Рыть, скрести, скоблить, резать, колоть, сверлить. Добывание огня.

Л.Нуаре

Эти искусственные деятельности или работы орудиями примыкают к функциям передних зубов или резцов.

Всего одностороннее выражены и потому всего яснее и понятнее выступают эти функции у грызунов, т.-е. у тех - животных, которые в высокой степени развили свои передние зубы и с помощью их не только перерабатывают пищу, но и дают другим вещам форму, пригодную для своих жизненных целей.

Не одни грызуны и насекомоядные при тенденции, данной в системе их зубов, разрывают почву, скребя ее передними лапами. Тот же инстинкт мы замечаем и у хищных зверей, у собаки, лисицы и других; даже курица и другие птицы разрывают легкую почву или песок, чтобы найти себе пищу или сесть на яйца.

Спросим себя: каким образом человек впервые имел случай вооружить свою руку предметом, помогающим его работе, который предлагался ему самой природой? После всего сказанного, ответ не может быть затруднителен. Он вытекает из следующих пунктов:

Во-первых. Подобно тому, как самая примитивная функция челюсти — хватание — представляется и в человеческой руке первым или основным свойством, так и охарактеризованная выше деятельность, которую мы нашли в животном мире самой естественной и наиболее удачной в целях изменения внешнего мира, прежде всего выполнялась рукой и подкреплялась эквивалентом естественного рабочего органа, другими словами — вызвала к жизни первое орудие.

Во-вторых. Если спросить, каким путем руки, или передние органы движения могли скорее всего перейти из роли подсобных органов к роли самостоятельно работающих, то ответ дан уже примером животной жизни. Пока передние зубы скребут, скоблят или точат, совершенно немыслимо, чтобы руки, если они раньше не привыкли к работе орудием, могли иначе помогать этой деятельности, как простым держанием. Но принцип последнего прямо противоположен изменяющей деятельности, т.-е. движению, и потому, путем эволюции или усовершенствования, никогда не мог бы развиться в этом направлении. Но рытье, хотя оно в своем зарождении в животной жизни являлось всего лишь вторичной или подсобной деятельностью, было вполне пригодно для того, чтобы приучить руки ко все большей самодеятельности и независимости.

В-третьих. Если, как было изложено уже не раз, мы должны принять за древнейшую совместную творческую деятельность изготовление жилищ, то исходными моментами этой деятельности можно представить себе лишь обе встречающиеся в животном мире формы — плетения и копания земляных ям. Но совершенно невозможно, чтобы существо, имеющее свое исключительное или преимущественное пребывание на деревьях, когда-нибудь могло достигнуть обладания и привычного пользования орудием. Обладание орудием и пользование им предполагает, напротив, что человек перестал карабкаться на деревья, или что это, по крайней мере, не является постоянной привычкой его жизни.

Но при допущении совместно роющихся пещер происхождение первичного орудия является естественным и даже почти неизбежным, Не могло не случиться, чтобы при этой работе камень сам собою не подвернулся под руку.

Уже то обстоятельство, что при копании нужно оттаскивать камни, находящиеся в земле, приковывает внимание к ним, заставляет, прежде всего, взять в руку предмет, который иначе всегда оставался бы вне поля внимания, не представляя никакого интереса для жизненных целей.

Кроме того, выемка камня наглядно обеспечивает успех при копании пещеры.

Наконец, контраст между твердой почвой и — конечно, еще очень жесткой у первых поколений, но все-таки, чувствительной рукой, уже сам собою должен был заставить обратиться за помощью к камню.

Я прошу обратить особенное внимание на то, что мы здесь объясняем происхождение орудия из совокупного действия двух факторов и остаемся верными применению великого творческого принципа перемены употребления или функции. Весьма важно здесь то, что лазящее на деревья существо, вынуждаемое какой-нибудь внешней необходимостью, каких можно представить себе не мало, вместо деревьев, искало себе убежища и жилья сначала в естественных пещерах, а позже использовало приученную благодаря лазанью к большей самостоятельности руку, при поддержке зрения, развившегося благодаря озиранию с возвышенных мест, и применило ее к новой деятельности — к копанию.

Животное, которое благодаря превосходным способностям своих естественных органов, сделалось виртуозом в копании, будет постоянно прибегать только к этим органам, т.-е., например, к крепким, острым передним зубам, с помощью которых оно может устранять древесные корни и другие представляющиеся ему препятствия. В этом случае копанье является примитивной способностью, которая, завися от строения тела, все более развивает последнее в этом одностороннем направлении и все совершеннее приспособляет его.

Будущее величие и превосходство человека, напротив, основывалось уже в начале его карьеры на соединении различных способностей. Приобретенная за долгие периоды способность — а именносамостоятельная деятельность рук — переносится с лазанья по деревьям и плетения ветвей к рытью, явившемуся новой нeo6xoдимостью; это было переменой употребления, которая должна была развить человеческие органы для нового совершенства, для одновременного отправления многих весьма различных функций. Как в наше время сознательной целью человеческого воспитания является развитие членов ребенка для самых разнообразных функций и искусств, так и тогда заботливая природа, в союзе с неумолимой учительницей — нуждой, взяла человека в свою строгую школу и открыла ему новый путь, который вел от одной уже приобретенной и в долгом упражнении укрепившейся привычки к другой деятельности, весьма отличной, но именно поэтому поразительным образом преобразующей и обогащающей все его существо. “Если двое делают одно и то же, это не одно и то же”.

