Путешествие в мир Альбиона 5 страница

Возглашаем антифон:

Умерли Любовь и Верность —

Феникс с Голубем. Навечно

Их союз огнем скреплен.

Так слились одна с другим,

Душу так душа любила,

Что любовь число убила —

Двое сделались одним…..^[181]

Не менее важно ответить на вопрос: «А почему вообще стал возможен Шекспир?» Его появление стало возможным благодаря богатству Лондона и возникновению слоя процветающих горожан. Горожане, обладая довольно высокой культурой, нуждались и в театральных постановках. Эти постановки не только развлекали их, но и выполняли культурно-информационные функции. В Англии отношения между писателями и драматургами, с одной стороны, и классом капиталистов, с другой, никогда не были идеальными. И все же налицо взаимный интерес. Богатые члены лондонского сообщества активно участвовали в процессе подготовки различного рода процессий, спектаклей, церемоний. К этому их побуждали требования конкуренции и престижа: нужно было превзойти соперников и затмить их. Скажем, одна из самых дорогих постановок времен Шекспира (1613) обошлась организаторам в немалую для того времени сумму (свыше 1300 фунтов стерлингов).^[182]

Шекспиру под стать был и упомянутый Фрэнсис Бэкон (1561–1626). Отец, сэр Николас – хранитель большой печати Англии (второй по значению пост в государстве). Мать Бэкона владела древнегреческим и латынью. Юноша три года учился в кембриджском Тринити-колледже. В 16-летнем возрасте, желая видеть его дипломатом, Бэкона отправляют в составе миссии в Париж. Выполняя ряд дипломатических поручений, он знакомится с жизнью Италии, Испании, Германии, Дании, Швеции, Польши. Затем его назначают старшиной юридической корпорации. Идея to sit in judgment (англ. «быть судьей»), скажем прямо, его не особенно вдохновляла. Постами он не был обделен (адвокат, генеральный прокурор, хранитель печати и государственный канцлер). Находясь на премьерском посту (1618), Бэкон не сумел удержаться от соблазнов. Даже философу трудно порой удержаться на краю бездны, именуемой «алчность». Став членом парламента, он стал жить на широкую ногу, беря взятки. На него накопился такой компромат, что английский король уже не мог терпеть. А так как короли в Англии были в те времена еще независимы, они могли бороться с коррупцией. Король не стал угрожать прокурору, а арестовал первое лицо (премьер-министра страны). Будучи прижат к стенке, Бэкон признался в 23 случаях коррупции. Его удалили от двора, приговорили к штрафу в 40 тысяч фунтов стерлингов и даже (на два дня!) поместили в Тауэр (видно, для острастки).

Придется отделить личные качества этого человека от его роли как ученого. Как человек он, мягко выражаясь, несовершенен. В тяжкую годину его жизни граф Эссекс, друг Бэкона и королевский фаворит, много сделал для него. Он даже подарил ему поместье в Твикнем-парке (в качестве материальной поддержки). Но когда Эссекс уйдет в немилость и будет отстранен от власти, никто иной как королевский адвокат Фрэнсис Бэкон обвинит его в обдуманном и злонамеренном заговоре. Это закончится казнью бывшего друга. Мало того. Он напишет подлую обвинительную «декларацию», тут же обнародованную правительством. И этот жалкий лицемер, что turns King`s evidence (выдав, стал свидетелем обвинения), еще не стесняется оставлять в назидание потомству светлый афоризм: «Дружба удваивает радости и сокращает наполовину горести». Предатели, как видите, существовали во все времена. И даже, как видим, были порой весьма неглупыми людьми. Сей пример из жизни высших чиновников Британии наглядно показывает всё их двуличие и лживость.

Справедливую характеристику дал Лоран Бэкону английский поэт Александр Поп: «The wisest, greatest, meanest of mankind!» (англ. «Мудрейший, величайший, подлейший из людей!»). Ф. Бэкон носил пышный титул лорда Веруламского, хотя правильнее было бы назвать его лорд Вероломный! Неужто прав был другой английский поэт и романист Дж. Мередит, когда в одном из своих сонетов сказал: «Предательство живет в нас изначально»?!

Фрэнсис Бэкон.

