Особенности антропологической структуры культуры

5.2.1. Субъектное – объектное

Наиболее яркая особенность антропологической структуры культуры Возрождения заключалась в том, что культура в целом и все ее сферы были нацелены на стимулирование всех форм человеческой активности. Это говорит о том, что антропологическое противоречие «субъектное» – «объектное» («человек — творец» — «человек творимый, тварь») культура Возрождения решала в пользу субъектного, творческого начала в человеке. В этом она решительно противостояла средневековой культуре, которая, как мы помним, делала упор на стимулирование у человека способности и потребности быть пластичным объектом воздействия всякого рода внешних структур. Один из знатоков культуры Возрождения Яков Буркхардт, автор знаменитого двухтомного труда «Культура Италии в эпоху Возрождения» так формулирует credo возрожденческого человека: «Человек может создать все — для этого достаточно захотеть» (5, 170)[187].

Провозглашая и всеми средствами утверждая творческую мощь человека, культура Возрождения доходила до уравнивания его с верховным творцом — Богом. Вот дерзновенные и при этом весьма характерные слова известного философа Марсилио Фичино (1433 – 1499 гг.), к кругу которого, кстати, принадлежал ранее упоминавшийся Пико делла Мирандола. «Повсюду человек, — пишет М. Фичино, — обращается со всеми материальными вещами мира так, как если бы они находились в его распоряжении: стихии, камни, металлы, растения. Он многообразно изменяет их форму и их вид, чего не может сделать животное; и он не обрабатывает только одну стихию зараз, он использует их все, как должен делать господин всего. Он копает землю, бороздит воду, он возносится к небу на громадных башнях, не говоря уже о крыльях Дедала и Икара. Он научился зажигать огонь, и он единственный, кто постоянно употребляет для своей пользы и удовольствия огонь, потому что лишь небесное существо находит удовольствия в небесной стихии. Человеку нужно небесное могущество, чтобы подняться до неба и измерить его... Человек не только использует стихии для служения ему, но, что никогда не делает животное, он покоряет их для своих творческих целей. Если божественное провидение есть условие существования космоса, то человек, который господствует над всеми существами, живыми и неживыми, конечно, является некоторого рода богом. Он — бог неразумных животных, которыми он пользуется, которыми он правит, которых он воспитывает. Он — бог всех и материальных вещей, которые он применяет, видоизменяет и преобразует. И этот человек, который по природе царит над столькими вещами и занимает место бессмертного божества, без всякого сомнения, также бессмертен»[188].

Очевидно, что в способах разрешения противоречия между творческим и тварным началами в человеке культура Возрождения резко отличается от средневековой культуры, но нельзя при этом забывать, что утверждение творческого начала в человеке, в котором культура Возрождения доходила до его обожествления, стало возможным благодаря тому, что культура средних веков потрудилась над очеловечиванием бога.

5.2.2. Индивидуальное – универсальное

Величественно и дерзновенно заявила о себе культура Возрождения в решении антропологического противоречия «индивидуальное – универсальное» и в развитии сущностных сил человека, связанных с этими понятиями. Важнейшая из них — способность быть неповторимым, уникальным, т. е. его свойство быть индивидуальностью. В возрожденческой культуре утвердился самый настоящий культ индивидуальности. Я. Буркхардт по этому поводу замечает: «Италия в XIV в. не знает ни ложной скромности, ни лицемерия в какой бы то ни было форме; никто не опасается быть чем он есть и не походит на других»[189].

Особенно ярко борьба за индивидуальность проявлялась в почитании знаменитых людей, в том числе и представителей прошлых эпох. Зачастую это почитание имело все признаки религиозного культа. Так, во Флоренции одним из самых больших праздников было 7 ноября — день рождения и смерти Платона. В этот день устраивались факельные шествия с песнопениями, возложением венков и т. п. Такие же почести — почти божеские — воздавались знаменитостям, среди которых были ученые и художники, — при их жизни. Было широко распространено почитание мест рождения и гробниц знаменитостей, к ним совершались паломничества. «В то время был возможен уже такой факт, что человек, взявший факелы с алтаря и перенесший их на гробницу одного из знаменитых людей, со словами: “Ты более достоин их, чем распятый на кресте, — остался безнаказанным”»[190].

