлогом сокращения войны и спасения жизней надо будет оправдывать любые жестокости. Решение применить новое оружие, наперед зная его силу, а президент Трумэн и г—н Черчилль знали это, могло означать только одно:

«Если безоговорочная капитуляция не последует немедленно, то избиение японского народа будет безграничным».

Эти слова подтверждаются заявлением президента Трумэна от 6 августа:

«Если они (японцы), — сказал он, — не примут теперь наши условия, то пусть ожидают с воздуха такой сокрушительный ливень, какой никогда еще не видели на нашей планете».[497]

Так гангстер говорит своей жертве: «Если ты не сделаешь того, что я требую, я перестреляю твою семью».

Если бы президент Трумэн и г—н Черчилль действительно хотели спасти человеческие жизни, то вместо использования подобных средств войны, которые покрыли бы позором даже Тамерлана, им было достаточно устранить препятствие, которым являлось требование безоговорочной капитуляции, и тогда войну можно было бы немедленно окончить. Частично это и было осуществлено, что подтверждается следующим фактом. 26 июля Англия, Соединенные Штаты и Китай предъявили Японии ультиматум, содержащий условия капитуляции, из которых наиболее важными были следующие:

«6. Власть и влияние тех, кто обманул и увлек японский народ на ложный путь войны за мировое господство, должны быть уничтожены навсегда, ибо мы убеждены, что новый мирный порядок, безопасность и справедливость невозможны, пока не будет изгнан из мира безответственный милитаризм…

8. Условия Каирской декларации будут проводиться в жизнь, и суверенитет Японии будет ограничен островами Хонсю, Хоккайдо, Кюсю, Сикоку и теми мелкими островами, которые мы определим…

10. У нас нет намерения поработить японцев или уничтожить Японию как государство, но всех военных преступников ожидает суровое правосудие…

13. Мы призываем правительство Японии теперь же объявить безоговорочную капитуляцию всех японских вооруженных сил и обеспечить надлежащую и полную гарантию их добросовестности при этих действиях. В противном случае Японию ожидает полное, абсолютное уничтожение».[498]

Хотя эти условия, учитывая аморальность, которой характеризовалась война, не были чрезмерно жестокими или непродуманными, однако ничего не было сказано по важнейшему вопросу — о положении императора. В глазах народа он являлся божеством. Но он объявлял войну и заключал мир и являлся верховным командующим японской армии, флота и воздушных сил. Должен ли он отвечать за преступления, которые они совершили? Если да, то следует ли его внести в список военных преступников и повесить? Для японских масс это было бы равносильно молчаливому примирению с убийством их бога. Если бы этот вопрос разъяснили, если бы открыто объявили, что, хотя власть императора будет определенным образом урезана, его положение как императора останется незатронутым, то, несомненно, ультиматум был бы принят и отпала бы нужда применять атомную бомбу.

Рано утром 6 августа, когда заводские рабочие заступили на дневную смену, а дети школьного возраста находились в школах, один самолет В–29 с экипажем из 11 человек приблизился к городу Хиросима, который был выбран генералом Спаатсом в качестве первого объекта бомбардировки. В 8 часов 15 минут бомбардир—наводчик нажал рычаг и сбросил бомбу на парашюте. После этого самолет устремился прочь от места предстоящего взрыва.

Несколько мгновений спустя над северо—западной частью города в нескольких сотнях футах над землей появился огненный шар. Температура в его центре исчислялась в миллионах градусов по Цельсию, давление — в сотнях тысяч тонн на квадратный дюйм. Запылали сотни пожаров, началась «огненная буря». Наиболее удаленные пожары возникали на расстоянии 13 700 футов от эпицентра взрыва. Люди, находясь на удалении 24 тыс. футов, ощущали жар взрыва; на расстоянии 15 тыс. футов появлялись ожоги; радиоактивное излучение оказалось смертельным в радиусе 3 тыс. футов. Город полностью выгорел на площади 4,4 кв. мили; в жилых районах из 90 тыс. домов было разрушено 62 тыс. Разрушения можно сравнить с тем, что получилось бы при взрыве бомбы вдвое большего размера, чем самая большая английская фугасная бомба, над городом лилипутов с постройками высотой от одного дюйма до фута.[499]

В это время в городе находилось около 320 тыс. человек, из них, согласно официальному перечню потерь, 78 150 было убито, 13 983 пропало без вести и, по всей вероятности, такое же число жителей получило ранения. Если так, то общее количество жертв — около 180 тыс.

6 августа Трумэн сделал публичное заявление по поводу этого ужасающего избиения людей. В частности, он сказал:

«16 часов назад американский самолет сбросил одну бомбу на Хиросиму — важную базу японской армии. Мощность этой бомбы больше мощности взрыва 20 тыс. тонн тринитротолуола. Ее взрывная сила более чем в 2 тыс. раз превышает силу английской бомбы «Гранд слэм» — самой большой бомбы, когда—либо применявшейся в истории войн… Речь идет об атомной бомбе. Это было использованием сил, лежащих в основе вселенной. Силы, которые являются источником энергии солнца, были сброшены против тех, кто развязал войну на Дальнем Востоке… Мы пошли на азартную игру — израсходовали 2 млрд. долларов на величайшее в истории научное изобретение, хотя еще не знали, получится ли что—нибудь. И мы выиграли».[500]

8 августа Сталин объявил войну Японии, а на следующий день русские пересекли маньчжурскую границу.

В этот же день вторая атомная бомба была сброшена на Нагасаки — город с населением в 260 тыс. человек. Вероятно, было убито 40 тыс., столько же ранено; город разрушен на площади 1,8 кв. мили. Хотя эта бомба была сильнее[501]первой, но неровности местности ограничили площадь максимальных разрушений долиной, над которой взорвалась бомба.

