Рациональное и эмоциональное в судебной речи 19 страница

Для избежания ошибочного осуждения действующим правом и наукой установлены твердые принципы, соблюдение которых должно гарантировать следствие и суд от ложных выводов. Мы утверждаем презумпцию невиновности, в силу которой только суд вправе высказывать в окончательном виде мнение о виновности подсудимого и о заслуженном им наказании. Законом установлены требования о всестороннем, полном и объективном исследовании обстоятельств дела. А это означает, что даже тогда, когда обвиняемому угрожает не только казнь, но и незначительное наказание без лишения свободы, то и в таких случаях должно быть тщательно исследовано все, что говорит не только против него, но и опровергает обвинение. Но разве те, кто голосовал за смерть Далмацкого, знали что-либо об обстоятельствах убийства? Конечно, ничего не знали, равно как не знал всего и следователь, не говоря уже о том, что не сказал своего слова суд. Получилось как бы два параллельных расследования. Одно вне-процессуальное, проведенное общими собраниями, не располагавшими не только доказательствами, но хотя бы предварительной информацией органов расследования. Другое - законное расследование, но завершенное под давлением первого. Все это, несомненно, вызвало ненужную нервозность в работе следователя, а она несовместима с объективностью и чревата ошибками.

Закон достаточно широко предусматривает участие общественности в борьбе с преступностью, и думается, что расширение установленных им пределов не принесет пользы правосудию. Я уже упоминал о корреспонденциях. Статья «Можно ли ударить хулигана?» суду известна. В ней много искажений. Авторы вопреки тому, что выявлено следователем, берут под защиту Еременко и, не зная дела, утверждают о наличии хулиганского мотива убийства. Они допускают нападки на следователя и прокуратуру. Но тогда зачем же гласный суд? Полагаю, что авторы корреспонденции внесли немало сумятицы в формирование общественного мнения. А этого также не должно быть. Судебная хроника - хорошее средство расширения гласности правосудия, но и она не должна вмешиваться в работу следователя и юстиции. Возможно, мне возразят, что следователь не связан мнением собраний и позицией корреспондентов. Да, конечно, один не связан, а другой возьмет и поддастся искушению. Кажется, что в деле Далмацкого, как то ни прискорбно, случилось последнее. В результате же без достаточных, точнее, без всяких доказательств, предъявлено обвинение в преступлении, за которое может быть применена смертная казнь.

Было бы соблазнительно на этом и закончить защиту с просьбой оправдать Далмацкого по п. «б» ст. 102 УК РСФСР. К сожалению, по такому пути пойти нельзя. Ведь Игорь Иванов все же убит, и погиб он от руки Ивана Далмацкого. Поэтому защитник не вправе уклониться от исследования причинной и виновной связей в несчастии, постигшем семью Ивановых.

Далмацкий уверяет, что когда, подняв избитого брата, он увидел, что обидчик возвращается снова, и уже не один, а в компании с другим парнем, то им овладел ужас. Выхватив карманный складной нож, он с криком «не подходи» размахнулся и в слепом страхе ранил в голову Игоря. Похоже ли это на правду? Не только похоже, но, наверное, так и было. Хотя в суд вызвано свыше 30 свидетелей, но мотивы убийства могут прояснить лишь четыре человека: сам Иван Далмацкий, его партнер по скамье подсудимых Еременко, потерпевший Владимир Далмацкий и свидетель Ангелина Красовская - добрая знакомая Еременко и Игоря.

Показания Ивана Далмацкого я уже приводил. Он настаивает на состоянии необходимой обороны. Соответствует ли это истине? Была ли у Ивана необходимость защищаться? Не было ли здесь хотя бы так называемой мнимой обороны, то есть обороны без реальной опасности? Это также имеет существенное значение, поскольку убийство и при мнимой обороне исключает квалификацию по п. «б» ст. 102 УК. Решение вопроса об обороне невозможно без ответа на вопрос о нападении. Версия Ивана Далмацкого полностью объективно подтверждена. Следователем, как видно из цитированного мною обвинительного заключения, установлено, что братья Далмацкие подвергались неспровоцированному нападению Саши Еременко - молодого боксера первого разряда. Правда, Еременко утверждает, что Владимир Далмацкий взял его за левую руку. Владимир говорит, что он не дотрагивался ни до левой, ни до правой руки. На чьей же стороне правда? Ну, хорошо, пусть Владимир и взял Сашу за руку. Разве это давало последнему право обрушивать на голову Владимира сокрушительный удар, разбивать в кровь лицо, валить его на пол, нецензурно оскорблять обоих братьев? Но Александру Еременко нельзя верить, когда он выдвигает и столь пустяковый повод для оправдания своего зверства. Он просто изворачивается. Вы, конечно, запомнили, как еще 2 мая Еременко пытался обмануть следователя и выдумал лживую историю о нападении на него и Иванова двух Далмацких, из которых один - старший, то есть Иван, ранил в голову Игоря, а его, Еременко, - в руку. Под влиянием фактов Еременко впоследствии признал фальшивость первоначального показания и придумал новую историю с прикосновением Владимира к его левой руке. Нет, Еременко верить опасно, тем более что и процессуально он не свидетель, а сообвиняемый, чьи показания всегда требуют особой тщательной проверки.

