Сексология и половое воспитание

Донаучные этапы

Определяющей их чертой является рассмотрение пола и сексуальности в свете религии и морали. Мифология и религиозная символика насыщены трактовками биологических и психических аспектов мужского и женского начал. В них двуполость предстает как трансцендентная категория, как развивающаяся по собственным законам абстракция, некая надиндивидуальная сила, некий отражающий космический мир в мире человеческом принцип, который связан с другими подобными принципами (чета и нечета, правого и левого, добра и зла, и т. д.). Вдохновленные этими принципами метафоры одухотворяют лучшие образцы лирической поэзии, образы народного творчества. Вместе с тем в этих трактовках двуполости налицо регламентация сексуальности через диктуемые теми или иными религиозно‑мистическими системами предписания, следствием чего является, как отмечает P. Derar (1979), наложение религии и эротики в человеческой психологии. Оно отражается в таких литературных памятниках, как индийская «Камасутра», древнекитайские трактаты «Об искусстве спальни», поэмы Овидия «Наука любви» и «Средства от любви» и т. д.

Историко‑этнографические исследования [Путилов Б. Н., 1980; Davidson B., 1975; Fraser D., 1980; Turner V., 1983, и др.], работы по этнографии детства, обобщенные, в частности, И. С. Коном (1983), показывают, что понимание половой социализации как закономерного для человека вообще процесса невозможно вне контекста истории и культуры.

Значительный интерес поэтому представляют так называемые «повторяющиеся общества». Детство в них – подготовка к зрелости, а не просто прелюдия к ней. «Девочка может копировать поведение матери и бабушки, будучи твердо уверенной в том, что, когда она подрастет, ее жизнь будет почти такой же; мальчик уверен, что пойдет по пути своего отца и деда. В этом обществе существует та определенность, которую трудно обнаружить в нашем обществе, где цивилизация предлагает детям гораздо более широкий набор моделей для подражания и где сын выбирает себе специальность, скорее всего отличающуюся от специальности отца… Мальчик или девочка… наследуют все убеждения и опыт предшествующих поколений, возможно несколько обновляя их, но впитывая в себя их сущность, чтобы, в свою очередь, передать следующему поколению»[1]. Заметим, что в этом описании «повторяющегося» общества основные его характеристики передаются в связи с категорией пола и через нее – пол имел значительно больший удельный вес в жизни общества, чем сегодня.

Примером психосексуальной культуры и половой социализации в таких обществах могут быть данные Рональда и Кэтрин Берндт, полученные в 1940–1950‑х годах при изучении жизни австралийских аборигенов. Подготовка ко взрослой жизни и браку начинается с самого детства: дети узнают мир, людей, правила поведения и т. д., непосредственно участвуя в жизни общины. Такое обучение, по словам авторов, – не столько подготовка к будущей жизни, сколько часть жизни настоящей: «Это активный практический процесс. Никто не читает ему (ребенку – Д. И., В. К. ) нравоучений; он наблюдает за другими людьми и подражает им, а они направляют его поведение в нужное русло в ходе личных взаимоотношений»[2]. От детей ничего, кроме отдельных обрядов, некоторых песен и мифов, стоянок женщин во время менструаций и родов, специально не скрывается. Сексуальные темы обсуждаются при детях совершенно свободно, нередко они могут оказаться свидетелями полового акта. Подрастая, дети начинают имитировать половую жизнь взрослых, у них появляются свои любимые «непристойные» слова. Игры в «мужей и жен» вполне обычны. В них воспроизводятся не только жизнь и быт семьи, но и многие типичные для взрослых ситуации, когда, например, один мальчик убегает с «женой» другого. Взрослые весьма снисходительны к тому, что в таких играх дети не всегда выбирают в «мужья» и «жены» тех, кто действительно им предназначен по обычаям. Нередок обычай периодических ночевок девочки в лагере будущего мужа для того, чтобы она привыкла к нему и его окружению. Более или менее формализованное половое обучение молодежи осуществляется только в обрядах инициации, имеющей свои сложные и длительные ритуалы подготовки и посвящения в разряд взрослых мужчин и женщин.