Таким образом, двумя бомбами было убито и искалечено четверть миллиона человек. В этот самый день, 9 августа, президент Трумэн выступил по радио перед своими соотечественниками со следующими набожными словами:

«Мы благодарим бога за то, что она появилась у нас, а не у наших противников, и мы молим о том, чтобы он указал нам, как использовать ее по его воле и для достижения его цели»[[502]

10 августа токийское радио объявило, что японское правительство готово принять условия Потсдамской декларации союзников от 26 июля при условии, что указанная декларация не содержит никакого требования, которое затрагивает прерогативы императора как суверенного правителя.[503]

На следующий день союзники дали такой ответ:

«С момента капитуляции власть императора и японского правительства в отношении управления государством будет подчинена «Верховному командующему союзных держав…»[[504]

Почему этого не было в декларации от 26 июля? Разве в этом случае божественная цель не была бы достигнута более христианским образом?

Наконец, 14 августа император принял условия Потсдамской декларации, и после этого был дан сигнал прекратить огонь. 2 сентября, ровно через 6 лет после объявления войны Англией и Францией, японские полномочные представители подписали на борту американского линкора «Миссури», стоявшего в Токийском заливе, акт о капитуляции. Вторая мировая война окончилась. Так сила восторжествовала над мудростью, животное начало в человеке — над гуманностью. Ради будущего необходимо подумать о жестокости принятого в Потсдаме решения использовать атомную бомбу.

Утверждалось, что западные союзные державы ведут войну на Дальнем Востоке, так же как и в Европе, во имя справедливости, гуманности и христианства. Однако они выиграли войну такими средствами, которые «монголизировали» воину, а следовательно, и последовавший мир оказался «монголизированным».

В двух страшных аутодафе жители Хиросимы и Нагасаки были, подобно еретикам и ведьмам прошлых веков, ввергнуты в пламя и умирали в течение нескольких минут или многих часов.[505]

«Где стоял город, — пишет священник Сименс из Хиросимы, — там образовалась гигантская обожженная рана… К нам идут все новые и новые пострадавшие. Легко раненные тащат с собой пострадавших серьезно. Вот раненые солдаты и матери, несущие на руках своих обожженных детей… Страшно обгоревшие люди зовут нас. На дороге много мертвых и умирающих. На мосту Мисаси, который ведет во внутренний город, нас встретила длинная процессия солдат, покрытых ожогами. Одни бредут при помощи обломков досок, других несут их менее пострадавшие товарищи… На мосту несколько брошенных лошадей стоят опустив головы; на боках у них большие ожоги».[506]

Мертвым лучше, чем раненым, ибо действие радиоактивных излучений было поистине дьявольским.

«Начинался кровавый понос, и люди гибли, некоторые через 2 или 3 дня после взрыва, а большинство в течение недели. Вскрытие показало резкие изтяенения состава крови — почти полное отсутствие белых кровяных телец и перерождение костного мозга. Слизистая оболочка горла, легкие, желудок и кишечник были остро воспалены…» Мужчины, находившиеся на расстоянии 5 тыс. футов от места взрыва, стали бесплодными, а «у женщин на различных стадия беременности оказавшихся на расстоянии 3 тыс. футов от эпицентра взрыва, во всех известных случаях были выкидыши. Даже те женщины, которые находились на удалении 6500 футов, или выкидывали или преждевременно рожали детей, умиравших вскоре после рождения. Около одной трети женщин, бывших на удалении 6–10 тыс. футов, рожали, по—видимому, нормальных детей. Спустя два месяца после взрыва общее количество случаев неправильных и преждевременных родов и абортов составило в городе 27 % по сравнению с 6 % в нормальное время»[[507]

Влияние бомбы на моральное состояние населения было в значительной степени обратным тому, которое ожидалось. Так, в отчете говорится:

«Влияние бомбы на отношение к войне в целом по Японии, однако, было менее заметным, чем в городах, подвергшихся атомной бомбардировке… Существенное влияние отмечалось только в группе ближайших городов, находящихся в пределах 40 миль от Хиросимы или Нагасаки… Надо отметить, что даже в городах, подвергшихся атомным бомбардировкам, атомные бомбы не смогли уничтожить боевой дух японцев. Жители Хиросимы и Нагасаки не стали пораженцами в большей мере, чем жители других японских городов. В целом военные потери и поражения, например на Сайпане, на Филиппинах и Окинаве, вдвое больше способствовали распространению уверенности в неизбежности поражения, чем атомные бомбы. В этом отношении другие налеты на Японию были втрое важнее. Нехватка продовольствия и недоедание также в большей мере убеждали народ в том, что продолжать войну нельзя»[[508]

Из всего сказанного ясно, что решение использовать атомную бомбу было грубой ошибкой не только в моральном отношении, но и в психологическом.

«Даже до того, как один из наших самолетов В–29 сбросил атомную бомбу на Хиросиму, — пишет генерал Арнольд, — военное положение Японии было безнадежным».[509]

Адмирал Нимиц прямо объясняет капитуляцию Японии потерями в торговых судах.[510]Бернард Броди утверждает:

«Стратегически Япония была совершенно разбита до того, как против нее применили атомную бомбу»[[511]

12 участников составления отчета о результатах стратегических бомбардировок пришли к следующему выводу:

«Основываясь на детальном изучении всех фактов и на показаниях оставшихся в живых японских лидеров, авторы отчета полагают, что Япония капитулировала бы до 31 декабря 1945 г., а возможно, и до 1 ноября 1945 г. даже в том случае, если бы атомная бомба не была сброшена, даже если бы Россия не вступила в войну и даже если бы не планировалось и не замышлялось никакое вторжение».[512]

Наконец, атомная бомбардировка была политической ошибкой с неисчислимыми последствиями. Ватиканская газета «Оссерваторе Романо» 7 августа писала:

«Человечество думает не так, как думал да Винчи. Человечество ведает себя именно так, как предполагал да Винчи и чего он опасался. Оно поддалось чувству ненависти и изобрело орудия ненависти. На земле, на воде и в воздухе все шире развертывалось страшное, разрушительное соревнование, для которого были использованы все духовные и материальные дары, данные нам богом. Невероятно, но факт, что это разрушительное оружие остается как искушение для нашего потомства, которое, как мы знаем по горькому опыту, очень мало учитывает уроки истории»[[513]

Ссылка на Леонардо да Винчи касается идеи о создании подводной лодки. Он отбросил эту мысль, когда понял, какое применение может найти подобное изобретение.

