И НОВЫЕ ДЕЯТЕЛИ: ЦАРЬ ВАСИЛИЙ I И ПАТРИАРХ ФОТИЙ

НОВОЕ ИСТОРИЧЕСКОЕ СОДЕРЖАНИЕ В ИСТОРИИ ВИЗАНТИИ

С половины IX в. история Византии получает не­сколько более определенный характер в смысле достиже­ния прямо стоявших перед империей политических и культурных задач как на востоке, так в особенности на се­веро-западе. Хотя по смерти Феофила в 842 г. еще целых 25 лет падает на царствование его сына и царицы Феодо-ры, но вслед за восстановлением иконопочитания начи­нается, собственно, уже новый период истории Византии, несмотря на то что продолжается старая династия. В по­следний период иконоборческой эпохи народились и подготовились новые люди с новыми задачами, которые придали совершенно особый характер истории второй половины IX в. Как произошел перелом и как объяснить появление людей с большой инициативой и с творческим духом среди того общества, которое казалось погрузив­шимся в беспробудную спячку и погрязшим в невежестве и суевериях, это остается не поддающеюся разрешению проблемой. Во всяком случае утверждение, что с вступле- нием Македонской династии в 867 г. открывается новый и блестящий период подъема империи, было бы так же не­справедливо, как и мысль об абсолютном падении обра­зования и духовного развития в предыдущий период. Хо­тя при изложении истории второй половины IX в. исто­рик может с полным основанием применить к себе слова поэта «In nova fert animus mutates dicere formas corpora»[1], но ему также обязательно считаться с реальными и кон­кретными фактами и поставить читателя в такое положе­ние, чтобы для него открылась перспектива с видом на новые государственные тела и на измененные политичес­кие и религиозные формы. Трудно указать в истории эпо­ху, столь богатую новыми образованиями, как именно время, которое нас теперь занимает. Новые этнографиче­ские и культурные начала, с которыми мы знакомимся в этот период, не были никем предвидены и своевременно оценены, но заключались, как в зерне, в предыдущем ис­торическом движении. Читатель может догадаться, что мы разумеем здесь, с одной стороны, основание Русского государства, с другой — миссионерскую деятельность между славянами братьев Кирилла и Мефодия и изобрете­ние славянской азбуки. Как явления, которые служат ха­рактеристикой периода и дают своеобразный отпечаток самым крупным событиям эпохи, указанные факты заслу­живают всестороннего и внимательного изучения в исто­рии Византии.

В начальной русской летописи записано под 6360 г., соответствующим 852 г., следующее любопытное сопос­тавление, которое свидетельствует, что наш древний лето-писатель занят был в свое время той же задачей, которая выступает и перед нами: соотношением между византий­ской и русской историей. На основании не дошедших до нас данных он написал:

«Наченшу Михаилу царствовати, почася прозывати Русская земля. О сем бо уведахом, яко при сем цари приходиша русь на Царъгород, яко же пишется в летописании гречестем. Тем же отселе почнем и числа положим».

Варианты к этому месту дают, между прочим, выраже­ние «якоже сказают», которое следует отличать от парал­лельного «якоже пишется». Первое указывает на источник сведений хотя бы и письменный, но не летописный; вто­рое непременно предполагает заимствование из летопи­си; последнему совершенно соответствует и сообщение «о сем бо уведахом». Достаточно доказана та мысль, что первоначальный летописец собирал свои сведения о Древней Руси и из греческой летописи, и из сказаний, как житья, повести и т. п. Как можно догадываться, отдельные сказания как о лицах, так и о событиях, касающихся древ­них сношений между Русью и Царьградом, были известны и в Византии, и в Киеве, где жил первоначальный состави­тель древнего летописного свода. В настоящее время часть подобных сказаний может стать предметом наблю­дений и выводов, которыми должна подтверждаться мысль русского летописца о том, что Русь известна была в Византии еще до основания Русского государства и что сношения Руси с Константинополем начались ранее по­луисторического похода Аскольда и Дира, о котором ле­тописец нашел уже сведения в византийской летописи. Таким образом, как события из русской истории, имею­щие связь с Византией, должны входить в круг дальней­ших наших наблюдений, так равно и самый центр тяжес­ти византинизма мало-помалу перемещается с восточных провинций на западные (1). В этом отношении позволим се­бе нижеследующие объяснения.

Начиная с VIII в., мусульманский элемент должен был поглощать все внимание способнейших государственных людей Византии; самая борьба идей в иконоборческий пе­риод имеет начало в том же самом источнике. Хотя эта борьба закончена была победой консервативных идей над либеральными, но в то же время византийский государст­венный ум уразумел ту истину, что устои государственного существования империи на будущее время должны быть созидаемы не в восточных, а в европейских провинциях.

Как ни много жертвовала империя на организацию воен­ных сил в Азии, но постоянные набеги арабов, как песок пустыни в незащищенной и открытой равнине, постепен­но обращали культурные области в необработанные и ли­шенные населения. По необходимости граница мусуль­манского и христианского мира все отступала с Востока на Запад. Десятое и первая половина следующего столетия в том и имеют свой блеск и тем выражают подъем византи­низма, что победы над мусульманами на суше и на море да­ли Византии временный успех над арабами в Малой Азии. Но этой временной удачей последние представители Ма­кедонской династии не сумели воспользоваться таким об­разом, чтобы извлечь из нее все те выгоды, которые обес­печили бы империи дальнейшее безбедное существова­ние. Именно в конце XI в. мусульманский мир снова получает перевес над империей, и опять-таки на восточ­ной окраине, где Византия всего менее могла находить опору в таких элементах населения, которые могли бы вы­держать борьбу с турецким напором. Так как в способах соглашения жизненных интересов Византии с новым подъемом победоносно распространявшегося мусульман­ства в лице турок-сельджуков и османов состоял весь смысл внешней политики империи, то понятно, что для нас далеко не безразлично более или менее обстоятельное выяснение подразумеваемой здесь мысли. Вопрос может получить следующую постановку. Если борьба христиан­ской империи на Босфоре с мусульманством уже в занима­ющую нас эпоху складывалась так неблагоприятно для Ви­зантии, что отвлекала все ее внимание и вызывала страш­ное напряжение сил, то не должны ли были лучшие государственные люди прийти к мысли о том, что не Вос­ток должен составлять главную опору империи, а Запад.

Вторая половина IX в. открывается именно новыми перспективами на Западе. В то время как империя Каролингов поставила себе задачей расширить пределы куль­турной и церковной миссии на Восточную Европу и неиз­бежно столкнулась здесь с притязаниями, а частью и с бес­спорными правами Константинопольского патриархата, в этом последнем не могло не созреть мысли о подготовке средств для борьбы с победоносным движением на восток Европы каролингской империи и латинской Церкви. Ви­зантийская империя для достижения этой цели должна была пустить в оборот те же средства, какими Западная им­перия и латинская Церковь располагали для привлечения к себе новых подданных, т. е. христианскую миссию.

Во все время существования империи восточные эт­нографические элементы, объединенные религиозной идеей мусульманства, представляли самого опасного со­перника для византинизма с его исключительностью в ре­лигиозном и национальном отношении. Окончательная победа мусульманства над византинизмом и вступившими в сферу его влияния разными народностями Балканского полуострова, довольно определенно выяснившаяся в кон­це XI в. и затем с некоторыми перерывами настойчиво за­креплявшаяся в XIII и XIV вв., в занимающее нас время представляла еще проблему, решение которой зависело от некоторых комбинаций, каковыми могли или не могли к своим выгодам воспользоваться византийские государст­венные деятели. В мировой борьбе и состязании народно­стей победа достается не только тому, кто идет вперед и за­нимает незащищенные позиции, но также и тому, кто не сдает неприятелю раз занятых им позиций, твердо охра­няя свои пределы. В IX и в особенности в X в. получилась довольно благоприятная для византинизма постановка сфер влияния: империя, не теряя вновь провинций на Вос­токе, сделала значительные приобретения на Западе и, подчинив своему влиянию славянские народы, могла со­ставить компактное политическое и церковное тело, кото­рое было в состоянии выдержать борьбу с мусульманством на Востоке и с притязаниями империи и латинской Церк­ви на Западе.