Связанное с инициацией эмоциональное потрясение, особенно у мальчиков, видимо, способствует особо глубокому и прочному запечатлению преподносимых общиной стереотипов.

Конкретный рисунок половой культуры и социализации неодинаков в разных «повторяющихся обществах». Так, в некоторых индейских племенах долго сохранялся обычай, по которому юноша перед инициацией сам мог выбирать себе социальную и сексуальную роль и предпочесть по своему усмотрению инициацию в мужчину либо женщину; у индейцев пилага ребенок считался существом с избыточной, цветущей сексуальностью, проявлениям которой взрослые не препятствуют и которая является едва ли не основным способом общения между сверстниками [Субботский Е. В., 1979]. В традиционной японской культуре сон женщины с раскинутыми ногами считался неприличным, и для обучения «приличному» сну девочкам на ночь связывали ноги; о социальном статусе женщины и ее психологическом портрете в японских традициях красноречивее всего, может быть, говорит ирония даже современных японцев, расстающихся с традиционными стереотипами, по поводу того, что у европейцев принят «культ женщины» и Запад, якобы, управляется «слабым полом», тогда как жизнью японцев руководят три вида повиновений: дочери – родителям, жены – мужу и вдовы – старшему сыну [Пронников В. А., Ладанов И. Д., 1983; Латышев И. А., 1985].

Во многом иной психологический портрет женщины рисуют традиции монгольской культуры: «Суровые условия жизни, частые военные походы, когда кочевье оставалось без мужчин, ставили женщин перед необходимостью принимать решения, вырабатывали активные и самостоятельные характеры. Во многих источниках есть сведения о женщинах, организовывавших оборон кочевья от врагов, вступавших в бой, мстивших за смерть мужа и т. д. Женщины участвовали наравне с мужчинами в празднествах, пирах, к их советам прислушивались при обсуждении вопросов, связанных с судьбами государства»[3]. В монгольском эпосе часто встречаем образ женщины‑богатырши, монгольских девочек учили не только «женским» делам, но и стрельбе из лука, управлению повозкой и др.

По отчасти сохраняющимся отголоскам языческих верований и обычаев у славянских народов (например, см. у Б. А. Рыбакова, 1981) невозможно подробно восстановить картины половой социализации, но можно все же судить о месте и трактовках пола в общих представлениях о мире. Не меньший интерес представляют и этнографические данные о традиционных культурах народностей, населяющих сегодня территорию нашей страны.

На отношение к полу и сексуальности в европейских культурах наибольшее влияние оказало христианство, содержащее в своих доктринах многообразные формы так называемого двойного стандарта, проявляющегося сексизмом и мужским шовинизмом. Обычно обращают внимание на антисексуальные установки христианства и репрессивные стереотипы определяемой им половой социализации, ядром которой являются запугивающие и отвергающие предписания. За этими чертами позднего христианства, однако, стоит его история, в которой были и иные моральные и сексуальные установки, проявившиеся в прошлом и настоящем отношении к сексуальности и представленные единой системой мифов и трактовок Ветхого Завета, рассматривающего половое и сексуальное как проявление в человеке священного начала, а потому исключавшего аскетическое и пуританское отношение к сексуальности и полу. Миф о сотворении человека – это миф о сотворении мужчины и женщины, заключаемый словами: «Это хорошо». «Песнь песней» и сегодня остается непревзойденным образцом эстетического восприятия и выражения сексуальности, одухотворенной и высокой поэтизации эротического. Безбрачие чуждо Ветхому Завету, рассматривающему семью как священное установление, по отношению к которому, правда, личные симпатии, привязанность и любовь в современном их значении выступали как второстепенные элементы.

