ГЛАВА 2. СОБОРНОЕ НАЧАЛО В ПОЭТИКЕ ПУШКИНА.

Пуш­кин­ское про­из­ве­де­ние мо­жет быть по­ня­то как эс­те­ти­че­с­кий об­ра­зец сле­до­ва­ния пра­во­слав­ной эти­ке.

Су­ще­ст­вен­но, что в этот ха­рак­тер­ный для рус­ско­го мен­та­ли­те­та эти­че­с­кий оре­ол по­па­да­ют прак­ти­че­с­ки все (за не­ко­то­ры­ми ис­клю­че­ни­я­ми, о ко­то­рых — ни­же) пуш­кин­ские пер­со­на­жи.

Так, Петр Гри­нев, ко­то­рый про­ни­ца­тель­но "чув­ст­во­вал, что лю­бовь моя не слиш­ком его (от­ца. — И. Е.) тро­нет и что он бу­дет на нее смо­т­реть, как на блажь мо­ло­до­го че­ло­ве­ка"[1] (отец ви­дит в этой "ро­ман­ти­че­с­кой" люб­ви "про­ка­зы", за ко­то­рые ви­нов­ни­ка над­ле­жит "про­учить <...> пу­тем"), по­сле по­стиг­ших Ма­шу Ми­ро­но­ву бед­ст­вий "знал, что отец поч­тет за сча­с­тье и вме­нит се­бе в обя­зан­ность при­нять дочь за­слу­жен­но­го во­и­на, по­гиб­ше­го за оте­че­ст­во". Стран­но, но хри­с­ти­ан­ский эти­че­с­кий под­текст та­кой готов­но­с­ти пер­со­на­жа, на­сколь­ко нам из­ве­ст­но, ни­ког­да не фик­си­ро­вал­ся в пуш­ки­но­ве­де­нии. Меж­ду тем, мы ви­дим, что "обя­занность" (т. е. долг гос­те­при­им­ст­ва) не­по­сред­ст­вен­но сле­ду­ет за сча­с­ть­ем при­нять по­ст­ра­дав­шую си­ро­ту. За та­кой го­тов­но­с­тью сто­ит, ко­неч­но, хри­с­ти­ан­ское от­но­ше­ние к ближ­не­му (пря­мо про­ти­во­по­лож­ное мер­кан­тиль­но­му праг­ма­ти­че­с­ко­му рас­че­ту на вы­год­ную же­нить­бу сы­на).

Как по­мнит чи­та­тель, уве­рен­ность рас­сказ­чи­ка впол­не под­тверж­да­ет­ся:

Ма­рья Ива­нов­на при­ня­та бы­ла мо­и­ми ро­ди­те­ля­ми с тем ис­крен­ним ра­ду­ши­ем, ко­то­рое от­ли­ча­ло лю­дей ста­ро­го ве­ка. Они ви­де­ли бла­го­дать Бо­жию в том, что име­ли слу­чай при­ютить и об­ла­с­кать бед­ную си­ро­ту. <...> Моя лю­бовь уже не ка­за­лась ба­тюш­ке пу­с­той бла­жью; а ма­туш­ка толь­ко то­го и же­ла­ла, чтоб ее Пе­т­ру­ша же­нил­ся на ми­лой ка­пи­тан­ской доч­ке.

В этом фраг­мен­те клю­че­вым по­ня­ти­ем яв­ля­ет­ся имен­но бла­го­дать Бо­жия (ис­точ­ник со­бор­но­го еди­не­ния), ко­то­рую лю­ди "ста­ро­го ве­ка" ви­де­ли в де­я­тель­ной под­держ­ке на­и­бо­лее нуж­да­ю­ще­го­ся и на­и­бо­лее сла­бо­го по­это­му че­ло­ве­ка: не "об­ла­с­кать бед­ную си­ро­ту" — зна­чит, по­сту­пить про­тив­но хри­с­ти­ан­ской пра­во­слав­ной со­ве­с­ти.