Итак, первый этап реального нападения Еременко на Далмацких не вызвал сомнения у следователя, который предъявил Еременко обвинение в злостном хулиганстве.

Наступил второй этап: Еременко снова направился к своей жертве, теперь вдвоем с Игорем Ивановым. Правда, он отрицает умысел на новое нападение. Он сказал, что пошел не драться, а разыскивать по вагонам участников выпивки у Семашко. Довольно странное объяснение. Почему их надо было искать в случайном поезде, а не на квартирах или на улицах Петродворца? Он утверждает, что Иванов ничего не знал об избиении Владимира Далмацкого. Вот его подлинные слова в суде: «Когда я подошел к Игорю, то не сказал, что в тамбуре я ударил Владимира Далмацкого, я даже забыл об этом». Надо быть безнадежно испорченным лицемером, лгуном или предельно пьяным, чтобы покалечить человека и сразу же забыть столь постыдный и злобный поступок. Пойдем на самое крайнее - согласимся, в конце концов, что он, Еременко, все забыл. Но Иван Далмацкий ничего не забыл Такой человек, как Саша Еременко, не прояснит дела. Кроме того, остается еще другой источник познания истины, источник, безусловно, заслуживающий доверия и внимания, - это показания свидетеля Ангелины Красовской. Ей незачем выгораживать Далмацких. Она их не знает. Красовская, несомненно, симпатизировала Еременко, но и ради его спасения она не поступилась совестью.

По мнению обвинителей, Иван Далмацкий жаждал крови и размахивал ножом перед стеклом двери в тамбур. Ангелина же Красовская говорит, что по виду Далмацкого, размахивавшего ножом, было ясно, что он не желал, чтобы к нему подходили. Первое суждение, исходящее от обвинителей, достаточно наивно. Если бы Иван Далмацкий, мстя за брата, хотел нанести ножевое ранение обидчику или его приятелю, вряд ли он стал бы предупреждать их, размахивая ножом. Оценка же поведения Ивана Далмацкого, сделанная Ангелиной Красовской, вполне разумна. Обратите внимание: приближался вновь к тамбуру не случайный прохожий, но личность, ставшая Далмацкому хорошо известной и правомерно внушавшая ему страх.

С оборонительной точки зрения, избитый Владимир уже не помощь для Ивана. Иван остался один, а силач и дебошир возвращается снова, да еще с компаньоном. Иван не знал, кто он такой. Для него Игорь был лишь напарником Саши, а кто такой Саша - Иван уже отлично себе уяснил. Не забудьте, что и пассажиры вагона Пироженко и Сидоренко еще на предварительном следствии удостоверили, что как Иванов, так и Еременко были порядком нетрезвы. Так чего же хорошего мог ожидать от их прихода в тамбур Иван Далмацкий? Естественно, что он угрожал ножом, чтобы отпугнуть нападавших, а не для вызова на хулиганский бой.