Глава одиннадцатая. Первостепенные вопросы войны

Политика и война

В 1919 г., после четырех лет губительной войны, державы—победительницы не извлекли из этого конфликта никаких уроков, и теперь, когда вторая мировая война прошла весь свой цикл, они, судя по происходящим событиям, видимо, снова ничему не научились. Тогда они не сумели понять, что, поскольку война является инструментом политики, в основе политики, для того чтобы она могла быть созидательной, должна лежать нравственность, и если нравственность не будет идти в ногу с наукой, то материальное начало будет руководить государствами и неизбежно превратит их в прах.

Сегодня правит наука, нравственность пала, и политика поэтому потеряла свое значение. Фактически сейчас нет никакой политики, ее место заняло всеобщее стремление к еще более пагубной войне. Вместо сокращения вооружений мы видим их рост и неустанные поиски все более и более могущественных средств разрушения, а это верный показатель того, что плодоносные семена мира еше не посеяны.

Чтобы положить этому конец, следует изучить последнюю войну не только как простое столкновение вооруженных сил, но и как хирургическую операцию. Чем скальпель является для хирурга, тем должна быть для государственного деятеля война, и какими бы ни были причины войны, если цель государственного руководителя только разрушение, ясно, что война станет не чем иным, как скотобойней. Если же цель конструктивна и целительна, тогда война становится подобной хирургии. Вследствие неудачи непонимания, недостатка мастерства, рассудительности или знаний хирургическая операция иногда не удается, но если цель хирурга станет такой же, что и цель бойца на скотобойне, то операция не удастся обязательно; иначе и быть не может. Поэтому, как только определены причины войны, первую проблему ликвидации болезни (войны) следует решать в политической области. Это справедливо не только в мирное, но и в военное время. Вот почему если политика становится безумной, то и война — инструмент политики — не может быть не чем иным, как безумием, сеющим смерть. Для того чтобы война была здоровым политическим инструментом, нужна здоровая политическая цель, а чтобы эта цель была достижимой, она должна быть стратегически возможной. Например, если бы Эквадор поставил перед собой цель завоевать Соединенные Штаты, то эта цель была бы бессмысленна, поскольку стратегически она не достижима. Именно в такое положение поставили себя Англия и Франция в 1939 г., гарантируя целостность Польши. Это было невозможно стратегически и поэтому бессмысленно политически, в особенности когда Германия и Россия разделили Польшу. Обладая достаточно здравым смыслом, чтобы увидеть абсурдность своей стратегической позиции, два западных союзника перенесли свою цель из области политической в область эмоций. Несмотря на это, когда Сталин аннексировал более половины Польши, они не объявили войну России, как должны был и бы сделать, чтобы оправдать свою эмоциональную цель борьбы с Гитлером как «носителем зла». Вместо этого, глядя сквозь пальцы на действия одного неверного, они излили свою желчь на другого неверного и этим лишили свой «крестовый поход» всякой моральной базы.

«На этот раз мы выступаем в настоящий крестовый поход, — писал Фрэнсис Нейлсон в своем дневнике 11 октября 1939 г., — ему предстоит быть совершенно другим, нежели «священная война», которая началась в 1914 г. Та война была сравнительно легкой, ибо она окончилась, когда разбили немцев, и каждый знает историю этого апофеоза. Этот же крестовый поход с целью искоренения гитлеризма может продолжаться до тех пор, пока не будет уничтожен последний человек, который хочет господствовать над другим человеком».

Когда Готфрид Бульонский, один из вождей первого крестового похода, выступил для покорения неверных, были люди, которые верили, что победа над язычниками будет нетрудным делом, потому что бог на стороне крестоносцев. Но положение сложилось иначе, и пришлось совершать много походов. Эрнест Баркер говорит:

«Крестовые походы можно считать не удавшимися. Они завершились не занятием Востока христианами Запада, а завоеванием Запада восточными магометанами».

Это звучит весьма обескураживающе для современных крестоносцев, но поход, который предприняли Чемберлен и Даладье против тевтонского Саладина, может занять больше времени, погубить больше жизней и уничтожить больше материальных ценностей и в то же время не приведет к пресечению алчности диктаторов. Следует помнить, что Саладин появился только в XII в., до того, как он выступил на сцену, было много ему подобных.[514]

Самым худшим в крестовых походах является то, что их идеологические цели оправдывают применение любых средств, как бы ужасны и жестоки они ни были. Так, хотя Латеранский собор в 1139 г. запретил, угрожая анафемой, пользоваться арбалетом «как оружием, ненавистным богу и недостойным для христианина», однако он же разрешил его применить против неверных. И в Тридцатилетнюю войну, когда простой народ был вовлечен неистовой пропагандой в борьбу, люди поверили, что для очищения или поддержания религии, в зависимости от обстоятельств, их святая обязанность убивать врагов самыми зверскими способами.[515]

Такое же положение было во время второй мировой войны — войны против ереси, войны между догмами. Так, немцы по расовым идеологическим причинам уничтожили сотни тысяч евреев и заперли сотни тысяч людей в концентрационные лагери.

Характерно, что Черчилль, который многие годы гремел против сталинизма, во время войны сосредоточил весь свой авторитет и колоссальную энергию на разгроме самого смертельного врага Сталина и с помощью Америки открыл ворота Восточной Европы для вторжения русских.

С присущей ему непоследовательностью Черчилль заявил 10 ноября 1942 г.:

«Позвольте мне, однако, дать разъяснение на случай, если кто—нибудь будет заблуждаться по этому поводу… Я стал премьер—министром короля не для того, чтобы председательствовать при ликвидации Британской империи»[[516]

Однако ненависть к гитлеризму так ослепила его политически и стратегически, что, по существу, он сделал именно то, что отрицал. Нарушив равновесие сил в Европе, он разрушил основание, на котором зиждилась Британская империя и без которого она едва ли долго протянет.

