Влияние на длительный стресс дополнительных кратких стрессоров 15 страница

Вспомним, что одним из трех главных элементов смертельного дистресса, «триады Селье», является петехиальное (точечное) изъязвление слизистой желудка, с обильным кровотечением в его полость, а при тяжелейшем процессе умирания еще и точеч­ные изъязвления кишечника. Смотрим акт исследования тела И.В. Сталина: «Содержимое желудка представляет собой черного цвета жидкость в количестве 200 куб. см. На слизистой желудка обнаружены множественные, мелкие черно-красные точки, легко снимающиеся ножом. По удалении их, на слизистой желудка обна­руживаются мелкоточечные углубления. Слизистая желудка сгла­жена, такого же характера изменения обнаружены на слизистой двенадцатиперстной кишки. На вершине складок верхнего отдела тощей кишки в слизистой оболочке обнаружены мелкоточечные кровоизлияния. Такие же кровоизлияния кое-где встречаются и на протяжении всего тонкого кишечника» [Русаков А.В. и др., 1953, л. 170]. Надо упомянуть еще про обнаруженные при вскрытии тела Сталина отеки головного мозга и сердца, точечные кровоизлияния во внешних и внутренних его оболочках (в перикарде и эндокарде) и другие тяжелейшие деструктивные поражения. Все это харак­терно для дистресса в фазе крайнего истощения адаптационных резервов организма« [Селье Г., 1966, 1979].

Еще одна немаловажная симптоматика была характерна для предсмертной болезни И.В. Сталина: «пилообразная» температурная кривая. Температура его тела то значительно повышалась, то снижалась. 2 марта 1953 года профессора, до­пущенные к Сталину в 7.00 утра, только в 12.45 заметили, что его температура начала повышаться — 37,1 °С. В 18.30 она была 37,6 °С, а в 22.00 — 38,0 °С. И хотя признаков воспаления легких (и в других органах) не обнаружили, но приняли реше­ние: «вводить внутримышечно пенициллин 3 раза в сутки по 300 тысяч единиц». Несмотря на это, 3 марта температура тела не снижалась: в 6.10 она была 37,5 °С. А в 9.30 уже 38,1 °С. Это беспокоило профессоров, новая смена врачей в 10.30 решила вновь измерить температуру. Она сохранялась — 38,1° С, хотя признаков воспаления легких не было. Но в 23.00 температура внезапно снижается до 37,8 °С. Однако 4 марта — вновь повыше­ние температуры почти на весь день — 38,7 °С. А вечером вновь не надолго снижение — 37,9 °С. 5 марта, с ночи температура опять повысилась, но в 9.25 она падает почти до нормального уровня — 36,8 °С. Днем, в 14.15, обнаружено, что она вновь повышена — 38,1 °С. Затем, после нового кратковременного понижения температура тела повышается до 39.0 °С (в 19.37). И в 21.30 — смерть.

Напомню, что такая смертоносная картина болезни с сочета­нием множества тяжелейших расстройств соматических и психи­ческих функций организма с подъемами и спадами температуры тела возникает еще и при остром лихорадочном (фебрильном) психозе (см. 4.1.6. А, а также Тиганов А.С, 1982 и др.).

Итак, можно с уверенностью предполагать, что тяжелейший дистресс усугубил нарушения здоровья И.В. Сталина, возникшие из-за геморрагического инсульта. Это сделало необратимыми глу­бокое истощение стресс-адреналовой системы и многочисленные нарушения функций жизненно важных органов.

Как часто бывают столь обширные, разные, тяжкие рас­стройства у умирающих от инсульта? Не редко. И потому надо признавать, что больной, парализованный кровоизлиянием в мозг, обездвиженный или мечущийся, казалось бы, в беспамятстве, в действительности многое осознает, чувствуя свое бессилие и ужас надвигающейся кончины. У него мучительный дистресс, и надо медикаментозно, вместе с тем и другими средствами (состраданием окружающих людей и религиозными ритуалами) уменьшать его мучения.