Уважаемые обвинители, увлеченные односторонней версией о хулиганских побуждениях, якобы руководивших Иваном Далмацким, настаивают на том, будто ему ничто не угрожало. Допустим. Поверим, что Еременко и Иванов шли в тамбур с миссией доброй воли. Но откуда об этом мог знать Далмацкий? Ведь, избив в первый свой заход Владимира Далмацкого, Еременко, как помните из рассказа Красовской, отнюдь не был склонен извиниться или хотя бы считать инцидент исчерпанным. Так почему же Иван Далмацкий должен был поверить во внезапное перерождение этого человека, особенно после того, как тот укрепил свою позицию привлечением дополнительной силы в лице Иванова? Но самое, пожалуй, страшное то, что Еременко и Иванов все-таки действительно шли драться. Вот что мы узнали на этот счет от Красовской, допрошенной одной из первых в прокуратуре. В томе первом дела на листах 136, 137 и 152 имеются следующие протокольные записи ее показаний: «Я поняла, что Иванов и Еременко будут драться с Далмацкими. Иванов пошел вперед, Еременко сзади. Я не хотела смотреть драку, поэтому вслед за Еременко и Ивановым в тамбур, где находились Далмацкие, не пошла». И далее: «Я не люблю смотреть, как дерутся». Вы, граждане судьи, по существу этой записи также допрашивали Красовскую, и она в этом зале повторила то же самое.

Нужно и можно считать вполне доказанным, что опьяневший Еременко затеял злую потеху и вовлек в нее Игоря на погибель последнего. Не случайно поэтому и государственный обвинитель справедливо, но безуспешно пытался разбудить Сашину совесть, призывая его согласиться, что моральная ответственность за смерть Игоря Иванова при всех обстоятельствах остается на нем, Саше Еременко, заботливо оберегаемом почтенными корреспондентами. Древние мастера слова учили, что, кто много доказывает, тот ничего не докажет. Судебный защитник не вправе пренебрегать ни одним доказательством, проясняющим невиновность или меньшую виновность подсудимого. Следователь и обвинители, чтобы доказать хулиганский характер ранения Игоря Иванова, ссылались на то, что Иван Далмацкий раньше Иванова не знал, что применение ножа было вероломным и для Иванова неожиданным. А ведь и это совсем не так. Приведу дополнительные доказательства. Мы слыхали от Красовской, что, возвратясь из тамбура в вагон, после оказания первой помощи избитому Владимиру Далмацкому, она подошла к Еременко и Иванову, отозвала их в сторону и предупредила того и другого, что у Ивана Далмацкого есть нож. Больше того, она упрашивала обоих молодых людей не ходить в тамбур, указывая на опасность. Но уговоры привели к совершенно обратному эффекту - Еременко ей ответил: «Пустяки, я его ударил левой рукой, а если ударю правой - будет хуже». Успокаивал Красовскую и Игорь Иванов, заверил, что «все будет хорошо». Красовская, видя, что Еременко и Иванов не внемлют ее доводам и рвутся драться в тамбур, загородила собой проход, но они ее оттолкнули и все-таки двинулись к Далмацким. Абсолютно то же самое Красовская показывала и следователю, в чем легко убедиться из протокола ее допроса на листе 152 первого тома дела.

Иван Далмацкий стоял в тамбуре, видел борьбу между Красовской и ее приятелями. Возможно, что он слышал глупую похвальбу Еременко и во всяком случае отлично сознавал, что могут натворить кулаки боксера. И когда Иванов и Еременко, оттолкнув Красовскую, ворвались в тамбур, для Ивана Далмацкого наступило то самое положение, которое дает право на необходимую оборону.

Обвинители, чтобы опровергнуть тезис об убийстве при обороне, пусть с превышением ее необходимых пределов, ссылаются на то, что, видите ли, не было элементов внезапного нападения, что Иванов ничего плохого Далмацкому не делал. Так по закону вовсе и не требуется для признания необходимой обороны элемента внезапности. Пленум Верховного Суда в известном постановлении от 23 октября 1956 года указал, что «состояние необходимой обороны наступает не только в момент нападения, но и в тех случаях, когда налицо реальная угроза нападения». Какой еще, разрешите спросить, реальности обязан был дожидаться Иван Далмацкий? В тамбуре около него едва живой брат Владимир. К тамбуру рвутся, отталкивая Красовскую, подвыпившие парни, ухарский нрав одного из коих испытан уже достаточно реально. Не хочу думать плохо об Игоре Иванове. Но Далмацкий так думать мог. У него были все основания считать Иванова соратником Еременко в начатом нападении, как это считала и Красовская. И если даже Далмацкий ошибался, то в данном случае, как указал тот же Пленум Верховного Суда, наступает состояние мнимой обороны, не имеющей ничего даже отдаленно общего с хулиганскими побуждениями. Таким образом, не подлежит никакому сомнению, что Далмацкий причинил ножевое ранение Иванову, находясь в состоянии обороны.