Культурной нормой в эпоху Возрождения было не просто снисходительное, но весьма почтительное отношение к любым проявлениям индивидуальности выдающегося человека, в том числе и к заносчивости. В то время был популярен такой рассказ об Александре Македонском. Услышав, что существует бесчисленное множество миров, великий полководец, по преданию, воскликнул в досаде: «А я не покорил еще даже одного!». Один из ренессансных авторов (Кастильоне) пишет по этому поводу: «Но выдающимся людям поистине надлежит прощать, когда они заносятся; потому что, кто берется за великие дела, тому потребны смелость в их осуществлении и вера в себя»[191].

В эпоху Возрождения высоко ценилась не только личная слава, как признание индивидуальности, но и стремление к ней. Как отмечает Я. Буркхардт, даже отвратительные поступки, в том числе убийство родственников, часто оправдывались писателями ссылкой на то, что человек хотел славы, был побуждаем мощными, демоническими чувствами. Так, например, Паоло Джовио Лоренцино из знаменитого рода Медичи, «пригвожденный к позорному столбу поэтом Молца за изуродование античных статуй в Риме, задумывает такое дело, которое бы заставило забыть этот позорный поступок, и убивает государя, своего же родственника»[192].

О стремлении к славе, как об одной из своих добродетелей, неоднократно говорил один из титанов Возрождения — поэт Петрарка (1304 – 1374). Однако другой титан — Леонардо да Винчи — живописец, скульптор, архитектор, ученый, инженер (1452 – 1519) — возвысился до того, что позволил себе презирать славу. Он как-то выразился, что лавры, к которым так стремился Петрарка, в сущности годны только на приправу для дичи и начинки колбасы[193]. Согласимся, что такая демонстрация своей самостоятельности и презрения к славе есть еще более яркое проявление индивидуальности, чем стремление к ней.

Одно из главных желаний более или менее выдающегося человека эпохи Возрождения — быть не просто признанным, но признанным единственным и неповторимым. Один из исследователей культуры Возрождения Филипп Монье приводит одно из типичных высказываний поэта и оратора Филельфа (р. 1398 г.), человека «гордого, резкого, ядовитого, решительного»[194]. В одном из писем своему другу он писал: «Если Вергилий выше меня в поэзии, я лучше его как оратор; если красноречие Туллия Цицерона ценнее моего, зато он уступает моим стихам. Прибавь к этому еще, что я могу исполнить это как на языке пеласгов, так и на латинском языке. Укажи мне второго такого как я»[195].

Одним из парадоксальных явлений, связанных с борьбой за индивидуальность, явилось самозванчество: нашлось довольно много людей, извлекавших выгоду из присвоения себе имени того или иного известного человека, причем, что весьма характерно, очень часто это было имя ученого[196].

Другим интересным проявлением борьбы за индивидуальность в эпоху Возрождения была популярность сатиры и юмора, и, как следствие, талантливых сатириков и юмористов. При этом если в средние века сатира и юмор имели предметом что-то общее, например, жителей определенной местности, какой-либо порок, то в эпоху Ренессанса предметом высмеивания становились именно индивидуальные черты какого-либо человека[197]. Рассказывают, что знаменитые флорентийские остряки ездили на гастроли в другие города. Дольчи Бене, которого Карл IV называл «королем итальянских шутников», сказал ему однажды в Ферраре: «Вы победите весь мир, так как имеете друзьями меня и папу; вы боретесь мечом, папа своей печатью, а я моим языком»[198]. Известно также, что кардинал Ардичино делла Порта в 1491 г. сложил с себя звание после того, как был высмеян одним из остряков (5, 185)[199]. Писатель Пьетро Аретино (расцвет творчества приходится на 1527 – 1557 гг.), которого современники называли «злоречивейшим», держал всю Италию в осадном положении. Иностранные государи присылали ему свою дань, опасаясь его пера или рассчитывая им воспользоваться[200].

Один из корреспондентов сравнивал Аретино с Иоанном Крестителем, а другой даже с «сыном Божиим»[201]. Это ли не признание могущества знаменитого острослова и его яркой индивидуальности?

В своем стремлении к индивидуальности многие выдающиеся люди оставались неженатыми: в оковах брака они видели угрозу возможности полного раскрытия своих индивидуальных способностей и свойств. Так, неженатыми были Брунеллеско, Донателло, Мазаччио, Альберти, Рафаэль, Боттичелли, Леонардо да Винчи, Микельанджело[202].

