Человеческий язык– что в нем уникального? 2 страница
1. Интонационные правила:
• более информативные единицы несут на себе ударение;
• концептуально связанные единицы информации бывают связаны общим мелодическим контуром;
• длительность пауз между отдельными составляющими высказывания прямо пропорциональна когнитивной или тематической дистанции между ними;
2. Правила расположения:
• единицы информации, связанные по смыслу располагаются в тексте поблизости друг от друга;
• функциональные операторы располагаются поблизости от тех слов, к которым они относятся;
3. Правила следования:
• более значимые единицы информации предшествуют менее важным;
• порядок следования событий зеркально отображается порядком следования элементов высказывания;
4. Правила количества:
• предсказуемая (или уже выраженная ранее) информация может быть не выражена на поверхностном уровне (или, как говорят лингвисты, выражена нулем);
• незначимая или нерелевантная информация также может быть выражена нулем.
Такого рода речь без грамматики понимается практически исключительно на основе лексики (т. е. с использованием лексического анализатора), она более медленна, менее автоматизирована, требует бóльших мыслительных усилий и приводит к большему числу ошибок распознавания, но тем не менее ее нередко хватает для достижения коммуникативного успеха46 .
Судя по опубликованным данным, подобным принципам соответствует и использование языков‑посредников антропоидами. Вот несколько примеров “высказываний” обезьян:
Панбаниша (йеркиш): ШЕРМАН ОСТИН ДРАКА (“Шерман и Остин дрались”)
Тату (“амслен”): УБОРКА СКОРЕЕ БАНАНЫ БАНАНЫ (“Надо поскорее закончить уборку, поскольку после нее дадут бананы”)
Уошо (“амслен”): УОШО ПИТЬ ЧАШКА СКОРЕЕ ПИТЬ СКОРЕЕ
Коко (“амслен”): ИЗВИНИ УКУС ЦАРАПИНА ПЛОХО УКУС (речь шла об эпизоде трехдневной давности, так что по правилам жестового языка следовало бы добавить к слову “укус/кусаться” знак, указывающий на прошедшее время)
Коко (о горилле Майкле, также участнике языкового проекта; “амслен”): FOOT, FOOT, BIGTOE‑FOOT GOOD GO (“Нога, нога, с большими пальцами нога хорошо идти”)
Шерман (йеркиш): СТАКАН КОМПОТ ПИТЬ
В одном из тестов экспериментатор по имени Сьюзен якобы случайно наступила на любимую куклу Уошо, и Уошо “сказала” много различных фраз на эту тему:
GIMME BABY (“ДАЙ МНЕ БЭБИ”){5}
PLEASE SHOE (“ПОЖАЛУЙСТА БОТИНОК”)
SUSAN UP (“СЬЮЗАН ВВЕРХ”)
UP PLEASE (“ВВЕРХ ПОЖАЛУЙСТА”),
PLEASE UP (“ПОЖАЛУЙСТА ВВЕРХ”),
MORE UP (“ЕЩЕ ВВЕРХ”),
BABY DOWN (“БЭБИ ВНИЗУ”),
SHOE UP (“БОТИНОК ВВЕРХ”),
BABY UP (“БЭБИ ВВЕРХ”),
PLEASE MORE UP (“ПОЖАЛУЙСТА ЕЩЕ ВВЕРХ”),
YOU UP (“ТЫ ВВЕРХ”)
и т. д.
Впрочем, полные правильные предложения среди высказываний антропоидов тоже встречаются. Например, когда Уошо стала просить у Роджера Футса сигарету (фразами GIVE ME SMOKE “Дай мне дым”, SMOKE WASHOE “Дым Уошо”, HURRY GIVE SMOKE “Быстро дай дым”), и он велел ей попросить это вежливо (просигнализировав ASK POLITELY), Уошо построила достаточно длинное предложение с соблюдением правильного порядка слов: PLEASE GIVE ME ТHAT HOT SMOKE (“Пожалуйста, дай мне тот горячий дым”). Полные правильные предложения строила шимпанзе Лана: ПОЖАЛУЙСТА МАШИНА ДАЙ СОК (секрет прост: на грамматически неправильные фразы машина запрограммирована была не реагировать). Однако если у них есть выбор, то в спонтанной “речи” обезьяны предпочитают ограничиваться протограмматикой.
Можно заметить, что высказывания, организуемые практически исключительно протограмматикой (типа Стакан – компот пить, Кофе, пожалуйста или Мама, тыкву! ), нередки и в разговорной речи взрослых людей. Объясняется это просто: и у обезьян, и у маленьких детей, и у взрослых в тех случаях, когда используется разговорная речь, имеется большой фонд общих с собеседником знаний об обсуждаемой ситуации – чаще всего потому, что оба участника беседы видят то, о чем идет речь, своими глазами, и поэтому нет нужды подробно описывать то, что хорошо известно слушающему (или видящему жесты или лексиграммы), необходимо лишь уточнить некоторые детали. Как отмечает Т. Гивон, чем ближе условия общения к тем, что характерны для обезьян или маленьких детей, тем в большей степени синтаксическая сложность уступает место протограмматике47.