Если лазающее, хватающее существо принимается копать, тo оно, конечно, будет поступать при этом совершенно иначе, чем предназначенное изначально к этой деятельности; оно уже не откажется от приобретенных органически, вспомогательных средств, т.-е. от длинной независимой руки, от подвижной хватающей кисти, не превратит их в односторонние орудия копанья, но скорее перенесет достигнутое ими превосходство на новую деятельность.

Сегодня мы можем вскапывать почву киркой и мотыгой, но условия для этого были созданы в седой древности. Представим себе, что наши передние конечности, как у крота, превратились в лопатки, — тогда возникновение искусственных орудий стало бы навсегда невозможным.

Но не только внешнее, техническое совершенство человека связано с этой двусторонностью первоначальных деятельностей и их дуалистическим развитием — копания и плетения, — я не колеблюсь утверждать, что и внутреннее, духовное или разумное развитие главным образом в этом дуализме должно было почерпнуть свой первый толчок и отличительные особенности.

Обе эти деятельности столь коренным образом отличаются по своим целям и формам, что, по всей вероятности, древнейшие звуки языка прежде всего дифференцировались и охарактеризовались по этим различиям и лишь тогда приобрели значение, т.-е. сделались словами, или собственно языковыми звуками. За это говорит и то обстоятельство, что почти все языковые формы, прослеживаемые до своего начала, стремятся к одному из этих двух центров — копанию или плетению. Все понятия насильственного разделения, разрывания и т.д., по-видимому, выросли из копания; все понятия связывания, соединения произошли из плетения. Так и здесь, в самом зарождении разума, уже проявляется его единственный и истинный принцип: двоица, связанная в единство и в то же время различающаяся в единстве.

Две функции, копанье и плетенье, различаются в своей противоположности, но в то же время представляются обе вместе деятельностями человеческого тела или, вернее, древнейших обществ. Дальнейший анализ приводит к тому, что наши современные понятия и представления еще группируются в нашем уме по этим двум основным представлениям, из которых они произошли. Связывание и разделение, сложение и вычитание, синтез и анализ должны быть, очевидно, признаны высшими и последними функциями и категориями мышления. Я указываю на это лишь мимоходом, чтобы показать, где следует искать настоящие категории мышления, столь много занимавшие философов всех времен, и как проследить их до самых корней.

Кому это первое начало чудесного, “многосмысленного” и разнообразно одаренного человеческого рода кажется слишком бедным и ничтожным, того я прошу вспомнить прекрасные и справедливые слова Канта:

“Малое начало, которое создает эпоху, давая мышлению (а тем самым и действию) совершенно новое направление — важнее, чем весь необозримый ряд следующих за ним завоеваний культуры”.

Разве разбойничьи набеги первых римлян, ликование, господствовавшее в маленьком городке при возвращении с завоеванной добычей, — не были первым поводом и формой позднейших триумфов, которые так много содействовали росту римского государства и завоеванию мирового господства? Как сделалась Венеция царицей морей? Племя беглецов поселилось на куске земли, который не мог его прокормить и потому вынуждал его торговать солью, единственным продуктом, доставляемым морем. Кто презирает малые начала, кто в них не может уловить зародышей грядущего развития, у того не хватает ни философского ума, ни исторического смысла. И как в этих первых началах, так и во все последующее время новые моменты, новая нужда и новые потребности сообщали культурному потоку новые направления и скорость, сохраняя его от обмеления в болотах и песках, т.-е. от застоя и неподвижности. Приобретение новых полезных качеств, вдобавок к уже имеющимся, всегда составляет истинную сущность развития; этот порыв в настоящее время сделался сознательным стремлением и истинным содержанием жизни идущего к неведомым целям человечества. Это свежая кровь, которая циркулирует во всех его жилах, неиссякаемая сила молодости, которая порождает все новые идеалы и высшие цели из собственного горения.

Теперь мы должны найти путь, на котором самые примитивные, роющие орудия переходят к другому употреблению, могут выполнять сходные, но различные действия.