Однако нельзя думать, что стремление быть индивидуальностью было свойственно только выдающимся людям. Нет, это было общекультурным движением. Как отмечает Я. Буркхардт, «простые смертные тоже стремились к индивидуальности... Индивидуальные стремления соперничали главным образом в сфере приобретения богатств и знаний»[203]. Высоко ценились также талант и энергия, а, кроме того, целесообразность и рассчитанность действия[204]. Благодатной сферой проявления и воспитания индивидуальности стала для ренессансного человека земная любовь. Что не случайно, поскольку любовь — чувство сугубо индивидуальное.

При этом очень часто объектом любви становилась замужняя женщина, что опять-таки не случайно. Это объяснялось тем, что развитая индивидуальность может найти удовлетворение только в другой развитой индивидуальности, а таковой не может быть наивная молоденькая незамужняя девушка.

И, наконец, открытой для всех возможностью проявления индивидуальности в эпоху Ренессанса была внешность человека — лицо, манера держаться, одежда и др.

Другая сторона антропологического противоречия «индивидуальное – универсальное» в эпоху Возрождения трактуется не как общечеловеческое, родовое, а гораздо шире — как божественное, и в этом смысле абсолютное. При этом не только человеческая индивидуальность возвышается до божественного абсолюта, но и последний оказывается не чем иным, как развившейся до абсолютного предела индивидуальностью. Такая трактовка была особенно характерна для Николая Кузанского (1401 – 1464). Как отмечает А. Ф. Лосев, человеческая личность, как и всякая индивидуальность, целиком отражает в себе, по Кузанцу, всеобщую стихию божества. «Значит, и человеческая личность тоже есть абсолют, единственный и неповторимый (как и сам абсолют), хотя каждый раз оригинальный и специфический»[205]. Если довести эти размышления до логического конца, то следует признать, что Возрождение фактически не остановилось перед тем, чтобы подчинить идею Бога идее индивидуальности.

Таким образом, Возрождение представляет собой второй акт всемирно-исторической драмы борьбы за человеческую индивидуальность. Первый — это Древняя Греция эпохи эллинизма и Древний Рим эпохи империи.

5.2.3. Личное – общественное

В свете сказанного ренее нетрудно догадаться, как разрешалось в ренессансной культуре антропологическое противоречие «личное – общественное». Конечно же, в пользу личного! Человек Возрождения, особенно выдающийся, не мыслил себе общество в виде конкретного социума. Отсюда — принцип космополитизма. «Мое отечество — везде, в целом мир», — говорил Данте[206]. Один из известных гуманистов Гиберти утверждал: «Кто приобрел познания в искусствах, нигде не будет незваным пришельцем, даже лишенный средств и друзей, он может стать везде гражданином и безбоязненно считаться со всеми превратностями счастья»[207]. Другой гуманист вторил ему: «Где поселится ученый человек, там и будет его отечество»[208].

Но, разумеется, это еще не космополитизм буржуа, которому безразлично, где делать деньги, а космополитизм творческой личности, которой тесны рамки отечества, понимаемого как город и его окрестности. В то же время Данте не были чужды чувства боли и горечи по поводу Италии в целом, а не только отдельных городов — будь то республики или тирании. В своей «Божественной комедии» он восклицал:

Италия, раба, скорбей очаг,

В великой битве судно без кормил,

Не госпожа народов, а кабак![209]

Подводя предварительные итоги, следует отметить, что принцип, на основе которого разрешались в ренессансной культуре антропологические противоречия «субъективное – объектное», «индивидуальное – универсальное», «личное – общественное» был единым во всех трех случаях. Это — принцип индивидуализма. Забегая вперед, нужно сказать, что он же лег в основу разрешения и всех других антропологических противоречий, на первый взгляд, не связанных с ним напрямую.