Следы этих концепций можно обнаружить и в Новом Завете. Но в нем уже складывается впоследствии определяющая для христианства концепция десакрализации сексуальности – лишение ее священного смысла и признание лишь в качестве уступки природе человека: существование сексуальности оправдание лишь постольку, поскольку она служит продолжению рода и лишь при условии легализации в церковном браке союза мужчины и женщины, создаваемого исключительно ради прокреации. В ходе ветвления христианства, образования разных его направлений эта концепция, истоки которой относят ко II в. н. э. и связывают с апостолом Павлом, встречала различное отношение. В средние века она поддерживалась и развивалась Августином и сегодня остается непременной позицией католицизма, для которого характерна одна из форм двойного стандарта: целибат – обязательное безбрачие как высшая и духовная форма жизни католического духовенства, узаконенная церковью в XI в. и подтвержденная Ватиканом в 1967 г., с одной стороны, и мирской плотский брак одержимых греховными слабостями и страстями простых людей – с другой. В период Реформации эти позиции оставались незыблемыми для кальвинизма и отвергались лютеранством, рассматривающим брак в качестве священного установления. Но как бы то ни было, добрачное целомудрие и исключительно прокреативный смысл брака остаются для христианства непоколебимыми ценностями.

Но одно дело – религиозные предписания и другое – реальная жизнь: уже само сохранение предписаний свидетельствует о несовпадении с ними реальности, иначе – зачем бы и предписания? Это противоречение осознается и церковью, различающей в жизни церковное и мирское; оно если и не снимается, то, по крайней мере, смягчается так называемым ортодоксальным двойным стандартом: абсолютное требование добрачного целомудрия для женщин при относительно редком и едва ли совершенно серьезном ожидании его от мужчин. А так как эти полузапрещенные наслаждения невозможны без женщин, то мужчина был морально свободен получать их с «плохими» женщинами, а затем жениться на девственнице из «хороших». Церковное, в рамках которого сексуальность греховна, своеобразно уравновешивалось и компенсировалось смеховой и карнавальной культурами, в которых гротескно откровенные и гипертрофированные телесность и сексуальность занимали одно из центральных мест [Бахтин М. М., 1965; Лихачев Д. С. и др., 1984]. Половая социализация как реальный процесс в силу этих и других причин всегда была шире, многограннее, чем просто реализация церковных догм в сфере пола и сексуальности. Рассмотрим некоторые ее черты на примере анализируемой А. Я. Гуревичем (1984) средневековой культуры.

Взрослое общество того времени сегодня кажется инфантильным не только из‑за его умственного, но и физического возраста – доля детства и юношества в нем была значительно больше [Aries Ph., цит. по Кон И. С., 1983]. Понятие о личности только еще начинало складываться, и специфическая природа детства как времени развития и становления личности еще не осознавалась: ребенок рассматривался как маленький взрослый, взрослый в миниатюре. Во всех живописных групповых сюжетах средневековья так или иначе присутствуют дети, но сложены и одеты они как взрослые. Дети были естественными компаньонами взрослых, а игры мальчиков – прежде всего рыцарскими, а потом уже детскими. Семья еще не приватизировалась (лишь в XV–XVI вв. появляется семейный портрет в интерьере) и существовала как союз супругов, а не как ячейка общества, осуществляющая социально важную функцию воспитания детей.

Каноны отношения к телесности и структура эмоциональной жизни людей средневековья были совсем иными, чем сегодня. Еще отсутствовала невидимая стена аффектов, отделяющих одно человеческое тело от другого [Elias N., цит. по: Гуревич А. Я., 1984]. Учащение предписаний приватизации и интимизации естественных отправлений в XV – ХVIII вв. свидетельствует, по замечаниям А. Я. Гуревича, о том, что в средние века порог неловкости и границы стыдливости проходили не там, где сегодня. Вплоть до XVIII в. сон людей разного пола и возраста в одной постели был обычным явлением, и, кроме монахов, которым было запрещено раздеваться, все спали обнаженными. Стеснительность еще не была развита, и сексуальные отношения были не более чем частью – хотя и своеобразной – социальной жизни (вспомним, например, страницы «Декамерона»), не связанной с тем чувством стыда, которое позже стало покрывать эти отношения тайной. Сексуальную жизнь еще не стремились скрыть от детей, специально исключить из поля их восприятия.

