ГЛАВА IV. ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЙ АНАРХИЗМ ПОЛА ФЕЙЕРАБЕНДА

Зимой 1924 года на кафедре натуральной философии Венского университета под руководством профессора М. Шлика собирались молодые аспиранты и студенты, увлеченные идеями недавно вышедшего "Трактата" Л. Витгенштейна, и в совместных спорах вырабатывали программу эмпирического обоснования науки и ее логического анализа. На собрания этого Венского кружка философов иногда заходил юный К. Поппер, который хотя и принимал участие в общих дискуссиях, в кружок не входил и предпочитал искать собственный путь. Этой же зимой в Вене родился Пауль (впоследствии Пол) Фейерабенд, которому было суждено завершить развитие того логико-аналитического направления в философии науки, которое только еще зарождалось в стенах Венского университета. Фейерабенд отдал дань логическому позитивизму, какое-то время находился под обаянием попперов-ских идей, но в конечном итоге решительно порвал и с тем, и с другим.

С 1958 г. Фейерабенд живет в США, преподает в Калифорнийском университете. Его друзьями были и наиболее талантливый попперианец Имре Лакатош, и оппонент Поппера Т. Кун. Беспощадный аналитический критицизм Поппера Фейерабенд соединил с хорошим знанием истории науки. В итоге получилась смесь, взорвавшая аналитическую философию науки.

IV. 1. В РУСЛЕ ПОППЕРИАНСТВА

а) Критиканаивного кумулятивизма

Как и все попперианцы, Фейерабенд начинает с критики методологи­ческих представлений логического эмпиризма. Согласно кумулятивистской модели, созданной под влиянием методологических установок логического эмпиризма, развитие знания происходит следующим образом. Пусть Т₁ — некоторая теория, признаваемая истинной в определенный период времени, _и т₂ — новая теория, приходящая на смену Т,. Поскольку Т₁, в свое время была обоснована эмпирическим материалом и давала истинные эмпириче­ские следствия, постольку с приходом новой теории она не отбрасывается, а сохраняется и определенным образом включается в Т₂. Грубо говоря, дело представляется так. Теория Т₁, считалась верной в определенной области. Однако с расширением эмпирической области появились факты, которых Т₁, не может объяснить. Новая теория Т₂ справляется с новыми фактами и поэтому сменяет Т₁. Однако новым в теории Т₂ будет лишь то, что связано с объяснением новых фактов, а в отношении старой эмпирической области Т₁, и Т₂ совпадают. Например, классическая механика считалась истинной для большой области явлений. Однако при скоростях, сравнимых со скоростью света, ее предсказания становятся ошибочными. Теория относительно справедлива и в той области, в которой была верна классическая механика, и в новой, более широкой области. Сторонники наивной кумулятивной мо­дели считают, что релятивистская механика является обобщением класси­ческой, причем последняя сохраняет свой аппарат и остается справедливой в более узкой области. Таким образом, в кумулятивной модели переход Т₁ ® Т₂ старой теории к новой характеризуется следующим:

1. Т₁ Í Т₂ — старая теория включается в новую, например, в качестве частного случая;

2. Т₁ объясняется на основе Т₂, т.е. из Т₂ с помощью подходящих правил соответствия дедуцируется Т₁;

3. Термины Т₁ сохраняют свое значение даже после появления новой теории, так как объяснение Т₁ на базе Т₂ посредством логической дедукции не затрагивает значений дескриптивных терминов Т₂.

Таким образом, в данной модели развитие знания, выражаемое рядом сменяющих друг друга теорий Т₁ ® Т₂ ® Т₃ ® ..., носит "кумулятивный" ха­рактер, т.е. может быть представлено в виде Т₁ Í Т₂ Í Т_ъ Í .... Однажды под­твержденное знание не может быть отброшено и входит в новые теории. По­этому в процессе смены теорий знание растет, пухнет как снежный ком. Научных революций, т.е. отбрасывания ранее признанных и подтвержден­ных теорий и законов, ломки старых понятий, замены их новыми понятия­ми, не может быть. Образцовым примером такого плавного, поступательно­го развития науки может служить обобщение в механике Ньютона плане­тарных законов Кеплера и механики Галилея. Выражением именно такого понимания прогресса науки является распространенное истолкование прин­ципа соответствия Н. Бора, согласно которому новая теория в предельном случае должна переходить в старую.

Фейерабенд выделяет два принципа, которые, по его мнению, лежат в основе кумулятивистской модели развития науки: принцип дедуцируемости и принцип инвариантности значения. Он показывает, что с точки зрения истории науки оба эти принципа неверны, если иметь в виду теории универсальной степени общности, такие, например, как аристотелевская теория движения, классическая механика, электродинамика Максвелла, теория относительности и т.п.

Пусть Т₁ — старая, Т₂ — новая теория, а Д — эмпирическая область, в которой Т₁ подтверждается. Согласно принципу дедуцируемости, Т₁ должна логически следовать из Т₂, т.е. имеет место Т₁ ® Т₂. Если это так, то Т₁ и Т₂ должны быть совместимы, т.к. следствие не может быть несовместимо со своими посылками. Совместимость теорий в данном случае понимается так, что в Т₁ нет предложения, которое противоречило бы какому-либо предложению из Т₂. Фейерабенд показывает, что в действительной истории науки новая теория Т₂ обычно несовместима со старой теорией Т₁, даже если они в равной степени подтверждаются в эмпирической области Д.

Например, аристотелевская теория движения опиралась на такое понимание движения: движение есть процесс, возникающий из непрерывного действия источника движения (силы). Эта теория подтверждалась фактами, например, движением телеги, в которую запряжена лошадь, или движением стола, передвигаемого человеком. Однако она сталкивалась с трудностями при объяснении таких движений, источник которых был отдален от движущегося тела, например, при объяснении движения брошенного камня. Эта трудность была устранена теорий стимула (импетуса), согласно которой рука сообщает камню стимул к движению, а после того, как камень отрывается от бросившей его руки, он продолжает движение под действием сообщенного ему стимула, который постепенно расходуется на преодоление сопротивления среды. После того, как стимул, сообщенный камню, становится равным нулю, камень падает на Землю. Отсюда очевидно следует: в среде, не оказывающей сопротивления движению, стимул тела остается постоянным, следовательно, движение может продолжаться вечно.

Последнее утверждение экспериментально неотличимо от закона инерции классической механики, но, тем не менее, классическая механика несовместима с аристотелевской теорией движения, дополненной теорией стимула. Из последней следует, что существует некоторая сила, ответственная за прямолинейное равномерное движение тела, а в классической механике существование такой силы отвергается. Этот пример показывает, что две теории, в равной степени подтверждаемые в некоторой эмпирической области, могут, тем не менее, оказаться несовместимыми.

Может возникнуть вопрос, каким образом две несовместимые теории могут в равной степени подтверждаться в одной эмпирической области? Такая возможность обусловлена, по мнению Фейерабенда, по крайней мере, двумя обстоятельствами.

Во-первых, результаты всех эмпирических процедур являются не абсолютно точными, а располагаются в некотором интервале, величина которого зависит от уровня развития нашей экспери­ментальной техники. В пределах этого интервала две теории могут давать различные предсказания, но это различие мы не способны обнаружить в силу несовершенства наших приборов.

И, во-вторых, универсальные теории говорят об области, которая всегда шире имеющихся у нас эмпирических данных. Даже если две теории согласуются в своих предсказаниях в рамках данной эмпирической области, они могут значительно расходиться за ее пределами.