5.2.4. Телесное – духовное

Одним из них было знаменитое противоречие духа и тела. Возрождение воссоединило эти сущностные силы человека, столь драматично противостоявшие друг другу в культуре средневековья. Возрождение восстановило в правах человеческую телесность, которая была персоной non grata в средневековой культуре. Здоровое, красивое тело вновь, как и в античности, приобрело статус культурной ценности. Это нашло свое отражение во всех сферах культуры, начиная от искусства и кончая бытом. Однако в отличие от античности, где изображение человеческого тела было воплощением абстрактного идеала красоты и, как правило, не выражало индивидуальности ни модели, ни самого художника, в эпоху Возрождения человеческое тело и его красота рассматривались как одно из средств выражения индивидуальности, и в первую очередь индивидуальности самого художника. Как отмечает Р. Зайчик, у Микельанджело «изображение нагого тела — целая оргия виртуозности»[210].

Вообще изображение нагого тела вновь стало широко распространенным, в том числе и в сюжетах на религиозные темы. Причем свобода художника в этом отношении признавалась почти всеми, а если кто-то начинал оспаривать это право, это могло привести к курьезу. Так, рассказывают, что однажды папский церемониймейстер Биаджио обратил внимание папы Павла III на то, что непристойно было Микельанджело помещать на своей картине о страшном суде так много нагих фигур, которым место скорее в бане. Микельанджело изобразил за это ябедника в своем «Аду» в виде одного из отрицательных персонажей (где же в аду положительные?). Когда Биаджио пожаловался на это папе, тот ответил: «Если бы художник поместил тебя в чистилище, я мог бы постараться что-нибудь сделать, из ада же я не могу спасти тебя»[211].

5.2.5. Биологическое – социальное

Понятие «телесное» зачастую употреблялось деятелями Возрождения и в другом смысле, как синоним чувственности биологического содержания. В отношении к этому феномену Возрождение гораздо более сдержанно, чем по отношению к телу как эстетическому предмету. Более того, в этом случае Возрождение зачастую более связано со средневековьем, чем во многих других. Так, Петрарка называет требования тела неукрощенным ослом и высказывает сожаление, что Боккаччо пускает гулять этого осла по страницам своего «Декамерона»[212]. Сам же Боккаччо, как известно, отрекся от своего произведения (9, 229)[213]. Более того, в поведении многих титанов Возрождения можно заметить черты средневекового аскетизма. Так, тот же Петрарка, по рассказам современников, «сумел превратить свое тело в послушное орудие своего духа: он мало спал, вставал, даже зимою, при сильной стуже до света, покидал свое ложе как только просыпался и уходил заниматься в библиотеку. Он разрешал себе только самый необходимый покой»[214].

Согласно Николаю Кузанскому, все природное в человеке (биологическое в нашей терминологии) должно преодолеваться и преодолевается, но не за счет социума, а за счет личных, индивидуальных творческих усилий. По Н. Кузанскому, люди, не имеющие сил искать, стучаться, творить, довольствуются своей принадлежностью к природе. Но тот, кто ищет и действует, получает помимо природного дара, принятого им вместе со своим рождением, второй дар — света. Мир не в своей абсолютности, а в своей конкретности предстает такому сознанию как теофания, т. е. каждая вещь в нем приобретает значимость, выражение, начинает светиться своим внутренним смыслом, светом истины[215].

Таким образом, в возрожденческой культуре биологическое, природное в человеке противопоставляется не социальному, а опять-таки индивидуально-личностному. Проблема социальности вообще не особенно волновала мыслителей Ренессанса. Исключение составляет, пожалуй, Никколо Макиавелли (1469 – 1527). Через все его произведения проходит идея об изначально дурной природе человека, которая и есть источник социальной напряженности. «Причина этому та, что природа создала людей таким образом, что люди могут желать всего, но не могут всего достигнуть. А так как желание приобретать всегда больше соответственной возможности, то следствием сего оказывается их неудовлетворенность тем, чем они владеют, и недовольство собственным состоянием. Этим порождаются перемены в человеческих судьбах, ибо по причине того, что одна часть граждан жаждет иметь еще больше, а другая боится утратить приобретенное, люди доходят до вражды и войны, каковая одну страну губит, другую возвеличивает»[216]. Социальной силой, которая может обуздать порочную природу человека, является, по Макиавелли, власть мудрого государя.

5.2.6. Эмоциональное – рациональное

Большая заслуга принадлежит культуре Возрождения и в культивировании человеческой духовности, причем обеих ее составляющих — национального начала во всех его ипостасях (разум, рассудок, наконец, просто сообразительность, умение считать, поступать соответственно обстановке) и эмоционального (душа, сердце, чув­ство и т. п.).