В Бэконе сочетались типичные качества британца, создавшие славу и позор Британской империи (проницательный ум, решительность, энергия, лицемерие, коварство, низость). Его судьба еще раз подтверждает справедливость мнения, что во многих из нас живут the idols of the cave (англ. «призраки пещеры», т. е. заблуждения, предрассудки). Если так, то, полагаю, возможен риторический вопрос: «Что оправдывает существование умного негодяя?» Если уж нельзя иначе, если время оказывается сильнее, то, вероятно – лишь неутомимый труд во славу науки и культуры отечества. Тут уместно вспомнить и слова Вольтера, сказанные им в адрес Бэкона: «Он такой великий человек, что невольно забываешь его недостатки».^[183]

Ф. Бэкон особое значение придавал прогрессу разума, развитию науки и образования. Там, где их роль велика, сохраняются мир и союз. Когда же они деградируют, все впадает «в анархию и смятение». С их крахом разрушается и государственная основа. Он пишет: «Но это становится еще более очевидным, когда сами цари, владыки или магнаты оказываются людьми образованными. Ведь хотя, может быть, и кажется слишком пристрастным тот, кто сказал: «Только тогда государства будут благоденствовать, когда философы станут царствовать, или цари станут философами», однако по опыту известно, что под властью образованных правителей государства переживали самые счастливые периоды своей истории. Да и сами сенаторы и советники, если они образованны, опираются на более прочные принципы, чем те, которые руководствуются только практическим опытом. Ведь образованные люди заранее видят опасности и вовремя их предупреждают, тогда как необразованные видят их, только вплотную столкнувшись с ними, замечают только то, что им непосредственно угрожает, пребывая в уверенности, что, если будет нужно, они сумеют благодаря своей смекалке выбраться из самой гущи опасностей».^[184] Тут он прав. Народ должен выбирать себе в вожди образованных людей.

Фрэнсиса Бэкона относят к «поздним гуманистам». Вера в разум и справедливость, еще присущая Т. Мору, покидает Бэкона. Его совершенно не интересуют вопросы нравственные, вопросы социальной справедливости. «Новая Атлантида», написанная им в старости (ему уже за 60 лет), отражает итоги долгого жизненного опыта. Они не очень-то обнадеживающи. Его отправили в отставку. Под видом описания утопического государства он предлагал читателю новую систему воспитания и образования. Как заметил английский ученый А. Мортон, здесь «в сущности, излагается программа государственного колледжа экспериментальных наук». Описываемый Ф. Бэконом Бензалем – это обычная монархия, ортодоксального типа, где всем и вся заправляют король, его обслуга и чиновники. Все в государстве (кроме властителей и правящей элиты), заняты земледелием. Знания обретаются в школах, практические навыки – на полях. Каждый изучает лишь одно ремесло. Впрочем, желающие могут расширить круг своих навыков и познаний. Большинство (в свободное от работы время) имеет возможность заниматься науками. В качестве главного управляющего предлагается элитарная «коллегия Соломона». Обитатели Бензалема должны слепо ей повиноваться. Философ надеялся трактатом вновь привлечь благосклонное внимание короля Якова, считавшего себя добродетельным, и заигрывавшим с евреями-финансистами. Те обожали, когда их называли «Соломонами своего века».

Трудно ожидать от безнравственных и подлых (хотя и умных) людей нормального воспитания будущих поколений. Теккерей дал Ф. Бэкону такую характеристику: «Бэкон сносил грубое обращение знатных, и в свою очередь, подобно школьнику, передающему значок нарушителя дисциплины следующему провинившемуся, грубо обращался с людьми, стоящими ниже его».

И все же значение Бэкона велико. Дело не только в том, что он дал науке «несравненную рекламу». Ему принадлежит заслуга начертания плана ее развития. Его по праву считают, наряду с Р. Декартом, основателем систем современной науки и философии. Позже Дидро, излагая цели и программу энциклопедистов, отметил его огромный вклад в развитие наук: «Если мы смогли достичь этого, то нашему успеху мы обязаны главным образом канцлеру Бэкону, который набросал план всеобщего словаря наук и искусств в те времена, когда, в сущности, ни тех, ни других не было. В те времена, когда еще было невозможно написать историю того, что было известно, этот необычайный гений написал историю того, что еще предстояло изучить».^[185] Фрэнсиса Бэкона считают одним из первых натурфилософов, объявивших эмпиризм главным «делом философии».