Если же старая теория Т₁ несовместима с новой теорий Т₂, то неверно, что из Т₂ можно дедуцировать Т₁, и неверно, что Т₁, можно каким-либо об­разом включить в Т₂. Отсюда следует, что с точки зрения истории науки принцип дедуцируемости ложен.

Однако мало того, что принцип дедуцируемости не соответствует реальному взаимоотношению между научными теориями, сменяющими друг друга. Он неприемлем также в качестве методологической нормы, которую можно было бы рекомендовать науке. Если при оценке новых научных тео­рий мы будем руководствоваться принципом дедуцируемости и считать приемлемой только такую теорию Т₂, из которой следует старая теория Т₁, то всякая новая теория, не удовлетворяющая этому условию, должна быть отброшена, даже если она подтверждается в эмпирической области. Таким образом, критерием приемлемости научной теории становится не ее соответствие фактам, а ее соответствие старой научной теории. Отсюда очевидно, что принятие принципа дедуцируемости в качестве методологической нормы привело бы к консервации отживших теорий и к застою в познании. Если последовательно придерживаться принципов эмпиризма и единственным критерием приемлемости новой теории считать ее соответствие фактам, то условие дедуцируемости должно быть отброшено. Нетрудно заметить, что здесь Фейерабенд критикует один из принципов методологии логического эмпиризма, опираясь на его же гносеологические установки.

Принцип инвариантности значения является следствием принципа дедуцируемости. Если Т₂ ® Т₁ ("®" — знак логической дедукции), то значения терминов старой теории Т₁ сохраняются даже после того, как на смену ей пришла новая теория, т.к. логическая дедукция не затрагивает значений дескриптивных терминов. Но если Т₁ и Т₂ несовместимы, то термины Т₁ включаемые в Т₂, должны изменять свои значения. По мнению Фейерабенда, значение любого дескриптивного термина теории зависит от контекста всей теории и если термин переходит из одной теории в другую, то его содержание должно измениться так, чтобы соответствовать контексту новой теории. Например, термин "масса" из ньютоновской механики перешел в теорию отно­сительности, при этом он, очевидно, изменил свое значение: в ньютоновской механике масса была абсолютным свойством тела, в то время как в теории относительности масса тела становится зависимой от его скорости.

Итак, принцип дедуцируемости и принцип инвариантности значения неверны. Следовательно, неверна и опирающаяся на эти принципы кумуля-тивистская модель развития науки.

б) Пролиферация

В своей критике наивного кумулятивизма Фейерабенд следует Попперу. Первоначально он вместе с Поппером допускал, что теории могут быть опровергнуты и отброшены. Однако в отличие от Поппера он убежден в том, что теория никогда не может быть опровергнута с помощью одних только фактов. Если вдруг обнаруживается расхождение теории с фактами, то это расхождение всегда можно объяснить ошибками или неточностью эмпирических процедур, можно объявить его несущественным, можно устранить его с помощью дополнительных ad hoc гипотез, можно, в конце концов, просто не обращать на него внимания. Для того чтобы факты, противоречащие предсказаниям некоторой теории, могли заставить ученых отказаться от нее, нужна, по меньшей мере, еще одна теория, которая придаст этим фактам теоретическую значимость и будет способна заменить существующую теорию. Даже если ученые видят, что существующая теория неудовлетворительна, они не отказываются от нее до тех пор, пока не появится новая, более удовлетворительная теория. В связи с этим можно вспомнить о том, что даже после знаменитого опыта Майкельсона попытки спасти теорию эфира предпринимались вплоть до появления теории относительности.

Если мы признаем, что факты приобретают опровергающую силу только благодаря их осмыслению в рамках некоторой теории, то отдельная теория уже не может быть основной методологической единицей при обсуждении вопросов подтверждения, проверки и опровержения теорий. У Куна в качестве такой единицы выступает "парадигма" — совокупность признаваемых научным сообществом теорий, методов и образцов решений проблем; у Лакатоша — "научно-исследовательская программа", реализуемая в ряде последовательно сменяющих друг друга теорий с общим жестким ядром; Фейерабенд сопоставляет с фактами совокупность теорий, которые он называет "альтернативными теориями" или, короче, "альтернативами". Отношение между альтернативами характеризуется следующим. Альтернативные теории Т₁, и Т₂ должны относиться к одной и той же эмпирической области Д. Из Т₁ следует хотя бы одно такое утверждение Р₁, такое, что оно несовместимо с утверждением Р₂, следующим из Т₂. Если одна из альтернатив, скажем, Т₂, побеждает, то должны существовать факты, которые подтверждают Т₂ независимо от Т₁, т.е. Т₂ должна обладать дополнительным подтвержденным эмпирическим содержанием по сравнению с Т₁. Кроме того, победившая теория Т₂ должна уметь объяснить, почему теория Т₁ могла успешно использоваться в эмпирической области Д. Таким образом, когда мы говорим о проверке и фальсификации теорий, мы всегда имеем в виду не одну единственную теорию, а некоторую совокупность альтернативных теорий. "Конечно, — пишет Фейерабенд, — если считают, что для теорий единственным интересным отношением является отношение между отдельной теорий и 'фактами', и если верят в то, что эти факты более или менее единственным образом выделяют определенную теорию, то рассмотрение альтернатив будут считать достоянием истории... Однако как только осознают, что опровержение (и подтверждение) теории необходимо связано с включением ее в семейство взаимно несовместимых альтернатив, в тот же самый момент обсуждение этих альтернатив приобретает первостепенное значение для методологии и должно включаться в представление той тео­рии, которая в конце концов получает признание"^1[93].

Если одна из теорий, скажем, Т₂, побеждает, то ее альтернативы, в частности теория Т₁, должны быть отброшены. Однако, по мнению Фейерабенда, Т₁ в то же время определенным образом сохраняется в Т₂, хотя и не в том смысле, что она включается в Т₂. Отброшенная теория Т₁, сохраняется в победившей теории Т₂ в том смысле, что своей критикой она внесла свой вклад в уточнение и совершенствование Т₂ и ее опровержение явилось кос­венным подтверждением Т₂. Победившая теория представляет собой итог работы всех ее альтернатив, и отброшенные теории продолжают жить в своих победоносных соперницах.

Развитие познания, считает Фейерабенд, осуществляется благодаря взаимной критике несовместимых теорий перед лицом имеющихся фактов. Поэтому в своей научной работе ученые должны руководствоваться мето­дологическим принципом "пролиферации" (proliferation — размножение) теорий: создавать теории, альтернативные по отношению к существующим, даже если эти последние в высокой степени подтверждены и являются общепризнанными. Фейерабенд придает большое значение изобретению альтернатив: оно предохраняет науку от догматизма и застоя, способствует созданию разнообразных измерительных приборов и инструментов, позволяет дать различные теоретические истолкования одним и тем же экспери­ментальным результатами, устраняет мотивы для введения ad hoc гипотез, в сильнейшей степени способствует развитию творческих способностей каждого ученого и т.п. "В то время как единодушие во мнениях может годиться для церкви или для послушных приверженцев тирании 'выдающихся людей' разного рода, разнообразие мнений является методологической необ­ходимостью для науки и философии", — пишет он^2[94].