Такова была реальная почва, создавшаяся в Европе при императорах Македонской династии. Для историка, вникающего в судьбы Византийской империи, совершен­но ясной представляется та мысль, что византинизм мог выдержать неравную борьбу с мусульманством лишь притом условии, если он привлечет к себе посредством неко­торых жертв церковного и политического характера про­будившиеся к исторической жизни славянские народы и если он вступит с ними в такое соединение, о котором мечтали славянские деятели этой эпохи. Но византинизм, хотя хорошо сознавал опасность, угрожавшую ему с Вос­тока от мусульманства, во все времена был слишком рев­нив в оберегании своей мнимой чистоты и особности и нередко предпочитал временный союз с мусульманскими властителями, лишь бы не сделать таких уступок славя­нам, которые казались ему несовместимыми с мировым положением византинизма. Читатель легко поймет, что мы вступаем здесь в самую важную и наиболее интерес­ную эпоху истории Византии, в которой должны быть вы­яснены со всею полнотой и подробностью намечаемые отношения, в зависимости от каковых в конце концов на­ходился роковой для христианства исход борьбы на Вос­токе. Византинизм не мог одержать перевеса в борьбе с магометанством вследствие тех же условий, которые ны­не подтачивают силу Константинопольского патриарха­та. Последний и не может быть иначе понимаем, как в свя­зи с идеей византинизма. После завоевания Константино­поля турками он остался выразителем притязаний эллинизма и до сих пор остается ревностным блюстите­лем тех же принципов исключительности, высокомерия и нетерпимости, за которые так дорого поплатился преж­ний византинизм и которые постепенно ведут к превра­щению в отвлеченную идею и в лишенный соответствую­щего содержания звук столь славный по своим началам и по безграничным притязаниям вселенский Константино­польский патриархат.

Переходим к характеристике новых лиц, во главе ко­торых ставим основателя новой династии.

История Василия Македонянина составлена в то вре­мя, когда династия утвердилась уже на престоле и когда внук его, просвещенный и начитанный в книгах Констан­тин VII, возымел мысль разъяснить свою родословную. Нет ничего удивительного, что в эту родословную попало много неверного, рассчитанного на то, чтобы возвысить династию, придав ей высокое происхождение и древ­ность. Мнимое преемство от Константина, равно как род­ственная связь с Арсакидами или с Александром Великим, должно считаться в настоящее время лишенным основа­ния. В житии Игнатия, составленном Никитой Пафлагонским в конце IX в., сохранилась весьма занимательная ис­тория происхождения генеалогии Василия. Оказывается, что Фотий, потеряв патриарший стол, в целях заслужить внимание царя искусно подсунул ему составленное им родословие, которое должно было вполне удовлетворить самое необузданное тщеславие. Родословное дерево Ма­кедонской династии, составленное на пергаменте и напи­санное древними литерами, имело во главе своей армян­ского царя Тиридата, от которого показан ряд вымышлен­ных имен вплоть до отца Василия. Феофан, бывший придворным библиотекарем, как бы случайно поднес этот пергамент царю Василию и, указывая на палеографи­ческие трудности при чтении документа, заметил, что прочитать его мог бы только Фотий. Таким образом, будто бы Фотий возвращен был из ссылки и вновь вошел в ми­лость царя. Что легенда, читаемая в жизнеописании Игна­тия, не встретила общего сочувствия и не была всеми раз­деляема, видно уже из того, что близкий к кружку литера­турных современников Константина Генесий говорит о происхождении Василия от Арсака, Филиппа и Александ­ра Великого, а не от армянского Тиридата. Но помимо официальной версии существует ряд отдельных частных известий, по которым семья Василия происходила из кре­стьян Македонии в окрестностях Адрианополя. Особый ряд источников — по преимуществу арабских — говорит о славянском происхождении Василия. По всем этим весьма противоречащим одно другому данным можно прийти к заключению, что знатность происхождения Ва­силия составляет искусственную версию, происшедшую на основании родословия Фотия; скромное же происхож­дение из крестьянской семьи, вышедшей из армянской колонии, поселенной близ Адрианополя, оправдывается как свидетельством летописей (2), так и обстоятельствами, к изложению которых сейчас переходим.

В царствование Михаила Рангави в крестьянской се­мье близ Адрианополя около 812г. родился Василий. В это время империя находилась в войне с ханом болгарским Крумом, который, потерпев неудачу под Константинопо­лем, на возвратном пути опустошил Фракию, взял присту­пом Адрианополь и пленил множество сельского населе­ния; в числе пленных отведены были на берега Дуная епи­скоп Мануил и та семья, в которой родился упомянутый выше Василий. Детство и юность Василия протекли, таким образом, на чужбине, в среде языческих болгар, которые еще не знали культуры и лишь готовились стать христиан­ским народом. Сколько лет прожила в плену семья Василия — об этом трудно сказать, вообще сказания, относящиеся к ранним годам, не могут быть проверены и мало заслужива­ют вероятия. Если допустить, что он снова возвратился в Македонию 25 лет, то трудно было бы объяснить, почему византийское правительство не вело переговоров с болга­рами об обмене пленными столь продолжительный срок. Некоторое время мы находим его на службе у стратига Ма­кедонии, но потом жажда наживы и влечение к новым ме­стам и приключениям привели его в столицу, где его физи­ческая сила и ловкость действительно скоро доставили ему видное место. Чудесное и необычайное сопровождало Василия при самом вступлении в Константинополь. Утом­ленный путем, он лег отдохнуть у порога одной церкви, недалеко от Золотых Ворот. Это был монастырь св. Диоми­да, который впоследствии пользовался особенным распо­ложением царя Василия, обогатившего его вкладами и ук­расившего перестройками. Легенда повествует, что в ту ночь, как Василий лежал у ворот монастыря, игумен св. Ди­омида Николай имел видение, повелевавшее ему встать и идти навстречу царю. Приняв это за сон, игумен не обра­тил на него внимания; но призыв идти навстречу царю по­вторился, и также безуспешно. Тогда видение снова и стро­го потребовало от игумена идти встретить Василия. После этого игумен встал, вышел за ворота монастыря и воскликнул: «Василий!» Путешественник с удивлением отозвался на зов, был введен в монастырь и, принимая предложенное угощение, выслушал от игумена чудесный рассказ. Тот же игумен, по всей вероятности, способствовал тому, чтобы Василий устроился в новых условиях, которые ожидали его в Константинополе. В жизнеописании, составленном внуком Василия Константином (3), определенно выражена эта мысль: игумен хлопотал об нем перед одной высокой особой, посещавшей этот монастырь, именно перед род­ственником царя Михаила и кесаря Варды, носившим имя Феофилица (Феофил). Это был богатый человек, любив­ший видеть около себя дружину молодых, красивых и сильных людей, которые, будучи разодеты в шелковые и парадные одеяния, служили украшением его двора. Зачис­ленный на службу к этому вельможе, Василий умел выде­литься между всеми товарищами и получил звание протостратора, или конюшего, при дворе Феофилицы. В этом звании он сопутствовал своему господину в его путешест­вии по служебным делам в Пелопоннис, предпринятом по поручению правительства. Пребывание в Греции имело большое значение в дальнейшей судьбе нашего героя, и поэтому мы приведем относящееся сюда из биографии его место, тем более что сведения о Греции от занимаю­щей нас эпохи так скудны.