Во введении к этой главе мы указали, что скрести и скоблить является для резцов естественной работой, выполняемой обширным классом животного мира. Обладание резцами, их могучее развитие доказывает, что первобытный человек не только от природы был способен к самому широкому употреблению этих органов, но что он и действительно употреблял их; иначе они, coгласно не знающему исключения закону природы, должны были бы выродиться или захиреть. Он употреблял их так, как и теперь еще мы пользуемся ими, если у нас отсутствуют соответствующие им орудия. Мы раскусываем ими яблоко, или другой плод, мы соскабливаем твердую кору или скорлупу, мы скоблим и грызем ветку, которую хотим оторвать от дерева, мы кусаем иногда материю сумочки, которой не можем открыть; многие женщины и теперь еще находят удобным и целесообразным употреблять вместо ножниц передние зубы для обрезания ниток. Если многие из этих функций лишь неискусно и с большим трудом могут быть выполнены естественными орудиями, это происходит от того, что мы утратили навык, а вместе с ним и ловкость, так как привыкли

в подобных случаях всегда употреблять режущий нож и ножницы. От рытья не острым клином, а широким лезвием до скобления и скребки расстояние невелико, и немецкий язык, который эти деятельности обозначает словами, образованными из тех же корней (scharren, schurfen, schaben) бросает свет не только на генетическую связь между ними, но и на оценку этой связи—что в данном случае почти одно и то же—человеческим умом. Что для нас и теперь понятия “рыть” (scharren) и “скрести” (schurfen) являются столь родственными, и что ум тотчас же вспоминает при этом об остром (scharf) инструменте,—это лишь отголосок древнейшей эпохи, когда вместе с деятельностями и орудиями впервые были вызваны к жизни эти понятия.

Есть много вероятностей за то, как отмечал неоднократно Лазарь Гейгер, что веку каменных орудий должен был предшествовать деревянный век, от которого, разумеется, не осталось никаких следов вследствие хрупкости материала. Чем тверже материал, и чем большее сопротивление он оказывает,—тем позднее являются попытки человеческого искусства дать ему форму, а рог, кость и особенно дерево представляли достаточный и пластичный материал для незначительных еще в ту древнейшую эпоху работ и потребностей. Правда, для изготовления деревянных орудий острый камень или кость безусловно необходимы. Но эти примитивнейшие средства вовсе не должны были иметь избранной и данной человеком формы, что собственно только и делает их истинными орудиями; они употреблялись в таком виде, какой природа случайно давала им, подбрасывая их в руки человека, как вещи, пригодные для данной цели, или какой они сами получали после простого удара и раскалывания.

Переход от копанья к скобленью вытекает из этого анализа совершенно естественно. Первое применение дерева могло, вероятно, иметь место в целях совместных построек, и мы видим по сооружениям бобров, что эта ступень уже достигнута в пределах животного мира. Но нужно постоянно иметь в виду, что употребление рук и орудия при отламывании ветви от ствола и при обработке ее могло последовать только окольным путем: для этого дела инстинктивно употребляются резцы. Руки служат при этом, как уже замечено, лишь для поддержки. Поэтому руки должны были уже вооружиться орудием, привыкнуть к его употреблению и приобрести отсюда большую самостоятельность, чтобы решиться на первую попытку соскабливать или скрести твердые, крепкие растительные волокна таким же способом, как раньше жесткую землю. Естественные орудия, т.-е., например, прекрасные резцы бобра, сохраняют здесь долгое время перевес; как раз энергия действия дает решающее указание на то, что некоторые надрезы на стволах и ветвях, которые встречаются в каменном угле из древнего, так называемого междулед-

никового периода, происходят не от человека, а от бобра; эти надрезы идут поперек древесных волокон, а между тем даже современные эскимосы, которые пользуются зубами крупных грызунов в качестве хороших ножей и резцов, при изготовлении костяных копий и другой утвари режут преимущественно вдоль волокон. Бобр располагает парными резцами, которые действуют в его челюсти с силой клещей, и до тех пор, пока человеческая рука не смогла создать себе столь превосходных инструментов, должно было протечь огромное время в несовершенных опытах, в незаметных продвижениях от грубейших форм ко все более целосообразным, удобным действиям. Разумеется, должно быть большое различие в целесообразной форме того камня, которым роют и копают, и того, которым скоблят и счищают кору, щепки и древесные волокна. Первый всегда надежнее поднимать двумя руками, он должен иметь известную тяжесть, чтобы внедряться в землю, откалывать ее и вытеснять собою. Последний будет тем лучше удовлетворять своей цели, чем легче он может продвигаться вперед, следовать за рукой, передавать и концентрировать на определенном месте оказываемое ею давление. Обработка дерева должна, следовательно, сама собою привести к известной, более удобной форме каменного ножа, тем более что при этой работе употреблялась преимущественно одна рука, которая и достигала большей ловкости, в то время как другая помогала ей придерживать.

Но нож отнюдь не только скоблящее, а преимущественно режущее орудие. Последняя деятельность должна была появиться весьма рано, так как она, вероятно, современна происхождению ножа и первым попыткам употреблять деревянные части для строительных и иных целей. К этой мысли приводит нас уже то соображение, что отделение веток дерева, а также рогов убитых животных является собственно ничем иным, как разрывом связи волокон и, значит, начало было положено ломаньем веток и рогов с помощью рук. Если в этой работе приходилось помогать орудием, когда ветка сломана лишь наполовину или не хочет поддаваться, то острие орудия тоже должно быть направлено поперек связи волокон, другими словами, оно должно резать, а не скрести или скоблить. Что это направление и до возникновения мысли должно было быть внушено инстинктивным сознанием, вытекает именно из того, что грызуны, а особенно бобры своими резцами всегда работают поперек древесных волокон; продольное направление было бы не только трудно, но и повредило бы мягкие части челюсти.