Правда, его взгляды на науку как на «дитя революций» не совсем отвечают историческим реалиям. Величайшие открытия действительно часто содержат в себе мощный революционный заряд, но ограничивать процессы познания одними лишь революциями и гениями нельзя. В этом случае может быть несправедливо забыт ценный труд тех, кто работал в тени великих людей, да и в более мирные эпохи. Кому двигать мировую науку далее, если вдруг наблюдается нехватка гениев? При таком раскладе у истории нет ни прошлого, нет будущего. А это крайне печальное и опасное заблуждение.

Согласно такому подходу, как писал Дж. Агасси в «Науке и обществе», физика начинается лишь в XVII в., химия – в конце XVIII в., оптика – в начале XIX в. При этом ничего не стоит впасть в грех революционного экстремизма. Нечто похожее допустил однажды даже великий Лавуазье, когда он и его последователи пришли к заключению, что вся химия, существовавшая до него, была основана «на одних лишь предрассудках». В итоге же, мадам Лавуазье торжественно сожгла труды Шталя, предшественника Лавуазье и выдающегося химика. Подобного рода примеры можно будет встретить и в истории современной науки (хотя бы и в советской России). Автору ближе идея Пьера Дюгема, сторонника континуалистской концепции развития науки. Согласно этой концепции, каждое достижение науки может и должно быть модифицировано, подвергнуто пересмотру (даже учение Ньютона). Хотя Дэвид Юм и считал, что учение Ньютона будет оставаться неизменным до скончания времен. Эйнштейн же подтвердил правоту Дюгема.^[186]

Если Бэкон был «головой» новой английской науки, то Уильяма Гарвея правильнее было бы назвать ее «сердцем». У. Гарвей (1578–1657) родился в семье кентского иомена, который с помощью торговли нажил приличное состояние. Гарвей – один из десяти детей. Известно, что в Кембридже он изучал классиков, философию и медицину. Получив степень бакалавра, он должен был уехать в Европу, ибо только во Франции и Италии процветали медицина с анатомией. Гарвей посетил Францию, Германию, а затем поступил учиться в Падуанский университет, где преподавали такие светила анатомии как Везалий, Фаллопий, Коломбо, Фабриций. Здесь он получил степень доктора медицины и право на преподавание во всех странах и учебных заведениях. Гарвей начал практиковать как врач в Лондоне (1609). Ему покровительствовали лорд-канцлер Ф. Бэкон, а затем король. В 1623–1625 гг. его назначили придворным медиком (при Якове и Карле). Карл I был человеком образованным и помогал ему, чем мог (доставлял животных для вскрытии и вивисекций, присутствовал на опытах, защищал от нападок). Гарвей чурался политики. Но в начале революции, граждане Лондона, которых он терпеливо, усердно лечил, разграбили его квартиру. Погибли его рукописи (плод сорокалетних трудов). В 1615 г. ему предложили кафедру анатомии и хирургии в Колегии врачей, а в 1616 г. он уже излагал свои взгляды на кровообращение. В этой связи интересно вспомнить, что Шекспир (умер в 1616 г.) уже намекал на существование кровообращения. К примеру, Брут говорит Порции (в «Юлии Цезаре») о каплях крови, «что движутся в моем унылом сердце», а обретающий дар речи живот (в «Кориолане») бурчит: «Не забудьте, что пищу ту я шлю вам вместе с кровью, что чрез нее и мозг и сердце живы, что от меня вся сила человека». Мысль о кровообращении возникла у Гарвея, видимо, еще в Италии. «Я преподавал и изучал анатомию не по книгам, а рассекая трупы, не по измышлениям философов, а на фабрике самой природы», – скажет он. Его предшественником был Гален, считавший, что кровь движется по венам от сердца и не ведавший, что кровь из артерий переходит в вены и возвращается в сердце. В одном Гален был глубоко прав: в организме человека действительно есть два рода крови – «грубая» и «одухотворенная» (с точки зрения поэзии и мудрости это, вероятно, так). И они крайне редко смешиваются. Более того. Два типа крови в конечном счете и весь род человеческий делят на два различных класса людей. Вскоре вышло его «Анатомическое исследование о движении сердца и крови в животных» (1628). Тем самым тайна природы кровообращения была открыта. М. А. Энгельгардт пишет: «Если Гарвею удалось реформировать физиологию, то эти он обязан своему методу… Он не только открывал новые физиологические явления; он преподавал самые приемы научного мышления. То, что его современник Бэкон проповедовал на словах, Гарвей проповедовал на деле. Первый рассуждал о необходимости индуктивного метода; второй ввел его в науку жизни». В своей работе он опирался и на труды древних мыслителей, ученых и поэтов (Аристотель, Гален, Вергилий). Он хорошо был знаком со многими светилами того времени (Бэкон, Гоббс, Коули, Драйден и др.). Известно, что Драйден и Коули писали в его честь стихи. Гарвей не мог не оценить по достоинству ума и остроумия Бэкона, хотя и говорил, что тот «пишет о философии, как лорд-канцлер». Он и сам был остроумным собеседником. «Когда послушаешь нашего Гарвея, – говорил Веслинг, – поневоле поверишь в обращение крови». На свои деньги он выстроил дом для Лондонской коллегии врачей, где поместил библиотеку. Буквально до последних дней он, как говорится, дышал его любимой наукой.^[187]