«Василий сопутствовал Феофилу и помогал ему ис­полнить возложенное на него поручение. Находясь в Патрах, господин его вошел помолиться в храм Первозван­ного апостола Андрея, а Василий, будучи занят в это вре­мя своей службой, не вошел с ним вместе, а исполнил долг почтения к апостолу после, когда окончил свое дело. Был же в церкви один монах, проведший при храме долгое вре­мя; при входе в храм Феофила он не поднялся с места, не выразил приветствия и не сказал ему ни слова, не обра­тив никакого внимания ни на следовавшую за ним дру­жину, ни на сан вошедшего. Когда же потом показался в храме Василий, то он встал как бы перед лицом вель­можным и принес обычное царственным особам привет­ствие. Бывшие при этом и узнавшие об этом по слуху донесли о случившемся благородной женщине, известной в тех местах своим большим богатством, которая по сво­ему мужу называлась Данилидой. Зная лично того мона­ха и веруя в его пророческий дар, она не оставила без вни­мания этого обстоятельства, но, призвав к себе монаха, с укоризной говорила ему: «Столько лет тебе уже изве­стно, что я пользуюсь в этой стране особенным поче­том и властью, но ты никогда не вставал при виде меня и не выражал мне приветствия, а равно не оказывал этой чести ни моему сыну, ни внуку; как же случилось, что ты оказал царскую честь простому человеку, чуже-страниу и никому не известному?» Благочестивый же тот монах отвечал ей, что оказал почесть и встал на ноги не перед простым человеком, как она полагает, а перед великим царем ромэев и помазанником Христо­вым. Господин Василия, проведя в тех местах некоторое время и исполнив возложенные на него государственные службы, должен был возвратиться в царственный город, между тем как он сам по болезни остался там на корот­кое время. Когда же после надлежащего ухода он освобо­дился от болезни и стал собираться в обратный путь, его призвала к себе упомянутая Данилида и приняла с особой ласковостью и большим вниманием, весьма умно и предусмотрительно поступив, как сеятель, бросаю­щий семя в добрую почву, дабы в должное время получить хороший плод. Она одарила его в значительном количе­стве золотом, дала тридцать человек рабов, богатые одежды и много богатства в разных предметах и поставила лишъ одно это условие, чтобы Василий вступил в со­юз духовного братства с сыном ее Иоанном. Он сначала отказывался от этого предложения, ссылаясь на свою скромность и высокое положение Данилиды, но наконец согласился, уступая настоятельным просьбам. Тогда эта женщина, получив больше смелости, открыто ска­зала ему, что Бог возвеличил его и имеет удостоить вы­сокой чести и что она просит его лишь об одном, чтобы он оказал им расположение и милость. Василий же дал обещание, если сбудется то, что она говорила, подчинить ей всю эту страну. Возвратившись в Константи­нополь, на приобретенные в Греции средства он накупил много имений в Македонии, снабдил имуществами своих родственников и сделался сам богатым столько же свои­ми добродетелями, как имениями и деньгами. Оставался же, однако, у своего господина и служил ему».

Существенным обстоятельством, имевшим влияние на последующую судьбу Василия, нужно признать то, что из Греции он возвратился богатым человеком, имевшим рабов в личном распоряжении и земельные имущества в Македонии. Хотя вся история пребывания его в Греции и отношений к Данилиде носит на себе легендарный ха­рактер, но в ней несомненно есть историческое зерно, так как это было семейное предание, не подвергавшееся колебаниям со стороны внука его, составителя жития Ва­силия. Самый характер богатой владетельницы шелко­вой фабрики и ковровых изделий в Пелопоннисе Дани­лиды может служить прекрасным показателем извест­ной степени благосостояния Греции и в то же время объяснять отношения царствования Василия к этой по­лузабытой стране (4).

Теперь судьба Василия могла считаться обеспеченной, хотя элемент чудесного все же сопровождает и дальней­шую его историю. На этот раз имеет большое значение физическая сила и необыкновенная ловкость Василия. Од­нажды происходило большое торжество во дворце патри-кия Антигона, сына Барды, на котором участвовала вся столичная знать и, между прочим, Феофилица, господин Василия. Как было в обычае, пиршество сопровождалось играми и состязаниями в ловкости и силе; известными борцами были в это время болгаре, а между ними один не знал себе соперника и кичился своей силой, с презрением относясь к местным силачам. «Пир продолжался, — гово­рит жизнеописатель, — и веселье было разгульное, когда маленький Феофил шепнул кесарю: «У меня есть человек, владыко, который может померяться силой с этим болга­рином, иначе будет большой стыд для ромэев, если он воз­вратится в Болгарию, не найдя себе достойного соперника, который победит его». Когда же кесарь согласился на предложенное состязание, то патрикий Константин[2], че­ловек весьма расположенный к Василию, так как и сам был рода армянского[3], заметив, что место, на котором предполагалось состязание, сыровато и опасаясь, как бы Василий случайно не поскользнулся, просил кесаря отдать приказание, чтобы на арену были насыпаны древесные опилки. Это было исполнено. Василий, схватившись с бол­гарином, скоро сжал его в своих объятиях и, легко припод­няв его над столом, как легкую связку сухой травы или ни­чтожный пучок шерсти, с удобством бросил на землю. Все присутствовавшие не могли удержаться от похвал и одоб­рения Василию». С этого дня слава Василия стала распро­страняться по городу, он сделался известным.

Новый опыт силы и искусства был еще замечательней. У царя Михаила был конь дикий и необузданный, хотя пре­красной породы и масти и чрезвычайно быстрого хода. С ним было весьма трудно сладить, в особенности когда он срывался с привязи и был на свободе. Уже Михаил, раздра­женный неудачными попытками приручить этого коня, отдал приказ перерезать ему жилы на задних ногах. Быв­ший при этом кесарь Варда просил царя не губить такое благородное животное из-за одного недостатка. Василий же сказал своему господину: «Если я обгоню царского коня и, соскочив со своего, сяду на него, не будет ли гневаться царь, так как конь в царской сбруе?» Когда же царь разре­шил этот опыт, Василий легко и искусно справился с зада­чей. Тогда царь, очарованный мужеством и ловкостью это­го человека, взял его к себе на службу и назначил его цар­ским стратором. С тех пор Василию открылась уже широкая дорога, он вошел в расположение царя, сделался для него необходимым человеком и умел сохранить его привязанность. Участие Василия в царских пирах и весе­лых похождениях началось в то время, когда по смерти Феоктиста и удалении царицы Феодоры все влияние пере­шло к дяде царя, Варде, который, предоставив племяннику свободу устраивать жизнь согласно его склонностям, сам сосредоточил в своих руках все нити правления и несо­мненно мечтал о царском троне. Не будем останавливать­ся на анекдотической стороне биографии Василия, кото­рая, по-видимому, имела целью показать, каким образом этот скромный и простой крестьянин (5) мог дойти до самых высших ступеней власти и благополучия. Его карьера, од­нако, не была лишена преград и значительных затрудне­ний, хотя ясно, что без связей в высших кругах он не мог бы идти так далеко по служебной лестнице. Прежде всего кесарь Варда не мог хладнокровно относиться к тому, что занимало императора, и поэтому возвышение Василия и оказываемое ему Михаилом доверие должны были с ран­них пор возбудить его подозрительность и недоверие к этому случайному человеку.

Нужно было обладать большим знанием людей и ис­кусством приспособления к обстоятельствам, чтобы про­ложить себе дорогу в той среде, где господствовали близ­кие люди Варды. В самом деле, важнейший военный пост командования царской гвардией вверен был брату его Петроне, а потом сыну Антигону; логофетом дрома по смер­ти Феоктиста назначен был его зять Симватий. Весьма можно пожалеть, что в изложении обстоятельств, касаю­щихся придворной жизни Василия, мы должны ограничи­ваться весьма скудными данными, в которых анекдотичес­кая сторона берет верх над простой и неприкрашенной правдой. Василия сопровождала удача, и всемогущему Вар-де неоднократно приходилось невольно способствовать его возвышению. В биографии Василия рассказывается, между прочим, следующий случай (6).