К принципу пролиферации Фейерабенд несколько позже присоединил то, что он назвал "принципом прочности": можно и нужно разрабатывать теорию, не обращая внимания на трудности, которые она встречает. В своем анализе работы Куна^3[95] Фейерабенд — в отличие от многих других критиков Куна — отмечает, что его идея "нормальной науки" во многом верна. Ошибка Куна, по его мнению, состоит лишь в том, что две одновременно сосуществующие в науке тенденции — стремление к устойчивости и стремление к пролиферации — он счел разными этапами в развитии науки и разделил их во времени. В реальной науке эти две тенденции действуют одновременно, и ис­точником развития науки как раз и является противоборство двух противопо­ложных стремлений: стремления сохранить существующее и стремления вве­сти новое.

Легко заметить, что в этот период своей деятельности Фейерабенд раз­вивается, в общем, как типичный попперианец. К принципу пролиферации он приходит непосредственно от Поппера; его отношения между альтерна­тивами повторяют попперовские отношения между старой и новой теория­ми; оно еще допускает, что теории могут быть опровергнуты и должны отбрасываться и т.п. Даже "принцип прочности", который Фейерабенд при­нял, по-видимому, под влиянием Куна, не вполне чужд попперианству: сам Поппер признавал необходимость определенной степени догматизма для развития науки. Однако Фейерабенд идет дальше.

в) Язык наблюдения

Отрицание инвариантности значения научных терминов Фейерабендом опирается не только на критику принципа дедуцируемости, но имеет и более глубокие основания. В методологической концепции логического эмпиризма признавалось существование особого автономного языка наблюдения, кото­рый является общим для всех научных теорий. Считалось, что термины тео­рии сами по себе лишены значения и приобретают его лишь благодаря связи с терминами и предположениями языка наблюдения, т.е. благодаря "эмпириче­ской интерпретации" теории. Поскольку у двух сменяющих друг друга теорий Т₁ и Т₂ язык наблюдения один и тот же, постольку их термины имеют одно и то же значение. С точки зрения Фейерабенда, значение терминов теории де­терминируется не их связью с языком наблюдения, а контекстом теории, точ­нее, ее основными постулатами. Отсюда следует, что если основоположения теорий Т₁ и Т₂ различны — а это неизбежно, — то и значения входящих в них терминов также будут различными. Всякий термин, переходящий из Т₁, в Т₂, будет наполняться при этом новым содержанием.

Это относится и к терминам, используемым для описания наблюдае­мых ситуаций. Значения терминов наблюдения также определяются кон­текстом той теории, в которую они включены. Логические эмпиристы счи­тали, что значения терминов наблюдения детерминируются теми наблю­даемыми ситуациями, в которых они используются. Это делало термины наблюдения независимыми от теорий. Фейерабенд утверждает, что для описания наблюдаемых ситуаций можно использовать любые термины. Значение всех терминов определяется только теоретическим контекстом, а какие из них мы будем использовать для описания наблюдаемых собы­тий — это дело нашего решения. Наблюдаемая ситуация дает только повод для произнесения некоторого предложения, но она не влияет на значения терминов этого предложения. Каждая теория создает свой собственный язык для описания наблюдаемых ситуаций. Например, если вы несете тяжелый чемодан, то можете описать эту наблюдаемую ситуацию различным образом в зависимости от того, языком какой теории вы при этом пользуетесь:

Я преодолеваю стремление чемодана к "своему месту" (Аристотель);

Я преодолеваю "силу гравитационного взаимодействия" между Землей и чемоданом (Ньютон);

Я преодолеваю "искривление пространства-времени" вблизи Земли (Эйнштейн).

Миф о существовании некоторого абсолютного языка наблюдения, ав­тономного по отношению к различным теориям, должен быть отброшен, считает Фейерабенд. Это уничтожает и принципиальную разницу между эмпирическим и теоретическим языками. Различие между теоретическими и эмпирическими терминами опирается только на соглашение: эмпириче­скими будут те термины теории, которые мы решаем использовать для опи­сания наблюдаемых ситуаций.

Отрицание существования особого эмпирического языка и инвариант­ности значения привело Фейерабенда к интересному следствию, вызвавше­му шумную дискуссию. Речь идет об отношении Фейерабенда к обыденно­му языку. Он утверждает, что обыденный язык как средство познания дол­жен быть отброшен. С одной стороны, этот язык не нужен в качестве осо­бого внетеоретического языка наблюдения, ибо каждая теория создает свой собственный язык наблюдения. С другой стороны, считает Фейерабенд, от­ношение между научной теорией и обыденным языком аналогично отношению между двумя научными теориями. Обыденный язык, по мнению Фейерабенда, представляет собой определенную систему понятий и утвер­ждений, в основе которой лежат принципы, аналогичные постулатам науч­ных теорий. Эти неявные принципы детерминируют значения терминов обыденного языка. Поэтому когда появляется научная теория, постулаты которой несовместимы с неявными принципами, заложенными в обыден­ном языке, последний — как и любая другая теория — должен быть отбро­шен. Например, древние использовали слово "вниз" таким образом, что оно обозначало определенное выделенное направление в пространстве; о таком понимании свидетельствуют рассуждения об антиподах, которые "упали бы вниз", о Земле, которая "упала бы вниз", если бы ничем не поддерживалась, и т.п. Если мы принимаем ньютоновскую механику, в которой пространство изотропно, то мы должны отвергнуть использование слова "вниз" в его преж­нем значении. "Мы убеждены в том, — говорит Фейерабенд, — что 'обыден­ные языки' ... содержат принципы, которые могут быть несовместимы с неко­торыми весьма фундаментальными законами. Было указано также на то, что эти принципы редко выражаются явно (исключая, может быть, случаи, ко­гда пытаются защитить какие-то способы выражения от замены или изме­нения), а неявно содержатся в правилах, управляющих использованием ос­новных дескриптивных терминов, входящих в эти выражения. И мы утвер­ждали, что, как только обнаруживается эмпирическая неадекватность этих принципов, они должны быть устранены вместе с понятиями, которые были получены в результате использования терминов в соответствии с этими прин­ципами. Напротив, попытка сохранить эти понятия приводит к консервации ложных законов и к разрыву всех связей между понятиями и фактами"^4[96].

Таким образом, у сменяющих друг друга научных теорий нет общего эмпирического базиса — эмпирического языка — и даже обыденный язык не может служить основой для коммуникации между сторонниками раз­личных теорий.

г) Несоизмеримость

Здесь мы подходим к понятию "несоизмеримости", играющему важ­ную роль в методологических концепциях Куна и Фейерабенда. Альтернативные теории Т₁ и Т₂ несовместимы, по мнению Фейерабенда. Это означает, как мы видели, что из Т₁ можно дедуцировать утверждение Р₁, а из Т₂ - утверждение Р₂ и Р₁ несовместимо с Р₂, т.е. Р₁ и Р₂ не могут быть одновременно истинными, или, иначе говоря, нельзя без противоречия одновременно признавать Р₁ и Р₂. Утверждение о несовместимости двух альтернативных теорий еще всецело находится в рамках попперианской методологии. Альтернативы несовместимы, но их можно сравнивать, и основой сравнения должен быть язык, состоящий из предложений, которые могут быть выведены из различных теорий. Этот язык похож на эмпирический язык логических позитивистов или на язык "базисных предложений" Поппера. Из теории Т₁, следует некоторое "базисное" предложение Р, а из Т₂ следует отрицание этого предложения ~ Р. Таким образом, если мы говорим о несовместимости альтернативных теорий, то тем самым признаем между ними определенную общность: или они имеют общий базисный язык, или включают в себя общие понятия, которые позволяют в одной теории формулировать предложения, являющиеся отрицанием предложений другой теории.