Вернемся к вопросу — не был ли отравлен Сталин гемор­рагическим ядом (создающим внутренние кровотечения). Вот что писал по этому поводу уже в 2003 г. известный российский медик-профессор А.В. Недоступ: «Изучение документов, свя­занных с состоянием здоровья И.В. Сталина и его последней болезнью, не дает оснований для подозрений о насильственных причинах его смерти» [Недоступ А.В., 2003, с. 36]. Добавим, что вскрывавший и исследовавший тело Сталина профессор-патологоанатом А.В. Русаков (родственник автора этих строк) говорил в узком кругу близких ему людей: «Если бы было убийство Сталина, я бы акт без упоминания об этом не под­писал». И все же могли быть намеренные действия, так или иначе спровоцировавшие инсульт мозга И.В. Сталина, но ни при лечении, ни после вскрытия тела следы этих действий не обнаруживались.

Затронем еще одну проблему, связанную со смертью И.В. Сталина. Вскоре после нее в западной печати было со­общение (попавшее в сводки ТАСС) о том, что якобы загадочно скончался последний из группы патологоанатомов, исследо­вавших тело Сталина, — профессор А.В. Русаков. При этом высказывались предположения о том, что причиной устранения патологоанатомов якобы было то, что они знали все признаки тела умершего и описали их. Но будто бы обследованный ими и похороненный в Мавзолее, как «Сталин», был его двойник, отличавшийся некоторыми признаками, которые не подлежат огласке. Однако достоверно известно, что А.В. Русаков умер у себя дома 13 апреля 1953 г. естественной смертью, после тяжелой болезни.

Другие члены комиссии, подписавшие «Акт патолого-анатомического исследования тела Иосифа Виссарионовича Сталина», — А.Ф. Третьяков, И.И. Куперин, Н.Н. Аничков (терапевт), М.А. Скворцов (патологоанатом), И.И. Струков (па­тологоанатом), СР. Мардашов (биохимик) [Русаков А.В. и др., 1953, л. 163-164] пережили 1953 г. Лишь судьба Главного пато­логоанатома Министерства здравоохранения СССР Мигунова мне пока неизвестна.

Но вот в 2005 г. в одной из подмосковных газет вновь появилось сообщение о том, что похоронен как Сталин был его двойник, некоторые признаки которого, описанные в акте, не совпадают с теми, что якобы были у истинного Сталина (не сообщалось, о каких признаках шла речь). В связи с этим процитирую все то немногое, что есть в указанном акте и может свидетельствовать об отличительных признаках истинного И.В. Сталина: «На коже лица, в частности на нижней части лба, на щеках, на носу, на под­бородке, имеются довольно многочисленные светло-буроватого цвета пятна, слегка втянутые (рябины). Такого же вида рябины имеются на шее. На коже в области нижней челюсти справа, на боковой поверхности имеются мелкие углубления кожного покро­ва бледно-желтого цвета. Над правой бровью, на один сантиметр выше ее имеется слегка возвышающееся кругловатое пигментное пятно, размером 0,2 * 0,1 см. Такого же характера пигментное пятно, величиной с булавочную головку, имеется под нижним веком левого глаза у перехода кожи носа в область щек» [Руса­ков А.В. и др., 1953, л. 165]. Известно, что И.В. Сталин перенес оспу и имел много рябин на лице. Сведения о том, какие родинки были на лице у «истинного» Сталина, надо искать в мемуарных свидетельствах.

«Окружность левой верхней конечности на середине пле­ча 24 сантиметра, а на середине предплечья 20 сантиметров. Окружность правого плеча на этом же уровне 28,5 сантиметров, а окружность правого предплечья 21 сантиметр. Кожа тыльной поверхности правой кисти со слегка розовым оттенком, а на левой кисти с желтоватым оттенком» [там же]. Хорошо известно и то, что левая рука Сталина была заметно менее подвижна, чем правая. Из-за этого их объем должен быть разным, что и отмечено при исследовании его тела.

И наконец, запись в акте, которая могла породить мысли о том, что лечили, исследовали и поместили в Мавзолее тело не «истинного» Сталина: «Наружный осмотр. Рост 170 см» [тамже]. Известно, что Сталин был ниже ростом, чем 170 см. В разных ис­точниках сообщалось о том, что его рост 166 и даже 162 см; что якобы носил он сапоги с каблуками, скрытно увеличивающими рост. Какого же роста был «истинный» И.В. Сталин?