На этот раз, доведя неограниченную войну до конечной ее цели, он не только преуспел в уничтожении Германии, но и лишил базы традиционную английскую внешнюю политику и стратегию, которые всегда строились не на фантастической идее крестовых походов, а на солидной географической основе. С того момента, как Черчилль стал премьер—министром, он стал осуществлять теорию стратегических бомбардировок Дуэ, ибо она соответствовала его политике уничтожения. Видимо (весь ход войны подтверждает это предположение), занимая одновременно должности премьер—министра и министра обороны, он позволил второму увлечь за собой первого. Фактически он подчинил политическую точку зрения военной и поэтому, согласно Клаузевицу, действовал «вопреки здравому смыслу».

Вопрос достаточно важен, чтобы процитировать полностью параграф, в котором приводятся эти слова. Он гласит:

«Мысль о том, что политическая точка зрения с началом войны должна исчезнуть, была бы возможной лишь в том случае, если бы война была боем не на жизнь, а на смерть, вследствие одной только вражды; войны же в таком виде, как они бывают в действительности, являются не чем иным, как проявлением именно политики… Подчинять политическую точку зрения военной бессмысленно, так как политика родила войну, политика — это разум, война же только орудие, а не наоборот. Следовательно, остается только подчинить военную точку зрения политической»[[517]

Читатель может, однако, сказать, что война была борьбой не на жизнь, а на смерть и что поэтому Черчилль был прав.

Однако даже в течение критического лета 1940 г. война для Англии никогда не была борьбой не на жизнь, а на смерть. Причина проста. Пока господство на море принадлежало Англии, война не могла стать таковой. После «битвы за Англию» в продолжение долгого времени война фактически стояла на мертвой точке. Но теория стратегических бомбардировок не могла быть проверена в течение этого периода. Как мы уже видели, проверка началась только весной 1942 г., а во всей полноте развернулась только через год. 19 мая 1943 г. в Вашингтоне Черчилль в обращении к Конгрессу сказал:

«По вопросу о том, может ли применение одних только воздушных сил привести к краху Германии и Италии, мнения, г—н президент, расходятся. Эксперимент стоит того, чтобы попробовать, поскольку и другие меры не исключаются (одобрительные возгласы). В попытке этой нет, конечно, никакого вреда (смех)… В настоящее время крупные центры германской военной промышленности, и в особенности Рур, подвергаются небывалому разрушению… Наши штабы и органы, руководящие войной, решили лишить Германию возможности в той или иной форме поддерживать работу военной промышленности в больших или малых масштабах, будь то в самой Германии, в Италии или в оккупированных странах (возгласы одобрения)… Эти действия будут продолжаться без перерыва, с постоянно возрастающей силой и интенсивностью, пока германский и итальянский народы не сбросят или не уничтожат чудовищную тиранию, которую они породили и взрастили в своей среде».[518]

Коротко, выражаясь словами Фердинанда II, можно сказать: «Лучше пустыня, чем страна, управляемая еретиками». По этому поводу стоит отметить, что в 1940 и 1941 гг. если и были какие—то оправдания для политики уничтожения, то задолго до мая 1943 г. никаких оправданий не осталось. К этому моменту стало совершенно очевидно, что ход событий повернулся против Германии, и, учитывая (а Черчилль должен был это делать), что русский образ жизни более антагонистичен английскому, чем германский образ жизни, Черчилль, если бы он был прозорливым государственным деятелем, сделал бы все возможное, чтобы не допустить уничтожения Германии, ибо, как мы указывали не. раз, ее уничтожение могло означать лишь установление несравненно более могущественной и жестокой гегемонии в Европе, чем гегемония Германии. К несчастью для его собственной страны и для всего мира, г—н Черчилль отнюдь не отличался прозорливостью. Война была его личным предприятием, на карте стояла его репутация как полководца. Поэтому, невзирая на последствия, его политика состояла в том, чтобы навязать Германии борьбу не на жизнь, а на смерть и, применяя все имевшиеся в его распоряжении средства, уничтожить ее.

Но разве так должен был действовать премьер—министр? Ведь он должен был вести войну ради выгодной цели, то есть направить боевую мощь на достижение здравых политических целей. Несмотря на его мастерское руководство, а возможно как раз благодаря ему, Черчиллю совершенно не удалось это сделать. И сколь ни гибельно это было, ненависть Черчилля к врагу была так велика, что он вернулся к методам войны, которые цивилизованные нации давно отбросили прочь.

На Дальнем Востоке события развивались таким же образом, ибо политическая цель Рузвельта также была чисто разрушительная. Ян Моррисон писал в 1943 г.:

«У союзников в отличие от японцев нет никакого плана реорганизации Дальнего Востока Отсутствие конкретных планов как для Европы, так и для Азии уже сейчас серьезно мешает нам вести эту войну. А после войны трудности будут еще больше. Если мы не уделим этой проблеме хоть немного внимания, какими бы академическими и нереальными ни казались наши размышления в настоящий момент, то после, того, как будет достигнута цель в военной области, непременно наступит хаос, и в мире скоро опять появится то самое зло, которое мы сейчас стараемся искоренить»[[519]

Отсюда вывод: если вы, ведя войну, не имеете политически здравой и стратегически возможной цели, то, по всей вероятности, уподобитесь тем безумцам, которые пытаются истребить идеи пулями и политические убеждения — бомбами. Цель Гитлера была логичной и возможной, а цель японцев — логичной, но невозможной, хотя обе они были чудовищно несправедливы (правда, не более чем империалистические цели других глав правительств и других наций в прошлом). Хотя средства, применяющиеся для достижения здравых целей, и бывают иногда жестокими, однако в случае безумных целей они всегда жестоки. Именно по этой причине крестовые походы и гражданские войны так уничтожают духовные и материальные ценности и губят так много людей. Вторая мировая война была одновременно и крестовым походом и европейской гражданской войной.