С появлением ножа, мы должны различать таким образом два способа его употребления, две работы, развивающиеся с помощью орудия. Составляя существенную часть жизненных привычек первобытного человека, они развивали новые зародыши

мысли или словесного наименования, которые мы должны представлять себе в их первичной неорганизованности, в очертаниях и основных линиях, постепенно выделяющихся из мрака едва забрезжившего высшего сознания, и стремящихся все к большей определенности. Итак, каменный нож:

1) Режущее орудие, поскольку оно употребляется для отделения, отрывания крупных частей от дерева или тела животных. В этим отношении он является объективным воспроизведением резцов, современное название которых и основано на ясном сознании этой эквивалентности. Движение взад и вперед острия, которое не всегда было прямолинейным, но нередко имело маленькие перерывы, т.-е. зубцы, и как раз в этом случае действовало успешнее, вело незаметно к пилению и к искусственному, намеренному изготовлению этой новой формы ¹. При этом не следует забывать, что самый подходящий для этих орудий материал, который был доступен первобытному человеку, т.-е. кремень или обсидиан, уже при простом раздроблении сам принимает форму лезвия, и так же легко при простом употреблении расщепляется и приобретает зазубрины. Нетрудно ответить на вопрос, какими звуками язык обозначал новые деятельности прежде, чем они путем специализации выступили в качестве конкретных, новых понятий и обогатили запас слов и идей. Мы уже прежде видели, что квалификация или характеристика всякой деятельности, даже там, где она представляется только со своей активной стороны, могла исходить лишь от ее успеха, от ее действия во внешнем мире, т.-е. собственно от ее цели. Орудие в своей преимущественной активности было, правда, мостом, по которому ум человека от наименования объективного, т.-е. результата своей деятельности, переходил к категории активного; но само орудие должно было прежде уже получить название, а откуда ему было взяться, как не от действия, производимого орудием? Этим естественно объясняется и то, что все деятельности, выполняемые орудием, в своих началах приводят к корням, которые показывают эти деятельности выполняемыми, без всякого посредства, природными органами. Человек думал, что он все еще делает то же, что и прежде. На орудие он сначала, рассматривая свою работу, совсем не обращал внимания, как на простую подробность, пока, наконец, выступив в качестве важного признака, оно не заполнило содержания понятия и не сделалось главным смыслом определенного слова. Таким образом и два наших вновь образованных понятия резать и пилить первоначально не могли означать ничего другого, как —

_________________________

¹ Но возможно, что пила имеет свое начало и в каком-нибудь предмете, уже созданном природой и использованном первобытным человеком. Так, греческая сага рассказывает, что Пердикс, племянник Дедала, изготовил первую пилу по образцу зубчатой челюсти змеи и рыбьего хребта.

отрывать, разделять, раздроблять. Нож и ножницы—это вещи, которые разделяют, расчленяют. Свою характеристику эти неопределенные понятия получили лишь позже, когда, вместе с ростом практики и специализации самих вещей, и сроднившиеся с ними слова разделились в обычном употреблении, так что одно стало точно обозначать пиление, а другое резание. Мы не удивимся поэтому, что немецкое слово Sage (пила) восходит к корню, который сохранился в латинском sec are (резать, рассекать) и в многочисленных метаморфозах своего значения дал имя самым разнообразным орудиям, как-то: лат. s е с u r i s (русск. секира), нем, Sichel (серп), Sense (коса). Теперь мы знаем, каково было первичное представление, общий источник, из которого вытекали все эти специальные значения.

2) Каменный нож был, во-вторых, скоблящим инструментом; в качестве такового, он служил преимущественно для обработки уже отломанных деревянных или роговых предметов, разбитых костей убитых животных. Все эти способы употребления и теперь еще применяются у диких народов. Обнажение дерева от коры и лубка, приспособление и преобразование твердого древесного ядра было работой скоблящего ножа. Весьма естественно, что дерево, а впоследствии и лес в греческом и других индо-германских языках обозначались, как нечто ободранное, лишенное кожи, т.-е. коры, и выстроганное или отполированное. Не менее древним искусством является строгание рога или кости. Столь же рано скоблящий и режущий нож должен был найти себе применение при разрезании на части убитой дичи, а особенно сдирании шкур, которые служили одеждой.

Все доселе перечисленные деятельности сопровождаются одним явлением или непосредственным результатом, который от постоянного повторения укрепляется в памяти и образует существенную часть содержания понятия: это именно размельчение и раздробление твердого вещества. При копании почвы земля должна размельчаться и растираться, все равно, делается ли это руками или орудием; отсюда язык обозначает почву (грунт—to grind) и землю (лат. terra), как нечто растертое. Но отчетливо выступить, т.-е. специализироваться это понятие должно там, где пользуются растертой землей для особых целей, т.-е., например, при намазывании красками тела или при изготовлении примитивной глиняной посуды. Пилящий нож наглядно раздробляет вещество; то же делает и скоблящий нож. При связи этого явления со всеми примитивными работами, выполняемыми орудиями, нечего удивляться, что понятие растирания находится в тесном родстве со всеми корнями, соответствующими этим работам, и часто путем почкования из этих корней развилось до самостоятельного лингвистического существования. Землю ли я разделяю и растираю руками или роющим камнем, сук ли и олений рог—пилою, или дерево и кость—ножом, это всегда одно и то же, поскольку внимание приковано к маленьким частицам, возникающим в этой работе. Это приводит меня к последней деятельности, которую я должен рассмотреть в этой главе, а именно к сверлению.