Вот еще одно свидетельство. В конце двадцатых годов про­шлого столетия отец автора этих строк неожиданно оказался за одним столом со Сталиным и его помощником (другом отца). Перед ужином Сталин переобулся и надел мягкие сафьяновые красные сапожки без каблуков, с тонкими, мягкими подошвами. Здороваясь, Сталин произнес: «Джугашвили». Отец из-за про­шлой контузии заикался и не смог отчетливо произнести свою фамилию. Когда Сталин и отец автора этих строк стояли один против другого, отец уверенно заметил, что Сталин ниже его на 1,5-2 см. Рост отца был 168 см. Следовательно, рост Сталина 166-166,5 см Всем гробовщикам и судебно-медицинским экс­пертам известно, что после смерти тело мужчины такого роста удлиняется на 3-4 сантиметра, за счет распрямления изгибов позвоночника (шейного и поясничного лордозов и торакального кифоза) и благодаря пружинистому расширению всех межпо­звонковых прослоек. Потому при длине трупа Сталина 170 см его прижизненный рост мог быть 166 см.

Таким образом, анализ дневниковых записей истории бо­лезни в последние дни жизни И.В. Сталина и акта патолого-анатомического исследования его тела не обнаруживает убеди­тельных данных о том, что будто бы лечили, а потом вскрывали тело не «истинного» Сталина, а его двойника.

Предвидя вопросы читателя этого сообщения о вечере, прове­денном отцом автора этих строк совместно со Сталиным на его даче, приводим здесь воспоминания отца. Он рассказывал, что за ужином ели шурпу (очень наваристый мясной бульон) с ржаным хлебом, по­том по большому куску вареной говядины с гречневой кашей, заправ­ленной топленым (русским) маслом. Пили вино «Киндзмараули». Сталин никого ни о чем не расспрашивал, говорил о видах на урожай винограда в Грузии. После ужина предложил своему помощнику и его другу оставаться на даче и ложиться спать. Каждому указал, в какой комнате. Отец заснуть не мог и в 4 часа утра покинул дачу. Охрана не препятствовала ему — командиру с ромбами в петлицах гимнастерки. Отец понимал опасность такой «дружеской» встречи со Сталиным и, не заходя на службу, утром, сняв ромбы с петлиц, уехал в другой город, там устроился слесарем на завод. А его друг, который был третьим за столом со Сталиным, впоследствии был расстрелян, не выдав отца, не назвав его фамилии.

4.2. ЧЕТЫРЕ ВИДА «УЖАСА СМЕРТИ»

О страхах и ужасах

Есть две генеральные причины страха:

—страх утраты безболезненности тела (страх перед болью), страх утраты самого тела (смерть), утраты близких людей, своего имущества, доброго имени;

—страх наказания — наказание болью, смертью, позором, гибелью близких людей.

Эти две ипостаси страха взаимообратимы; возможен страх наказания утратой, также страх утраты безнаказанности (утраты жизни без наказания).

В современной европейской цивилизации принято видеть наи­страшнейшей для человека — утрату им жизни, т. е. наказание смертью. Заметим, что не для всех это так. И не всегда так было. По-разному относились люди к смерти на разных этапах исто­рии человечества [Арьес Ф., 1922 и др.]. Накоплены обширные знания о страхах и ужасах людей и животных [Щербатых Ю., 2002 и др.].

Интересна этимология (история происхождения) слов для обозначения страхов.

«Страх» (как указывается в этимологическом словаре Макса фасмера) — это слово некогда обозначало состояние, характери­зующееся «оцепенением» и «оледенением» от ужаса [Фасмер М., 1996, т. 3, с. 772]. Известно, что такое состояние возникает у пассивно-реагирующих при стрессе. Они замирают и чувствуют, что их «тело окаменело, одеревенело, руки и ноги похолодели». Они «бледнеющие» при стрессе (см. 2.1.4 и 2.2.5).

«Боязнь» — в балтийско-славянской истории этого слова находят связь с такими явлениями, как «дрожать, трепетать от страха» [там же, т. 1, с. 204]. Это фрагментированное, дробное проявление активной, подвижной стрессовой реакции (см. 2.1.2 и 2.2.2).

«Испуг» — в этимологии этого слова заложено то, что может пугать, напугать окриком, громом, шумом [там же, т. 3, с. 399].

«Ужас» — древнеславянская история этого слова связывает его с изумлением от опасности [там же, т. 4, с. 151]. Известно, что страх от неожиданной угрозы особенно силен. Иное этимо­логическое толкование слова «ужас» связывает его с тем, что что-то «губит», «уничтожает» (может быть громким, пугающим криком?) [Шанский Н.М., Боброва Т.А., 1994, с. 333]. История этих слов запечатлела разные основания классификации со­стояния страха нашими предками. «Страх» как оцепенение, оледенение и «боязнь» как дрожание, трепетание базируются на описании телесных проявлений стресса, а в словах «испуг», «ужас» заложены описания форм воздействия опасности на эмоции человека.