Нетрудно, таким образом, заметить известную общность половой социализации в средние века и в «повторяющихся обществах»; половая социализация практически без остатка «растворена» в культуре, она не прелюдия и даже не подготовка к жизни, а неотъемлемая часть жизни.

Начиная с XVII–XVIII в., по мере роста интереса к ребенку, появления отношения к нему как к объекту воспитания, по мере романтизации и сентиментализации детства как символа безмятежно‑счастливой и естественной невинности, в отличие от холодной, испорченной и рассудочной взрослости, возникает и усиливается идеализация детства, несовместимая с предшествующей практикой половой социализации. Однако, по точному замечанию И. С. Кона (1983), этот культ идеализации детства не включал в себя даже грана интереса к реальной психологии подлинного, живого ребенка; в половой социализации стала нарастать противоречивость, обусловленная подгонкой реального детства под сплав этой идеализации и религиозной половой морали. Эта тенденция набирала силу, так что даже более реалистический подход к детству в первой половине XIX в., учитывающий его неоднозначность и противоречивость, не мог ей помешать, и много лет спустя Л. Н. Толстой, прекрасно понимавший и описавший личностные коллизии детского развития, говорил тем не менее (это относится и к интересующей нас области) о постепенном развращении мальчика после детства и потом исправлении перед юностью.

В XIX в. половая социализация подрастающих поколений отражала официальную буржуазную мораль, в которой телесность и сексуальность жестко табуировались, в связи с чем Ф. Энгельс иронизировал по поводу работ немецких социалистов, читая которые «…можно подумать, что у людей совсем нет половых органов»[4]. И. С. Кон (1981, 1984, 1985) приводит ряд характерных примет этого времени. В Англии начала XIX в., в Германии конца XIX – начала XX в. считалось неприличным любое упоминание о ногах, так как слова «нога», «ножка» вызывают сексуальные ассоциации. Легализовалась проституция, процветали публичные дома, но за столом нельзя было попросить передать цыплячью ножку или сказать ребенку: «Не болтай ногами»; женщины показывали врачу место боли на кукле, а в ряде библиотек написанные женщинами книги хранились отдельно. Произведения Ронсара, Руссо, Лафонтена, Вольтера, Беранже и др. запрещались по соображениям «благопристойности». Г. Флобера в 1857 г. судили за оскорбление целомудрия в романе «Госпожа Бовари». Он с трудом оправдался, но Бодлер в том же году был осужден за книгу стихов «Цветы зла», цензурный запрет на которую был снят лишь в середине XX в. Знакомясь с подобными фактами, трудно освободиться от мысли, что буржуазные общества с такой же силой боролись с сексуальностью, с какой были одержимы ею.

Сексология и половое воспитание

К концу XIX в. диктуемая стремлением к сохранению традиционных укладов потребность в половом воспитании уже не обеспечивалась разрыхляющимися и разрушающимися системами вековых традиций и вынуждена была искать опору в естественно‑научном изучении пола и сексуальности. Социальная и экономическая стратификация буржуазных обществ еще больше заострила противоречия отношения к полу, поставила индивида перед трудноразрешимым (если вообще продуктивно разрешимым) конфликтом, на полюсах которого кристаллизуются, так сказать, сексуальный догматизм и сексуальная анархия, неизбежно сказывающиеся на воспитании подрастающих поколений. Выход из этого конфликта мог быть связан лишь с подготовкой общественной и индивидуальной психологии к восприятию и принятию объективных научных данных о психосексуальном мире человека.

Реальные предпосылки для этого создаются в ходе научной революции второй половины XIX в. с начинающимся переходом от трактовок пола и сексуальности в терминах религии и морали к естественно‑научному анализу и зарождению научной сексологии.

В отечественной науке целостная разработка проблем сексологии представлена трудами И. С. Кона (1966, 1981б, 1984 и др.), на которые мы и будем опираться в нашем анализе полового воспитания.