Переход от утверждения о несовместимости альтернативных теорий к утверждению об их несоизмеримости опирается, по крайней мере, на три допущения:

1) Допущение о том, что контекст теории или ее основоположения детерминируют значения всех дескриптивных терминов теории. Отсюда вытекает, что термины разных теорий имеют различное содержание.

2) Допущение о том, что каждая теория формирует свой собственный язык для описания наблюдаемых ситуаций. Отсюда вытекает, что нет общего для разных теорий языка наблюдения.

3) И, наконец, к этому можно присоеди­нить еще одно, куновское допущение о том, что теория детерминирует не только значение своих терминов, но и совокупность и смысл решаемых проблем, методы решения, эмпирические процедуры и даже факты.

Приняв эти допущения, мы сразу получаем вывод о том, что альтернативные тео­рии несравнимы и несоизмеримы, т.е. у нас нет никакого способа сравнить их, чтобы оценить их достоинства и недостатки, нет никакой общей для них меры, использование которой позволило бы нам сказать, что одна теория лучше другой. Общего для них фактического базиса не существует, поэтому мы не можем сравнить альтернативные теории в их отношении к фактам. Общего эмпирического языка также нет, поэтому мы не можем сравнить их по эмпирическим следствиям. Благодаря различию значений дескриптивных терминов мы не можем ни для одной пары предложений, взятых из альтернативных теорий, сказать, что одно предложение этой пары является отрицанием другого. Отношение между несоизмеримыми теориями лучше всего можно проиллюстрировать, рассматривая утверждения пред­ставителей разных наук об одном и том же явлении, скажем утверждения физика и химика о воде. Физик будет говорить о плотности воды, о ее вязкости, о сжимаемости, о температуре кипения и замерзания и т. п. Химика интересует ее химический состав, ее способность вступать в химические соединения, ее поведение в различных реакциях и т.п. Факты и понятия, которыми они пользуются, будут разными, хотя оба ученых говорят об одной и той же жидкости. Их утверждения нельзя представить в виде А и не-А и нельзя сказать, что утверждения одного в чем-то превосходят утверждения другого. Отношение между несоизмеримыми теориями именно таково.

По-видимому, Фейерабенд не сразу осознал все значение тезиса о не­соизмеримости альтернативных теорий. В течение некоторого времени он продолжал говорить о несовместимости альтернативных теорий, об их вза­имной критике "перед лицом имеющихся фактов", о вытеснении одной теории другой и т.д. Все это — черты попперианской методологии. Однако принятие тезиса о несоизмеримости альтернативных теорий означает разрыв с попперианством. Если мы считаем альтернативные теории несо­измеримыми, то мы уже не можем говорить об их несовместимости (по крайней мере, в обычном смысле), т.к. ни одно из утверждений одной тео­рии нельзя представить в виде отрицания утверждения другой теории. Не­соизмеримые теории оказываются совместимыми, подобно тому, как со­вместимы утверждения физика и химика. Исчезает возможность взаимной критики: всякая критика должна опираться на некоторые общие основания, на возможность противопоставления и на взаимопонимание, но ничего это­го нет для несоизмеримых теорий. В этом случае у нас не остается никаких оснований для утверждения о том, что одна теория должна обязательно вы­теснить другую. В самом деле, две альтернативные теории — если они не­соизмеримы — вполне могут сосуществовать, никак не задевая друг друга. Почему же тогда одна теория все-таки вытесняет другую, несоизмеримую с ней? — Только потому, что люди — сторонники разных теорий — борются за власть, за кредиты, за господство в своей сфере науки. Пользуясь пропа­гандистскими уловками, хитростью, силой, красноречием, они обращают в свою веру остальных, обеспечивая господство своей точки зрения.

Признание тезиса о несоизмеримости конкурирующих теорий — важный шаг на пути к анархистской методологии.

III. 2. НА ПУТИ К АНАРХИЗМУ

Является ли наука рациональной деятельностью? Подчинена ли работа ученого некоторым "разумным" стандартам и нормам? Можно ли отличить науку от философии, мифа, религии? — Значительная часть современных философов науки все еще утвердительно отвечает на эти вопросы. Да, счи­тают они, деятельность ученых регулируется законами логики и методоло­гическими правилами. С этим, по-видимому, согласно и большинство уче­ных. Задача методологии состоит в том, чтобы открыть и сформулировать в явном виде эти правила. Свод таких правил и даст нам искомый критерий научной рациональности. Правда, до сих пор нет единства по мнениях от­носительно того, какие методологические правила считать наиболее общи­ми и фундаментальными. Предлагавшиеся до сих пор правила научной иг­ры оказывались чрезмерно узкими, и для любого такого правила в истории науки находились противоречащие ему примеры. Однако методологи, на­зывающие себя "рационалистами", твердо убеждены в том, что рано или поздно ясные и четкие критерии рациональности и научности будут найде­ны. Усомниться в этом — значит впасть в "иррационализм" и предать нау­ку. Вспомним упреки в адрес Куна!

Фейерабенд не стал трусливо прикрываться маской "рационалиста". Он прямо и решительно провозгласил свой разрыв с попперианством и свой отказ от "рационализма". Над лозунгами "джастификационистов", "фальсификационистов", "рационалистов" и т.п. он высоко поднял знамя, на ко­тором написано: "эпистемологический анархизм".

а) Отказ от универсализма

Мы видели, что развитие философии науки со второй половины XX в. шло в направлении смягчения жестких разграничительных линий, стандар­тов и правил научной деятельности. Кун и Лакатош настолько расширили понятие научной рациональности, что оно практически стало охватывать все действия ученых. Однако Кун еще защищается от обвинений в "ирра­циональности" и говорит, что он всегда считал науку рациональной дея­тельностью. Фейерабенд же доводит эту тенденцию к ослаблению методо­логических норм до конца. Он выступает против всяких универсальных ме­тодологических правил, норм, стандартов, против всех попыток сформули­ровать некое общее понятие научной рациональности.

Прежде всего, Фейерабенд указывает на то, что реальная наука и ее ис­тория всегда богаче любой методологической реконструкции. История науки представляет собой хаотичное переплетение самых разнообразных идей, ошибок, заблуждений, интерпретаций фактов, открытий, эмоций ученых, социальных влияний и т.п. Господствующая в науке концепция выделяет в этом хаосе лишь те элементы, которые важны с ее точки зрения. Она определяет свою область, задает "логику" этой области, формирует специфический язык и создает свои "факты". Все, что не укладывается в рамки господствующей схемы, безжалостно отсекается и оттесняется в область "псевдонауки". Так создается определенная устойчивая научная традиция. Философски осмысливая эту традицию, методологи формулируют в явном виде ее основные принципы и методы, объявляя их "универсальными" и "единственно научными". Научное образование приспосабливается к гос­подствующей традиции и каждому индивиду навязывает ее жесткие стан­дарты, ее логику и ее факты. Все, что может привести к размыванию установленных границ, все, что выходит за рамки господствующих в данное время в науке схем, подавляется и искореняется. Нетрудно заметить, что это — изображение "нормальной науки" Куна.