«В то время был у царя паракимоменом патрикий Дамиан, славянского происхождения. Будучи волнуем властолюбием, он часто говорил царю как о других ли- цах, неискусно управляющих делами, так в особеннос­ти о дяде его, кесаре Барде, что он, завладев верховной властью, часто преступает требования долга, и, от­меняя некоторые распоряжения кесаря, приводил царя к иным воззрениям на современные события. Вследст­вие этого кесарь по внушению своих друзей и советни­ков стал строить козни Дамиану: клеветал на него, возводил мнимые обвинения и так изменил настроение к нему царя, что он лишил Дамиана его достоинства. По низвержении Дамиана место его оставалось долго незанятым. Но божественное провидение направляет дела в пользу того, к кому благоволит: проницатель­ность делает бесплодной и лукавство уловляет в соб­ственные сети. И сам кесарь, и многие другие намечали того и этого на открывшееся место и тайно принима­ли всяческие меры; но против всякого ожидания царь назначает на это место Василия, возведя его в сан патрикия и женив его на прекрасной девице и первой тог­дашней знатной невесте, это была дочь благородного и знаменитого тогда Ингера».

Так рассказан в жизнеописании Василия наиболее важный эпизод в его карьере, который, конечно, не мог пройти так просто, как об этом сказано, и который поста­вил нашего героя в ближайшие отношения к царю и сделал его почти недоступным для козней кесаря Варды, который любил потом говорить в тесном кружке своих привержен­цев: «Положившись свыше меры на ваши слова, я прогнал лисицу, но впустил льва, который проглотит нас всех». С тех пор между Вардой и Василием не могло быть доверия, каждый стремился воспользоваться своим влиянием для нанесения вреда другому.

Василий подготовил решительный удар Варде с большим искусством и осторожностью. Ему нужно было найти союзников и друзей среди высших лиц, чтобы чрез них постепенно действовать на императора, который во всяком случае привык видеть в своем дяде такого госу­дарственного деятеля, за которым можно было не опа­саться личной ответственности. Зять Варды, логофет дрома Симватий, вошел в соглашение с Василием насчет замышляемого переворота. Именно Василий внушил ему мысль, что в случае устранения от дел кесаря он может получить его сан и звание, так как царь вполне к нему расположен в только ждет благоприятного случая, как бы отделаться от своего дяди. Реальное положение дела хо­рошо изображается автором жизни Василия в рассказе о смерти Варды во время похода против критских арабов, когда пущены были в ход все нити интриги, хорошо под­готовленной сторонниками паракимомена Василия. Ког­да византийский отряд раскинулся лагерем на реке Мэандр в фракисийской феме, случилось, что царская па­латка оказалась раскинутой на низменном месте, между тем как кесарская — на возвышенном и отовсюду видном. Недоброжелатели кесаря воспользовались и этим, может быть случайным, обстоятельством, чтобы доказать его беспредельное честолюбие и желание оскорбить царя явным к нему пренебрежением. «Поверив этим наветам, царь склоняет дух к наговорам против него и принимает участие в обсуждении средств к его низвержению, ибо яв­но он не мог ни сказать чего-либо против кесаря, ни при­нять какое-либо враждебное против него решение, так как, с одной стороны, он пользовался почти равной с ним честью и участвовал в царской власти, с другой — не бо­ялся его друзей и приверженцев. Он хорошо знал, что все архонты и стратиги более преданы и расположены к не­му, а не к царю и что по его мановению направляются все дела и в особенности зависят от сына его, анфипата и патрикия Антигона, тогдашнего доместика царских схол». Вообще царь имел многих, разделявших его взгляд и го­товых принять на себя убиение кесаря (7). Когда в числе за­говорщиков против Варды оказался и тесть его Симва­тий, тогда колебания царя прекратились и он вполне во­шел в планы паракимомена. Считалось опасным покуситься на жизнь Варды в столице, где можно было вызвать военное возмущение. Таким образом в 866 г. быс­тро составлен план военного похода в Крит, предприня­того, по-видимому, лишь с той целью, чтобы удалить Варду из той обстановки, которая была ему так близка и в ко­торой он имел так много друзей и приверженцев.

Барде предстояло принять личное участие в походе, которым заговорщики и воспользовались для осуществле­ния своих замыслов. Как сказано выше, в апреле 866 г. в ла­гере при устьях Мэандра произошла кровавая драма на глазах самого царя.

«На заре 21 апреля кесарь по принятому обычаю явил­ся к палатке царя, чтобы вместе обсудить предстоявшие распоряжения. Когда он приблизился, царь, находя это вре­мя самым удобным, дает знак патрикию Симватию, что­бы он распорядился приведением в исполнение составлен­ного заранее плана. Он же, выйдя, сделал условный знак, ка­ковым было знамение креста на лице; но заговорщики по малодушию и из страха перед опасным предприятием по­теряли присутствие духа и замедлили исполнением составленного решения. Царь оказался в затруднении и, уз­нав от одного из слуг, что заговорщики перетрусили и от­кладывают предприятие, действительно требовавшее смелости имужества, посылает одного из доверенныхлиц к Василию, имевшему уже сан патрикия и должность па-ракимомена, иуведамляет его, полный смятения, что если он не поспешит подкрепить дух тех, которые назначены на исполнение предприятия, и не побудит их немедленно приступить к делу, то неизбежно самому ему угрожает от Барды смерть, «ибо, — говорил Михаил, — невозможно, чтобы он не знал всего, что я замыитял против него, и вы будете настоящими виновниками моего убийства». Узнав об этом и боясь, чтобы не случилось какого несчастия с ца­рем, Василий подкрепляет робких и делает смелыми трус­ливых и побуждает их к исполнению царской воли. Тогда заговоргцики вторглись в царскую палатку, а кесарь, по­няв, что дело идет о его жизни, бросился к ногам царя. Убийцы нанесли ему смертельный удар на том же месте» (8). По некоторым данным, не посторонние убийцы, а сам Ва­силий нанес Варде первый удар.

После этого события, открывавшего паракимомену прямой путь к высшей власти, военные предприятия были отложены; император возвратился в столицу, где его, одна­ко, ожидали разнообразные неприятности, вызванные ча­стью трагической смертью Варды и неожиданным оборо­том столь популярного предприятия против критских арабов. Не обращая внимания на чувства населения столи­цы, император по возвращении из похода приобщил к им­ператорской власти Василия, усыновив его и назначив соимператором (26 мая 866 г.). Но происшедший переворот сопровождался смутами. Прежде всего Симватий, жестоко обманутый в своих надеждах на кесарский сан, отказался от должности логофета дрома и испросил назначения его стратигом фракисийской фемы. Здесь он в соглашении с стратегом Опсикия Пигани начал бунт против правитель­ства, порицая возвышение Василия и посылая ему всячес­кие укоризны. Движение в фемах продолжалось, впрочем, только в летнее время, причем бунтовщики разорили усадьбы и поля константинопольских вельмож и захвати­ли несколько судов. С приближением холодного времени восстание прекратилось, и оба стратига были схвачены и приведены в Константинополь, где их постигло суровое наказание: Симватий сослан в заточение с лишением глаз и одной руки; Пигани также отправлен в ссылку с выколо­тыми глазами и прорванными ноздрями.