Ниже изложим схематизированное представление о некото­рых стрессовых переживаниях, имея в виду, что реальные про­явления эмоциональных состояний сложнее предлагаемой схемы. Возможны и другие схематизации и классификации эмоций при стрессе.

Результаты наших исследований позволяют предположить, что существует по меньшей мере четыре вида эмоциональных состояний, окрашенных страхом (ужасом) смерти [Китаев-Смык Л.А., 1983, с. 260-2701.

4.2.2. «Индивидуальный ужас смерти»

Первая разновидность «ужаса смерти» — страх перед «просто смертью», перед исчезновением своей индивидуальности, перед разрушением своей телесности, перед болью как провозвестии­цей нарушения своей физической целостности, угрожающей в конечном итоге смертью.

Такое чувство страха может сочетаться с мыслями, направ­ленными на поиск пути к спасению от опасности, порождающей страх. Известно, что принятие решения в этом случае может быть мгновенным, инсайтным (правильным или ошибочным) и может затягиваться. Такое «решение» может реализовываться как активное, либо пассивное поведение, но может не влиять на внешние признаки поведения.

Среди людей, по роду своей профессии часто оказывающих­ся в опасных ситуациях, было немало таких, кто сообщал мне, что «чувство страха в критических условиях неистребимо, его надо обуздать и превратить в чувство разумной осторожности» (из рассказа заслуженного летчика-испытателя СССР, Героя Советского Союза М.Л. Галая). «Обузданный» страх может за счет эмоционального «накала» активизировать мышление и поведение. Человек, ощущающий страх, но контролирующий и направляющий свои действия на удаление опасности (либо себя от опасности), может казаться спокойным и совершать смелые действия. В данном случае эмоция реализуется, в частности как информация к сознанию субъекта, «к себе» в виде переживания страха и к функциональным (физиологическим) системам орга­низма субъекта, за счет которых актуализируются его смелые поступки. Информация «к другим людям» о переживании субъек­том страха «блокируется» благодаря его самообладанию. Немало людей, опираясь на личный опыт, полагают, что это единственный вид смелости. Смелость ли это? Это — смелое поведение.

Многие другие, ощущая страх, тревожность перед предстоя­щей опасностью, перестают испытывать эти чувства, как только опасный фактор начал действовать. Эти чувства тем меньше ощущаются, чем выше определенность программы защитной активности человека (чем четче он знает, что делать и чем выше субъективная вероятность удаления (преодоления) фактора опас­ности, тем больше он уверен в победе). Такое «нигилирование» чувства страха более вероятно, когда человек активно противо­борствует носителю опасности; чувство страха может исчезнуть и при пассивном поведении, но с заинтересованным наблюдением за развитием опасной ситуации. В этих случаях ее эмоциогенность может активизировать внимание, мышление, деятельность, но без переживаний страха [Китаев-Смык Л. А., 1981].

После начала действия опасного фактора, когда он стал уже «ясен», «понятен» субъекту (когда субъективная определенность этого фактора достигла уровня, «включающего» активное реагиро­вание на него), тогда ужас, тревожность ожидания опасности мо­гут трансформироваться в другие эмоциональные переживания:

а) в радость противоборства с носителем опасности. Это своего рода «торжество предстоящей победы» над ним;

б) в переживании веселья, лихости. На основании большого числа опросов людей и наблюдений за их поведением в критических ситуациях берусь утверждать, что за этим переживанием может не скрываться никакого чувства страха, тревожности. Они отторгаются, и это служит усилению радости;

в) я наблюдал случаи, когда сильное чувство страха, испуга мгновенно трансформировалось в чувство гнева с проявлениями ярости, когда на фоне переживания страха у субъекта актуализировалось представление об испугавшем факторе как об объекте, который необходимо уничтожить, наказать;

г) возможны варианты «дубликации» эмоций, если одновременно имелись предпосылки для возникновения у субъекта и испуга, и смеха. Например, когда человек понимал, что ситуация его столкновения с фактором пугающим, но мнимо опасным выглядит смешной со стороны;