Но примерно к трем годам (а некоторые – даже уже к двум) дети переходят на настоящие предложения: Посмотри на паровоз, который принесла Урсула, Ты меня одеваешь как слоненка, Я это брошу в почтовый ящик, чтобы письмо не выбралось 48 , Новую лопатку надо, старая плохая стала 49 , Птичка серенькая, большая, с клювиком прыг‑прыг 50 , I got peanut butter on the paddle “У меня на лопатке ореховое масло”51 , Мама, если бы ты была маленькая, я бы подержал тебя над ведерком и помыл! Именно в этот период происходит значительный прогресс в овладении морфологией, ребенок начинает правильно употреблять грамматические морфемы.
Разумеется, те способности, которые демонстрируют антропоиды в условиях эксперимента, представляют собой так называемый “запасной ум” (термин биолога‑эволюциониста Алексея Николаевича Северцова52 ), т. е. указывают на возможности скорее потенциальные, чем реально используемые в обычном существовании. Но всё же они показывают, что чисто человеческих составляющих языковой способности, таких, которые бы совершенно отсутствовали у животных, не так уж много53 .
Что же нового появилось у человека?
Прежде всего, разумеется, членораздельная звучащая речь – ни у кого из приматов ее нет. В середине XX века с легкой руки американского психолога Олвина Либермана эта идея обрела форму изящного афоризма – Speech is special (букв. “речь [видо]специфична”; в англоязычных работах это нередко обозначается аббревиатурой SiS).
Человеческая речь – не просто издавание звуков, имеющих определенный смысл. Звуковая сторона речи имеет, как уже говорилось, сложную, иерархически устроенную организацию54 .
Рис. 1.7. За счет отсутствия пауз между словами в устной речи все три строки произносятся одинаково. А вот пример из английского: Good can decay many ways // Good candy came anyways 55 . “Добро может угасать по‑разному” // “Как бы там ни было, но появились хорошие конфеты”.
Самой крупной из единиц, на которые делится речевой поток, является фонетическое предложение, или период. На конце периода всегда имеется пауза. Более мелкие единицы – фонетические синтагмы. Между ними паузы необязательны, а внутри них отсутствуют – именно это имеют в виду, когда говорят, что в устной речи нет пробелов между словами. Фонетические синтагмы и фонетические предложения имеют просодическую организацию – определенный рисунок темпа, изменений громкости, движения основного тона голоса (т. е. интонации). Просодический контур несет смысловую нагрузку – с его помощью мы различаем сообщение, вопрос, побуждение, переспрос, повторение, восхищение, возмущение, отличаем главную часть сообщения от побочной, законченное предложение от незаконченного и т. д. Так, например, переспрос характеризуется убыстрением темпа (Во сколько, ты говоришь, поезд приходит? ), о незавершенности предложения сообщает подъем интонации (ср., например, интонацию, с которой произносится слово “приехал” в предложении Артем приехал и в предложении Артем приехал, а Никита уехал ).
Средства просодии, как и слова, являются знаками с произвольной связью между формой и смыслом; самое простое доказательство этого – то, что в разных языках одно и то же значение может выражаться по‑разному. Например, в русском языке вопрос характеризуется повышением интонации, а в японском – резким падением.
Фонетические синтагмы делятся на фонетические слова. У фонетического слова во многих языках есть ударение – и при этом (обычно) только одно. Чередование ударных и безударных слогов задает ритмическую схему фонетической синтагмы и предложения, на ударном слоге реализуются фразовые акценты. Звуки внутри фонетического слова могут вести себя не так, как на его границах: например, в русском языке звонкие согласные на конце слова оглушаются, но в предлоге, составляющем одно фонетическое слово с последующим существительным или прилагательным, оглушения не происходит (ср. [в] лесу и отло [ф] лисиц ).
Фонетические слова делятся на слоги. Каждый слог – один “квант” выдоха. Если эти выдохи сделать более сильными и разделить паузами, получится скандирование (“Шайбу! Шай‑бу!”). В слоге имеется вершина – самый “звучный” звук (обычно гласный) – и края – согласные (которые, впрочем, могут и отсутствовать). Скорость смены слоговых вершин определяет темп речи. Слог можно разделить на отдельные звуки. У всех людей, владеющих звучащей речью, в языковую компетенцию входит понятие о том, какие гласные и согласные звуки возможны в его языке (другие звуки расцениваются либо как дефекты произношения, либо как иностранный акцент) и какие движения органов артикуляции должны им соответствовать (хотя реально в речи, особенно в беглой, эти движения зачастую смазываются).