Су­ще­ст­вен­но, что та­кое по­ве­де­ние пер­со­на­жей дик­ту­ет­ся не юри­ди­че­с­ки­ми (пра­во­вы­ми) рам­ка­ми За­ко­на, но име­ет со­вер­шен­но иной под­текст. Мы ви­дим не хо­луй­ское за­ис­ки­ва­ние пе­ред бо­га­тым и удач­ли­вым, а хри­с­ти­ан­скую по­мощь не­иму­ще­му и нуж­да­ю­ще­му­ся. Воз­ни­ка­ет но­вое — во Хри­с­те — бла­го­дат­ное еди­не­ние лю­дей. При­чем, оно изо­б­ра­жа­ет­ся во впол­не ре­а­ли­с­ти­че­с­ком про­из­ве­де­нии, а не в нор­ма­тив­ном тек­с­те. Впро­чем, та­кой тип по­ве­де­ния, со­от­вет­ст­ву­ю­щий оп­ре­де­лен­но­му ти­пу куль­ту­ры, хо­ро­шо зна­ком рус­ско­му чи­та­те­лю по его мно­го­чис­лен­ным "жиз­нен­ным ана­ло­гам"[2]. Та­ким об­ра­зом, со­бор­ное еди­не­ние лю­дей не может быть объ­яс­не­но в "за­кон­ни­че­с­кой" си­с­те­ме ко­ор­ди­нат: тре­бу­ет­ся иная, бо­лее слож­ная, на­уч­ная ак­си­о­ло­гия для опи­са­ния это­го явления.

Ду­хов­ная "ино­род­ность" Шва­б­ри­на, чуж­дость его пра­во­слав­ной нрав­ст­вен­но­с­ти, тек­с­ту­аль­но под­чер­ки­ва­ет­ся как его ино­языч­ной ре­чью при пер­вом же по­яв­ле­нии на стра­ни­цах "Ка­пи­тан­ской доч­ки" (ав­тор пе­ре­да­ет ее по–рус­ски, но важ­на здесь имен­но ре­мар­ка "ска­зал он (Шва­б­рин. — И. Е.) мне по–фран­цуз­ски"), так и ино­языч­ным ко­ми­че­с­ким оп­ре­де­ле­ни­ем его ге­не­ра­лом: "этот Шваб­рин пре­ве­ли­кий Schelm" — уни­каль­ной для пуш­кин­ской по­ве­с­ти не­мец­ко­языч­ной встав­кой, кор­ре­с­пон­ди­ру­ю­щей лишь с еще од­ним — фран­цуз­ским — тек­с­том, от­но­си­мым к фран­цу­зу Бо­п­ре: "pour être outchitel". Мож­но от­ме­тить и вы­ска­зан­ное при зна­ком­ст­ве Шва­б­ри­ным "же­ла­ние уви­деть на­ко­нец че­ло­ве­че­с­кое ли­цо", ма­ни­фе­с­ти­ру­ю­щее его ду­хов­ную ина­ко­вость в Бе­ло­гор­ской крепос­ти.

Кон­тра­с­ти­ру­ю­щим фо­ном для это­го пер­со­на­жа яв­ля­ет­ся рос­сий­ский не­мец Ан­д­рей Кар­ло­вич Р., в ре­чи ко­то­ро­го "силь­но от­зы­вал­ся не­мец­кий вы­го­вор", од­на­ко же орен­бург­ский "ста­рин­ный то­ва­рищ" Ан­д­рея Пе­т­ро­ви­ча Гри­не­ва го­во­рит с его сы­ном по–рус­ски.

В "Ка­пи­тан­ской доч­ке" за­ме­ча­тель­на по­сле­до­ва­тель­ная ори­ен­та­ция на "ми­лость" (а не "пра­во­су­дие") и "бла­го­дать Бо­жию", рав­но как и от­каз от "за­кон­ни­че­ст­ва" у по­ляр­ных пер­со­на­жей ро­ма­на: Ека­те­ри­ны II и Пу­га­че­ва. За ис­клю­че­ни­ем Шва­б­ри­на, ко­то­рый "в Бо­га не ве­ру­ет", и "ста­рич­ка в го­лу­бой лен­те" пер­со­на­жи на­хо­дят­ся в пре­де­лах пра­во­слав­ной ак­си­о­ло­гии, хо­тя и при­над­ле­жат про­ти­во­бор­ст­ву­ю­щим сто­ро­нам.

