Судебное разбирательство

Предварительное следствие является подготовительной стадией к судебному разбирательству, на котором должны быть проверены все собранные по делу доказательства, проведены прения сторон и вынесен приговор.

Судебное разбирательство носило состязательный характер, характер устного и гласного состязания сторон перед нейтральным судом, решающим дело на основе внутреннего убеждения. Гласность состоит в разбирательстве дел при открытых дверях, в возможном допуске на суд всех желающих, публики и в возможности печатать в газетах репортажи о ходе заседаний. Устность означает использование показаний свидетелей, произносимых в суде, получение судьей знаний о споре не из письменных материалов дела, не из протоколов предварительного следствия, не из досудебной подготовки, а из устных показаний в зале суда.

Процесс по мёртвым бумагам очень сильно отличается от процесса с присутствием обвиняемого и потерпевшего в зале суда. Русский криминалист А. В. Лохвицкий описывал случай из практики французского суда середины XIX в. Обвиняемый с первого раза всех убедил в своей виновности, хотя доказательства были более за него, нежели против него. На него была подана жалоба в развращении молоденькой девочки. Вместе с тем было доказано, что он делал много добра семейству этой девочки, но потом, оскорблённый чем-то, сказал матери, что больше не хочет иметь с ними дела. Следовательно, здесь могло быть обвинение несправедливое, из мести.

Однако как только подсудимый стал давать объяснения, всё изменилось. Он говорил так: «Это заговор против меня, и я уверен, что Бог накажет моих гонителей. Я им делал добро, они меня оскорбили, но я их простил. Теперь они хотят меня погубить, и я тоже прощаю». Но эти прекрасные слова так не соответствовали со злым и развратным лицом обвинителя, что театральность и ложь стали ясны для всех. Это был лицемер, Тартю’ф, да ещё какой! Чувство омерзения выразилось на всех лицах. Свидетели укрепили в присяжных чувство, произведённое самим обвиняемым. Это были несколько деревенских девушек, соседок. Им сделалось дурно при виде обвиняемого, - столько мерзостей он им напоминал.

Состязательность означает, что судебное разбирательство построено в форме гласного состязания между формально равноправным прокурором, как государственным обвинителем и обвиняемым, у которого появилось право приглашать за свой счёт адвоката. Каждая сторона была вправе предоставлять доказательства, которые должны быть рассмотрены судом, и предъявлять возражения против доказательств противника. Подсудимый и его защитник были вправе возражать против объяснений обвинителя.

Судебное следствие начиналось чтением обвинительного акта. За ним могло следовать устное изложение обвинения прокурором. После того представлялись суду все доказательства по делу, как обвинительные, так и защитительные. При этом стороны могли обращать на них внимание суда, сопоставлять их и обмениваться о них своими взглядами. Судебное разбирательство предусматривало заключительные прения сторон, во время которых стороны подробно излагали свои соображения по поводу рассмотренных в суде доказательств. После прений сторон могли быть допущены реплики, обмен возражениями прокурора и адвоката. При этом закон требовал, чтобы последнее слово было обязательно предоставлено обвиняемому или его защитнику.

Приговор суда основывался только на доказательствах, которые проверены судом в порядке устного, гласного и состязательного производства. Однако в судебном разбирательстве сказывались следы инквизиционного процесса, выражающиеся в дискреционной власти председателя суда и в преимуществах прокурора перед защитой. В судебном разбирательстве председатель суда не являлся пассивным зрителем состязания сторон, а играл главную, руководящую роль. Он не только вёл процесс, но и допрашивал подсудимого, только после него допрос подсудимого вели стороны. Ему принадлежала неограниченная дискреционная (решающая в окончательном виде) власть «принимать все меры, необходимые для открытия истины по делу». Он обязан был употребить все имеющиеся в его распоряжении дозволенные законом средства для полного разъяснения дела, суд должен был установить действительно существующее. Поэтому он мог по своей инициативе назначать экспертизы, вызывать новых свидетелей. Существенной чертой судебного разбирательства являлся допрос подсудимого председателем суда.

В английском состязательном процессе подсудимый не подвергался допросу. Во французском судебном разбирательстве подсудимый подвергался допросу председателем суда и сторонами. Если подсудимый отказывался отвечать на вопросы, то молчание его обращалось ему во вред и считалось явным признаком нечистой совести, ибо «невиновному нечего скрывать».