Уильям Гарвей.

Крупнейшим европейским материалистом XVII в. предстал английский философ-эмпирик Томас Гоббс (1588–1679). Он явился на свет, как мы бы сказали, в «разночинной» семье (мать – крестьянка, отец – рядовой священник). Ходил в церковную и городскую школы. К 14 годам он так основательно овладел древними языками, что смог перевести на латынь «Медею» Еврипида, а в 15 лет Томас уже поступил учиться в Оксфордский университет, который с успехом закончил. У него остались не лучшие воспоминания о схоластической манере преподавания. Поэтому, признавая полезную роль университетов, он нередко критиковал методы обучения. Университеты Англии представляли собой консервативные учебные заведения. Математика считалась «черной дьявольской наукой». Естественные науки делали только первые шаги. Гоббса рекомендовали гувернером в одну из самых знатных семей Англии. Это давало возможность совершенствоваться в науках и языках.

Гоббс, переводит «Историю пелопоннесской войны» Фукидида. Цель перевода – осмыслить опыт древних народов, чтобы избежать в будущем повторения трагических ошибок. Знание прошлого помогает найти верную дорогу. Как скажет впоследствии Карлейль: «Ничто так не научает, как сознание своей ошибки». Гоббс много путешествует, проведя более двадцати лет во Франции, Италии, Германии. Встречается с Галилеем, Декартом, Гассенди. Все это время занимается философией («единственная вещь, которая требовала от меня верности ей»). Он принадлежал к породе людей, о которых англичане говорят как о self-made-man (англ. – «человек, всем обязанный самому себе»). Такие люди не привыкли рассчитывать на покровителей. Гоббс с головой окунулся в политику: в споре короля с парламентом он занял сторону первого. Карл II, «душка Чарли» – прилежный, но не очень талантливый ученик великого мыслителя. Урокам и умным беседам он предпочитал хороших лошадей. (Правда, с той эпохи Англия всерьез полюбила скачки). Не очень хорошо складывались отношения Гоббса с парламентом. Тот провел реформы, ограничившие королевскую власть. При этом некоторые министры были объявлены государственными преступниками, а граф Страффорд обвинен в государственной измене и казнен. Пришлось и философу задуматься над своей возможной судьбинушкой.

Символическое изображение Левиафана.

Гоббс бежит в Париж, где работает над книгами – «О гражданине» (1642), «О теле» (1655), «О человеке» (1658). В «Левиафане» изложены вопросы политической теории и государства. Государство представлено как бы в виде «искусственного человека». Одновременно рассматривается и «материал, из которого он сделан». Из книги Гоббса многие будут черпать материал для своих теорий и размышлений. Она многих сделает «государственниками». Впрочем, и враги государства обрушились на Гоббса с острой критикой. Ведь он осмелился написать о том, что людям свойственно терять человеческий облик во время гражданской войны. Не пожалел он и правителей, сказав, что те живут в постоянной вражде друг с другом, снедаемые жесточайшей и непрерывной завистью («короли и лица, облеченные верховной властью»). Книга сразу попала в число запрещенных работ. Вот как говорилось о ней в печати: «В Лондоне опубликована книга, и была она прочитана великими и учеными мужами, и стала она известной, называясь ужасным именем – «Левиафан». Какова главная ее идея? Конечно же, не в расхожем определении, что в естественном состоянии «человек человеку волк» (Homo homini lupus est). Это было известно и ранее. Ну а если, как скажет позже О. Мандельштам, «не волк я по крови своей»? Хотя для читателя, окунувшегося в мрачно-апокалипсические реальности нынешних будней, думаю, понятен призыв философа к сильной и справедливой власти.