Нам остается сказать о последнем, и самом реши­тельном, шаге, приведшем царя Василия к самостоятель­ной власти. С точки зрения его жизнеописателя, «божест­венный голос явно призывал его к царской власти», а царь Михаил «сам острил направленные против него ме­чи и укреплял руки своих убийц», но фактически подго­товленное Василием убийство царя Михаила трудно бы­ло оправдать в глазах современников и потомства. Само собой разумеется, трудно было положиться на верность Михаила, который мог с такой же легкостью поднять ру­ку на Василия, с какой он отделался от Варды. Михаил уже начал охладевать к своему товарищу по власти, когда за­метил, что он уклоняется от его веселых пиров и начина­ет серьезней смотреть на свои обязанности. Весьма веро­ятно, что Василию не было иного выбора, когда обнаружилось, что Михаил имеет намерение передать царскую власть новому своему любимцу, некоему Василикину, ко­торого он вывел в царском парадном одеянии перед со­бранием сената с целью присоединения его к власти. Та­ким образом была решена участь Михаила III. Однажды происходило пиршество во дворце св. Маманта, на кото­ром по обычаю царь позволил себе излишества. Присут­ствовавший здесь Василий решился воспользоваться этим случаем, чтобы освободить себя и империю от это­го негодного правителя. Отведя его спать и оставив ком­нату без охраны и без запоров, Василий ночью провел своих друзей и преданных ему сообщников и впустил их в спальню царя. Бывший здесь постельничий хотел было оказать сопротивление, но его заставили молчать. Миха­ил пробужден был от сна вследствие поднявшегося шума и поднял руки для защиты, но один из заговорщиков, Ио­анн Халдий, отсек ему обе руки, после чего ему нанесены были новые удары, от которых последовала смерть. Это было ночью с 23 на 24 сентября 867 г. Василию предстоя­ло принять меры, чтобы закрепить за собой приобретен­ное смертью Михаила III положение. В ту же ночь он по­спешил, несмотря на сильную морскую бурю, перепра­виться из предместья св. Маманта в Константинополь, чтобы занять дворец, откуда приказал собраться к нему всем придворным, оставшимся во дворце св. Маманта, и сделал распоряжение о погребении погибшего царя. Ми­хаил погребен без всякой помпы на азиатском берегу Бо­сфора в нынешнем Скутари. На погребении были мать его инокиня Феодора и сестры его, постриженные в мо­нахини и жившие в монастыре Гастрии. Достигнув нео­граниченной власти в обширной империи, Василий был уже на склоне лет, он имел около 55 лет.

Следя за редкой карьерой Василия, мы должны при­знать в нем ловкого и искусного человека, который хоро­шо понимал людей и умел ими пользоваться для своих це­лей. Если принять во внимание, что он едва ли имел даже первоначальное школьное образование, то личность его должна вырасти перед нами до больших размеров. Несомненно, он обладал твердым и настойчивым характером и далеко не часто встречающимися способностями, кото­рые позволили ему и на высоте власти оказаться не ниже предъявленных к нему его положением задач. Конечно, ему казались дозволенными всякие средства, если ими до­стигалась цель; с ним опасно было встречаться на одной дороге, состязаться с ним не были в состоянии его совре­менники, перед ним стушевались Варда, Фотий, не говоря о Михаиле. Но за этим царем, запятнавшим себя двумя убийствами из политических целей, числится большая за­слуга перед историей. Именно при нем был поставлен во­прос об устоях, на которые должна была опираться импе­рия, и этот вопрос решен был в том смысле, что европей­ские этнографические элементы должны были получить преобладание перед азиатскими.

Цари Македонской династии перенесли центр тяжес­ти империи из Азии в Европу, отвечая этим на важные за­просы, которые к тому времени совершенно настойчиво заявили о себе. На престоле империи Василий оставался тем же практическим и зорко присматривающимся к об­стоятельствам наблюдателем, каким мы видели его рань­ше. И нужно сказать, что его сметливость и отзывчивость на потребности государства, его понимание государствен­ных учреждений и разнообразных общественных классов создали ему много почитателей, которые охотно прощают ему его недостатки.

Патриарх Фотий также относится к числу новых лю­дей в истории Византии, по силе и глубине значения он даже должен быть поставлен впереди Василия. Но хотя по высокому научному образованию и по талантливости Фотий представляет собой совершенно неожиданное и до известной степени чрезвычайное явление, тем не ме­нее об обстоятельствах его подготовки к исторической роли мы лишены всяких сведений и, можно сказать, пер­вая хронологическая дата, касающаяся его жизни, совпа­дает со временем избрания его на патриаршую кафедру. Он был несколькими годами моложе царя Василия: рож­дение последнего можно относить к 813—814 гг., а рождение Фотия следует полагать между 816—826 гг. Он про­исходил от знатной семьи, имевшей в Константинополе широкие связи. Спафарий Сергий, отец Фотия, был в род­стве с знаменитым патриархом Тарасием и принадлежал к партии иконопочитателей. Хотя семья эта пострадала во второй период иконоборческой эпохи, но при царице Феодоре она снова занимала в столице высокое положе­ние. Сестра императрицы принцесса Ирина была в заму­жестве за братом Фотия патрикием Сергием. Другой его брат, Тарасий, носил сан патрикия. Сам Фотий получил прекрасное воспитание и впоследствии был профессо­ром в высшей константинопольской школе, где препода­вал философские науки (9). Достигнув тридцатилетнего возраста и по своему происхождению и связям делая хо­рошую карьеру, Фотий не мог оставаться в стороне от жгучих вопросов внешней и внутренней политики, кото­рые тогда занимали константинопольское общество. Не оставаясь в стороне от тогдашнего движения, он даже был им выдвинут на передовой пост и получил в свои ру­ки решение назревших тогда важных вопросов церков­ной политики. Иконоборческая эпоха оставила в насле­дие царям и патриархам X в. окончательную постановку всемирно-исторического вопроса об отношении Вос­точной Церкви к Западной; независимо от того истори­ческая эволюция VIII и начала IX в. выдвинула на Западе новую Римскую империю, которая в тесном союзе с ла­тинской Церковью и с папством вступила в серьезную борьбу с Восточной империей и Константинопольским патриархатом и при помощи завоеваний и религиозной миссии имела целью положить предел политическому и церковному расширению Восточной империи в пользу Западной. Фотию выпала задача принять на себя реше­ние этих вопросов в интересах Восточной империи и Константинопольского патриархата, и с этой точки зре­ния должна оцениваться его деятельность.

В 846 г. по смерти патриарха Мефодия патриаршая ка­федра поручена была императрицей Феодорой и клиром монаху Игнатию, благочестивому и мало знакомому с задачами текущего времени старцу, проведшему в монастырском уединении большую часть своей жизни. В мире он назывался Никитой и был сыном царя Михаила I и Прокопии, дочери царя Никифора. Когда Михаил лишился власти в 813 г., Никите было около 15 лет. Вместе со всем царским семейством он был сослан в заточение, причем его сделали евнухом и постригли в монашество под име­нем Игнатия. До 48-летнего возраста, когда последовало его избрание в архиепископы Константинополя, он оста­вался в монастыре, где достиг игуменства и пользовался уважением среди подчиненной ему братии. Но на кафедре Константинопольского епископа его ожидали трудности, с которыми он не мог справиться. Не говоря уже о при­дворных обычаях и о зазорном поведении царя Михаила III, которое часто нуждалось в добром исправлении авто­ритетом высшей церковной власти и которое не могло быть безразличным для патриарха, Игнатий имел против себя сильную партию среди высшего духовенства. Трудно в настоящее время разобраться в интригах тогдашних церковных партий и понять истинные причины недоволь­ства в церковных кругах патриархом Игнатием. Партия, враждебная патриарху, сосредоточивалась под водитель­ством Григория Асвесты, Сиракузского архиепископа, ко­торый был возведен в это звание Мефодием. Весьма веро­ятно, что при посвящении его были допущены некоторые отступления от канонических правил, кроме того, и про­тив него были предъявлены обвинения в неканоническом посвящении подчиненных ему епископов. Григорий Асвеста определенно стал на сторону врагов Игнатия при са­мом возведении его в патриархи. На его стороне были, между прочим, епископы Петр Милетский и Евлампий Апамейский, которые отделились от патриарха, не при­знавали его церковного авторитета и старались унизить его в глазах Церкви и светского общества. Положение пат­риарха Игнатия сделалось весьма трудным, в особенности с того времени, когда враждебная ему партия духовенства нашла себе могущественную поддержку в лице патрикия Варды. Так как церковные вопросы находились тогда в весьма тесном соотношении с политическими (10), то падаю­щее на конец 856 г. устранение отдел царицы Феодоры не­избежно содействовало усилению враждебной Игнатию партии и ослаблению его церковного авторитета. При та­ких условиях слишком резкое выступление патриарха против самого влиятельного в правительстве лица, патрикия Барды, не могло не вызвать катастрофы. Известно, что Варда, разведясь с своей законной женой, вступил в связь с своей снохой, женой умершего сына. Патриарх обратился к нему с просьбой и увещанием прекратить соблазнитель­ное сожитие, но Варда не обратил на это внимания. На праздник Богоявления 857 г. Варда должен был, следуя придворному обычаю, принять причастие, но патриарх отказал ему в этом. Затаив раздражение против Игнатия, всемогущий тогда Варда стал придумывать способ нака­зать патриарха. Враждебная Игнатию церковная партия с Григорием Сиракузским во главе подала Варде руку и под­готовила вопрос о низвержении патриарха. Хотя Михаил III не имел особенных причин желать удаления патриарха, который нимало не стеснял его и оставлял за ним полную свободу для его религиозного безразличия, но на этот раз искусно был выдвинут вопрос о пострижении Феодоры и ее дочерей, на что патриарх не хотел дать своего согласия. Но фактически он так мало имел значения, хотя и удержи­вал еще за собой духовную власть, что помимо его воли ца­рица Феодора и ее дочери были пострижены в сентябре 857 г. и заточены сначала во дворце карианском, а потом переведены в монастырь Гастрии. Спустя несколько време­ни патриарх Игнатий без суда и следствия личной волей царя был лишен власти и сослан на остров Теревинф (23 ноября 857 г.). Правительство занялось приисканием пре­емника ему, который мог бы удовлетворять и церковные нужды того времени, и требования правительства. При­надлежа к партии Варды и стоя на стороне духовенства, отделившегося от Игнатия, Фотий признан был наиболее достойным кандидатом на освободившийся патриарший престол, хотя удаленный патриарх не считал своего дела потерянным.