Превысил ли Далмацкий пределы дозволенной законом обороны, подлежит ли он уголовной ответственности? Вопрос не простой. Он решается в зависимости от того, должен ли был Иван Далмацкий терпеливо выжидать, пока с ним не расправятся так, как несколькими минутами раньше расправились с его братом Владимиром. Очевидно, что было бы несправедливым предъявить такое требование к Далмацкому. Не могли он обратиться в бегство, допустим, в следующий вагон, оставив на произвол судьбы и на милость нападавших неспособного к самозащите Владимира? Не говоря уже об аморальности подобного поведения, спасительное бегство исключалось по той причине, что входная дверь в следующий вагон не открывалась. Это единогласно подтвердили свидетели - проводники поезда. Была еще одна возможность - спрыгнуть на ходу поезда под откос, но и это почти верная смерть и предательство беззащитного Владимира. Наконец, можно было как будто прорваться внутрь вагона. Но ведь там у самого входа стоят Еременко и Иванов, соприкосновения с которыми больше всего и страшился Далмацкий. Оставалось одно - защищаться, не выходя из тамбура. Как - это уже другой вопрос. Вряд ли с голыми руками Далмацкий один против двух мог надеяться на успех. Не исключено, что в данной обстановке позволительно было воспользоваться любым средством отражения, включая карманный нож. Однако от нанесения смертельного удара, по крайней мере на этом этапе обороны, следовало удержаться. Далмацкий мог для приведения в чувство нападавших ограничиться нанесением менее серьезного ранения в любую неопасную для жизни часть тела. Нет спора, что в создавшейся обстановке рассуждать и думать было не так просто. Предельно, в чем можно обвинить Ивана Далмацкого, причем со смягчающими обстоятельствами, это в убийстве при превышении пределов необходимой обороны, т.е. по ст. 105-й УК. Предложенная квалификация не требует обязательного лишения свободы. Если вы учтете все особенности обстановки, при которой Далмацкому пришлось защищать себя и брата, но не найдете возможным согласиться с его объяснениями о необходимой обороне, то, даже признав превышение ее законных пределов, я надеюсь, что вы не станете лишать Далмацкого свободы.

Киселев Я.С. Речь в защиту Бердникова

Товарищи судьи!

Я должен покаяться - слишком много мы, стороны, вносили горячности в допрос подсудимого и потерпевшей. Временами в судебном заседании бушевали страсти. Барометр показывал бурю.

Но в этом повинны не столько мы, сколько само дело. По нему невозможно вынести приговор, который в какой-то степени удовлетворял бы обе стороны, нельзя прийти к выводу: в чем-то право обвинение, а кое в чем права защита. Нет, одно из двух: или подсудимый - человек без совести и чести, он цинично преследовал потерпевшую, а теперь так же цинично клевещет на нее, или потерпевшая, которая отнюдь не потерпевшая, цинично обманывала честного и прямодушного человека, а когда обман должен был раскрыться, она, чтобы помешать этому, возводит ложное обвинение. Или или! Третьего не дано.

Приступая к судебному следствию, каждая из сторон не только считала свою точку зрения единственно возможной, но любую иную рассматривала едва ли не как посягательство на истину. Но вот закончено судебное следствие. Все доказательства рассмотрены, исследованы, проверены. Не осталось ничего невыясненного или сомнительного. Все стало на свои места. А позиции сторон? Кое-что изменилось, но в главном они остались прежними. Спор продолжается. Но теперь уже нет места для страстей. В действие должен вступить точный, беспристрастный, выверенный анализ.

Наше дело должно было пройти сложный и трудный путь. Да и как могло быть иначе? Следствие еще не было закончено, не были получены последние объяснения обвиняемого, шел еще допрос свидетелей и никто, разумеется, не знал, что они покажут, а обвинение против Сергея Тимофеевича Бердникова было уже признано установленным и доказанным. Признано путем, для которого в законе нет основания, путем несправедливым, вызывающим острое чувство протеста. За неделю до окончания следствия появился в газете тот самый фельетон «Чубаровец в конторке мастера», который приобщен к делу. В фельетоне как о чем-то совершенно достоверном доводится до общего сведения о преступлении Бердникова: 54-летний селадон понуждал к сожительству молодую, светящуюся нежным розовым светом невинности Наталию Туркину, попавшую на свою беду в зависимость от Бердникова.