Наилучший образец власти в подобные смутные времена – просвещенная диктатура, даже если это и связано с известным риском. Почему Гоббс выступил сторонником авторитарной власти? Потому что он считал, что большим государством только так и можно эффективно и хорошо управлять. Он сравнивал рассредоточение власти в руках многих с положением, как если бы верховная власть «находилась в руках малолетнего». При авторитарной власти правитель (если, конечно, он смел, умен, образован) вынужден стремиться к благоденствию народа, ибо ведь и его положение обусловлено богатством, силой и славой подданных. При демократическом или аристократическом правлении такая возможность чаще всего отсутствует. Там любой корыстолюбивый или честолюбивый государственный деятель, как правило, scoundrel («негодяй»). Его главная забота – обеспечить правдами и неправдами свое собственное благополучие, а не благосостояние народа.

В своих рассуждениях Гоббс не мог обойти молчанием пример Голландии. Что бы там ни говорили, а та выглядела привлекательнее всем известной деспотической монархии. Он пишет: «И я не сомневаюсь, что многие люди были бы рады видеть недавние смуты в Англии из желания подражать Нидерландам, полагая, что для увеличения богатства страны не требуется ничего больше, как изменить, подобно Нидерландам, форму правления. В самом деле, люди по своей природе жадны к переменам. Если поэтому люди имеют перед собой пример соседних народов, которые к тому же еще разбогатели при этом, то они не могут не прислушиваться охотно к тем, которые подстрекают их к переменам. И они рады, когда смута начинается, хотя горюют, когда беспорядки принимают затяжной характер, – аналогично тому как нетерпеливые люди, заболевшие чесоткой, раздирают себе (тело) своими собственными ногтями, пока боль не становится нестерпимой».^[188] Позволю себе тут заметить, что указанные слова Гоббса полностью ложатся на пример ельцинской России, где огромные массы людей точно так же решили, что достаточно им перенять образ правления «демократических и цивилизованных» государств США и Западной Европы, как они тут же разбогатеют в результате этих перемен и станут жить, как у Христа за пазухой. К счастью, период этого «либерально-демакратического» безумия почти закончился и наступило отрезвление здоровой части общества.

Хотя ведь и Британия демонстрировала главенство буржуа над королевским абсолютизмом! Сменились не только формы власти – изменился правящий класс. Центром и арбитром в стране стал Парламент. Формально первым европейским парламентом считался исландский (тинг-альтинг), но англичане закрепили в сознании мира и Европы образ разумной парламентской республики. Так что в общепринятом понятии «свободы», если внимательно присмотреться, на самом деле масса деталей от костюма англицкого покроя.

Главной задачей демократического правления является защита граждан (их жизни и собственности) от действий бандитов и корыстных преступных политиков. Это достигается законом, а также свободой слова. Вспомним слова Цицерона: «Мы истинно свободны, когда мы сохранили способность рассуждать самостоятельно, когда необходимость не заставляет нас защищать навязанные и, в некотором роде, предписанные нам мнения».

Гоббс говорит: «И чинимые ими (авт. – знатью) насилия, притеснения и обиды не смягчаются, а, наоборот, усугубляются высоким положением этих лиц, ибо они меньше всего совершают это из нужды. Последствия лицеприятия по отношению к знатным людям развертываются в следующем порядке. Безнаказанность рождает наглость, наглость – ненависть, а ненависть порождает усилия свергнуть всякую притесняющую и наглую знать, хотя бы и ценой гибели государства. К равномерной справедливости относится также равномерное налоговое обложение, равенство которого зависит не от равенства богатства, а от равенства долга всякого человека государству за свою защиту… И если многие люди вследствие неотвратимых случайностей сделались неспособными поддерживать себя своим трудом, то они не должны быть предоставлены частной благотворительности, а самое необходимое для существования должно быть им обеспечено законами государства… Иначе обстоит дело с физически сильными людьми, ибо таких надо заставить работать, а для того чтобы такие люди не могли отговариваться отсутствием работы, необходимо поощрять всякого рода промыслы, как судоходство, земледелие, рыболовство и все отрасли промышленности, предъявляющие спрос на рабочие руки».^[189]