Совершенно очевидно, что безраздельное господство подобной тради­ции чрезвычайно обедняет науку, лишая ее множества форм и способов деятельности, не попадающих в русло традиции. История науки в глазах сторонников господствующих представлений обедняется и искажается: от нее остается лишь бледный образ прямолинейного прогресса. Для более адекватного понимания науки и ее истории мы должны подняться выше существующих признанных схем и постараться охватить все богатство ис­торического процесса развития научного мышления. Но это означает, что нам нельзя заранее офаничивать себя какими-либо жесткими критериями и принципами. "Тому, кто посмотрит на богатый материал, доставленный ис­торией, — пишет Фейерабенд, — и кто не стремится улучшать ее в угоду своим инстинктам и в силу своего стремления к интеллектуальной уверен­ности в форме ясности, точности, 'объективности' или 'истинности', станет ясно, что существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах развития человечества. Это прин­цип —anything goes" ⁵,^6[97].

Нужно далее учитывать, говорит Фейерабенд, что мир, который мы стремимся исследовать, пока еще представляет собой нечто весьма мало известное. Трудно предположить, что за сравнительно ничтожный период времени развития человеческого познания нам удалось открыть основные законы и структуры реальности, выработать наиболее успешные методы познания. По-видимому, мы находимся в самом начале познания и освое­ния мира. Современные методологические предписания кажутся хорошими в сравнении с предписаниями прошлого. Однако с точки зрения будущего они могут оказаться совершенно наивными. Следует держать наши глаза и уши открытыми и стараться принимать во внимание все формы, методы, спо­собы познания. Кто знает, какие из них приведут к открытию наиболее глубо­ких тайн природы?

У Фейерабенда имеется еще один — может быть, важнейший — аргу­мент против универсальных правил и в пользу анархистской методологии. Создание определенной научной традиции, ее философское обобщение и закрепление, организация образования в соответствии с требованиями этой традиции — все это, считает Фейерабенд, несовместимо с гуманизмом. Каждый человек отличается своеобразием, индивидуальным темпераментом, вкусами, склонностями, способностями, условиями жизни. Когда мы за­ставляем человека подчиняться определенным принципам и стандартам, навязываемым современной наукой и ее логикой, мы калечим его индиви­дуальность, стесняем его свободное развитие. Ограничивая познавательную деятельность людей определенными догмами, мы не только стесняем и ка­лечим тех, кто оказывается все-таки способным усвоить эти догмы и подчи­ниться им, но большое число людей — темперамент и способности которых не втискиваются в признанные в настоящий момент формы образования и по­знания — оказывается отлученным от науки. Свободное развитие способно­стей каждого индивида, формирование гармонически развитой личности не­возможно до тех пор, пока человеческое познание насильственно втиски­вается в узкие рамки науки и логики сегодняшнего дня. "Следовательно, по­пытка увеличить свободу, жить полной и настоящей жизнью и соот­ветствующая попытка раскрыть секреты природы и человеческого сущест­вования приводит к отрицанию всяких универсальных стандартов и всяких косных традиций. (Естественно, это приводит также к отрицанию значи­тельной части современной науки.)"⁷[98]

И, наконец, любая методологическая концепция, формулирующая не­которые жесткие, неизменные и абсолютно обязательные принципы науч­ной деятельности, рано или поздно становится помехой для развития по­знания. История науки показывает, что всякое методологическое правило нарушалось в ту или иную эпоху, тем или иным мыслителем. Более того, таких нарушений, считает Фейерабенд, нельзя избежать, ибо они необхо­димы для прогресса науки. Античный атомизм, гелиоцентризм, волновая теория света, квантовая теория — все они появились только потому, что отдельные мыслители сознательно или непроизвольно разрывали путы гос­подствующих методологических норм и правил. Фейерабенд конкретно по­казывает, что для любого методологического правила можно найти обстоя­тельства, при которых целесообразно не только игнорировать это правило, но и поступать прямо противоположным образом.

б) Контриндукция

Рассмотрим, например, правило, согласно которому именно "опыт", "факты" или "экспериментальные результаты" служат решающим свидетельством за или против научной теории. Согласование теории с опытными данными часто рассматривается как решающий аргумент в ее пользу; расхождение между теорией и фактами ставит теорию под угрозу устранения. Это правило лежит в основе эмпиризма и является существенной составной частью всех теорий подтверждения и проверки. Противоположным этому было бы правило, гласящее, что следует разрабатывать гипотезы, несовместимые с твердо установленными фактами и хорошо обоснованными теориями. Фейерабенд называет такое правило "контриндукцией". Какие аргументы можно привести в пользу контриндукции?

Начнем с того правила, которое побуждает нас изобретать и разрабатывать гипотезы, несовместимые с общепринятыми и в высокой степени подтвержденными теориями. Если у нас имеется хорошо обоснованная теория, то опровергающее ее свидетельство чаще всего можно получить только с помощью альтернативной гипотезы. Без такой гипотезы любое свидетельство можно привести в соответствие с существующей теорией. Поэтому разработка гипотез, несовместимых с принятыми в науке теориями, предохраняет науку от догматизма и окостенения. Кроме того, существование таких гипотез помогает нам лучше понять те теории, которых мы придер­живаемся. Многие свойства теорий обнаруживаются не при сравнении их с фактами, а при сравнении их между собой. Однако для такого сравнения нужно их построить, нужно иметь несколько альтернативных теорий в одной научной области. Но это означает, что "познание не представляет собой ряда совместимых теорий, приближающихся к некоторой идеальной концепции: оно не является постепенным приближением к истине. Познание скорее представляет собой возрастающий океан взаимно несовместимых (и, может быть, даже несоизмеримых) альтернатив, в котором каждая отдельная теория, каждая волшебная сказка, каждый миф являются частями одной совокупности, взаимно усиливают, дополняют друг друга и благода­ря конкуренции вносят свой вклад в развитие нашего сознания. Ничто не является вечным и ни одно мнение не может быть опущено в этом всеобъ­емлющем процессе. Плутарх или Диоген Лаэрций, а не Дирак или фон Нейман дают образцы познания этого рода, в котором история науки становится неотъемлемой частью самой науки, ибо она существенна как для дальнейшего развития науки, так и для придания содержания теориям, существующим в каждый данный момент. Эксперты и простые люди, профес­сионалы и любители, поборники истины и лжецы — все они участвуют в со­ревновании и вносят свой вклад в обогащение нашей культуры. Задача ученого состоит не в том, чтобы "искать истину", "восхвалять Бога", "систематизировать наблюдения" или "улучшать предсказания". Все это — побочные эффекты деятельности, на которую главным образом направлено его внимание и которая состоит в том, чтобы "делать слабое сильным", как говорили софисты, и благодаря этому поддерживать движение целого"^8[99].

Второе правило, рекомендующее разрабатывать гипотезы, несовмес­тимые с наблюдениями, фактами и экспериментальными результатами, не нуждается в особом обосновании, т.к. нет сколько-нибудь значительной теории, которая согласовывалась бы со всеми фактами в своей области. Фейерабенд рекомендует сознательное применение этого правила. Наши экспериментальные результаты, отчеты о наблюдениях, факты содержат некоторые гипотетические предположения о мире и о взаимодействии субъекта с миром. Наш эмпирический язык, содержащий наиболее знако­мые и привычные для нас понятия, несет в себе определенную космологию. Принципы этой космологии невозможно проверить, находясь в рамках дан­ного эмпирического языка, используя теории, построенные на его основе, проводя наблюдения и эксперименты, результаты которых выражаются в этом языке. Для критики и проверки космологических допущений, лежа­щих в основе привычного для нас языка, нужно выйти за его пределы и сравнить его с иным языком, с иной космологией. Проверка и критика нашего перцептивного опыта, наших фактов, нашей картины мира возможны лишь в том случае, если мы создадим иную картину мира, другие факты, новый язык, который иначе организует наш перцептивный опыт. Ясно, что при этом мы должны действовать контриндуктивно.