В обыденном сознании сексология обычно отождествляется с сексопатологией как разделом клинической медицины. На самом же деле сексология – междисциплинарная область научных исследований и знаний, относящихся к половой жизни. В идеале ее можно сравнить с равносторонним треугольником, стороны которого образованы биолого‑медицинскими, историко‑социологическими и психологическими исследованиями. Реальное соотношение сторон изменялось в ходе развития сексологии и, стремясь к идеалу, все же не совпадает с ним.

Медицина и сегодня не может, оперируя только биолого‑медицинскими категориями и методами, исчерпывающе объяснить ни пол вообще, ни отклоняющиеся формы его проявлений. На рубеже XIX–XX вв. ее возможности были еще меньше (достаточно вспомнить, что, например, термин «гормон» введен лишь в 1902 г.). Включившаяся в обсуждение пола психология дополнила и существенно обогатила медико‑биологические представления психологическими, допускающими вариативность индивидуальной нормы, существование непатологических отклонений от доминирующих психосексуальных стереотипов, смыкающихся с нормой степеней выраженности патологии. Историки и этнографы в трактовке данных о поле в других культурах стали все более отходить от взглядов, ранее приводивших к квалификации чужих обычаев и нравов как «дикости» (слово «дикарь» исчезло из научного лексикона, а в бытовом и детском употребляется преимущественно в переносном смысле).

Влияло ли это на половую социализацию? Об этом можно отчасти судить по реакциям на развивающуюся сексологию. Р. Краффт‑Эбинга после публикации им книги «Psychopathia sexualis» (1886), многие места которой по цензурным соображениям были написаны по‑латыни, обвиняли в смаковании грязных деталей и ставили вопрос о лишении его звания почетного члена Британской Медико‑психологической ассоциации; I. Bloch, которому принадлежит сам термин «сексология», вынужден был значительную часть своих трудов публиковать под псевдонимом; Т. Эллис – автор 7‑томного «Исследования по психологии пола» подвергался судебному преследованию за «непристойность» его трудов; M. Hirschfeld основал первый в мире сексологический журнал в 1919 г. и Сексологический институт, который был разгромлен нацистами; П. Мантегацца – автор книги «Половые отношения человечества» – едва не лишился профессорской кафедры и места в Сенате. Как замечает, приводя эти данные, И. С. Кон, драматическая история сексологии на этом не кончается, а в некоторых странах и сегодня заниматься сексологией – значит рисковать.

Подробное изложение истории бурного развития сексологии не входит в наши задачи. Мы лишь бегло упомянем основные вехи этого развития, с которым связана динамика полового воспитания.

Наибольший резонанс в первой половине XX в. в странах Западной Европы имели сексологические аспекты психоанализа, нашедшего потом вторую родину в США. Ортодоксальный психоанализ З. Фрейда и множество стимулированных им разновидностей фрейдизма и неофрейдизма неоднократно обсуждались в советской литературе [Бассин Ф. В., 1968; Лейбин В. М., 1977; Шерозия А. Е., 1969, 1973, 1979; Бессознательное, 1978, 1985].

И. С. Кон (1981б, 1984) подробно анализирует собственно сексологические аспекты теории 3. Фрейда. Расширительная трактовка либидо как источника всей психической энергии человека, сексуализация человеческой эмоциональности привели в конечном итоге к пансексуализму. Вместе с тем они опровергли сведение сексуальности лишь к генитальным ее сторонам, выявили связь индивидуального полового поведения с культурными нормами, помогли понять социальные и психологические предпосылки некоторых сексуальных нарушений, сексуальной символики и запретов. Чрезвычайно важным было осмысление роли и значения сексуальности в жизни человека, необходимости ее не только для воспроизводства, но и для нормального развития личности; указание на органическую связь сексуального и несексуального в переживаниях приводило к пониманию того, что сексуальность непостижима вне личности, как и личность вне ее сексуальных переживаний. Не менее важным было понимание так называемых половых извращений как фиксации или гипертрофии отдельных сторон психосексуального онтогенеза – понимание, противостоявшее трактовке отклонений как дегенерации в ломброзианском духе и открывавшее новые терапевтические перспективы. Фрейдовские представления о фазности психосексуального развития оказали настолько глубокое влияние на воспитателей и воспитание, что, как мы уже отмечали [Исаев Д. Н., Каган В. Е., 1979], мнение о сексуальной латентности возраста 5‑10 лет до сих пор исповедуется педагогами, не только далекими от фрейдизма, но и принципиально не принимающими теории 3. Фрейда.