Понятие сверления, вероятно, также восходит к древнейшей эпохе, не знавшей орудий. Оно должно было явиться уже в ранней стадии копания, этой первичной совместной деятельности человека. Если первым представлением, которое навязывалось людям, как действие и результат этой работы, и потому составляло содержание древнейшего понятия, была яма, ров, пещера, то к этому очень близко более специальное понятие прерывания (просверливания) земли, в связи с расширением пещеры или пробиванием прохода. Большинство роющих зверей в наших глазах являются сверлильщиками, даже простое углубление в почву — безразлично, какими средствами,—может быть представлено, как буравление. Немецкое “bohren” указывает в родственных ему словах индо-германских языков на такое происхождение понятия.

Но здесь нас интересует применение каменного орудия в целях углубления в другие предметы. На основании древнейших исторических находок, мы можем утверждать, что сверление с помощью острия или осколка камня должно быть причислено к самым примитивным деятельностям первобытного человека. Каким бы способом ни надрезалась шкура убитого зверя: передние ли зубы разгрызали ее в древнейшую, лишенную орудий эпоху, или разрывали острые клыки, или впоследствии ее разрезал и скоблил острый камень, — всегда представление сосредоточивалось на прободении, внедрении, всегда нужно было просверливать неподатливую шкуру, и здесь мы приходим поэтому к третьей функции каменного ножа, которая, конечно, явилась вскоре за другими, если не одновременно с ними, и впоследствии, будучи применена к оружию, получила чрезвычайно важное значение: я имею в виду пронзание и сверление. Нож, вонзающийся в глубину предмета — главным образом, убитого зверя — можно уподобить в его функции древнейшей предполагаемой нами форме орудия: клинообразно внедряющемуся, роющему или копающему камню. Нож являлся первоначально средством для разрывания и, как таковой, должен был, главным образом, подобно зубам и когтям, пронзать кожу и мясо, т.-е. колоть, сверлить. Употребляемый для этой цели нож по необходимости должен был иметь другую форму, чем пилящий и сверлящий инструмент: он должен быть остроконечным и, по возможности, обоюдо-острым, образцом и древнейшим зародышем относящегося к гораздо более поздней эпохе оружия, т.-е. кинжала, наконечника копья, острия стрелы, а также пронзающего меча. Мы должны представить себе, что потребность вела к выбору среди данных природой предметов, т.-е. что сначала употреблялись острые и клинообразные камни и осколки

костей, зубы хищников, которые тем более годились для этого употребления, что природа создала их для той же самой цели. Впоследствии мысль, просвещенная долгим опытом и сознавшая свое собственное дело, пришла к созданию сходных предметов, сперва путем дополнительной обработки, а затем из подходящего материала, т.-е. дерева, кости, рога, под конец—из кремня или обсидиана.

Но каким образом охарактеризованная выше деятельность сверления, которая еще сохранилась в современном немецком языке, когда говорят о пронзании (durchbohren) чего-нибудь копьем, кинжалом, булавкой, достигла той специализации, которая теперь для нас столь привычна, что мы при слове “сверлить” или “буравить” тотчас же думаем о вертящемся орудии? Острые предметы из рога и кости, так называемые шила или иглы встречаются почти всюду среди древнейших находок. Они составляли, следовательно, часть самой примитивной утвари первобытных поколений. Весьма естественно должна была явиться мысль о применении их для просверливания дырочек в звериной шкуре, которые затем связывались растительными волокнами или жилами. Но и для вращательного сверления, посредством острых камней, мы имеем свидетельство уже в древнейших пещерных находках из эпохи пещерного медведя, мамонта и северного оленя: там часто встречаются снабженные дырочками, т.-е. искусственно пробуравленные зубы, которые не могли быть обработаны никаким другим способом. Это предполагает, правда, уже не малый механический прогресс, великое значение которого должно было открыться в гораздо более позднее время, когда научились соединять различные элементы орудии. Служили ли эти зубы орудиями или украшением, за что, по-видимому, говорят совершенно так же просверленные раковины, камушки и т. п., — несомненно одно: отверстия предназначались для продевания веревки и для подвешивания предметов.