д) в редких случаях у меня имелась возможность наблюдать стрессовые эмоциональные состояния, отличавшиеся, условно говоря, «расщеплением» эмоциональных проявлений.
При этом человек непроизвольно совершал защитные движения, как при испуге, в то же время такой человек переживал чувство веселья, улыбался. Можно предположить, что в таком случае эмоция актуализировалась как «информация к себе» (осознаваемая) и «к другим людям» (опосредованная мимикой) о «торжестве победы» над якобы преодоленной опасностью, т. е. об игровой, развлекательной сущности текущей ситуации. В то же время к соматической двигательной системе этого человека поступала «информация» о наличии опасности, требующей защитных действий [Китаев-Смык Л. А., 1979, 1981] (см. 2.4). Указанные «трансформации» чувства страха в другие эмоциональные переживания можно рассматривать как проявление фазности в развитии эмоционально-поведенческого субсиндрома при остром стрессе. Его первая фаза — «программное реагирование», вторая — «ситуационное реагирование» (подробно это описано в2.1.3).

4.2.3. «Ужас гибели престижа»

В основе второго вида «ужаса смерти», надо полагать, лежит сформированный в ходе биологической эволюции феномен страха перед смертью, которая может быть результатом исключения особи из стада, из стаи.

Известно, что у многих видов животных особь, оказавшаяся вне стаи, нежизнеспособна перед требованиями среды. Успешно противостоять им может только достаточная по численности и по разнообразию индивидуальных особенностей совокупность особей. Этот (второй) социально обусловленный вид «страха смерти» опосредуется (отражается) в человеческом сознании часто очень неприятным представлением о нарушении (потере) своего социального статуса. В максимальной форме — это изгна­ние из группы, из общества, остракизм. Таким образом, второй вид «страха смерти» часто проявляется в редуцированной форме, т. е. без какого-либо осознания угрозы смерти как таковой из-за полного одиночества, а лишь в форме дискомфортных пережи­ваний угрожающей или случившейся десоциализации (чувство позора, ощущение собственной неуспешности, неполноценности, ненужности другим людям и т. п.).

Все такого рода ощущения и переживания составляют раз­ные проявления второго вида «страха смерти». Есть множество примеров того, что дискомфорт таких переживаний оказывался столь сильным, что побуждал человека к самоубийству, т. е. был сильнее «стремления к жизни». Можно ли с уверенностью сказать, что чувство позора — это особым образом трансформи­рованное чувство страха смерти особи, изгнанной из сообщества и тем обреченной на гибель в непосильной борьбе в одиночку за собственное существование? С уверенностью сказать, что это так и есть, нельзя. Можно полагать, что отмеченный выше страх «просто смерти» («ужаса смерти» первого вида), т. е. ужас перед угрозой собственного исчезновения, может находиться в отноше­ниях как антагонизма, так и синергизма с проявлениями «страха смерти» второго вида. Приведу примеры, иллюстрирующие такое взаимоотношение этих чувств.

Во время парашютного прыжка парашютист К. оказался после раскрытия купола парашюта висящим вниз головой из-за того, что одна его нога запуталась в стропах. Приземление в таком положе­нии заканчивается смертью парашютиста. К., естественно, знал об этом и сразу оценил такую угрозу. Но это не только не вызвало у него явного испуга, но, по его словам, он даже не стал думать об этом. И вот почему. Первым делом он, повернувшись в крайне неудобном положении, посмотрел вниз на то место на землю, где находились его товарищи, которые следили за прыжками. Сделал К. это для того, чтобы убедиться в том, что из-за большого расстоя­ния с земли нельзя различить, в каком положении он находится. Далее К. удостоверился, что он не виден прыгавшему вслед за ним руководителю прыжками. Последний был закрыт куполом парашюта К., поэтому они друг друга не видели. Удостоверившись, что нет свидетелей его «плачевно-позорного» положения, К. не только успокоился, но испытал даже радостный эмоциональный подъем. После этого он, по его словам, стал относительно спо­койно развязывать узел из строп парашюта, завязавшийся на его ноге. Будучи аналогичным образом подвешенным впоследствии в наземных условиях, К. только за счет огромных усилий освобо­дился от узла на ноге. Во время же прыжка он якобы не ощутил таких усилий при освобождении ноги из строп. Его беспокоило только, чтобы никто не заметил его «позорного вида».