Несмотря на определяющую для западной сексологии роль фрейдизма влияние его оказалось очень противоречивым. Оценивая работы Фрейда сегодня, подчеркивает И. С. Кон, поражаешься тому, как точно он чувствовал основные проблемы сексологии, и тому, как ошибочны многие предложенные им решения этих проблем. Особо резко с современными представлениями, по мнению И. С. Кона, расходятся: 1) пансексуализм с его неопределенно‑расширительной трактовкой понятия «половое» и пониманием либидо как особой глобальной сущности; 2) психогидравлическая модель сексуальности, согласно которой все пути реализации либидо неизбежно связаны с конфликтом сексуальности и культуры; 3) трактовка половых различий как проявлений универсальной: биологического закона; 4) теория детской сексуальности с ее якобы универсальными комплексами; 5) теория половой идентификации, редуцирующая этот сложный и многомерный процесс до отношений «родители – ребенок» и экстраполируемая на развитие личности в целом. В результате, начиная с 60‑х гг., психоанализ все больше утрачивает ведущие позиции в западной сексологии, а наиболее авторитетные работы по сексологии написаны с не‑ или антифрейдистских позиций.

Следующий этап представлен исследованиями А. Кинзи, изложенными в так называемых «Отчетах Кинзи» [Kinsey A. et al., 1948, 1953]. В 30–50‑х гг им осуществлено массовое социологическое исследование сексуального поведения человека, в центре которого стояло изучение поступков и фактов сексуальной жизни, а не искажаемых многими обстоятельствами мнений о них. Эта работа (проведено около 19 000 интервью, включающих 350–520 пунктов информации) остается до сих пор уникальной и эталонной, а полученные данные содержат информацию, порой остававшуюся неясной для самого Кинзи (например, на основании данных Кинзи, Г. С. Васильченко в «Общей сексопатологии» 1977, сделал выводы о темпах полового созревания). Почти с самого начала деятельность А. Кинзи встретила мощное сопротивление, а в 50‑х гг. по требованию маккартистов было прекращено финансирование его исследований, публикации изымались из библиотек, и комиссия по расследованию антиамериканской деятельности постановила, что исследования института ненаучны, их выводы оскорбляют население и продолжение его деятельности привело бы к ослаблению американской морали и способствовало бы коммунистическом перевороту (цит. по: Кон И. С, 1981б). Хотя опросы, касавшиеся пола, проводились и раньше, работы А. Кинзи положили начало систематическим социологическим и социально‑психологическим исследованиям сексуального поведения, дающим ценную информацию не только социологам и психологам, но и врачам, педагогам, воспитателям (данные опросов С. И. Голода, 1984).

В 40‑60‑х гг. развитие сексологии шло по пути не только накопления информации, но и специализации, и дифференциации наук, изучающих пол и сексуальность. Но уже в русле этой специализации вызревают потребность в объединении получаемых данных, которое на первых порах осуществляется, как показано Г. С. Васильченко [Общая сексопатология, 1977] на примере сексопатологии, по псевдосистемному принципу арифметического, механической суммирования результатов, получаемых разными науками. Эти данные, в общем виде составляющие «треугольник сексологии», качественно различаются между собой и несводимы друг к другу. Выводить, подчеркивает И. С. Кон, исторически‑конкретные формы полового разделения труда и связанные с ними психологические особенности мужчин и женщин из общих законов полового диморфизма – занятие столь же соблазнительно простое, сколько схоластическое Междисциплинарная сексология как относительно самостоятельная системная отрасль знаний о человеке, становление которой еще не завершено, предполагает и выработку собственного категориального аппарата, и построение представлений о поле и сексуальности не только как о структуре, но и как о системе, которая всегда больше, чем просто сумма составляющих ее элементов, и которая позволяет не только объяснять уже известное настоящее, но и более или менее достоверно прогнозировать будущее.