Мораль и война

Война отличалась двумя главными особенностями: она была удивительно подвижной и небывало жестокой. Ничего подобного мир не видел со времен Тридцатилетней войны. Первая особенность была обусловлена развитием науки и промышленности, вторая — упадком религии и появлением того, что, за неимением общепринятого названия, можно назвать «кадократией».[520]

Век незаурядных людей прошел, и вместо него наступил век черни. Джентльмен — прямой потомок идеализированного христианского рыцаря, образец для многих поколений — вытеснен грубым необразованным человеком.[521]Рыцарство уступило место изворотливости, и повсюду господствует своекорыстный кадократ. Вот почему в своей основе эта война была в такой же мере слепым бунтом против христианской культуры, как и крестовым походом. Бунтом, который вылился в форму стычки между бандами индустриализированных и механизированных кадократов, которые в борьбе и погоне за экономической, территориальной и финансовой добычей затоптали духовные и нравственные ценности, хотя только они могли придать цену награбленному добру.

О первой особенности войны писалось уже так много, что теперь осталось добавить немногое. Подвижность, как мы видели, является в основном следствием применения двигателя внутреннего сгорания как на земле, так и в воздухе, особенно в воздухе, ибо именно самолет определил характер войны, придав объемность не только полю боя, но и целому театру военных действий. Хотя, как было показано, выгоднее всего подвижность использовалась, когда воздушные силы тесно объединялись с сухопутными или морскими силами, однако способность самолета действовать самостоятельно вложила в руки людей, слепых в нравственном и политическом отношении, оружие почти безграничной разрушительной силы.

Мысль о сокращении длительной агонии 1914–1918 гг. путем стратегических бомбардировок казалась весьма заманчивой. Исходили из предположения, что люди являются трусами и если уничтожить их дома и изувечить или перебить их жен и детей, то они капитулируют. Достаточно прочесть отчет 1925 г. комиссии Морроу, чтобы убедиться в этом. Комиссия была создана для оценки справедливости теории генерала Митчелла, согласно которой воздушные сражения имеют столь решающее значение, что государства, которые их проиграют, согласятся капитулировать, отказавшись от дальнейшей борьбы как на земле, так и на воде. Достигнуть этой цели можно будет «в невероятно короткий промежуток времени, как только будет завоевано господство в воздухе».[522]Но война не теория, а действительность и орудие политики; если политика не будет основана на моральных принципах, то неизбежен отход от цивилизации к варварству.

Критикуя доводы генерала Митчелла в пользу применения бомб и газа против гражданского населения противника, капитан американских военно—морских сил У. Пай, дававший показания комиссии, заявил, что поступать так, значит «подрубать корни цивилизации».[523]Спейт также писал в 1930 г., что появление на вооружении самолета—бомбардировщика никоим образом «не стерло старое различие между войсками и мирным населением…»

«Нельзя, — писал он далее, — убивать и наносить раны мирным гражданам, для того чтобы сломить моральный дух народа вражеской страны… Фактически ваше право на применение человекоубийственных средств основывается только на том, что представляет собой объект атаки».[524]

Несмотря на это, в 1944 г. Спейт начал говорить совсем другое.

«Бомбардировщик, — писал он, — это спаситель цивилизации… я твердо уверен, что цивилизация была бы уничтожена, если бы в этой войне не было бомбардировок. Именно самолет—бомбардировщик более, чем какое—либо другое средство, помешал восторжествовать силам зла»[[525]

Как ни странно, этот возврат к войнам первобытной дикости был совершен Англией и Соединенными Штатами — двумя великими демократическими фракциями кадократии, а не Германией и Россией — двумя великими деспотическими фракциями того же самого культа. Не потому, что последние две оказались более цивилизованными, но, как правильно замечает капитан Лиддел Гарт, они в большей мере мыслили по—военному,

«…немцы, — пишет он, — лучше изучив войну, чем большинство других народов, поняли отрицательную сторону разрушения городов и промышленности и тот вред, который оно причиняет послевоенному положению…»[[526]

Почти то же самое можно сказать и о русских. Ясно, что они не видели никакой выгоды в разрушении городов, которые они надеялись обобрать. Далее Лиддел Гарт указывает:

«Континентальные государства, имеющие уязвимые для вторжения сухопутные границы, естественно, в большей мере видят отрицательные стороны опустошительной войны, чем страны, опоясанные морем, которым относительно редко приходилось испытывать действие такой войны. Вот почему на континенте всегда было стремление к взаимному ограничению в военных действиях. Как показывает история, на протяжении столетий наша практика войны была иной. Под влиянием нашей относительной неуязвимости мы были склонны разрушать экономику с большей безжалостностью и безрассудством, чем другие. Военные люди, воспитанные в континентальных традициях, подходят к методам войны с точки зрения законности… Наша же умеренность в войне в большей мере объясняется гуманностью отдельных лиц ил и джентльменством…»[[527]

С исчезновением джентльмена — человека чести и принципов — как костяка правящего класса в Англии, политическая власть быстро перешла в руки демагогов, которые, играя на чувствах и невежестве масс, создали постоянный военный психоз. Для этих людей политическая необходимость оправдывала любые средства, а во время войны то же самое делала военная необходимость. Например, в оправдание истребления гражданского населения маршал авиации Артур Гаррис пишет:

«Всякий раз, когда мне указывают на факты случайной гибели женщин и детей в результате бомбардировок нашей авиации, я всегда привожу в пример осаду, хотя можно привести бесчисленное множество и других примеров из прошлых войн. В отличие от многих, я никогда не забываю, что в прошлом, недалеком прошлом, во всех обычных войнах осада городов была обычным явлением, и если осажденные отказывались капитулировать, после того как им с должной формальностью ставилось такое требование, то все население города истреблялось. Даже в нынешние, более цивилизованные, времена осада, сопровождающаяся артиллерийским обстрелом всего города, все еще является обычной практикой. Ни при каких обстоятельствах женщинам и детям не разрешается выход из города, так как необходимость обеспечивать их питанием неизбежно ускоряет конец осады. Какой город и в какой войне не испытал всей силы огня неприятельской артиллерии, если он продолжал сопротивление?»[[528]

Хотя недостаточно знающим людям вышесказанное может показаться правдоподобным, однако это искажение истории. Действительно, во время Тридцатилетней войны, когда Магдебург отказался сдаться Тилли, тридцатитысячное население города было перебито. Но даже в той зверской войне этот акт варварства привел в ужас весь христианский мир. Также справедливо и то, что после штурма Бадахоса в 1812 г. войска, вышедшие из повиновения, совершали ужасные эксцессы. Но это достойное сожаления событие произошло не по приказу и не с разрешения Веллингтона. Нэпьер характеризует его как» дикое и ужасное злодеяние».[529]