Ю. М. Лот­ман ха­рак­те­ри­зу­ет "от­вет" Ма­ши Ми­ро­но­вой Ека­те­ри­не как "не­о­жи­дан­ный"[3]. Дей­ст­ви­тель­но, при оп­ре­де­лен­ной научной ус­та­нов­ке он мо­жет — и да­же дол­жен — по­ка­зать­ся имен­но та­ко­вым. Ес­ли счи­тать пра­во­слав­ную эти­ку, ко­то­рая дей­ст­ви­тель­но "про­воз­гла­ша­ет вер­хо­вен­ст­во со­ве­с­ти над за­ко­ном и по­ка­я­ния над су­дом"[4], все­го–на­все­го уто­пи­ей. Од­на­ко при по­доб­ном от­но­ше­нии к "за­ко­ну" и "со­ве­с­ти", пред­по­ла­га­ю­щем все–та­ки впол­не оп­ре­де­лен­ную ие­рар­хию этих по­ня­тий, "не­о­жи­данным" дол­жен ка­зать­ся не толь­ко от­вет Ма­ши Ми­ро­но­вой, но так­же пра­во­слав­ный эти­че­с­кий кру­го­зор и дру­гих пуш­кин­ских пер­со­на­жей.

На­про­тив, ес­ли ис­сле­до­ва­тель най­дет в се­бе "ши­ро­ту по­ни­ма­ния" (А. П. Скаф­ты­мов) и при­мет ту ие­рар­хию за­ко­на и бла­го­да­ти, ко­то­рую дик­ту­ет са­ма по­эти­ка пуш­кин­ской по­ве­с­ти, то от­вет Ма­ши Ми­ро­но­вой ока­жет­ся не "не­о­жи­дан­ным", а един­ст­вен­но для нее воз­мож­ным. Бук­валь­ное сов­па­де­ние сло­вес­ных фор­мул по­же­ла­ния сча­с­тья Ма­ше Ми­ро­но­вой со сто­ро­ны от­ца — в бла­го­словении ("дай Бог вам лю­бовь да со­вет") — и его про­тив­ни­ка и по­бе­ди­те­ля Пу­га­че­ва ("дай вам Бог лю­бовь да со­вет") — так­же со­вер­шен­но за­ко­но­мер­но и не долж­но удив­лять. Пра­во­слав­ная уста­нов­ка по­мо­га­ет по­нять — по­че­му го­су­да­ры­ня чув­ст­ву­ет се­бя "в дол­гу пе­ред до­че­рью ка­пи­та­на Ми­ро­но­ва" и об­ла­с­ки­ва­ет "бед­ную си­ро­ту" (с по­сле­до­ва­тель­но "за­кон­ни­че­с­ких" по­зи­ций со­вер­шен­но не­яс­но — о ка­ком дол­ге мо­жет ид­ти речь).

Не долж­но удив­лять и то, что про­бле­ма бла­го­сло­ве­ния яв­ля­ет­ся цен­т­раль­ной про­бле­мой по­эти­ки "Ка­пи­тан­ской доч­ки". Для эго­цен­т­рич­но­го се­ку­ля­ри­зо­ван­но­го со­зна­ния не тре­бу­ет­ся ни­ка­ко­го бла­го­сло­ве­ния. По­это­му и этот пласт ху­до­же­ст­вен­но­го со­дер­жа­ния пуш­кин­ской по­ве­с­ти мо­жет быть ин­тер­пре­ти­ро­ван как од­но из про­яв­ле­ний со­бор­но­го на­ча­ла. При­ве­дем не­сколь­ко ха­рак­тер­ных при­ме­ров, сви­де­тель­ст­ву­ю­щих о зна­чи­мо­с­ти дан­но­го мо­ти­ва в ху­до­же­ст­вен­ном ми­ре про­из­ве­де­ния:

Ро­ди­те­ли мои бла­го­сло­ви­ли ме­ня. Ба­тюш­ка ска­зал мне: "Про­щай Петр. Слу­жи вер­но, ко­му при­сяг­нешь, <...> и по­мни по­сло­ви­цу: бе­ре­ги пла­тье сно­ву, а честь смо­ло­ду".