Чрезвычайно важное значение, которое за последнее тысячелетие вращательное движение приобрело в машинной технике, заставляет меня остановиться здесь на нем подробнее и, если возможно, проследить его до первых зачатков. Для рытья, скобления, резания и пронзания мы имеем эквиваленты уже в мире животных; эти деятельности уже существуют там, выполняются естественными органами, и потому вовсе не трудно от этих инстинктивных действий прийти к первичной работе орудий, которая выполняет те же действия, но опосредствованным образом. Но как человек пришел к вращательному движению? И где в природе встречаются образцы или зародыши этой деятельности, которая заключает в себе уже высшие механические принципы и даже, по Рело, представляет собственно начало идеи машины, “ибо последняя начинается там, где два тела приводятся во взаимно

oбусловленное движение определенного рода”. В каком бы простом виде ни представлять себе начало этой деятельности, мы все-таки встречаем в ней уже наклонную плоскость клина или образованного из каменного осколка лезвия ножа, которая вращательным движением просверливает конус и при этом проникает вперед, далее принцип рычага, который прилагает свою силу под прямым углом к направлению желательного действия. Все это изумительно и казалось бы лежит совершенно в стороне от путей природы, которые всюду ведут прямо к целям, к намерениям воли. Мы должны поэтому свести вращательное движение к его элементам, к первоначальным формам этого явления в природе, чтобы отыскать точку связи, причину происхождения этой человеческой деятельности.

Форма движения простой силы или тела, на которое действует другая сила или система сил, всегда прямолинейна. Прямая линия, следовательно, есть всегда простейшая форма проявления силы. На ряду с прямолинейным, кругообразное движение является также самым естественным и простым, ибо оно состоит из двух моментов: момента движущего и момента задерживающего, противодействующего, т.-е. момента покоя и напряженности, и оба они в каждый момент взаимно обусловливают и уравновешивают друг друга. Круговое движение представляет непрерывное изменение в направлении силы, поэтому оно не может возникнуть без влияния непрерывно действующей внешней силы.

Таким задерживающим моментом является, например, действие тяжести, которое влечет выпущенные снаряды по параболе к земле, притяжение центрального тела по отношению к центробежной силе вращающихся вокруг него планет; веревка, которая удерживает камень пращи и превращает прямолинейный импульс руки во все более ускоренное круговое движение. И при встрече перпендикулярно или под углом легко подвижных масс, например, воздушных и водяных течений, возникают вихри, т.-е. круговые движения, и грозные в своей разрушительной силе циклоны.

Вращательные движения чрезвычайно широко представлены и в органическом мире. Если сравнить первичные формы организмов, круглую клетку, и самые элементарные формы движения, напр., инфузорий, то круговая форма движения кажется даже первоначальной, в пользу чего говорят и движения небесных тел, а прямолинейное, поступательное движение представляется результатом уже более совершенного развития. Как бы то ни было, здесь уместно вспомнить столь часто встречающиеся спиральные изгибы в сосудистых пучках растений и подобные же формы в строении ползучих и вьющихся пород. Все внешние органы движений у животных построены по принципу вращения вокруг одной или нескольких осей. Движение змей основано большей частью на постоянном применении этого принципа.

Если мы спросим себя, почему же, при такой распространенности вращательного движения в механизме животного тела, оно не нашло никакого применения в собственно рабочей деятельности животных, то придется ответить на это, что возможность этого движения была исключена необходимостью противоположного принципа, который должен был проявиться в их рабочих органах, — принципа твердости, без которого не может быть достигнуто никакого действия на крепкие или сопротивляющиеся материалы. Замена естественного органа искусственным орудием, появление его в легко вращающейся человеческой руке — вот факторы, которыми был открыт путь к этой новой, неизмеримо важной форме работы — основному и высшему принципу всякой машинной деятельности.

Я хочу здесь на ничтожном, на первый взгляд, но весьма поучительном примере из животного мира показать, по какому поводу, под влиянием какой необходимости человеческая рука, которая вначале была лишена этой способности, могла и должна была приобрести ее в ряде переходных форм и в непрерывном упражнении. Нередко можно видеть, как два козла, ударившись головами друг о друга, некоторое время держат друг друга в неподвижном напряжении, а затем начинают кружиться вокруг общего центра, который лежит между их головами. Отчего это происходит? Задерживающим моментом является здесь напряжение прямо друг против друга направленных сил. Пока строго сохраняется направление этих сил, и сами силы остаются равными—невозможно никакое движение—одна лишь неподвижность и напряженность, Но как только образуется боковой перевес, сила начинает разлагаться, движение уклоняется в ту сторону, где ей предоставлено свободное направление и начинается вращение вокруг общего центра. Без непрерывной тенденции обеих сил к этому центру, разумеется, никакое вращение было бы невозможно.

Совершенно таким же образом должна была усвоить себе вращательное движение свободная рука. Был ли то каменный клин, который она хотела вбить в землю, или же острый камень, которым она хотела просверлить дерево или кость, — но прямолинейно стремящаяся сила почувствовала сопротивление, и движение могло направиться лишь в сторону, т.-е. уклониться под прямым углом: началось вращение. Видимый успех удаления и раздробления твердой массы побудил к повторению, и опыт научил, что, вместе с боковым скоблением и чисткой, облегчалось и продвижение по прямой линии. Так рука, благодаря вращающемуся орудию, сделалась постепенно вращающимся органом.