Председатель суда имел право, не мотивируя, отклонить любой вопрос адвоката, имел право останавливать защитника в любом месте его выступления и объявлять те или иные положения защиты, не имеющими отношения к делу и нежелательными для воспроизведения их в суде. Председатель произносил так называемое резюме по делу, то есть заключительную речь по итогам судебного следствия и прениям сторон, которое было необходимо при недостаточной подготовке присяжных к исполнению возложенных на них важных обязанностей. Важно, чтобы мнение председателя не имело характера пристрастия, односторонности, увлечения и страсти. Так, обвиняемый был осуждён из-за комментария, сделанного присяжным председательствующим судьёй: «Я считаю, что каждое отдельное слово, которое сказал этот человек (подсудимый), ложь, за исключением тех случаев, когда он соглашался с показаниями со стороны обвинения». При этом он обладал правом обобщать и анализировать доказательства, на основании которых присяжные должны ответить на вопрос о виновности подсудимого. Он мог так сгруппировать доказательства по делу, чтобы в наибольшей степени оказывать влияние на присяжных заседателей «в пользу» или «против» подсудимого.

Дискреционная власть председателя суда обосновывалась тем, что судья должен был установить истину по делу, помогать слабой стороне, обычно подсудимому, не имеющему защитника и безоружному против обвинения, неумелому и подавленному непривычной судебной обстановкой, вызовом свидетелей, назначением экспертиз. Возможность ограничивать выступления адвокатов вызывалась адвокатскими злоупотреблениями. Без заключительного слова председателя суда по итогам судебного разбирательства присяжные, не имеющие достаточной юридической подготовки, могли бы оказаться в затруднительном положении.

Прокурор имел ряд преимуществ перед обвиняемым и его защитником. После оглашения обвинительного акта прокурор произносил вступительную речь. Допрос свидетелей производился в порядке один после другого, указанном прокурором. При этом прокурор имел право непосредственного допроса свидетелей и экспертов, тогда как подсудимый и его защитник задавали им все вопросы через председателя суда, который мог и отказать им. Кроме того ему принадлежало право допрашивать и самого подсудимого, который обязывался отвечать на вопросы своего противника.

Французские прокуроры нередко с ожесточением преследовали обвиняемых, красноречиво говорили присяжным о степени нравственной испорченности обвиняемого и совершённого им деяния («его слова указывают на нечистую совесть», «взгляд его обличает убийцу»), обращали внимание присяжных на последствия, какие могли возникнуть из оправдательного вердикта. Так, в процессе по обвинению кассира в присвоении значительной суммы денег в банке, прокурор сказал: «Освободите его и завтра 20 касс будут ограблены». Причём, присяжные сами были банкирами. Или нередко обвинение в посягательстве против женской чести (изнасилование) заканчивается ясно или неясно выраженной мыслью: если этот подсудимый будет оправдан, нам, придётся дрожать за наших жён и дочерей. Логическое построение этой мысли таково: всякий, совершивший преступление против женской чести, должен быть наказан, ибо иначе мы будем дрожать за своих жён и дочерей; подсудимый совершил такое преступление; следовательно, подсудимый должен быть наказан. Первая посылка составляет бесспорное положение, но пока не доказана вторая, вывод не верен. Защитник должен возразить: всякий, не изобличённый в преступлении, должен быть оправдан. Вопрос о том, изобличён ли подсудимый, обвинитель подменил предмет спора: он доказывает то, в чём никто не сомневается, но что для нас не имеет значения, пока не решён главный вопрос. Вместо того, чтобы доказать виновность подсудимого, прокурор распространяется о зле преступления. Сознавая слабость улик, предупреждает присяжных, что они будут дрожать за своих жён и детей, если оправдают подсудимого, обвиняемого в посягательстве на женскую честь. Таким образом, обвинитель не должен преувеличивать важности рассматриваемого преступления., так как человек, возмущённый жестокостью преступления, скорее склонен к осуждению, чем к оправданию. В этом случае он делается, помимо даже сознания, менее осторожным и строгим в разборе доказательств.