Нельзя сомневаться в том, что Фотий по своему положению не мог оставаться в стороне от громкого церковного вопроса, о котором мы говорим. Он находился в близких сношениях с Григорием Асвестой, который и дал ему посвящение в духовный сан. В шесть дней — с 20 по 25 декабря — он прошел все степени церковной иерархии и в день Рождества Христова 857 г. возведен в патриархи. Этим, конечно, нарушались, хотя далеко не в первый раз, обычаи Церкви, что было причиной появления нового церковного раскола в патриархате. Одни стояли за уда­ленного с кафедры патриарха, другие были на стороне нового. Главным его защитником был Варда, но против него было духовенство и главнейше Студийский монас­тырь, организовавший борьбу с Фотием. Первые годы сво­его управления Церковью Фотий употребил на укрепле­ние своего положения и на борьбу с партией низвержен-ного Игнатия.

На основании переписки Фотия легко составить себе понятие, как трудно было его положение по возведении его в патриарший сан (11). Оказывается, что из него будто бы хотели сделать орудие для достижения посторонних и не­чистых целей, что его воля мало принималась во внима­ние. В особенности ему трудно приходилось соблюсти равновесие в сношениях с Вардой, который стеснял авто­ритет патриарха даже в церковных делах. Не раз приходи­ла ему мысль о сложении с себя епископского сана ввиду крайне резких отношений, в какие он невольно стал к значительной партии духовенства, поддерживавшей пат­риарха Игнатия. Из писем Фотия можно также видеть, что против него оказались даже некоторые его прежние дру­зья, что он обманулся в своих надеждах и против ожида­ния втянут в борьбу, исхода которой не мог предвидеть. Сторону Игнатия держал Студийский монастырь, в кото­ром организовалась сильная оппозиция против Фотия, много ему повредившая и оказавшая сильное влияние на тогдашнее общественное мнение, складывавшееся небла­гоприятно для нового патриарха. Монастырь Студия при игумене Николае, ученике знаменитого Феодора, был центром, откуда направлялись идеи церковной политики и дисциплины и вместе с тем здесь складывались основ­ные начала монастырского общежития и всего обихода монашеской жизни. В особенности же научные и литера­турные произведения, выходившие из этого монастыря, влияли на общественное мнение и подготовляли направ­ление церковной политики. Хотя Фотий достиг того, что Николай сложил оружие, покинув свой монастырь и уда­лившись в Вифинию, но вместе с тем он вооружил этим против себя игуменов и архимандритов константино­польских монастырей. Чтобы привлечь их на свою сторо­ну, он произвел реформы в управлении монастырей, освободив игуменов от излишней зависимости по отно­шению к монастырской общине и поставив их в непо­средственные отношения к патриарху. Чтобы рассечь узел, образовавшийся из вопроса о низвержении Игнатия, который не хотел признать себя лишенным сана и патри­аршеского достоинства без авторитета высшей церков­ной власти, Варда и Фотий признали настоятельную не­обходимость предоставления этого дела на усмотрение папы и, выдвигая на первое место иконоборческий во­прос, испрашивали согласия его на присылку своих упол­номоченных в Константинополь для участия в Соборе. Необходимость участия высшего авторитета в решении местных дел вызывалась и тем обстоятельством, что при­верженцы Игнатия составили против Фотия Собор в хра­ме св. Ирины и, ссылаясь на нарушение канонов при его избрании, объявили его низверженным. На Соборе было между прочим указано, что Фотий избран при живом и не отказавшемся от власти патриархе, что он возведен из светского звания в шесть дней в высший церковный сан и что, наконец, при посвящении его нарушен был тот обы­чай, что посвящение епископа Константинополя было правом митрополита Ираклии. Фотию оставалось отра­зить нападение равным оружием. Он созвал Собор в хра­ме свв. Апостолов, на котором подверг отлучению Игна­тия и его приверженцев. Тогда начались церковная усоби­ца и те гонения против Игнатия, уже находившегося в ссылке, о которых много говорится в его жизнеописании. Таким образом, казалось необходимым покончить с этим весьма неприятным вопросом, создавшим в империи две Церкви, из которых обе были подвержены одна от другой отлучению.

Папа Николай послал своих уполномоченных, и в мае 861 г. состоялся в Константинополе Собор, на котором обсуждалось и дело Фотия. В присутствии царя и кесаря Варды Собор в значительном составе 318 отцов осудил и низ­верг Игнатия и признал законность избрания Фотия. Мы будем иметь еще случай возвратиться к этому Собору, так как с ним связывается начало горячих споров между Ри­мом и Константинополем, теперь же ограничимся указа­нием, что по случаю этого Собора выяснилось весьма важ­ное обстоятельство: греки плохо понимали латинский, итальянцы — греческий язык и самые переводчики не об­ладали достаточными знаниями. Переводы с одного языка на другой редко были точны и правильны, нельзя отри­цать при этом и намеренного изменения смысла как в дру­гих актах, так и в папском письме (12). Но на некоторое время перевес был на стороне Фотия. Это развязывало ему руки и позволило сосредоточить внимание на подлинных зада­чах вселенской патриархии, самая постановка которых составляет большую честь и славу патриарха Фотия.

Переходя к общей характеристике Фотия, мы должны прежде всего заметить, что западные писатели относятся к нему весьма неблагосклонно, справедливо усматривая в нем главного виновника бесповоротного разрыва между Восточной и Западной Церковью. Историки греко-восточ­ной Церкви выделяют в его деятельности такие элементы, которые прямо лежат на его личной ответственности, от таких, которые выражают неизбежный ход исторического развития и характеризуют культурное направление Восто­ка и Запада. С мировой точки зрения, оценивая Фотия как исторического деятеля, мы должны признать его высоко­одаренной натурой. Чтобы найти критерий при оценке Фотия, необходимо стать на точку зрения широких все­мирно-исторических интересов. Ни один патриарх не до- стигал такой силы и могущества и не пользовался таким почетом и уважением, как Фотий. Он не только заставил смолкнуть противников, добившись торжественного при­знания своих прав на Соборе, на котором присутствовали и папские послы, но и поставил Константинопольский па­триархат в равное положение с Римским, отучил апелли­ровать в Рим недовольных и нанес сильные поражения притязаниям папы. Слава об его учености, обширные сно­шения с отдаленными народами, безусловное доверие ца­ря, уважение среди почитателей и учеников — все соеди­нилось к тому, чтобы создать Фотию исключительное по­ложение, благодаря которому он мог решиться на многое, мог оказать человечеству неизмеримые услуги, равно как нанести непоправимый ущерб.