Ав­то­ри­тет­ность на­пут­ст­вен­но­го от­цов­ско­го сло­ва под­креп­ля­ет­ся в дан­ном слу­чае не толь­ко от­сыл­кой к на­род­ной му­д­ро­с­ти, за­фик­си­ро­ван­ной по­сло­ви­цей, но и тем, что ав­тор­ской во­лей по­вто­ря­ет­ся — в рас­ши­рен­ном ва­ри­ан­те — из­ве­ст­ный эпи­граф к по­ве­сти. Со­сед­ст­во хри­с­ти­ан­ско­го бла­го­сло­ве­ния и фоль­к­лор­но­го текс­та чрез­вы­чай­но зна­ме­на­тель­но: оно ма­ни­фе­с­ти­ру­ет глу­бин­ную уко­ре­нен­ность жиз­ни геро­ев од­но­вре­мен­но как в сти­хии на­род­но­го (про­сто­на­род­но­го) ко­с­мо­са, так и в хри­с­ти­ан­ском эти­че­с­ком кон­ти­ну­у­ме, про­яв­ля­ю­щем­ся на уров­не бы­то­во­го по­ве­де­ния. В эпи­зо­де сна Гри­не­ва, в ко­то­ром тот ви­дит "не­что про­ро­че­с­кое", цен­т­раль­ное ме­с­то за­ни­ма­ет, как из­ве­ст­но, имен­но бла­го­сло­ве­ние[5]. Ма­туш­ка, об­ра­ща­ясь к "Ан­д­рею Пе­т­ро­ви­чу" (в этом эпи­зо­де сна — до то­го, как ге­рой "ус­т­ре­мил гла­за <...> на боль­но­го" — ме­та­мор­фо­за с "от­цом" еще не ста­ла фак­том со­зна­ния ге­роя и чи­та­те­ля), го­во­рит: "Пе­т­ру­ша при­ехал; он во­ро­тил­ся, уз­нав о тво­ей бо­лез­ни; бла­го­сло­ви его". Уже по­сле транс­фор­ма­ции "боль­но­го" в му­жи­ка "с чер­ной бо­ро­дою" и во­про­са Гри­не­ва — "с ка­кой ста­ти мне про­сить бла­го­сло­ве­ния у му­жи­ка?", ма­туш­ка про­из­но­сит: "Все рав­но, Пе­т­ру­ша <...> это твой по­са­же­ный отец; по­це­луй у не­го руч­ку, и пусть он те­бя бла­го­сло­вит..." На­ко­нец, сам "страш­ный му­жик" "ла­с­ко­во ме­ня (Пе­т­ра Гри­не­ва. – И. Е.) кли­кал, го­во­ря: "Не бойсь, по­дой­ди под мое бла­го­сло­ве­ние..." Тра­ги­че­с­кая кол­ли­зия, ко­то­рую пы­та­ет­ся раз­ре­шить ге­рой ("ужас и не­до­уме­ние ов­ла­де­ли мною"), та­ким об­ра­зом, име­ет в сво­ей ос­но­ве как раз про­бле­му бла­го­сло­ве­ния.

Есаулов И. А. Пасхальность русской словесности. М., 2004.

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Новая книга не только продолжает прошлые изыскания, но и развивает их в разных направлениях. В предлагаемой работе мы не ограничиваемся лишь рассмотрением художественной литературы:

в первых главах обосновывается необходимость выделения пасхального и рождественского архетипов,описывается их воздействие не только на собственно художественное творчество, но и на «структуры повседневности», а также их присутствие в некоторых философских и научных системах. Мы попытаемся показать, как именно «память» пасхального архетипа проявляется в литературных мотивах, сюжетах, жанрах и почему выделенные нами архетипы не сводимы к тем или иным частным литературным проявлениям. В книге ставится проблема визуальной доминанты русской словесности, а также интерпретируется – в интересующем нас аспекте – неприятие отечественными религиозными философами «иллюзионизма» живописи и предпочтения ими изображений иконного типа. Рождественские и пасхальные ориентации анализируются и в сфере «неофициальной» культуры через соотношение шутовства и юродства. Прослеживаются механизмы метаморфоз и псевдоморфоз, которые происходят в русской словесности с пасхальным и рождественским архетипами.