Обычно считают, что хороший ученый должен избегать пользоваться ad hoc гипотезами и если такие гипотезы все-таки иногда встречаются в отдельных дисциплинах, то это свидетельствует об их неудовлетворительном состоянии. В хорошей научной теории ad hoc гипотез быть не должно. В частности, Поппер указывал, что новая теория должна обладать избытком содержания по сравнению со старой теорией, которое с течением времени уменьшается благодаря ad hoc гипотезам. В противоположность этому мнению Фейерабенд подчеркивает неизбежность ad hoc гипотез в науке. Всякая новая теория возникает как ad hoc теория: ее содержание не превышает тех немногих фактов, для объяснения которых она выдвинута. Лишь последующая постепенная и длительная работа приводит к расширению ее содержания, к распространению ее на новые факты и области. Поэтому не следует избегать ad hoc гипотез. Напротив, можно (а иногда и нужно) вво­дить и разрабатывать такие гипотезы, увеличивать их содержание и постепенно устранять их исходную ограниченность.

Из своего анализа методологи еских правил и рассмотрения их отношения к реальной истории науки фейерабенд делает вывод о том, что нет и не может быть ни одного методологического правила, применение которого можно было бы рекомендовать во всех обстоятельствах. Но если таких правил нет, на деятельность ученого не накладывается никаких ограниче­ний. — Это и есть центральная идея методологического анархизма.

в) Эпистемологический анархизм

Итак, что же привело Фейерабенда к анархизму?

С точки зрения методологии, анархизм является следствием двух принципов: принципа пролиферации и принципа несоизмеримости. Соглас­но принципу пролиферации, нужно изобретать и разрабатывать теории и концепции, несовместимые с существующими и признанными теориями. Это означает, что каждый ученый — вообще говоря, каждый человек — может изобретать свою собственную концепцию и разрабатывать ее, сколь бы абсурдной и дикой она ни казалась окружающим. Принцип несоизмери­мости защищает любую концепцию от внешней критики со стороны других концепций. Если кто-то изобрел совершенно фантастическую концепцию и не желает с нею расставаться, то с этим ничего нельзя сделать: нет фактов, которые можно было бы противопоставить этой концепции, т.е. она фор­мирует свои собственные факты; мы не можем указать на несовместимость этой фантазии с фундаментальными законами естествознания или с совре­менными научными теориями, т.е. автору этой фантазии эти законы и тео­рии могут казаться просто бессмысленными; мы не можем упрекнуть его даже в нарушении законов логики, ибо он может пользоваться своей особой логикой. Автор фантазии создает свой собственный мир и все, что не вхо­дит в этот мир, не имеет для него никакого смысла. Таким образом, соеди­нение принципа пролиферации с принципом несоизмеримости образуют методологическую основу анархизма: каждый волен (даже должен) изобре­тать свою собственную концепцию; ее невозможно сравнить с другими концепциями, ибо нет никакой основы для такого сравнения; следователь­но, все допустимо и все оправдано.

История науки подсказала Фейерабенду еще один аргумент в пользу анархизма: нет ни одного методологического правила, ни одной методоло­гической нормы, которые не нарушались бы в то или иное время тем или иным ученым. Более того, история показывает, что ученые часто действо­вали и вынуждены были действовать в прямом противоречии с сущест­вующими методологическими правилами. Отсюда следует, что вместо су­ществующих и признанных методологических правил мы можем принять прямо противоположные им. Но и первые, и вторые не будут универсаль­ными. Поэтому методология вообще не должна стремиться к установлению каких-либо универсальных правил.

И, наконец, к анархизму толкают Фейерабенда его социально-политические взгляды. Он является одним из немногих современных фило­софов науки, которые подходят к рассмотрению науки и ее методологии с точки зрения счастья и свободного развития людей, т.е. с точки зрения гу­манизма. Фейерабенд отчетливо видит, что в современном обществе даже наука — это, казалось бы, чистое и бескорыстное стремление к истине — часто оказывается антигуманной. Она постепенно превращается в средство эксплуатации людей, в средство их оболванивания и отупления с целью превратить человека в покорного раба государственной машины. Фейера­бенд выступает против духовного закрепощения людей и восстает против науки, когда она используется как средство такого закрепощения. Анархизм Фейерабенда — это, в сущности, восстание против того духовного рабства, в котором держит людей буржуазная культура.

Развитие методологических идей, изучение истории науки и протест против буржуазной культуры — вот что привело Фейерабенда к анархизму. Правда, к этому следует добавить еще один немаловажный фактор — бур­ный, вулканический темперамент Фейрабенда, который увлекает его на крайности и не дает остановиться на полпути.

Фейерабенд отличает свой эпистемологический анархизм от политиче­ского анархизма, хотя между ними имеется, конечно, определенная связь. Политический анархизм имеет определенную политическую программу, он стремится устранить определенные формы организации общества. Эпистемо­логический же анархист иногда может защищать эти формы, так как он не питает ни постоянной вражды, ни неизменной преданности ни к чему — ни к какой общественной организации и не к какой форме идеологии. У него нет никакой жесткой программы, он вообще против всяких программ. Свои цели он выбирает под влиянием логичного рассуждения, настроения, скуки, в ре­зультате изменения личного жизненного опыта, желая произвести впечатле­ние на хорошенькую женщину и т.п. Для достижения избранной цели он дей­ствует в одиночку, но может примкнуть к какой-либо группе, если это пока­жется ему выгодным. При этом он использует разум и эмоции, иронию и дея­тельную серьезность, словом, все средства, которые может придумать чело­веческая изобретательность для достижения цели. Одно из его любимых раз­влечений состоит в том, чтобы приводить в смущение рационалистов, изо­бретая разумные обоснования совершенно неразумных концепций. "Не суще­ствует убеждения — сколь бы 'абсолютным' или 'аморальным' оно ни было, — которое он отказался бы критически обсуждать, и нет метода, который бы он объявил совершенно неприемлемым. Единственное, против чего он вы­ступает вполне определенно и твердо, — это универсальные нормы, универ­сальные законы, универсальные идеи, такие как 'Истина', 'Разум', 'Справед­ливость', 'Любовь', и поведение, обусловленное этими нормами. Однако он не отрицает, что очень часто бывает полезно действовать так, как если бы та­кие законы (такие нормы, идеи) действительно существовали и он бы серьез­но в них верил"^9[100].

Рассмотрим, как мог бы действовать эпистемологический анархист в некоторой проблемной ситуации. Допустим, он живет в начале XVII века и прочитал труд Коперника. Какова будет его позиция? Какие действия он мог бы предпринять? То, что он будет говорить, зависит от его интересов и от той философии, которую он решит принять в данное время. Конечно, при этом он всегда может рационально оправдать свои действия в глазах тех, кому нужны такие оправдания, но для него самого они не важны. Предположим, что наш анархист заинтересован в сохранении социального мира и он понимает, что этот мир может быть нарушен в результате развития новых космологических представлений. В таком случае он постарается изучить теоретический потенциал коперниканства, породившего беспокой­ную группу людей — носителей мятежа и раскола. Он заметит, что эти лю­ди питают слабость к рациональной аргументации. Тогда он встанет в позу рационалиста и с помощью рациональных аргументов будет доказывать не­состоятельность теории Коперника.