Выступление печати! Оно, естественно, воспринимается как выражение общественного мнения. С вниманием и уважением мы относимся к нему. Тысячами читателей фельетон был воспринят как полное и верное отражение действительности. Вина Бердникова считалась доказанной еще до того, как дело пришло в суд.

Да, суд независим. Фельетон не может предрешить приговор. Все это самоочевидно. Но ведь не существует такого барьера, да и не нужен он, который отгораживал бы суд от общественного мнения, выраженного в печати. Не обинуясь, можно сказать, что появление фельетона потребовало от суда дополнительных усилий для того, чтобы подойти к делу непредвзято, чтобы освободиться от воздействия навязываемой точки зрения. Не сомневаюсь, суд с этим справился и справится. Но это не значит, что работа суда не была затруднена. В гораздо большей степени фельетон затруднил работу следователя. Следователь поторопился, надеюсь, теперь это уже очевидно, передавая материалы фельетонисту. Фельетонист поторопился с опубликованием своего опуса. И вот началось то, что психологи называют индукцией: сначала следователь вдохновил фельетониста, а затем фельетонист стал вдохновлять следователя. В самом деле, допустим, что после появления фельетона Бердников представил следствию убедительные доказательства своей невиновности. В какое положение поставил себя следователь? Что ему делать? Прекратить дело? Казалось бы, единственное, что нужно сделать! А как быть с фельетоном? Материал-то давал он, следователь. Значит, нужно признать, что ввел в заблуждение общественное мнение, зря очернил честного человека. Нужно! Но… сколько «но» расставил на своем пути следователь. Впрочем, от этих «но» можно и избавиться. Для этого надобно только одно: верить! Верить, несмотря ни на что, верить вопреки всему, верить, пренебрегая доказательствами, что Бердников виноват. Ведь если с ходу отвергнуть все доводы Бердникова, как бы они ни были убедительны, то тогда окажется, что фельетон, хотя и ставит в трудное положение, но только Бердникова, а не следователя.

Я не случайно начал с покаяния в горячности. Если страсти и разгорались, то не в малой степени повинен в этом злополучный фельетон. Фельетон приобщен следователем к делу. Зачем? Как доказательство? Фельетон им служить не может. Приобщен как мнение сведущего лица? И это невозможно, если следовать закону. Для чего же приобщен фельетон? Неужели для эдакого деликатного предупреждения судьям: «Вы, конечно, свободны вынести любой приговор, но учтите, общественное мнение уже выражено»? Нет, не могу я допустить, что обвинительная власть пыталась таким путем воздействовать на суд. Так для чего же приобщен фельетон? Неизвестно. Хорошо было бы, объясни нам это прокурор в реплике. Справедливости ради нужно отметить, что в обвинительной речи ни слова не было о фельетоне. Светлый облик Наталии Федоровны Туркиной, так любовно выписанный фельетонистом, настолько потускнел, что о фельетоне было неловко и вспоминать. Хотя облик Туркиной и претерпел изменения, все же ее показания по-прежнему, по мнению прокурора, остаются основой обвинения.

Что же, попытаемся проверить эти показания.

Суд их помнит, и если я позволю что-то повторить, то только потому, что теперь, когда все материалы дела проверены, легко обнаружить в показаниях Туркиной то, что раньше ускользало от внимания.

Наталия Федоровна Туркина, только что предупрежденная об ответственности за дачу ложных показаний, начала с заявления: «Я буду показывать только правду». Никто еще в этом не усомнился, а Туркина торопится рассеять сомнения. Но не будем к этому придираться, отнесем это за счет того, что, как только речь заходит об ее правдивости, Наталия Федоровна становится особо чувствительной и щепетильной.

Но вот уже следующая фраза, дополнившая декларацию о правдивости, заслуживает особого внимания. Туркина возвестила: «Я не питаю никакого зла к Бердникову». Это звучит как едва прикрытая просьба о доверии - не питает зла, значит, не станет возводить ложное обвинение. И я, как защитник Бердникова, готов повторить вслед за Туркиной - верно, не питает она зла к подсудимому.

Стоит призадуматься, как могло случиться, что жертва не питает зла к обидчику? Бердников, если верить Туркиной, посягал на ее женскую честь, преследовал ее, ставил в невыносимое положение, позорил ее и клеветал на нее, словом, причинил ей из самых гнусных побуждений столько зла. Как же могло все это не возмутить ее? Вчуже пылаешь гневом против Бердникова, когда слышишь, как он издевался над беззащитной Туркиной. Как же ей, униженной и оскорбленной, не питать зла к нему?