Прокурор начинал издалека своё обвинение, чуть ли не со дня рождения подсудимого. Оказывается, что подсудимый всегда был дурным человеком и с каждым годом развивались в нём преступные наклонности. Не брезгуя натяжками, он старался доказать, что вся жизнь подсудимого была непрерывной цепью пороков и падений, которые и завершились данным преступлением. Остроумный француз Лабулэ так пародировал прокурора, приписывая ему следующую тираду о подсудимом, обращённую к присяжным: «Я беру его со времени рождения: имея год от роду, он укусил свою кормилицу, двух лет он показал язык своей матери, трёх лет украл два куска из сахарницы своего деда, четырёх лет таскал яблоки из чужого сада и, если негодяй в пять лет от роду не сделался отцеубийцей, то лишь потому, что имел счастье быть сиротой». А. И. Герцен как очевидец об ультраобвинительном уклоне французской прокуратуры писал: «Неумеренная любовь раскрывать истину, добираться до подробностей в делах уголовных, преследовать с ожесточением виновных, сбивать их, - всё это чисто французские недостатки; судопроизводство для них - кровожадная игра, вроде травли для испанцев. Прокурор, как ловкий тореадор, унижен, если травимый зверь уцелеет». Во второй половине XIX в. французская прокуратура отходит от страстной горячности и неумеренного преувеличения обвинительных речей.

Прокурор нередко приступал к разбору поведения подсудимого на суде. Если подсудимый волнуется и плачет - прокурор восклицает: «Смотрите господа присяжные, он рисуется, он и здесь хочет обмануть бдительность правосудия, надевая маску лицемерия и думает разжалобить нас своими слезами. Не поддавайтесь этому обману!». Но ещё хуже, если подсудимый стоит спокойно и холодно. «Вы не хотите раскаяться!? Вы молчите! Ваша наглость усиливается!»...

Известно, что признаки душевного волнения подсудимого, выражающиеся в форме бледнения, краснения, дрожания, испуга, не всегда свидетельствуют о виновности. Причиной страха подсудимого может быть чрезмерная робость характера, слабость умственных способностей, болезни тела, нервное возбуждение, печаль оскорблённой души или гнев, которые могут быть вызваны опасением вреда, который может быть нанесён чести обиженного, несмотря на его невиновность. Подсудимый знает, что он может пострадать совершенно неповинно, что он не ограждён ни от каких случайностей, ни от невнимания, от предвзятых мыслей, от ослепления, от безудержного карьеризма иных чиновников, готовых раздуть всякое дело, лишь бы выдвинуться. Суд должен быть, по возможности, объективным разбором доказательств, то есть обстоятельств дела, а не каких-то психологических признаков, могущих превратить правосудие в рискованную игру. Однако следует заметить, что нет преступления, нет и страха. Душевное настроение обвиняемого неуловимо. Могут быть случаи, когда перед судьями предстанет лукавый лицемер и будет вызывать их на оправдание картиной тяжких душевных мук и раскаяния, и предстанет человек, хотя и преступный, но в гордой душе которого, несмотря на действительные страдания, никогда не найдёт места мысль, чтобы выставлять их напоказ и ради них униженно просить у судей милости. И что же, как распознать того и другого, чтобы не помиловать первого и не осудить сурово второго? Законов для выражения горя не существует.

Вот спор адвоката и прокурора о важном свидетельском показании. Свидетель отвечал на вопросы быстро и решительно. Он говорил правду, - заявляет прокурор. - Нет, он думал только о том, чтобы скорее отделаться от допроса, - возражает защитник. - Свидетель говорил вяло и нерешительно. Он не уверен в своём показании и боится ошибиться, - указывает защитник. - Совсем нет, он понимает значение своих объяснений и взвешивает каждое слово, - отвечает обвинитель. - Свидетель ничего не говорит. Ясно, что он всё позабыл… или что всё помнит, но хочет всё скрыть. - Свидетель даёт точное и подробное показание. Очевидно, он хорошо знает и твёрдо помнит обстоятельства дела. - Да… или что он твёрдо выучил ложное показание.

Прокурор иногда мог представить «истории из личной жизни», с которыми присяжные смогут себя отождествить. Так, прокурор, который хочет подвигнуть присяжных на то, чтобы использовать относительно малый объём косвенных доказательств для привязки обвиняемого к преступлению, может использовать один из вариантов простоватой истории «с бочонком сахара»: «Мы росли в бедной семье. Мы мало что имели, но одно удовольствие в жизни у нас с братом всё же было. Раз в неделю, в субботу после ужина, мама давала нам каждому по ложке сахара из большого бочонка, где она его хранила. Вкус у того сахара был замечательный! Но иногда нам так сильно хотелось полакомиться ещё до субботы, что мы пробирались на кухню и брали немножко сахара. Каждый раз, как мы проделывали это - хотя мы отчаянно отпирались и хотя пробирались на кухню за сахаром в полночь, когда мама спала, или когда она уходила из дома - она всегда знала, что мы взяли сахар, и нам устраивали порку. Мы стали думать, что она читает наши мысли! Но гораздо позднее, когда мы уже выросли, мы выяснили причину: каждый раз, когда мы брали немного сахара, не важно, насколько осмотрительны мы были, мы просыпали немного сахара - всего несколько крупинок - на пол. Поскольку мама мыла полы дочиста, она замечала эти крупинки и догадывалась, что мы лазили туда, куда нам лазить не следовало. Теперь к нашему делу. Обвиняемый думал, что он был по-настоящему осмотрительным, заметая следы своего преступления, н он тоже просыпал несколько крупинок на пол. Как и моя мама, мы можем многое узнать, взглянув на эти крошечные крупинки». В этом месте прокурор может углубиться в рассмотрение малозаметных следов и улик, оставленных обвиняемым, и объяснить, как они указывают на его причастность к преступлению.