В XVIII и XIX вв. многие города подвергались осадам и штурмам, однако случаи преднамеренных зверств являлись не правилом, а исключением. Нередко уделялось много внимания тому, чтобы свести к минимуму ущерб, причиняемый гражданскому населению, как было при осаде Антверпена в 1832 г. Маршал Жерар вел осаду цитадели, которую оборонял генерал Шассе. Чтобы уберечь жителей от ужасов войны, Шассе согласился стрелять из своих орудий только в одну сторону при условии, что Жерар согласится не наступать на других направлениях. План был принят, и в результате за пределами установленной полосы действий ни один мирный житель не пострадал и не потерял имущества. Ровно через 100 лет переполненный людьми Шанхай подвергся авиационной бомбардировке, причем были перебиты тысячи беспомощных китайских граждан. Хотя в первом случае гуманность была так же преувеличена, как и варварство во втором, все же, учитывая частоту войн, можно с достаточным основанием спросить, не является ли первый метод более разумным, чем второй, и не он ли скорее помешает мести стать господствующим чувством в мире.

На море также всегда была возможность обстрела прибрежных городов, и при случае это делалось. Так, например, в 1854 г. в Никарагуа американская эскадра разрушила неукрепленный и необоронявшийся город Сан—Хуан—дель—Норте, а объединенная англо—французская эскадра в этом же году подвергла обстрелу Одессу. Однако эти инциденты вызвали такое всеобщее осуждение, что «с 1854 г. не было ни одного случая преднамеренного, полного разрушения города неприятельским флотом…».[530]Даже уже в 1900 г., во время последней джентльменской войны, лорд Робертс, загнавший генерала Кронье с его отрядом в Паардебург, видя в лагере женщин и детей, дал возможность эвакуировать их, прежде чем начать артиллерийский обстрел. Хотя сегодня такое предложение осмеяли бы как сентиментальную глупость, однако не умнее ли были наши предки? Они считали, что до тех пор, пока войны не уничтожены, самое лучшее — это ограничить их истребительность, и видели, что простейший путь к этому — вести войну по—джентльменски.

Вот почему совершенно прав Лиддел Гарт, когда он сравнивает то, что английским летчикам было угодно называть «высшей стратегией», с методами действии монголов в ХIII в. Говоря о монголах, Михаил Правдин проводит точные параллели этой ложной стратегии в своей книге «Монгольская империя». Так в главе, называющейся «Война на уничтожение», мы читаем о завоевании Хорасана:

«Небольшое, но хорошо организованное меньшинство победило, однако в стране царили смерть и опустошение. Огромные города лежали в развалинах и совершенно обезлюдели. Никогда до этого, ни во время борьбы в Монголии, ни во время действий в Китае, не производила армия Чингисхана таких разрушений. Повсюду от Аральского моря до Иранской пустыни, господствовал террор. Те». кто выжил, говорили о «проклятых» только шепотом»[[531]

Поэтому в «высшей стратегии» нет ничего нового. Подобно военным действиям монголов, она была основана на применении более подвижного вида оружия — самолета, вместо всадника с луком, и привела в конце концов к заключению «татарского» мира.

Наконец, о блокаде. Возможно, Гаррис прав, когда пишет, что в результате английской блокады 1914–1918 гг. погибли 800 тыс. человек. Однако он упускает из виду, что блокада не опустошала германские города — основу цивилизации и культуры в неприятельской стране. В наше время не гибель немцев во время войны превратила Германию в гигантские трущобы, а испепеление ее городов и разрушение ее промышленности. Гаррис признает, что «точки прицеливания» при бомбежке по площадям «были обычно как раз в центре города», именно там, где обычно находятся библиотеки, музеи, крупные церкви, художественные галереи и исторические памятники, которые при разрушении теряются навсегда. Блокада 1914–1918 гг. не затронула этих материальных ценностей, она не разрушила ни одного жилища.

Хотя уничтожение городов бомбардировками, возможно, было самым сокрушительным ударом по цивилизации, однако другие события еще яснее показывают упадок нравственности, характерный для этой войны. Миллионы людей были порабощены, миллионы — высланы, изгнаны из своих жилищ и стран и стали бродягами. Тысячи были стерилизованы и замучены, неизвестное число было отравлено, как паразиты, газом. Разведчики пытались убивать неприятельских генералов и офицеров их штабов; в странах, оккупированных немцами, всячески организовывались восстания, которые, может быть, более, чем что—либо другое, придали войне варварский характер. В свое время герцог Веллингтон сказал:

«Я всегда боялся революционизировать какую бы то ни было страну с политической целью. Я всегда говорил: если они поднимутся сами — хорошо, но не подстрекайте их, ибо это возлагает на вас ужасную ответственность».[532]

Но г—н Черчилль думал иначе, так как он не только всячески поощрял любое движение сопротивления против немцев, но и сбрасывал с самолетов тысячи тонн оружия, для того чтобы поддержать партизанские действия. Ясно, к чему это могло привести. Немцев убивал и, в ответ следовали репрессии. Жестокость порождала жестокость, и суровость немецких репрессий объяснялась не тем, что немцы исключительно жестокий народ, а тем, что партизанские войны всегда жестоки. Достаточно почитать историю войны в Испании, чтобы это понять.

Наконец, чтобы довершить этот моральный развал, появилась атомная бомба, которая почти с магической внезапностью, в несколько секунд, сделала возможным все то, о чем проповедовали Дуэ и Митчелл в течение многих лет. Без атомной бомбы их теория была мечтой. С ней их теория стала самой мрачной действительностью, с которой когда—либо сталкивался человек. Таким образом, появилось оружие такой разрушительной силы, что при известных условиях стало возможным уничтожать по 100 тыс. человек в секунду.