Если вы хотите сделать себе понятнее изображаемый мною прогресс на аналогиях этого движения из животного мира, то я укажу на то, как рыба пытается сорваться с удочки путем вращательного движения всего тела, а запутавшаяся в силках птица — вращением головы. В обоих случаях тенденция сводится к удалению, к сопротивлению удерживающей силе. Напротив, я едва ли смогу привести пример того, чтобы животное вращением своего тела или головы пыталось внедриться в сопротивляющуюся массу, хотя я считаю не невозможным, а скорее вероятным, что таким путем многие рыбы зарываются в ил, а роющие звери, например, такса—в мягкую почву. Люди, заслуживающие доверия, меня уверяют, что бекас, при вращательном движении всего тела, вырывает клювом углубление в песке — обстоятельство, хорошо известное охотникам, так как бекас при этом издает жужжащий звук, который выдает его присутствие.

А теперь, под конец, я хотел бы коснуться одного из самых важных применений вращательного сверления,—а именно в целях добывания огня. Кто обратит внимание на распространенный некогда по всему земному шару и теперь еще встречающийся у многих народов, отчасти в повседневном, отчасти в религиозном быту способ добывания огня путем сверления и вращения одной деревянной палочки в углублении другой,—тот не может сомневаться, что такой способ совершенно укладывается в рамки деревянного века. Это убеждение поддерживается археологическими находками; огонь был самым древним достоянием человечества, так как до нас дошли его следы уже из времен примитивнейшей культуры, от которых, помимо совершенно грубых орудий, не сохранилось следов, вещей, принадлежащих человеку.

Первое побуждение, которое могло помочь человеку овладеть этим несравненным слугой и могучим союзником, для нас, по-видимому, окутано глубоким мраком; здесь почти кажется уместным решиться на то, что французы называют “мужеством незнания”.

Но яркие лучи несомненно брошены в эту таинственную область результатами сравнительного изыскания в истории религии. Я хочу здесь прежде всего изложить в самых общих чертах построенную на этих результатах теорию Лазаря Гейгера¹.

“Огонь принадлежит к тем отличительным признакам человека, без которых мы не можем себе мыслить человечества: таковы орудие и утварь, язык и религия.

Если история оставляет нас совершенно во мраке относительно причин столь значительного переворота в человеческом быте, как изобретение огня, то относительно способа, которым приготовлялся искусственный огонь, в нашем распоряжении имеются богатые и ценные наблюдения; есть все причины думать, что первоначальный, действительно древнейший способ приготовления огня еще сохранился в обычаях многих народов. У ботокудов

_________________________________

¹“Die Entdeckung des Feuers” в “Yortrage zur Entwicklungs geschichte der Menschheit”—стр. 86 сл.

в Бразилии, у северо-американских племен и у гренландцев, на Новой Зеландии, на Камчатке и у готтентотов — нашли одинаковый обычай добывать огонь путем вращения и сверления из двух деревянных кусков. Простейший, хотя и самый трудный и медленный способ состоит в том, что одна деревянная палочка ставится вертикально на другую горизонтальную деревяшку и быстро вращается взад и вперед между ладонями, пока отделяющиеся опилки не охватываются огнем и не зажигают заранее приготовленного лыка”.

Более примитивный способ трудно себе представить. И однако он не достаточно прост, не напрашивается сам собою, чтобы возникнуть совершенно одинаково и независимо друг от друга в разных пунктах земного шара. Хотя мы и не знаем пути, по которому зажигательный бурав распространился от Индии и Австралии вплоть до Америки, но вряд ли он много раз был изобретен совершенно одинаковым образом. Будучи открыт однажды в одном пункте, огонь должен был распространиться, благодаря пришельцам из более отдаленных племен, среди ниже стоящих народов и вскоре разнестись по всему земному шару. Заражающая мощь идеи и для первобытной эпохи была значительнее, а обособленность народов меньше, чем мы часто думаем. Наряду с огромными различиями между существующими одновременно культурными ступенями, всегда происходит и взаимодействие внутри всего человечества, которое не позволяет долго уживаться друг с другом слишком большим контрастам. Подобно тому, как в новейшее время неудержимо распространяется повсюду огнестрельное оружие, так и гораздо более значительный переворот во внешней жизни наших предков не мог не распространяться—медленно—от стоянки к стоянке; рано или поздно чудесный вид ночного огня должен был вызвать всеобщее подражание в самых далеких углах обитаемой земли и через полярную область, где гренландцы и эскимосы образуют соединительное звено, проникнуть из одного полушария в другое”.

Таковы факты. На них Гейгер основал свою теорию, существенные пункты которой я хочу здесь наглядно изложить:

1. Встречающиеся у различных народов обычаи указывают на религиозное происхождение огня.