Во французской юридической литературе отмечалось, что, руководствуясь на суде единственно своею совестью, прокурор не обязан обвинять во что бы то ни стало, «выиграть дело любой ценой». Цель всех его усилий заключается не в успехе обвинения, а в торжестве правды и справедливости. Он может, но не должен, не поддерживая опровергнутого обвинения, или просить присяжных об оправдании, или заявить, что он «представляет разрешение дела их мудрости».

С учётом французского прокурорского опыта русский Устав уголовного судопроизводства 1864 г. содержал две нравственные нормы: «Прокурор в обвинительной речи не должен не представлять дела в одностороннем виде, извлекая из него только обстоятельства, уличающие подсудимого, ни преувеличивать значения имеющихся в деле доказательств и улик, или важности рассматриваемого преступления» (ст. 739); «Если прокурор находит оправдание подсудимого уважительным, то обязан, не поддерживая обвинительного акта, опровергнутого судебным следствием, заявит о том суду по совести» (ст. 740). Конечно, обе эти статьи носят не юридически обязательный, а нравственный характер. Однако они показывают взгляд закона на роль, данную законодателем прокурору в уголовном процессе. Прокурор есть обличитель преступления во имя закона, целям которого осуждение невиновного ещё более противно, чем оправдание виновного. Поэтому целью всех действий прокурора должно быть не обвинение, но исключительно раскрытие истины, в чём бы она ни состояла - в виновности или невиновности подсудимого.

Адвокат, по словам консервативных критиков адвокатуры, как «наёмный укрыватель всякого преступления», цветисто оправдывал обвиняемого, объясняя, например, совершение умышленного убийства тем, что у несчастного было тяжелое детство без коляски, он мочился в постели, и, исчерпав все доводы, взывал ко всемогуществу и милосердию присяжных, «твердость, непоколебимость, великодушие и доброта их известны всей Европе», а на их поведение в настоящем деле «с участием и вниманием смотрит весь образованный мир». Объявив подсудимого виновным, они «выкажут кровожадность и жестокость, совершат величайшую несправедливость». Адвокат явно забыл о страданиях потерпевшего и о том, что отнюдь не все, у кого было тяжёлое детство, становятся преступниками, да ещё и убийцами-душегубами. Если прокурор, по сведениям, под рукою собранным, выставляет почти каждого подсудимого отъявленным злодеем, а защитник по сведениям, столь же мало достоверным, выставляет то же лицо добродетельным. Добросовестного, но неприятного им свидетеля, адвокаты спешат называть «добровольным сыщиком».

Адвокат воздействует не только на ум, но и на чувства присяжных, на их сострадание и негодование. Так, присяжным приходится решать сложный вопрос: «Можно ли осудить подсудимого, потому что его семье грозит нищета, если он будет осуждён?». Неверное положение - подсудимого надо оправдать потому, что у него шестеро малолетних детей, можно высказать так: если мы осудим отца, его детям придётся помирать с голоду, но дети должны жить, следовательно, мы не может осудить подсудимого. Присяжные могут признать подсудимого отца невиновным, подчиняясь несправедливой жалости. Несомненно и то, что поощрение этого недостойного чувства есть недостойный приём защиты. Нельзя обманывать суд, заменяя доказательства воздействием на чувства. Уголовная ответственность не зависит от семейного положения виновного, и человек, совершивший преступление, должен быть наказан, хотя бы его жена и дети помирали с голоду. О них должны позаботиться другие. Судьи и присяжные должны сделать своё дело. Окончив суд, они могут пойти к семье и накормить её.