Патриарху Фотию принадлежит решение вопроса об отношении Восточной Церкви к Западной, вопроса, по­рожденного иконоборческой эпохой, одним из последст­вий которой явилось крайнее принижение Константино­польской патриархии перед Римским престолом. Фотий задался целью повысить значение Константинопольского патриарха и поставить его выше Римского папы. Достига­ет он этой цели, частью утверждаясь на актах Вселенских Соборов и церковной практике, частью действуя личным авторитетом и настойчивостью. Возгоревшаяся таким об­разом борьба между Константинопольским патриархом и Римским папой впервые точно обосновывается в энцик­лике, или окружном послании, с которым Фотий обраща­ется в 868 г. к восточным патриархам. В этой энциклике им перечисляются все вины латинян. Он выступает в ней, против догматической стороны их учения (filioque), про­тив светской власти папы и против притязаний Римской Церкви на первенство. Право Константинопольской Церкви на первенство Фотий обосновывает тем доводом, что с перенесением императорской власти с Запада на Восток перенесены были вместе с нею и привилегии Рим­ского первосвященника; не менее того он настаивает на апостолическом характере Константинопольской кафед­ры. Эти соображения особенно верны теперь, когда Запад имеет своего императора. К этим положениям Фотия в Риме отнеслись с крайней неприязнью: вражда увеличи­вается еще вследствие вопроса о преобладании над ново­обращенными народами, болгарами и моравами. Момент появления Фотиевой энциклики в 868 г. следует считать кульминационным пунктом борьбы Восточной и Запад­ной Церкви. В этой энциклике собран весь материал, на котором строится принцип отделения Восточной Церкви от Западной. Впоследствии Михаилу Кируларию остава­лось лишь бросить в лицо Римскому папе подобранными Фотием обвинениями и этим произвести официальное разделение обеих Церквей. Теория Фотия о власти патри­арха касается и отношений духовной и светской власти. Вопрос этот, грубо поставленный в иконоборческую эпо­ху, был разработан Фотием научным образом в Номока­ноне. Этот акт церковного законодательства определяет право царя и право патриарха и значение патриарха в Церкви.

Особенная сторона деятельности Фотия заключается в отправлении миссионеров к славянским народам, кото­рые выступают в этот момент на историческое поприще и требуют себе у Византии проповедников. Избрание и от­правление на проповедь Кирилла и Мефодия и разреше­ние вопроса о применении славянского языка к богослу­жению и переводу свв. книг составляют вечную заслугу Фотия. Он дал, таким образом, толчок развитию народно­го языка славян, благодаря которому они несокрушимы, так как, обладая языком да еще религией, народ будет жить, несмотря ни на какие угнетения. Либеральное и гу­манное отношение Фотия к вопросу о национальном язы­ке можно сравнить лишь с отношением к нему Иоанна Златоуста. Фотий не пользуется уважением со стороны приверженцев римско-католической Церкви: действи­тельно, нет человека, который бы принес Римскому пре­столу больше вреда.

Интимная и очень симпатичная сторона характера Фотия рисуется нам в его обширной переписке. Вот афо­ризм, извлеченный из одного его письма: «Нет человека, хотя бы он был совершеннейшим, чистого от всякого пят­на, и равно нет человека, хотя бы он был самый порочный, совершенно лишенного всякой добродетели». До вступле­ния на патриарший престол Фотий был профессором фи­лософии и богословия. В своей переписке он чрезвычайно симпатичными чертами рисует отношение к нему его уче­ников: как ревностно изучали они преподаваемые им предметы, с каким сожалением провожали его во дворец, куда его требовали дела, как тепло встречали его при воз­вращении оттуда. Находясь в немилости, он обращается к царю Василию:

«Всемилостивейший владыко! Я не прошу тебя ни о чем во имя наших прежних отношений и взываю к тебе во имя человеческих прав. И варвары и эллины, раз присудив человека к смерти, отнимают у него жизнь; но если кому оставляют жизнь, то не принуждают его голодом и страданиями к насильственной смерти. Я же должен влачить жизнь, которая заставляет меня желать смер­ти, я нахожусь под стражей, у меня отняли все имущест­во, я отрезан от сношений с людьми. Зачем у меня отня­ли книги?Если я не хорошо поступил, то мне нужно дать как можно больше книг и вдобавок учителя, чтобы я ско­рее узнал свои ошибки. Не допусти, чтобы история пере­дала потомству неслыханный рассказ, что когда-то был царь, забывший милость и сострадание: своего архиепис­копа, которого уважал как друга и любил как второго отца, из рук которого принял помазание и высшие знаки царской власти, которым был любим выше всего и кото­рому давал торжественные клятвенные уверения, — этого-то архиепископа тот царь подверг изгнанию, ни­щете и бесчисленным страданиям!»

Василий сам по себе был расположен к Фотию, но в данном случае он является жертвой сильной партии, против которой вел борьбу Фотий, — партии патриарха Игнатия.

От Фотия остались еще две беседы по случаю нашест­вия руси на Константинополь. Это знаменитый поход Аскольда и Дира (860), о котором мы, может быть, ничего бы не знали, так как о нем нигде в другом месте не было записано. В этих речах Русь в первый раз называется своим именем и впервые характеризуется реальными чертами. Нечего и говорить, как важен для нас, русских, этот памят­ник, к которому мы будем иметь случай обратиться ниже. В ближайшем и отдаленном потомстве, равно как в исторической литературе, имя Фотия имеет защитников и порицателей. И могло ли быть иначе по отношению к деятелю, который пять раз подвергался церковному отлу­чению и который в одном из своих писем довольно едко выражается насчет неосторожной раздачи анафемы со стороны церковной власти своим политическим против­никам. Византийская Церковь долго колебалась в призна­нии за ним права на внесение в церковные диптихи, ка­нонизация его последовала только в 1860 г. Западная Церковь не может забыть тех резких обличений и упре­ков, которые и доселе остаются камнем преткновения и соблазна во взаимных отношениях между Восточной и Западной Церковью.

Глава II

КИРИЛЛ И МЕФОДИЙ

Шестидесятые годы IX столетия в истории империи отмечаются удивительным культурным подъемом и ожив­лением миссионерской деятельности между языческими народами Северо-Восточной и Юго-Восточной Европы. Как высокая степень просвещения многих деятелей этого времени, родившихся и воспитавшихся в иконоборческую эпоху, так и необычная напряженность, с которой пред-принимаегся и настойчиво ведется миссионерская дея­тельность, а с ней вместе расширяется сфера политичес­кого влияния империи на народности, стоявшие еще вне христианской культуры, — все это представляет в себе много загадочного и недостаточно разъясненного и долго еще будет привлекать к себе неудовлетворенное любопыт­ство историков. Во всяком случае как к патриарху Фотию, так и к Кириллу и Мефодию, которым принадлежит глав­ная роль в неожиданно обширной и весьма успешной хри­стианской миссии, распространившей духовную власть Константинопольского патриархата на новые земли, нельзя не относиться с особенным чувством почтительно­го уважения и признательности за совершенный ими по­двиг обращения в христианство славян и наших предков, русских. Хотя ближайшие обстоятельства, при которых происходило обращение славян в христианство и перевод Священного Писания на славянский язык, остаются скры­тыми и, по-видимому, навсегда останутся спорными, тем не менее в ряду исторических фактов времени Михаила III и Василия Македонянина нет таких, которые бы равнялись с миссионерской деятельностью Кирилла и Мефодия и с вызванными ею многообразными влияниями и историче­скими последствиями. Так как борьба между Римом и Кон­стантинополем из-за политических и церковных притяза­ний в средние века нашла себе наиболее ясное и для всех понятное выражение в плодах просветительной миссии между славянами Кирилла и Мефодия и самый вопрос о разделении христианства на две половины не может быть в полноте представлен без изучения дела славянских про­светителей, то понятно, что в истории Византии необхо­димо предоставить широкое место[4] обстоятельствам жиз­ни и деятельности солунских братьев.