Гоббс убедился, как трудно быть пророком в своем отечестве. Он вынужден бежать во Францию, опасаясь преследований со стороны Долгого парламента. Вернувшись на родину в годы Реставрации, он увидел, что и власть королей ничуть не лучше. Несмотря на то он пару лет обучал математике будущего короля Карла II, тот, наградив его пенсией в 100 фунтов стерлингов в год, забывал ее выплачивать. Палата общин создала специальный комитет, чтобы исследовать атеистические работы, куда включила и работы Гоббса (не зря он обозвал свою злую работу о парламенте «Бегемотом»). «Бегемота» печатали за границей. Собрание сочинений появилось в Амстердаме (1668).^[190] А как повели себя английские ученые мужи? Вскоре после смерти Гоббса иные умники из Оксфордского университета не постеснялись выпустить суровый декрет против «некоторых вредных книг и достойных осуждения ученых, которые подрывают авторитет священных особ монархов, их правительства и государства» (1682). В документе осуждались те стороны теории Гоббса, где сказано о зависимости власти от народа и о том, что всякая власть корнями своими уходит в волеизъявление нации: «Глас народ – глас Божий?»

Их кредо было иным: свобода и право существуют только для них, избранных. Демократия – всего лишь удобная ширма, за которой можно скрывать преступления или обычную трусость. Поэтому они и плетут заговоры против народов. Книги Гоббса «Левиафан» и «О гражданине» были преданы сожжению в цитадели науки и свободы – в Оксфордском университете (под аплодисменты профессуры). Хотя в это трудно поверить (как? в Англии!?). Счастье еще, что, как говорится, littera scirpta manet (написанное остается).

Ученые мужи лишь подтвердили высказывание Д. Локка: «Обучение наукам способствует развитию добродетели в людях с хорошими духовными задатками; в людях, не имеющих таких задатков, оно ведет лишь к тому, что они становятся еще более глупыми и дурными». При всех своих недостатках люди народа нам ближе и понятнее. Образы таких вот пуритан-англичан запечатлел Вальтер Скотт в лице Аввакума Многогневного и Джона Берли в одноименном романе. Здесь впервые заговорили народные массы. Заговорили как проповедники, солдаты, учителя. Их трибуна – не университетская или церковная кафедра, а на открытое поле, в стане восставших. А это, как говорят в Шотландии, а far cry (огромная разница) по сравнению с парламентской трибуной, с которой выступали буржуа. Иначе звучат и речи… «Речь Многогневного была в такой же мере дикой и несообразной, в какой неожиданным и несвоевременным было его вторжение на трибуну, но она била в самую точку, так как поднимала больные вопросы, обсуждение которых, с общего согласия, предполагалось отложить до более благоприятной поры».^[191] Fiat justitia… (лат. «Да свершится правосудие»). Страсть и искренность восставшего народа выше воспитания и культуры.

Консервативные пресвитерианцы выступали за введение строгой цензуры на печатные издания. При иных обстоятельствах известная доля строгости и пуританизма жизненно необходима для общества. Важно чувство меры. В Англии философов, отстаивавших принцип свободы и независимости, энергично поддержали литераторы. Воздадим должное светлой памяти английского первопечатника Уильяма Кекстона(1422–1491). Благодаря ему идеи свободомыслия, науки, культуры нашли в Англии материально-экономическую опору. «Презренный металл», будучи вырван из рук ростовщиков-иудеев, обретал в Англии легитимность, ореол почитания и благочестия, явившись в пуританско-реформаторских одеждах.

Последовательным защитником свободы слова и печати выступил великий английский поэт Джон Милтон (1608–1674). Родился он в Лондоне, где и пройдет вся его жизнь, в семье состоятельного нотариуса. Отец был не чужд знаний и талантов. Атмосфера, царившая в семье, заметно ускорила духовное и интеллектуальное развитие юноши. Здесь любили литературу, звучала музыка (отец играл на органе и скрипке, сочинял мадригалы. Милтон учился упорно и настойчиво. Он писал: «Жажда знаний была во мне столь велика, что, начиная с 12-летнего возраста, я редко когда кончал занятия и шел спать раньше полуночи». О годах своего детства (устами Христа в «Возвращенном рае») он скажет:

И будучи ребенком, не любил

Я детских игр. Мой ум стремился к знанью,

К общественному счастию и благу.