И само зарождение сексологии, и динамика ее развития отражают не только теоретические достижения науки в узком ее понимании, но и интенсивное переосмысление значимости пола и сексуальности, их места и роли в жизни человека: «Раскрытие сенсационных тайн совсем не составляет сущности науки. Наука стремится обнаружить связь явлений, представлявшихся разрозненными, скрытые закономерности там, где поверхностный взгляд видел лишь скопление случайностей, и на этой основе объяснить сущность изучаемого объекта»[5]. Обобщая данные этого переосмысления, С. И. Голод (1984) указывает на ведущие его аспекты:

– понимание несводимости супружеской сексуальности к деторождению; несводимость эта, которая сравнительно недавно трактовалась как «патология» или «безнравственность», сегодня становится тривиальной;

– сексуальность обретает равно существенное значение для мужчин и для женщин, выходит за пределы брака, реализуется и рассматривается в новой системе ценностей и отношений; характер, степень и значение этих изменений могут быть квалифицированы как революционные и актуализируют проблему поиска критериев нравственности повседневной практики человека в сфере пола и сексуальности;

– отмеченные процессы автономизации матримониального, прокреативного и сексуального поведения изменяют их соотношение в общей картине так, как это показано на рис. 2.

Сексуальность теряет свою упрощенно‑одиозную однозначность и вес больше становится предметом рассмотрения в реально‑личностном контексте. «Одна и та же» половая близость может быть обусловлена разными мотивами, скрывать за собой разные личностные смыслы, будучи средством: 1) релаксации и разрядки сексуального напряжения; 2) деторождения; 3) отдыха, достижения чувственного удовольствия; 4) познания, удовлетворения любознательности, любопытства; 5) общения, ибо физическая близость несет в себе момент глубочайшей доверительной интимности; 6) самоутверждения, проверки своих возможностей; 7) достижения несексуальных целей; 8) проявления привычки; 9) эмоциональной компенсации и т. д. [Кон И. С, 1981в]. Меняется мир – меняется и «картина мира», влияющая на поведение человека, в том числе и в рассматриваемой сфере. В структуре половой социализации растет удельный вес отвечающего потребностям общества сознательного и обоснованного (нравственно и научно) формирования личности мужчин и женщин. Надежда на создание эффективной системы полового просвещения, службы семьи и сексопатологии без одновременного и даже опережающего развития теоретической сексологии, включая ее эволюционно‑биологические, психологические, социологические и этнокультурные аспекты, как отмечает И. С. Кон (1981а), – наивная и безответственная утопия.

Рис. 2. Соотношение брачного (сплошная линия), сексуального (пунктир) и прокреационного (штрих‑пунктир) поведения (Голод С. И. 1984).

«Чистой», замкнутой в себе науки для науки, однако, не существует, а даж если бы это было возможно – она не отвечала бы потребностям общественной практики. «Сексуальная революция» ХХв., отражаемая сексологией, стимулирующая ее развитие, – процесс противоречивый и неоднозначный: оборотной стороной индивидуализации любых, в том числе и сексуальных, отношении является их дегуманизация. «Доминирование тех или иных процессов зависит прежде всего от образа жизни общества и системы ценностей, на которую равняется личность. Недаром эти вопросы стали сейчас предметом идеологически борьбы»[6].

Поэтому понимание полового воспитания, как аспекта прикладной сексологии, не только не снимает, но и актуализирует понимание его как воспитания нравственного: именно нравственные установки определяют пути цели приложения данных теоретической сексологии к практике воспитания.