Если же наш анархист настроен против существующих социальных институтов, если он не генерал и не епископ, если ему не позволяют жить счастливой и полнокровной жизнью, то он предпочтет изменить сущест­вующее положение вещей. Он займется поиском тех воззрений, которые противоположны фундаментальным положениям господствующей идеоло­гии. Поэтому он с радостью ухватится за теорию Коперника. Анархист по­нимает, что абстрактные идеи становятся средством преобразования дейст­вительности только в том случае, если они проникают в практику, в мате­риальную жизнь людей. Он займется улучшением календаря и уточнением положений звезд. Он построит телескоп и постарается с помощью наблю­дений найти прямые свидетельства в пользу учения Коперника. Он попыта­ется заинтересовать этим учением влиятельных людей. Он будет пропаган­дировать его учение устно и печатно в самых различных слоях общества. Он сознательно закроет глаза на трудности, встающие перед коперникан-ской точки зрения, постарается скрыть их или дать им объяснение.

Именно так, по мнению Фейерабенда, действовал один из создателей науки Нового времени Галилео Галилей.

III. 3. ПРИМЕР ИЗ ИСТОРИИ: ГАЛИЛЕЙ

Галилей, считает Фейрабенд, нарушал все правила рациональной научной деятельности, рекомендуемые современной философией науки. Он не собирал фактов с целью их последующего обобщения; не выдвигал гипотез для того, чтобы затем фальсифицировать их и отбросить. Галилей принимает абсурдную для своего времени идею Коперника о вращении Земли во­круг своей оси и о движении ее вокруг Солнца, фанатично держится за эту идею и с помощью самых разнообразных средств стремится навязать эту идею своим современникам. Мысль о вращении Земли находилась в резком противоречии с очевидным для всех фактами повседневного опыта. И Галилей это прекрасно осознает. В своем "Диалоге"^10[101] он подробно перечисляет все аргументы, опровергающие вращение Земли и опирающиеся на опыт. "В качестве самого сильного довода, — пишет он, — все приводят опыт с тяжелыми телами: падая сверху вниз, тело идет по прямой линии, перпен­дикулярной поверхности Земли; это считается неопровержимым аргументом в пользу неподвижности Земли. Ведь если бы она обладала суточным обращением, то башня, с вершины которой дали упасть камню, перенесется обращением Земли, пока падает камень, на много сотен локтей к востоку, и на таком расстоянии от подножья башни камень должен был бы удариться о Землю"^11[102]. Сознательно вступая в противоречие с опытом и общеприня­тыми, подтвержденными воззрениями, Галилей — считает Фейерабенд — действует контриндуктивно.

Как же он справляется с непокорными фактами, в частности, с тем, о котором упоминает в приведенном выше отрывке? Фейерабенд предлагает следующую реконструкцию его действий. Всякий факт, утверждает Фейе­рабенд, складывается из двух элементов: чувственного восприятия и неко­торого утверждения, сопровождающего это восприятие. Восприятие и ут­верждение так тесно переплетены, что обычно разделить их невозможно. "Существует не два отдельных акта — появление феномена, а затем выра­жение его с помощью подходящего утверждения, а один — произнесение в определенной наблюдаемой ситуации утверждения... 'камень падающий прямолинейно'. При обычных обстоятельствах... описание знакомой ситуа­ции для говорящего является событием, в котором утверждение и феномен неразрывно слиты"^12[103]. Эта слитность чувственных впечатлений с утвержде­ниями языка является результатом длительного процесса овладения языком и многолетнего воспитания в определенной культурной среде.

Утверждения, сопровождающие чувственные восприятия и участвую­щие в формировании фактов, Фейерабенд называет "естественными интер­претациями" восприятия. Вопреки мнению эмпиристов, нельзя отбросить естественные интерпретации и выделить "чистое чувственное данное", т.к. при этом мы не только лишим себя всяких фактов, но разрушим даже сами чувственные восприятия. Но если естественные интерпретации включены в чувственный опыт, то, как можно их обнаружить? Как вообще можно по­нять, что в привычных с детства, наблюдаемых фактах скрывается какой-то теоретический компонент? Овладевая родным языком, мы приучаемся реа­гировать, например, на красный цвет с помощью определенного слова — "красный" — и если кто-то реагирует в этой ситуации иначе, то мы считаем, что он еще просто не научился реагировать "правильно". Мы осознаем, что слово "красный" можно оторвать от определенного чувственного впечатле­ния и заменить его другим словом только тогда, когда начинаем знакомиться с иностранными языками. Нам перестает казаться смешным или "непра­вильным", что кто-то реагирует на красный цвет словом "red' или "rof\ Ана­логично этому, теоретические элементы, скрывающиеся в фактах, можно вы­явить лишь в том случае, если мы найдем теорию, противоречащую фактам.

Поскольку "чистых" чувственных впечатлений не существует, постольку не может существовать противоречия между теорией и чувственными впечатле­ниями. Следовательно, противоречие между теорией и фактом обусловлено не чувственной стороной факта, а его теоретической "нагрузкой", естествен­ной интерпретацией, и эта естественная интерпретация обнаруживается при столкновении факта с теорией. Противоречие между теорией и фактами можно устранить, заменив старые естественные интерпретации новыми, соответствующими новой теории. — Именно это, по мнению Фейерабенда, и делает Галилей.

Обыденное мышление людей XVII столетия принимало наивный реа­лизм относительно движения, т.е. считало реальным всякое восприни­маемое движение (за исключением случаев явного обмана органов чувств). Если глаза говорят, что камень падает вертикально вниз с вершины башни, то камень действительно, в реальном пространстве движется именно так, а не иначе. К наивному реализму добавлялась еще та идея, что всякое реальное движение должно оказывать воздействие на органы чувств, т.е. быть воспринимаемым. — Эти естественные интерпретации придают факту вертикального падения камня опровергающую силу по отношению к идее вращения Земли. Галилей же принимает идею вращения Земли. А затем выво­дит из нее, что движение падающего тела на самом деле должно быть сложным — складывающимся из кругового движения вместе с вращением Земли и из движения к подножью башни. При этом приходится допускать, что круговое движение камня не оказывает воздействия на наши органы чувств, т.к. это движение является общим для нас, камня и башни. Дейст­вующим оказывается только одно вертикальное движение, в котором ни мы, ни башня не участвуем. Вот так, начав с противоречащей фактам гипотезы, Галилей выводит из нее новые естественные интерпретации: реальное движение отличается от воспринимаемого и воспринимается только относительное движение. Затем он заменяет старые естественные интерпретации, включенные в факт вертикального падения камня, новыми. После этого ситуация коренным образом изменяется: падающий камень в действительности совершает сложное движение, но одной из составляющих этого движения мы заметить не можем, т.к. сами в нем участвуем; мы способны заметить только то движение, которое камень совершает относительно башни и нас самих, т.е. его вертикальное движение. И наблюдение показывает, что камень движется вертикально. Так факт, противоречащий теории Коперника, Галилей — заменяя естественные интерпретации — превращает в факт, подтверждающий эту теорию!