“В эпоху возникновения древнейших индийских песен ежедневно ранним утром жрецами зажигался огонь; с величайшей тщательностью соблюдались предписанные размеры двух палочек одинаковой величины, деревянного шипа, который, выходя из одной, вставлялся в другую, веревки, которая служила для вращения. И -выбор дерева был также не безразличен; для главных составных частей предписывалось употребление асвата или бананового дерева; у римлян, когда угасал огонь Весты, как рассказывает Плутарх, он вновь добывался особого рода примитивным зажигательным зеркалом, а, по дру-

гим известиям, путем сверления, и при этом жрецы должны были употреблять палочки от плодового дерева. В высшей степени замечательно, что совершенно сходный обычай мы находим у перуанцев: и там священный огонь, доверенный девам солнца, если он потухал по небрежности или случайно, зажигался снова или от солнца, при помощи золотого вогнутого зеркала, или от трения двух палочек. У ирокезов ежегодно тушится огонь в хижинах и зажигается вновь колдуном с помощью кремня или трения двух палочек. Мексиканцы справляли через каждые 52 года большой праздник огня, возрождения мира, гибели которого они со страхом ожидали в конце каждого такого периода. Все огни гасились; большая процессия, замаскированная в одежду богов, отправлялась в сопровождении огромной толпы на гору Гвихашта, и здесь в полночь на груди двух пленников, обреченных в жертву, рождался новый огонь от двух деревянных палочек; среди радостных криков народа, в напряженном ожидании взиравшего со всех холмов, храмов и кровель, вспыхивало пламя на костре заколотой жертвы и оттуда еще до рассвета разносилось по всем алтарям и очагам Анагуака... В различных местностях Германии, а также Англии, Шотландии и Швеции до последних столетий жил обычай в известные дни года зажигать так называемый “Nothfeuer”, путем вращения деревянного ворота, который насверливали на кол и приводили в движение с помощью наброшенной на него веревки. Почти везде нам рассказывают, что старый огонь предварительно тушился во всех домах и должен был возобновляться от этого, одаренного разными волшебными силами “Nothfeuer”.

2. Это no-истине поразительное совпадение религиозных обычаев подкрепляется сравнительной мифологией. Древнейшими божествами индо-германских народов были божества света, среди которых солнце занимало первое место. Святость огня, который у древних народов составляет средоточие культа, происходит оттого, что он является образом, отражением небесного огня.

3. Мы не должны удивляться тому, что огонь первоначально служил только религиозным, священным целям и лишь отсюда перешел в повседневную жизнь. Вспомним, что религия в древнейшие времена оказывала всемогущее, почти исключительное влияние на всю человеческую мысль, фантазию и поведение; первые и важнейшие элементы культуры, деление времени и пространства возникли из строгой, мелочной заботливости при постройке алтарей и святилищ и из соблюдения точных сроков для жертвоприношений и обрядов.

4.

“Не благодетельное действие огня, не его полезность и даже не его живительное тепло восхваляется в древнейших памятниках, но его светоносный блеск, его красное пламя, и поскольку

языковые названия допускают точное истолкование, они исходят тоже не от тепла, не от способности гореть, сжигать, причинять боль, но от красного цвета пламени”.

Человека восхищал свет; с ним он победил таинственные ужасы ночи, откуда крадется всякая опасность, где он беспомощен перед нападениями выходящих на охоту лесных хищников.

Итак, именно радость от света подняла смелость первобытного человека до такой степени, что он преодолел однажды врожденный всем остальным существам страх пред огнем; самый гениальный и смелый из наших предков решился приблизиться к страшному пламени и, как говорит Гейгер, понес перед собой огонь на конце зажженной головни,—дерзновение, беспримерное в животном мире и поистине неизмеримое по своим последствиям для развития человеческой культуры.

5. Зажигание дерева во время религиозных церемоний, предметом которых являлось почитание света и его источника—солнца, не было ни предвиденным, ни преднамеренным. Религиозная игра состояла главным образом во вращательном движении, без отношения к тому, что из этого произойдет. Гейгер ссылается на то, что добывание огня вращением у древних индусов было не единственным средством для этой цели: изготовление масла путем совершенно сходного приема было также священно, и масло являлось поэтому главным предметом утренней жертвы. Но особенно в пользу мнения Гейгера, как ему кажется, говорит странный обычай молитвенных мельниц—весьма удивительных священных машин, распространенных в области буддизма и его разветвлений в Тибете, у калмыков и монголов, а также и в Японии; на них наматываются, на длинной бумажной ленте, нередко сотни и тысячи списков одной и той же молитвенной формулы, так как для спасения души и людей, за которых возносится молитва, она тем действеннее, чем больше списков ее вращается вокруг вала.

На древних праздниках, посвященных божеству света, совершались круговые движения и вращения, как людей, так и деревянных предметов, которыми подражали великому движению солнца и неба и даже пытались поддерживать его. И вот однажды, предполагает Гейгер, должно было случиться, что от сильного вращения и трения в первый раз родился огонь.

“И когда впервые огонь возник из загоревшегося дерева, в первое время новый, чуждый гость, быть может, возбуждал страх и изумление. Но это был, ведь, бог, к: которому должно было мужественно приблизиться, должно было питать его, и ради него отважились на то, на что, быть может, никогда не решились бы ради простой пользы: во все времена люди терпели невероятные вещи за свои религиозные убеждения”.

ГЛАВА XVII.