Описывая действия Тулуя, младшего сына Чингисхана, Михаил Правдин говорит:

«У него никогда не было необходимости оставлять позади гарнизоны для оккупации, ибo там, где он прошел, не оставалось ничего, кроме необитаемых развалин. В городах с населением от 70 тыс. до 1 млн. жителей не оставалось ничего живого: ни кошки, ни собаки»[[533]

Какая, в сущности, разница между этой страшной картиной и картиной разрушений городов Хиросима и Нагасаки?

Касаясь этого вопроса, профессор Вудворд пишет:

«Разрушение городов, центров объединения в цивилизованной жизни, случалось и раньше и приводило к анархии и мраку. В большинстве случаев упадок шел медленно, и как раз потому, что он был медленным, возможности восстановления никогда полностью не исчезали. Теперь же опасность в том, что мы можем быть ввергнуты в анархию сразу и не сможем организовать восстановление.

Европа в настоящий момент значительно ближе к полному неизлечимому расстройству, чем мы в Англии себе представляем. Однако мы еще можем надеяться на улучшение, так как пораженную площадь — количество разрушенных городов — можно считать небольшой по сравнению с тем, что уцелело. И все же мы очень близки к самому краю пропасти и не можем, по крайней мере в интересах грядущего поколения (которое будет жить, когда наш период передышки кончится), допустить еще большее напряжение. Война с применением атомных бомб, которые за 12 дней смогут разрушить 12 крупнейших городов североамериканского континента или 12 важнейших городов, оставшихся теперь в Европе, может оказаться для нас слишком большим испытанием. Человечество не исчезает, но люди, не имея помощи и материальных средств для восстановления, вернутся назад, к чему—то вроде конца бронзового века».[534]

Остается упомянуть об одном и, может быть, самом важном факте. В продолжение 50–100, а может быть, и больше лет, разрушенные города Германии будут стоять как памятники варварства победителей. Убитые будут забыты, сгладится с годами память об ужасах концентрационных лагерей и газовых камер, но руины останутся и будут призывать немцев, поколение за поколением, к мщению.

Наука и война

Чтобы завершить рассмотрение войны в целом, нам нужно остановиться еще на одном факторе, который, поскольку это касается войны в нынешнее время и в будущем, является самым революционным.

До сих пор вооруженные силы развивались по мере развития цивилизации и почти всегда отставали от прогресса в гражданской области на одно или два поколения. Так, в 1914 г., несмотря на огромные успехи, достигнутые промышленностью в течение 40 предшествовавших лет, вооруженные силы, по существу, мало отличались от того, чем они были в 1870 г., и тактика оставалась почти такой же. Но прежде чем окончилась первая мировая война, промышленность стала играть такую важную роль в войне, что поскольку это касается Англии и Германии, можно сказать без преувеличения, что решающее сражение происходило между Мидлендом[535]и Руром.

Но когда мы обращаемся ко второй мировой войне, то в дополнение к индустриальной мощи мы находим еще более могущественный фактор — мобилизацию науки для целей войны и повышение уровня цивилизации благодаря военным изобретениям. Таким образом, если в 1929 г. Дж. Шотуэлл, говоря о первой мировой войне, утверждал, что «в 1914–1918 гг… война определенно перешла в индустриальную фазу экономической истории…»,[536]то уже в 1942 г. М. Стайн, из крупной военно—промышленной фирмы Дюпона, сказал совершенно другое:

«Война заставляет делать в течение месяцев такие научные открытия, которые давления необходимости потребовали бы для своего осуществления, полстолетия. В результате промышленность выйдет из войны с такими возможностями изготовлять десятки химических и других видов сырья и в таких масштабах, которые всего два года назад были совершенно немыслимы»[[537]

Что это означает? Это означает, что не гражданская, а военная организация в союзе с наукой взяла руководство в свои руки, в то время как промышленность подбирает послевоенные прибыли. Таким образом, наука, для того чтобы она могла явиться фундаментом военного государства, стала регламентироваться войной в большей мере, чем она когда—либо регламентировалась в мирном государстве. Если и дальше дело пойдет таким образом, а это, несомненно, так, то цивилизация будет постоянно находиться в состоянии «мобилизованности»; разрушение, а не созидание станет главной целью разумной деятельности человека. Таким образом, совершится возврат к спартанской концепции цивилизации.

Является ли это преувеличением или нет, может решить одно будущее. Тем не менее очевидно, что никакие вооруженные силы, современные или будущие, не смогут сохранять свою смертоносность без ученых. Как в первую мировую войну фабрикант фактически стал важнее генерала, так во вторую войну главную роль стал играть ученый. Следом за ученым появился техник, а военный специалист стал немногим больше, чем продавцом его товаров. К концу войны техника стала такой же важной, как и тактика, а лаборатории — столь же необходимыми, как и учебные поля. Наконец, появление атомной бомбы подняло ученого до положения, равного только положению Архимеда во время осады Сиракуз. Полибий писал об Архимеде: «В некоторых условиях гений одного человека является важнее, чем что бы то ни было другое».[538]

На это можно сказать, что, поскольку дело обстоит таким образом, положение может улучшиться, ибо ученый не будет думать о разрушении так, как думает солдат. Откровенно говоря, мы на это не надеемся, ибо в наш материалистический век по мере поднятия науки приходили в упадок культура и нравственность, и сегодня, даже в мирное время, наука приняла варварский характер. Хотя это произошло не вследствие стремления к знаниям и их приобретения, однако в течение последних 100 лет разгадывание тайн природы было столь быстрым, а падение религиозного чувства столь глубоким, что моральные ценности отстали от выросшей науки. Открытия и изобретения, которые в более культурный век оказались бы величайшим благодеянием для человека, были проданы варварам, которые, вполне естественно, использовали их варварским образом. Вот почему за последние 40–50 лет было так много случаев, когда изобретения делались для разрушения. Сегодня атомная бомба является в руках человека оружием огромной разрушительной силы, и, пока человек остается варваром, он, несомненно, использует бомбу для той цели, для которой она проектировалась. Это подтверждается всеобщим в настоящее время интересом к ней как к оружию.