Другой аналогичный случай. Парашютист С. прыгал с самолета, не надев на голову кожаный шлем. Во время раскрытия купола па­рашюта ударом полукольца подвесной системы у С. рассекло кожу головы. Первая мысль С. была о том, чтобы поймать летящий рядом с ним чехол от парашюта. С. решил, что этим чехлом — оранжевого цвета — можно, не оставив следов, вытереть кровь и таким образом скрыть факт своего ранения. Это было необходимо, по мнению С, чтобы скрыть его оплошность: прыжок без шлема запрещался правилами техники безопасности... Все эти рассуждения, как рас­сказал впоследствии С, промелькнули в его сознании мгновенно. Не сумев поймать в полете парашютный чехол, С. предпринял очень рискованные во время спуска на парашюте действия. Частично расстегнув крепление подвесной системы парашюта, С. вытащил из-под верхней одежды подол нижней рубахи и им тщательно вытер кровь на шее и на голове еще до приземления.

Так же как и К., так и С. испугался опасности опозориться в глазах руководителя прыжков и товарищей. При этом и К., и С. не ощущали страха перед опасностью спуска на парашюте, есте­ственного при парашютных прыжках; второй из них — парашютист С.— не придавал значения опасности его недопустимых во время спуска на парашюте действий по сокрытию своей ошибки.

Позор, утрата престижа у всех народов, во всех культурах пере­живались опозоренным как напоминание о смертельной опасности изгнания из своего сообщества. Наверно, предваряя свою смерть как изгоя, опозоренный (опозорившийся) японский самурай должен был сделать харакири (самоубийство), ритуально разрезая себе живот, «чтобы показать чистоту своих внутренних помыслов». ВРоссии быто­вала поговорка: «Стыд — та же смерть» [Даль В., 1994, т. 4, с. 233].

4.2.4. «Ужас боязни за близких людей»

Третий вид «ужаса смерти» — это широкий диапазон эмоций: страха, испуга, тревожности, возникающих при опасностях, угрожающих близким, родным, дорогим людям, а может и незна­комым, оказавшимся рядом. Трудно тем, у кого в экстремальных ситуациях пробуждаются страхи за свою жизнь, за свою честь и за своих родственников, т. е. «ужасы смерти» первого, второго и третьего вида. Однако при изучении стресса войны в «горячих точ­ках» планеты мне неоднократно встречались люди, бесстрашные в смертельно опасных лично для них ситуациях. Они были равно­душны к любым акциям, порочащим их честь. И было удивительно видеть, как ими овладевал панический страх, когда возникала угроза здоровью, жизни или только престижу дорогих, близких им людей. Иными словами, «ужас смерти» первого и второго вида был у них редуцирован, при этом третий тип «ужаса» — автономно гипертрофирован.

Многим народам свойственно яростное отторжение любой угрозы доброй памяти, вере в былые достоинства их предков, основателей рода, святых праотцев. Мной изучен этот феномен на Северном Кавказе и Ближнем Востоке. Эмоциональная основа этих архаических традиций близка к «ужасу смерти» третьего вида.

С этим же связаны поношения в адрес предков: матерные ругательства славян и скабрезности, адресуемые отцу и умершим предка того, кого ругают у некоторых тюркоязыких этносов. Эти оскорбления как бы провоцируют эмоции унижения на основе страха за предков (и страха перед местью предков, которых не защищают потомки).

«Ужас смерти» третьего вида — это чувство, опосредованное «страхом» за сохранность популяции (и отдельных ее членов), к которой принадлежит человек и которая поддерживает сохран­ность ее членов. Исчезновение, смерть большинства членов рода, популяции, стаи, у некоторых видов животных лишают оставшиеся особи возможности успешно бороться за свое существование. Та­ким образом, информация об исчезновении окружающих данную особь членов популяции (для некоторых видов животных) равно­ценна информации о ее собственном скором уничтожении. Может быть, такого рода «страх» за жизнь популяции, за жизнь своего рода лежит в основе страха за детей, за родителей, за родных, знакомых и даже незнакомых людей. Чувство «страха» за других людей, когда им угрожает гибель, часто порождает личное бесстрашие и смелые, иногда даже безрассудные действия для их спасения.