Одна из важнейших примет Возрождения — освобождение человеческого разума как способности постигать высшие истины бытия от оков догматизма и всякого рода ограничений. Не менее почтительно относится Возрождение и к способности человека к вдумчивому анализу житейских ситуаций, умению делать правильные выводы, вести счет и учет. Отсюда увлечение статистикой. Так, известно, что статистика во Флоренции учитывала все до мелочей: количество детей, умеющих читать, обучающихся арифметике, количество нищих и т. п. Была знаменита хорошо поставленной статистикой и Венеция.

В культуре Возрождения повсюду видны приметы приближающегося господства точных наук. Граждане пытаются выбрать лучшую власть по математическому расчету, т. е. «вычислить» ее[217]. Особенно преуспела в этом, как признавалось, Венеция, она «в совершенстве постигла значение цифр и в рассчитанной политике опередила многих других»[218]. Считалось, что математика должна и для художника стать первым учителем: с ее помощью производится тщательнейшее измерение обнаженного человеческого тела; «если античность делила рост человека на какие-то шесть или семь частей, то Альберти в целях достижения точности в живописи и скульптуре делит его теперь на 600, а Дюрер впоследствии — и на 1800 частей[219].

Однако рационализм возрожденческого человека еще не похож на сухую, бескрылую расчетливость буржуа более поздних эпох, потому что он был сопряжен с культивированием тончайшей и изощреннейшей эмоциональности. И здесь принцип индивидуализма нашел свое главное прибежище. Наиболее ярко это выражено в поэзии, и, пожалуй, именно в поэзии Франческо Петрарки. Его лирический герой наслаждается всеми оттенками своих тонких чувств, любит свою любовь, любит свои муки любви, любит в них самого себя. Не случайно у некоторых современников возникали подозрения, что Петрарка не столько любит Лауру, сколько прелестные сонеты, вдохновляемые ею, а его друг Джиованни Колонна спрашивал его, уж не поэзия ли настоящая дама его сердца[220].

Но как бы то ни было, все оттенки лирического чувства Петрарка действительно изображал с невероятной точностью и блеском. Особенно велик он в передаче сложности, противоречивости эмоционального мира человека. Вот один из его сонетов (СХХХII):

Коль не любовь сей жар, какой недуг
Меня знобит? Коль он — любовь, то что же
Любовь? Добро ль?.. Но эти муки, боже!
Так злой огонь?.. А сладость этих мук!...

На что ропщу, коль сам вступил в сей круг?
Коль им пленен, напрасны стоны. То же
Что в жизни смерть — любвоь. На боль похоже
Блаженство «Страсть», «Страданье» — тот же звук

Призвал ли я иль принял поневоле
Чужую власть?... Блуждает разум мой.
Я — утлый челн в стихийном произволе,
И кормщика над праздной нет кормой.

Чего хочу — с самим собой в расколе —
Не знаю. В зной дрожу, горю — зимой.

(Пер. Вяч. Иванова)[221]

В этих строках можно услышать и сетования на бремя индивидуализма, добровольно возложенное на себя возрожденческим человеком, и гордость по поводу того, с каким достоинством он его несет.

Подводя итоги, нужно отметить, что для антропологической структуры культуры Возрождения характерна заложенная в ней тенденция к гармонизации взаимоотношений между различными сущностными силами человека. Особенно выразительно и определенно она проявилась в гармонизации духа и тела, ума и сердца (рационального – эмоционального). Однако полной гармонии достичь все-таки не удалось. Антропологическая структура культуры Возрождения, особенно в ее итальянском варианте, оказалась перенапряженной из-за сильнейшего крена в сторону индивидуализма. Именно на этой и только на этой основе решалась в возрожденческой культуре проблема взаимоотношения таких сущностных сил человека, как «индивидуальное» – «универ­сальное», «субъектное» – «объектное», «личное» – «общественное», «биологическое» – «социальное». Кроме того, и гармония духа и тела, ума и сердца тоже была весьма относительной, поскольку зиждилась на принципе индивидуализма, ничем и никем не ограниченного.

Все это привело к невиданному ранее расцвету человеческой индивидуальности. Это имело и свою оборотную сторону. Какую именно? Об этом речь пойдет в следующих главах.