Прежде всего, адвокату надо присяжным понравиться. Если он понравился, то присяжные находят превосходными все его доводы, каковы бы они не были.

Задача адвоката - выяснить всё то, что может быть приведено в пользу подсудимого согласно со здравым смыслом, правом и особенностями данного дела, защищать обвиняемого в любой самой неблагоприятной для последнего ситуации, но не превращать несправедливого дела в справедливое. Профессиональный долг адвоката - защищать даже самого отъявленного преступника, самого мерзкого негодяя… Почему? Потому что нет человека, в пользу которого нельзя было бы найти те или иные факты, смягчающие его вину. Православная церковь утверждает, что нет совершенно безнадёжных, абсолютно падших преступников. В любом человеке сохраняется частица человечности, тот маленький нетронутый уголок души, который может его спасти. Роль адвоката заключается в том, чтобы выставить на вид сомнения или вызвать снисхождение к подсудимому. Адвокат говорит подавленному обвинением человеку: «Не беспокойтесь я с вами. Только не воображайте, что я проглочу всё, что вы вздумаете мне рассказать. Но я сумею придать форму вашим мыслям, вашим доводам, превратив их в оружие защиты. Я донесу их до судей и продемонстрирую им вашу невиновность, если вы скажете мне, что невиновны, у вас есть смягчающие обстоятельства или если вы признаете свою вину. В любом случае вы должны довериться мне».

Основная трудность в положении адвоката заключается в том, что его тяжёлая обязанность - говорить слова защиты в пользу того, кого он сам осуждает. Адвокатская этика требует также, чтобы адвокат не разглашал сведений, которые ему сообщил его подзащитный (адвокатская тайна). Защита иногда обращается в простую формальность. Когда ничего нельзя сказать в пользу обвиняемого вопреки совести, то адвокат должен ограничиться только простой просьбой о снисхождении. Во французской практике был следующий любопытный случай: в одном процессе, где обвиняемый был кругом виноват, и вся его прежняя жизнь была самая чёрная, а преступление по своей гнусности возбуждало общее отвращение. Когда дошла очередь говорить защитнику, он встал, поклонился присяжным, и, не произнеся ни одного слова, печально сел на своё место. Обвиняемый подал жалобу, что адвокат не защищал его, следовательно, приговор незаконен, потому что не выполнен закон о необходимости защиты. Однако кассационный суд не принял протест во внимание, объявив, что защитник выполнил свой долг присутствием в заседании и изъявлением печали.

У адвоката может быть ещё более затруднительное положение: обвиняемый известный негодяй, улик много, но он упорно отрицает обвинение. В таком случае считалось, что защитник не должен уговаривать запирающегося клиента к признанию, ибо в таком случае он нарушил бы возложенную на него задачу и стал бы помощником прокурора. Адвокат здесь должен говорить от имени обвиняемого. Так, русский криминалист А. В. Лохвицкий приводил такой случай из французской практики. Обвинительный акт содержал следующее. В одной из лучших парижских гостиниц, в комнате, занимаемой приезжим англичанином, ночью были украдены золотые часы с цепью, и бумажник с 300 франков. При осмотре места происшествия оказалось, что рама окна со двора в общий зал была вынута, - и, следовательно, вор должен был пройти по залу, а оттуда в коридор. Это указывало на человека, хорошо знакомого с устройством гостиницы.

Через некоторое время после этого происшествия полиция арестовала безработного 25 лет, который вёл довольно разгульную жизнь явно не по средствам. У него найдены были золотые часы, которые оказались принадлежавшими потерпевшему англичанину. Далее, оказалось, что он два года тому назад служил в этой самой гостинице, и был уволен за неблагонадежность. Наконец, по справкам оказалось, что он уже несколько раз был судим и наказывался за воровство. Обвиняемый решительно отпирался. По его словам он нашел часы в Булонском лесу в Париже.

Президент суда: Полноте. Неужели вы думаете, что мы, люди серьёзные, поверим этому? Я советую вам откровенно признаться, - это будет вам полезнее запирательства.

Обвиняемый: Как вам угодно! А я не могу сознаваться в том, чего не сделал.

Обвинение было нетрудно. Прокурор сказал несколько слов: если вы находите украденную вещь в руках опытного и несколько раз уже наказанного вора, если этот вор, служивший прежде в доме, знал его устройство и обычаи хозяев, то нет ни малейшего сомнения, что кража есть его рук дело.