Нет, если правда то, что Туркина показывала о Бердникове, то она говорит неправду, заявляя, что не питает к нему зла. Или, если говорит правду, что не имеет против него зла, то неправда все то, что она наговорила на Бердникова.

Не будем излишне строги к Туркиной. Может быть, первые неудачные фразы в ее показаниях объясняются волнением, таким понятным. Проверим, какова суть ее показаний.

Наталия Федоровна, сообщив суду, что она правдива и очищена от злых чувств, перешла к изложению фактов. Она показала, что была принята на завод по рекомендации и настоянию Бердникова. Эти показания ее верны. Она показывала, что Бердников, мастер, начальник смены, сам обучал ее токарному делу. И эти показания ее верны. Она показала, что бывали случаи, когда Бердников, хотя небольшую, но часть работы за нее делал, чтобы она выполнила норму. И эти показания ее верны.

Итак, ее показания о том, что Бердников внимательно и заботливо относился к ней несколько первых месяцев ее работы на заводе, полностью соответствуют действительности.

Туркина старательно работала, и это подтверждается. Следовательно, не было никаких деловых причин к тому, чтобы мастер изменил к худшему отношение к добросовестной работнице. А отношения изменились. И очень резко. Бердников не то, что стал безразличен к той, к кому он был так заботлив, он стал враждебен, открыто, не скрываясь, враждебен. Туркина показывала: Бердников придирчиво выискивал брак в ее работе. И это подтвердилось. Туркина показывала: Бердников выживал ее с завода. И это подтвердилось. Начальник цеха, свидетель Свиридов, припомнил: когда он пытался образумить Бердникова и убедить его быть справедливым к Туркиной, Бердников раскрыл свой замысел: «Гнать ее нужно с завода, гнать!»

Но почему «нужно гнать», не сказал.

Сами эти факты, о которых говорит Туркина, достаточно впечатляющи. И легко может показаться, что то объяснение, которое она дает этим фактам, похоже на правду. Наталия Федоровна, видя заботу и внимание мастера, была убеждена, что он все это делает, так сказать, по зову совести. Но как она ошиблась! Оказывается, Бердников расставлял силки, он надеялся склонить ее к сожительству. Действовал он осторожно, ничем не возбуждая ее подозрений. По простоте душевной она поделилась с Бердниковым своей радостью: муж, который свыше года был в отсутствии, приехал к ней. И тут-то Бердников, сообразив, что рушится все то, что он так коварно и так тщательно готовил, потребовал грубо и цинично: «Сожительствуй со мной!» Потребовал угрожая и запугивая. И только тогда открылись глаза у Наталии Федоровны. Это было для нее катастрофой. Так гибнет вера в человека. А когда возмущенная до глубины души Наталия Федоровна отвергла циничное предложение Бердникова, он стал выживать ее с завода.

И чтобы подтвердить и эту часть своих показаний, Наталия Федоровна еще на следствии предъявила записку Бердникова. Ярость лишила его осторожности, он, разоблачая себя, написал: «В последний раз говорю, не хочешь добром, заставлю».

Все в показаниях Туркиной как будто убеждает, все как будто свидетельствует о вине Бердникова. И все же… В суде нет ничего опаснее полуправды. Ложь полная и законченная, ее нетрудно обнаружить. Полуправда неизмеримо труднее разоблачается. В полуправду вкраплены фактик, другой, а то и третий, каждый из них чем-то подтвержден, - вот и возникает нечто вроде психологической экстраполяции. Часть фактов верна, значит, и другая верна. А это вовсе не так.

Судебное следствие, проведенное так, что в значительной мере была выполнена работа, которую надлежало проделать следователю, дает нам право утверждать: показания Туркиной есть та полуправда, что на самом деле является только оболочкой для лжи. Для оценки показаний Туркиной самым важным, как это нередко бывает, оказывается не то, что в них есть, а то, чего в них нет, то, о чем предпочла умолчать Туркина.