Интерес этот зловещий, ибо он показывает, что, несмотря на войну, политическая обстановка еще менее устойчива, чем она была перед войной. В прежних войнах, когда политические цели были здравыми, по окончании войны появлялось хотя бы какое—то подобие политической устойчивости. Противники складывали оружие и возвращались к своим мирным занятиям. Теперь мы видим совершенно обратное: народы более заняты подготовкой к новой войне, чем когда—либо. В Англии всеобщая воинская повинность введена даже в мирное время, а огромная русская армия осталась такой же, какой была во время войны. Еще опаснее то, что в указанных странах, так же как и в других, сотни ученых неустанно ищут все более и более могущественных средств массового истребления людей. Хотя бомба, которая разрушила Хиросиму, по взрывной силе была эквивалентна 20 тыс. т тротила, однако сейчас ученые стараются увеличить ее разрушительную силу. Джон Макклой, бывший помощник военного министра США, пишет по этому поводу:

«… несомненно, лет через 10 самое большее, научатся изготовлять бомбы, по мощности эквивалентные 100–250 тыс. т тротила… И если мы сумеем перейти на другой конец периодической таблицы элементов и использовать водород как источник энергии, у нас будет бомба примерно в тысячу раз более мощная, чем бомба, скошенная на Нагасаки. По словам ученых, не просто теоретиков, а тех, кто активно проектировал и изготовлял бомбу, взорванную в штате Нью—Мексико, при затрате таких же интенсивных усилий, какие были направлены во время войны на изготовление атомной бомбы, мы создали бы через два года после войны водородно—гелиевую бомбу, приблизительно в тысячу раз более мощную, чем теперешние бомбы. Ракетные и реактивные двигатели, а также биологические средства — бесконечно более действенные, чем люди до сих пор себе представляют, — будут дополнять атомное оружие. Нетрудно представить себе, как увеличатся при этом возможности истребления на нашей планете»[[539]

К чему же может привести это стремление к разрушению? К настоящей религии смерти, в которой ученый станет верховным жрецом, приносящим жертву, а человечество будет жертвой. Вот, например, что пишут о новом оружии: «…это оружие агрессора; внезапность действия и террор являются для него такими же неотъемлемыми элементами, как и делящиеся ядра…» «В мире, в котором по договору не будет бомбы, первый, нарушивший этот договор, получит огромные преимущества…» «10 удачно сброшенных бомб типа использованных в Нагасаки уничтожат Нью—Йорк…» «Ракету Фау–2 можно снабдить атомным зарядом, а защита от этой ракеты до сих пор еще не изобретена…» «Одна атомная бомба стоит значительно меньше, чем два полностью оборудованных самолета B–17…»[[540]«Не исключена возможность того, что атомные бомбы привезут в страну контрабандой в мирное время, угрожая взорвать их в нужное время дистанционным способом»,[541]и т. д.

Это не война, это схватка бандитов. Для армий, флотов и для авиации, какими мы их знаем сегодня, не будет места в такой борьбе. Даже в том случае, если атомная бомба не будет применена, а такая возможность существует, вооруженные силы все равно придется реорганизовать, чтобы подготовиться к ее применению. Вот почему, по—видимому, в любом случае каждый вид вооруженных сил необходимо реорганизовать и подготовить к войне с применением атомных бомб и к войне без них. Это делает проблему «войны еще более абсурдной. Однако абсурдность не меняет того факта, что в век утраты всякой веры в духовные и моральные ценности главным фактором будет угроза смерти, а в политических рамках кадократии это делает новую мировую воину почти неизбежной.

Число великих мировых держав свелось теперь к двум — Соединенные Штаты и СССР. Хотя мир еще достаточно велик, чтобы полдюжины великих держав могли жить в нем мирно, однако он оказался слишком мал для; двух держав, которые придерживаются столь противоположных политических и социальных взглядов. Находясь между ними. Западная Европа должна в конце концов быть вовлечена в орбиту той или другой державы, и, как указывает Перси Корбет,

«при такой резкой поляризации сил вокруг двух великих континентальных государств — Советского Союза и Соединенных Штатов — мало надежды на мирное сотрудничество во всем мире с единой целью — повышения общего благосостояния»[[542]

Подобно многим другим, Корбет считает, что проблему можно решить с помощью Организации Объединенных Наций. Вот уж, поистине хрупкая тростинка, на которую никак нельзя опереться. Будь Вольтер жив сегодня, он, конечно, применил бы в этом случае свой знаменитый афоризм: «Объединенные преступлением и разделенные интересами». Так или иначе, только политически одинаковые могут создать жизнеспособную мировую организацию. Однако Советскую Россию и Соединенные Штаты в политическом и социальном отношении можно сравнить с маслом и водой; они не могут смешаться.

Если бы это и было возможно, все равно мировая организация, пока она не будет построена на нравственной основе, может быть ничем иным, как тиранией. Чтобы навязывать свою волю, ей придется полагаться на полицейские силы, следовательно, она будет рабом этих самых сил, как цезари и султаны были рабами преторианской гвардии и янычар. Ясно, если народы, хотят согласия, то они должны понять, что чисто политическая организация не решите этот вопрос.

«Откуда появляются войны и борьба? Не являются ли они результатом страстей, бушующих внутри вас?»

В этих словах св. Иакова заключается ответ, который народы могут отвергнуть только на свою погибель. В зависти, алчности и страхе людей, вот где надо искать корни войны. Искоренить это зло можно, только руководствуясь золотым правилом: «Все, что по вашему мнению люди должны делать для вас, делайте для них». Это правило лежит в основе всякой великой религии, и поэтому оно является общей связью между всеми людьми.

Невозможно представить себе, чтобы это правило было принято в нынешнем мире, ибо это правило высшей культуры, человека. Однако закон возмездия будет и впредь управлять действиями людей. Что посеял, то и пожнешь. Кто сеет ветер, тот пожнет бурю.

В 1919 г. своими мирными договорами победители в первой мировой войне посеяли ветер и так же неизбежно, как ночь следует за днем, во второй мировой войне они пожали бурю. Не научившись ничему и не забыв ничего, полные зависти, страха и алчности, они снова навязали побежденным несправедливый мир. Этим они опять посеяли ветер и снова пожнут бурю. Зло порождает зло, и если вы будете слепы, как Самсон, и разрушите дом своих врагов, вы сами погибнете под развалинами.