При этом, подчеркивает Фейрабенд, Галилей стремится действовать так, чтобы новизна защищаемых им воззрений и его обработка фактов оставалась незамеченными. Он старается уверить читателей, что его интерпретации им известны и их нужно только "вспомнить". Красноречие и во­ображение Галилея неистощимы. Он приводит примеры ситуаций в движущейся лодке, в мчащейся карете и т.п., когда общее движение действи­тельно не оказывает влияния на предметы и людей, находящихся в движе­нии, и воспринимаемым оказывается только относительное движение предметов внутри движущегося экипажа. И когда собеседники соглашают­ся с его рассуждениями для приведенных им примеров, он начинает убеж­дать их в том, что эти рассуждения справедливы и для всей Земли. Галилей искусно создает иллюзию, что он будто бы сохраняет известные всем фак­ты, противоречащие гипотезе Коперника, и лишь "разъясняет" их так, что опровержение превращается в подтверждение. На самом же деле он создает совершенно новые факты: к прежним чувственным восприятиям он при­соединяет новый теоретический компонент. Так возникает новый язык на­блюдения, призванный обслуживать теорию Коперника. Но, поступая та­ким образом, Галилей внушает своим современникам и даже потомкам, будто свои результаты он получил как эмпирик и индуктивист.

Но он не был ни тем, ни другим. Он ясно понимал, что защищаемая им концепция противоречит громадному эмпирическому материалу, наиболее фундаментальным убеждениям здравого смысла и освященному тысячелет­ним господством мировоззрению. И все это его нисколько не смущает. Его не смущает даже то, что идея движения Земли, выдвинутая полтора тысяче­летия назад, отвергнута величайшими учеными и философами как абсурд­ная и давно оттеснена в область курьезов. Иногда он сам поражается тому, откуда вообще берутся люди, всерьез принимающие эту концепцию. Отве­чая собеседнику, выразившему удивление небольшим количеством сторон­ников Коперника, Сальвиати (т.е. сам Галилей) говорит: "... вас удивляет, что у пифагорейского учения так мало последователей, я же изумляюсь то­му, что находятся люди, которые усваивают это учение и следуют ему; и я не могу достаточно надивиться возвышенности мысли тех, которые его приняли и почли за истину; живостью своего ума они произвели такое на­силие над собственными чувствами, что смогли предпочесть то, что было продиктовано им разумом, явно противоречившим показаниям чувственно­го опыта. Мы уже видели, что доводы против суточного обращения Земли, разобранные нами раньше, по-видимому, чрезвычайно внушительны, и то обстоятельства, что ученики Птоломея и Аристотеля и все их последовате­ли считают их чрезвычайно доказательными, является уже величайшим ар­гументом в пользу их значимости; но чувственный опыт, который явно противоречит годовому движению, с такой видимой убедительностью вы­ступает против этого учения, что, повторяю, я не могу найти пределов мо­ему изумлению тому, как мог разум Аристарха и Коперника произвести та­кое насилие над их чувствами, чтобы вопреки последним восторжествовать и убедить"^13[104].

Таким образом, в своей научной деятельности Галилей нарушает все каноны современной философии науки: он не исходит из наблюдений, он пере­делывает факты, он использует контриндукцию и гипотезы, он прибегает к внушению и пропагандистским уловкам, т.е. действует — по мнению Фейе-рабенда — как эпистемологический анархист. И это было неизбежно, утверждает Фейерабенд, ибо "существуют ситуации, когда даже наиболее либеральные наши суждения и наиболее либеральные наши правила должны были бы устранить те идеи или концепции, которые сегодня мы считаем существенной составной частью науки, и не позволили бы им восторжествовать, и такие ситуации встречаются очень часто... Эти идеи выжили благодаря предубеждениям, страстям, самонадеянности, ошибкам, явному упрямству, короче — всем тем вещам, которые в контексте открытия нарушают требования разума. Иначе говоря: коперншанство и другие 'рациональные' концепции существуют сегодня только потому, что разум молчал при их возникновении"^14[105].

Решающую роль в победе новой точки зрения на мир сыграл не научный талант Галилея и не его рациональные аргументы. Аргументы в пользу старой космологии были не менее, а может быть, даже более убедительными. Сра­жение было выиграно в основном ненаучными средствами. Прежде всего, Га­лилей одним из первых ученых стал писать на родном итальянском языке, понятном широкому кругу публики, на глазах которой развертывался спор. Он был блестящим, остроумным полемистом и большое внимание уделял ли­тературной форме своих сочинений. Поэтому его работы с удовольствием чи­тались людьми, даже весьма далекими от науки. Вокруг него постепенно об­разовался кружок друзей, поддерживающих его в борьбе с защитниками ста­рых догм, и последователей, развивающих и подкрепляющих его научные идеи. Но самым важным было то, что выступление Галилея совпало с мощ­ным социальным движением против всей старой идеологии. Это движение, в конце концов, смело противников Галилея и утвердило новый взгляд на мир — тот взгляд, который защищал и пропагандировал Галилей.

III. 4. НАУКА ИЛИ МИФ?

Среди современных философов науки Фейерабенд выгодно отличается своей пылкостью, смелостью и какой-то поистине беспощадной последова­тельностью. Вот он сделал вывод о том, что наука вовсе не рациональна, как считает большинство методологов и как все мы привыкли думать, и ка­залось бы, на этом можно остановиться. Ан нет, он устремляется еще даль­ше и ставит следующий вопрос: если в свете современных методологиче­ских требований наука оказывается существенно иррациональной и может развиваться лишь постоянно нарушая законы логики и разума, то чем же тогда она отличается от мифа, от религии? — В сущности, ничем, — отве­чает Фейерабенд. — Действительно, как отличают науку от мифа? К харак­терным особенностям мифа обычно относят то, что его основные идеи объ­явлены священными; всякая попытка посягнуть на эти идеи наталкивается на табу; факты и события, не согласующиеся с центральными идеями мифа, отбрасываются или приводятся с ними в соответствие посредством вспомо­гательных идей; никакие идеи, альтернативные по отношению к основным идеям мифа, не допускаются, и если они все-таки возникают, то безжалостно искореняются (порой вместе с носителями этих идей). Крайний догматизм, жесточайший монизм, фанатизм и нетерпимость к критике — вот отличи­тельные черты мифа. В науке же, напротив, распространены терпимость и критицизм. В ней существует плюрализм идей и объяснений, постоянная го­товность к дискуссиям, внимание к фактам и стремление к пересмотру и улучшению принятых теорий и принципов.

Фейерабенд не согласен с таким розовым изображением науки. Всем ученым известно, и Кун выразил это с большой силой и ясностью, что в ре­альной — а не в выдуманной методологами — науке свирепствуют догма­тизм и нетерпимость. Фундаментальные идеи и законы ревниво охраняют­ся. Отбрасывается все, что расходится с принятыми теориями. Авторитет крупных ученых давит на их последователей с той же слепой и безжалост­ной силой, что и авторитет создателей и жрецов мифа на верующих. Абсо­лютное господство куновской парадигмы над душой и телом ученых-рабов — вот правда о науке. Но в чем же тогда преимущество науки перед ми­фом, — спрашивает Фейерабенд, — почему мы должны уважать науку и презирать миф?

Конечно, наука дала нам телефон и телевизор, автомобиль и атомную бомбу. Миф этого дать не смог. Говорит ли это о превосходстве науки? — По-видимому, нет, считает Фейерабенд. На протяжении тысячелетий люди в своей жизни руководствовались мифом и при этом достигли чрезвычайно многого. "Примитивные племена имели более подробные классификации животных и растений, чем современные научные зоология и ботаника; им были известны средства, эффективность которых изумляет физиков...; у них были способы воздейств