В апреле этого года вернулся к Туркиной ее законный супруг, Александр Туркин. До его приезда чистая и наивная Наталия Федоровна и не подозревала о злом умысле Бердникова. Запомним это. А запомнив, постараемся разобраться, почему Туркина рассказ о своих отношениях с Бердниковым начинает с октября прошлого года, то есть с того времени, когда она пришла на завод. Почему начинает с октября? Разве задолго до начала ее работы на заводе не возникли, развились и окрепли ее отношения с Бердниковым? Об этих своих отношениях не только в трех своих показаниях на следствии, но и здесь, в суде, Туркина не промолвила ни слова до тех пор, пока в результате допроса у нее не была отнята возможность их отрицать. Что же было в этих отношениях такого, что побуждало Наталию Федоровну так старательно скрывать их?

Спрашивая так, не ставлю ли я, по известному присловью, телегу впереди коня? Не доказав еще, что были какие-то особые отношения, связывающие Бердникова и Туркину, я позволяю себе утверждать, что она их скрывает. Есть ли к тому доказательства?

Можно ли считать таким доказательством показания Бердникова? Он утверждал и утверждает, что Туркина с ним сожительствовала задолго до ее поступления на завод, когда не могло быть и речи о какой бы то ни было служебной зависимости. Но Бердников - подсудимый и, конечно, понимает, что для его оправдания необходимо вызвать недоверие к показаниям Туркиной.

Есть еще одно обстоятельство, которое, на первый взгляд, ослабляет доказательственное значение показаний Бердникова. На вопрос следователя Бердников показал, что никаких доказательств, подтверждающих его заявление о близости с Туркиной, он представить не может.

Следователь счел его заявление клеветой, вызванной стремлением снять с себя ответственность.

Следователя можно было бы понять, если бы он, прежде чем решить вопрос, кому верить, Бердникову или Туркиной, сделал бы все необходимое, чтобы разобраться в подлинном облике их обоих. Но даже намека на такую попытку в деле не найдешь. Поэтому и пришлось нам в суде так много заниматься тем, что надлежало сделать на предварительном следствии.

Клевещет ли Бердников? Чтобы обоснованно ответить на это, нужно присмотреться, и внимательно, к Наталии Федоровне Туркиной.

По показаниям Туркиной, она немногим более года назад приехала из Пскова к своей матери. Что делала, где и как трудилась Наталия Федоровна в Пскове? На следствии она об этом умолчала. Но в суде Туркина все же была спрошена, на какие средства она жила в Пскове? Товарищи судьи, вы помните ее ответ: «Жила на средства мужа». Отвечая, Наталия Федоровна не знала или не помнила, что по запросу суда получена копия приговора, которым осужден ее муж. Не буду упрекать ее за то, что она говорила неправду о муже. Свидетельница Варкушева показала, что Туркина ей жаловалась: муж ее, электромонтер, погиб на трудовом посту, в аварии. Так Туркина рассказывала пригорюнясь и свидетелю Прохорову. Наталию Федоровну можно по-человечески понять: не очень приятно разглашать, что муж отбывает наказание. Но есть одно обстоятельство, характеризующее Туркину значительно острее, чем ложь о муже. Когда Туркину спросили, зачем она живого мужа записывала в покойники, она без тени смущения, мгновенно найдясь, парировала обвинение во лжи: «Что из того, что он жив? Для меня он был мертв». Стыдно лгать, но проявлять такую «находчивость», когда уличена во лжи, пожалуй, еще стыднее!

Итак, выяснилось, в Пскове супруги Туркины жили на средства главы семьи - Александра Туркина. Из приговора видно, что Туркин в течение полутора лет совершил 14 краж. Совершал он их аккуратно, осмотрительно, долго не попадаясь, и совершал их вроде как по расписанию, примерно по одной краже в месяц. И любящие супруги, Наталия и Александр Туркины, жили на уворованное. Все это и называла Наталия Федоровна «жить на средства мужа». Жила, расходовала украденные деньги так, чтобы их хватило до следующей кражи, и ничего - не возражала.

Позволю себе выразить уверенность, что если бы следователь знал то, что узнано на суде, то Наталии Федоровне не было бы оказано столь широкое доверие, и при решении вопроса, кто из двоих говорит правду, она или Сергей Тимофеевич Бердников, вопрос не был бы столь категорически решен в пользу Туркиной.

Но, может быть, в Пскове Наталия Федоровна была под тлетворным влиянием своего супруга, а приехав в Ленинград, она сбросила груз прошлого и обновилась душой? Проверим, что же она делала в Ленинграде.