Адвокат, не имея возможности говорить о смягчающих обстоятельствах и в то же время решительно отвергнуть обвинение, блестяще выполнил свою трудную задачу. Он спокойно разбирал дело, вскрывая его сомнительные обстоятельства: «Прежняя жизнь обвиняемого не говорит в его пользу, но какова бы она ни была, по одному этому обстоятельству, вы не осудите человека. Я очень хорошо увидел с того дня, как господин президент поручил мне защиту, сколько улик существует против обвиняемого. Поэтому я заклинал его откровенно признаться, я представлял ему, что это единственное средство смягчить вашу строгость. Он мне отвечал на это то же, что повторил и в вашем присутствии, что не может признаться в том, чего не сделал. Я поэтому внимательно исследовал все доводы обвинения и средства оправдания...

Он говорит, что он нашёл часы. Господин прокурор назвал это невероятным, взявши в соображение его прежнюю жизнь и другие обстоятельства. Я согласен с этим, но вспомним, что очень часто именно действительное бывает невероятным. Разве не могло, в самом деле, случиться, что вор, укравший часы, потерял их, или даже просто бросил, с тем, чтобы отвести подозрение от себя на того, кто будет так неблагоразумен, что, нашедши, не представит их полиции? У него оставалась в руках большая часть украденного, деньги и золотая цепь. Обвиняемый находит эти часы... Господин прокурор видел доказательство кражи ещё в том, что обвиняемый старательно скрывал дело от всех своих приятелей. Но это еще не есть доказательство кражи. Он скрывал часы, потому что найденную вещь следует представить в полицию. Ещё более сомнений находит сам способ кражи. Господин прокурор справедливо сказал, что кража могла быть делом только человека, хорошо знакомого и с устройством и обычаями гостиницы: он знал, где найти ключ от комнаты, он знал, как миновать прислугу, знал, в какое время прислуга уходит из залы и коридора. Но это именно и наводит сомнение в том, чтобы обвиняемый был виновником кражи. Он служил в гостинице два года тому назад, - с той поры должно было многое измениться в ней: и обычаи прислуги, и даже внутреннее расположение комнат. Следовательно, трудно предположить, чтобы человек, два года не бывший в этой гостинице, решился на отважную кражу, когда его всякую минуту могли захватить. Эта кража должна быть скорее всего делом рук человека, хорошо знающего теперешние обычаи гостиницы, а не те, которые были два года тому назад. Вы видите, господа присяжные, что в обвинении есть много сомнительного, и я убежден, что в том случае, когда вы найдете хотя некоторую причину сомневаться, вы предпочтёте освободить, нежели осудить обвиняемого».

Невозможно было ничего лучше придумать. Присяжные объявили подсудимого виновным без всяких смягчающих обстоятельств. Суд приговорил его к восьмилетнему заключению. Сомнения оказались, как видно, незначительны.

Нередко считается, что обвиняемый никогда не должен признаваться. Если нет признаний, от которых потом трудно отказываться, все прочие виды доказательств немного стоят. На допросе у следователя надо отказываться абсолютно от всего и говорить оскорблено о своей невиновности. Свидетели видели, как в такой-то день и час вы влезали в дом потерпевшего? Они неверно называют день и путают вас с кем-то другим. Обвиняемый может требовать проведения любых экспертиз, ибо эксперты всех специальностей могут ошибаться. Если, конечно, то. как вы вонзали в потерпевшего нож, не видели 50 свидетелей, то можно пойти на риск и утверждать, что это коллективная галлюцинация. Увы. эти шуточные рассуждения не лишены оснований¹. ¹ Ламбер Ж. М. Маленький судья / Пер. с фр. М., 1990. С. 265.

Очевидно, что при сильных доказательствах виновности подсудимого, простое отрицание им виновности и явная ложь - это вернейший путь к решению присяжных: виновен и не заслуживает снисхождения. Отрицание очевидного и явная ложь вызывают против подсудимого острую неприязнь обвинителя, судей и присяжных. Защитнику надо было разъяснить злодею бесполезность и опасность лжи. Неужели подсудимый проиграл бы, если бы признал свою вину и пожалел потерпевших? Публичное покаяние вместо бессмысленного отрицания и лжи могло привести к другому решению присяжных: виновен. но заслуживает снисхождения, то есть он обеспечивает себе уменьшение наказания и, кстати, облегчение совести, которое есть благо даже для самого испорченного человека. Исправление подсудимого начинается с публичного искреннего покаяния. Французский защитник не смог уберечь подсудимого от опасной лжи, но и сам поддался ей.