4.2.5. «Ужас дистресса»

К четвертому виду анализируемого феномена следует отнести явления, которые еще более условно можно рассматривать как

«ужас смерти»; скорее это косвенное его отражение в сознании человека, не ощушаемое им ни как страх, ни как ужас, ни даже как тревожность и не ассоциируемое с понятием «смерть». Много­летние исследования стресса с использованием различных, часто предельно переносимых людьми стрессоров привели меня к вы­воду о правомерности выделения континуума эмоциональных проявлений стрессового дискомфорта, который возможно рас­положить на некоей общей шкале. На одном ее участке окажется ощущение легкого неопределенного дискомфорта. Далее, на такой шкале расположатся все возрастающие виды дискомфорт­ных ощущений вплоть до чувства тоски, наконец, как говорят, «смертельной» тоски, которая «хуже смерти», т. е. одного из предвестников суицида.

Мы неоднократно сталкивались с «малыми» проявлениями этого феномена и при остром, и при хроническом дистрессе. В качестве стрессоров нами использовались гравиинерционные факторы (невесомость; перегрузка; многократное, на протяже­нии многих суток, недель воздействие ускорения Кориолиса; длительное плавание в штормовых условиях), экстремальность военно-боевой обстановки, факторы высокогорья, а также долгое пребывание в таежных ненаселенных местностях. Эти и другие стрессоры, использованные в наших исследованиях, вызвали у некоторых людей гамму негативных чувственных пережива­ний — от легкого ощущения дискомфорта до чувства острой тоски. Они могли быть не связаны с какими-либо осознаваемыми прямыми или косвенными явлениями, ситуациями, причинами. Такие неприятные чувства оказывались трудно вербализуемыми (подробнее об алекситимии см. 2.3.5). Будучи в обыденной жизни обусловлены теми или иными ситуационными, предметными фак­торами, т. е. будучи наделены осмысленным содержанием, такие дискомфортные состояния обычно описываются переживающими их людьми словами, смысл которых ясен, но дефиниция труднора-скрываема: «тошно», «муторно», «противно» и т. п. Люди, испытав­шие такого рода дискомфорт при кратковременной невесомости, сталкивались с необъяснимым затруднением при описании его. По моему мнению, такое неизъяснимое чувство дискомфорта, «бес­словесность чувств» (алекситимия) порождается субъективной определенностью невероятности (невозможности) сложившейся ситуации, т. е. отсутствием у субъекта способности действенно отвечать на «непонятное» требование среды, защищаться против него (см. подробнее 3.4).

Такая «беззащитная» роль субъекта в экстремальных, ранее не встречавшихся условиях, а вернее, потеря роли активно адап­тирующегося к ней субъекта отражается в психической сфере в виде представления (информационного концепта) о якобы не­возможности для данного индивида противостоять стрессору, в виде чувства его неспособности к овладению стрессом. Разная выраженность стрессогенных коллизий ощущается субъектом в виде разной интенсивности чувства дискомфорта.

В большинстве стрессогенных ситуаций подобное чувство сопряжено с осознанием их причин. Редко бывает в жизни нор­мальных людей возможность испытать чувство неприятного, невы­разимого дискомфорта, «казалось бы, совершенно без причины». «Беспричинность» подобных чувств часто является симптомом эндогенно-депрессивных состояний (см. 4.1.4). Невыразимость словами дистрессового дискомфорта, возможно, проявление за­щиты от осознания и от вербализации своей опасно беспомошной пассивности в экстремальной ситуации, требующей активных действий для спасения. Так, исходя из концепции Д. Хелла [ХеллД., 1999], можно объяснить целесообразность алекситимии (подробнее о ней см. в 2.3.5).

При длительном гравиинерционном стрессе (при многоне­дельной жизнедеятельности в условиях медленного вращения) у всех наших испытуемых рано или поздно возникало чувство неопределенного дискомфорта (см. 3.2.2). При его усилении испытуемые иногда сообщали, что это чувство как бы фо­кусируется, сгущается либо в подложечной области, либо в голове, либо в области сердца. Оно описывалось как: «муторно на душе» (испытуемый Ж.), «непонятная, неизвестно откуда взявшаяся тоскливость» (испытуемый X.), «хочется вырвать и выкинуть из груди какую-то дурацкую, тоскливую тяжесть» (испытуемый X.), «так тошно, что даже смешно» (испытуемый К.). В отдельных случаях испытуемые сообщали: «смертельная тоска, и вроде бы причины нет... с трудом сдерживаюсь, хочется удрать из вашего эксперимента, но сил нет решиться на это» (испытуемый У.).