Он посещает лучшую лондонскую школу того времени (при соборе св. Павла). Здесь царит культ знаний. Повсюду латинские надписи типа: «Ingredere ut proficias» («Начни, дабы принести пользу»). Наиболее краткая и внушительная: «Либо учить, либо учиться, либо уйти». Директором тут был известный гуманист У. Лилли. Порядки в школе строгие. Учат латыни, греческому, древнееврейскому, восточным языкам. В 16 лет Милтон стал студентом Кембриджа. Если Оксфорд слыл цитаделью англиканских убеждений, то Кембридж считался центром пуританизма. Студенты распределялись по 16 колледжам, и Джон Милтон попал в «Колледж Христа». Трудно сказать, чего еще рассадником был тогда почтенный Кембридж, но Милтона поселили в грязноватом здании со зловещим названием – «Крысиный зал». Через 4 года он стал бакалавром, а спустя еще 3 года – магистром искусств. Для преподавания в университете пришлось бы надеть рясу (таковы были правила). Его это не прельщало. Милтон укрылся в поместье отца в Хортоне и весь отдался литературе (первые стихи написаны в 15 лет). В 1638–1639 гг. он посещает Италию – родину итальянских гуманистов. Штудирует и философию, говоря: «Божественная философия! Ты не сурова и не суха, как думают глупцы, но музыкальна ты как лютня Аполлона! Отведав раз твоих плодов, уже вечно можно вкушать на твоем пиру тот сладостный нектар, от которого нет пресыщения».^[192]

Его пуританская натура рвется из Италии домой, к родным берегам. Ведь, на родине, в Англии, назревают серьезные события. Страна гудит, как растревоженный улей. Грядет битва за свободу. «Я считал, что было бы низко в то время, когда мои соотечественники боролись за свободу, беззаботно путешествовать за границей ради личного интеллектуального развития». Милтон спешно возвращается в Англию, где начинает выступать с острыми памфлетами против господствующей англиканской церкви. Его талант сравнивают с гением, что может «высечь колосса из гранитной скалы».

Занимаясь воспитанием племянников, он работает над трактатом «О воспоминании» (1644). Вскоре ему пришлось окунуться в гущу действительности. Пуритане-пресвитерианцы приняли в парламенте закон о введении строгой цензуры на печатные издания. Милтон отвечает «Ареопагитикой, или Речью о свободе слова». Свобода слова рассматривается как важнейший принцип демократии. Как же можно «убивать» книгу?! «Убить книгу – почти то же, что убить человека, – писал он. – Тот, кто уничтожает книгу, убивает самый разум… многие люди живут на земле, лишь обременяя ее, но хорошая книга есть жизненная кровь высокого разума». Таково его понимание роли книги в жизни человека и общества. Пушкин скажет: «Милтон, друг и сподвижник Кромвеля, суровый фанатик, строгий творец… Тот, кто в злые дни – жертва языков, в бедности, в гонении и слепоте сохранил непреклонность души и продиктовал «Потерянный рай».

В трактате «Обязанности королей и магистратов» Милтон доказывает, что источник подлинной свободы – народ. Народ может избрать правителя, либо его отвергнуть («поставить его или сместить»). Когда суверен заботится не о нуждах народа, а лишь о себе и своих приближенных, народ обязан призвать его к ответу (и даже казнить). Революции нужен был такой просвещенный, умный, честный и энергичный человек. В итоге, 13 февраля 1649 г. его назначают Секретарем Республики по иностранным делам. Разве не так же два с половиной века спустя молодая Советская республика призвала заниматься иностранными делами образованнейшего Г. В. Чичерина?! Милтон не щадит себя, работая днем и ночью. Он переводит Декларацию об установлении республики, текст которой вскоре разошелся по миру. Английские революционеры понимали: революция должна уметь себя защищать. И не только огнем пушек, но и сильным, разящим словом. Государственный Совет приказывает президенту Брэдшоу: «приготовить акт, запрещающий печатать бранные и оскорбительные памфлеты против республики». 20 сентября 1649 г. учрежден Акт о печати, требовавший строгого контроля над газетами и информационными листками. Милтон поставил дело так, что стоеросовой цензуры не было («цензоры согласно этому акту не назначаются, так что каждый может публиковать свою книгу без разрешения цензуры, при условии, что имя печатника или автора будет указано, если это понадобится»). Говори правду, но не смей клеветать и лгать, ибо можешь понести за это наказание!