В IX в. славяне полагают начало сосредоточения своих сил и образования государств. Признаком того, что изве­стная группа колен выходила из состояния розни и броже­ния и вступала в число государств, было тогда просвеще­ние христианством и церковная организация. Теперь но­вые княжества, королевства и империи могут возникать посредством дипломатических переговоров и соглаше­ний; тогда первым условием признания известного народа в качестве европейского было требование, чтобы он при­нял христианство. Христианство было громадной полити­ческой и моральной силой в руках крещеного языческого князя, ибо оно давало ему образец государственного уст­ройства и верных слуг, чтобы провести новую организа­цию. Из среды духовенства выходили тогда министры, канцлеры, государственные секретари, а на Западе — гу­бернаторы и военачальники. Церковь давала направление всей политической жизни в Европе. Оставаться в язычест­ве народу, поселившемуся близ границ Западной или Вос­точной империи, было невозможно, как нельзя ныне, ра­зорвав дипломатические сношения со всеми государства­ми, не рисковать потерей всего.

Эпоха деятельности свв. братьев, таким образом, была в высшей степени знаменательной в истории славянства. От первых шагов славян на новом политическом поприще зависело многое, именно тогда ставился на очередь во­прос: что могли противопоставить славяне греческим и латино-германским влияниям? Окажется ли у них такое живое народное начало, которое бы легло в основание их национальной жизни, или же подчиненность, подража­тельность и усвоение иностранных образцов должны сде­латься их вечным уделом? Ставился вопрос как о полити­ческом, так и о народном начале у славян. И этот вопрос своевременно и весьма благоприятно для славян разре­шен был славянскими просветителями.

Прежде всего следует заметить, что проповедь у сла­вян Кирилла и Мефодия не ограничивается местом и вре­менем, в котором лично подвизались свв. братья. Как ска­зания о ближайших учениках и апостолах Христовых рас­ширяют круг их путешествий и личной христианской миссии до отдаленных стран, так и просветительная дея­тельность Кирилла и Мефодия, по всей вероятности огра­ничивавшаяся Южной Русью, Моравией и Паннонией, за­хватила своими последствиями все племена и места, в ко­торых раздавалась славянская речь. Болгаре, сербы (лужицкие), чехи, поляки и русские не только считают для себя честью связать начало распространения у себя христианства с именем Кирилла и Мефодия, но и долго усвояли себе церковный чин, отличающий православие от католичества. Чем больше обострялись отношения между Востоком и Западом, чем больше разностей возникало в вероучении и в церковной практике между Римом и Константинополем, тем выше и выше поднимался авторитет свв. братьев и тем теснее их дело срасталось с вопросом о славянском национальном самосознании и политической самобытности.

Область личной деятельности свв. братьев несомненно была тесней, чем можно о том судить по народным преданиям, сохранившимся почти у каждого славянского племени. Плоды проповеднической деятельности не во всех славянских землях сохранились, ибо часть славян подверглась в разное время другим влияниям, пришедшим из Рима и разносимым латинским духовенством. В целости сохранили оставленное Кириллом и Мефодием наследие русские, болгаре и сербы. Но другая сторона просветительной деятельности славянских первоучителей носит в себе гораздо больше вековечности и до настоящего времени остается вне изменений. Славянский язык перевода Священного Писания есть памятник всеславянский. Посредством христианства славянские народы введены в круг европейских, при помощи литературного языка приобрели средство усвоить себе плоды знаний, переданных Византией. Были весьма трудные эпохи в жизни славянства, когда ни одно почти племя не было самостоятельным, находясь под чуждой и иноверной властью, когда еще не стала русская Москва третьим Римом, — в эти эпохи почти единственным деятельным началом, оберегавшим славян, был богослужебный их язык и литературные предания, связанные с языком Церкви и с именами Кирилла и Мефодия.

Значение Кирилла и Мефодия в восточноевропейской истории с течением времени приобретает все более широкое распространение. Для меня лично с изучением этого вопроса соединяются самые первые шаги научной деятельности в 1870 г., к нему я снова обращался в 1885 г., - и, наконец, в настоящее время, для составления этой главы по истории Византии, мне вновь пришлось пересмотреть и обдумать тот же самый литературный материал[5]. ' Трудно изобразить словами, какой большой шаг вперед сделан в области изучения источников, относящихся к Кириллу и Мефодию, и как расширился интерес не только в славянских, но и в иностранных литературах к внесению нового света в эту эпоху бесспорно всемирной исторической важности (1). Если мало подвергся переменам вопрос о месторождении, детстве и первоначальном воспитании святых братьев, равно как об исключительно счастливых условиях образования при дворе и под руководством знаменитого Фотия, то в весьма значительной степени поколебалось отношение к источникам, на основании которых восстановляется жизнь и миссионерская деятельность Кирилла и Мефодия. Вследствие перенесения тяжести с Паннонских легенд на другие источники должна была измениться и точка зрения на святительскую деятельность архиепископа Мефодия и на причины, породившие столько споров и раздоров между Римом и Константинополем из-за вопросов о славянском языке в богослужении.

Кирилл, или в светском звании Константин, и брат его Мефодий родились и получили первоначальное образование в Солуни. Так как в этом городе и в ближайшем от него расстоянии в VIII в. жили славяне, то весьма вероятно предполагать раннее знакомство братьев с славянским языком. К тому же должно было располагать и то обстоятельство, что Мефодий некоторое время управлял славянской областью и что отец их занимал административное положение в феме Македония[6]. Как бы ни были скудны сведения о родителях и о семействе, из ко­торого произошли свв. братья, не может подлежать со­мнению их высокое значение в провинции, благодаря которому они были известны и в столице. По смерти от­ца Кирилл был взят ко двору и воспитывался под руко­водством знаменитого Фотия. Есть до некоторой степе­ни возможность предполагать, что Феоктист, логофет, состоявший в регентстве по смерти Феофила в 842 г., был в личных сношениях с семьей Кирилла и Мефодия и оказал ей высокое покровительство. Но наиболее тесная дружба соединяла Константина с Фотием, впоследствии патриархом Цареградским и смелым реформатором в устройстве патриархата. Можно догадываться, что Кон­стантин прибыл в Константинополь 14-летним мальчи­ком и что он родился в 827 г. С детства одушевленный любовью к наукам, он предпочитал скромную жизнь придворной роскоши и увеселениям, к которым ему был открыт доступ. Удержанный в Константинополе своими покровителями, он принял священнический сан и долж­ность патриаршего библиотекаря и стал заниматься в придворной высшей школе преподаванием философии, откуда и удержалось за ним имя философа. Что касается брата его Мефодия, то он, находясь некоторое время на административной должности, также перешел в окрест­ности столицы и жил в монастыре на Олимпе. Здесь же, в этом монастыре, находим потом и брата его, Константи­на-Кирилла.

Миссионерская деятельность Кирилла и Мефодия совпадает с годами царствования Михаила III и первого патриаршества Фотия (857—867) и едва ли может быть по­нята вне связи с церковными планами Фотия. В шесть дней, с 20 по 25 декабря 857 г., Фотий из светского звания прошел все степени церковной иерархии и возведен в Константинопольские патриархи. Но это был князь Церк­ви исключительного характера, вызывавший на открытый бой всех, кого он считал врагами своими и церковными. Время его управления Церковью нужно считать эпохой разрушения старого и созидания новых устоев для Вселенского патриархата. У н