Непросто устроены и сами звуки. Наш речевой тракт – природный резонатор, изменяя его форму при помощи движений языка, губ, нижней челюсти, нёбной занавески, надгортанника, мы ослабляем одни частоты и усиливаем другие. Такие области усиления частот получили название “форманты”. Каждый гласный характеризуется своим собственным “узором” формант. Согласные тоже имеют свои частотные максимумы и минимумы, но распознаются в значительной степени по тому влиянию, которое они оказывают на форманты соседствующих с ними гласных. Например, после заднеязычного согласного (г или к ) у последующего гласного сближаются начальные точки контуров второй и третьей формант. Если звуки в слоге поменять местами, человек услышит не слог, произнесенный наоборот, а бессмысленную абракадабру, поскольку привычные ему правила перехода от звука к звуку не будут соблюдены.
Рис. 1.8. Сонограммы (динамические спектрограммы) некоторых речевых звуков. Интенсивность цвета обозначает интенсивность звука 56 .
Рис. 1.9. Сонограммы слов кот и ток (поскольку слова были произнесены отдельно, на конце слышен – и виден на сонограмме – вокалический призвук). Если взять, например, слово кот , разделить его на части, соответствующие к , о и т и переставить их в обратном порядке, мы не услышим слова ток , поскольку переходы от звука к звуку окажутся неправильными: например, при переходе к гласному о надо уже с самого начала произнесения согласного вытягивать губы в трубочку, и это имеет вполне определенный акустический эффект 57 .
Формантные переходы между соседствующими звуками нередко позволяют нам “услышать” нужный звук даже в том случае, когда он не был реально произнесен, – и мы вполне можем не осознать, что вместо, скажем, Он – человек ответственный услышали…чек ответственный . В ходе исторического развития языка такой эффект восприятия дает почву для выпадения звуков, ср., например, франц. vie “жизнь” < лат. vīta (t между гласными сначала озвончилось в d , затем несколько ослабилось, и в конце концов, к XI в. выпало совсем58 ).
Существует несколько теорий для объяснения того, как люди распознают речевые звуки. Согласно одной, акустическое представление связано с представлением артикуляторным: для распознаваемого звука подбирается комбинация артикуляторных движений, которая могла бы его произвести, причем эти комбинации у разных людей могут различаться59 . Так же, через подбор артикуляторных движений, осуществляется нередко распознавание зрительных образов слов: это отчетливо видно на примере людей малограмотных или читающих на плохо знакомом языке – во время чтения они заметно шевелят губами (а иногда даже тихонько проговаривают каждое слово). Но даже у грамотных людей при чтении про себя отмечается усиление биотоков в мышцах, связанных с произнесением речевых звуков60 {6}. Как показали исследования основателя отечественной нейропсихологии Александра Романовича Лурии (в дальнейшем его результаты были подтверждены и дополнены), чем сложнее воспринимаемый текст, тем сильнее нарушается его понимание при искусственном затруднении артикуляции61 . Согласно другой теории, в мозгу существуют акустические образы звуков речи – как должно выглядеть “прототипическое” а , как – б и т. д. Таких прототипов может быть более одного, поскольку в разном окружении звуки реализуются по‑разному. Третья теория предполагает, что главную роль при распознавании речевых звуков играют имеющиеся в мозгу особые нейронные распознающие устройства – детекторы, – настроенные на отдельные смыслоразличительные признаки фонем. Поскольку каждая фонема обладает уникальным набором таких признаков, комбинация показаний детекторов определяет фонему однозначно. Вероятно, все эти теории в определенной мере справедливы и дополняют друг друга.
Анализатор речевых звуков работает у человека чрезвычайно быстро (быстрее, чем распознаются неречевые звуки) – до 20–30, а при искусственном ускорении речи – до 40–50 фонем в секунду62 , поэтому вероятно, что минимальной единицей восприятия является не отдельная фонема, а слог целиком. Длительность типичного слога – примерно 250 миллисекунд – это как раз тот объем акустической информации, который человек может удерживать в так называемой “эхоической памяти” (т. е. помнить сразу после предъявления, пока еще не начался процесс распознавания). Показательно, что дети, начиная произносить свои первые похожие на речевые звуки, произносят их не по отдельности, а в составе слогов.
Уникально ли все это для человека? Ученые (среди них следует упомянуть в первую очередь психолога из университета Алабамы Джоан Синнотт) поставили огромное количество экспериментов, призванных выяснить, могут ли животные анализировать человеческую речь, и делают ли они это так, как мы, люди, или как‑то иначе. Было показано, что крысы63 и воробьи64 способны отличать один язык от другого по общей мелодике речи, что песчанки (Meriones unguiculatus )65 могут отличить гласный [u] от гласного [i], а обезьяны и вовсе распознают все человеческие фонемы. Есть, разумеется, и отличия. Например, шиншиллы, перепела, волнистые попугайчики, макаки и люди в разных местах ставят “границы” между разными фонемами66 – если плавно менять характеристики звука, делая его всё менее похожим на одну фонему и всё более похожим на другую, момент, когда испытуемый начнет считать поступающий сигнал уже не первой фонемой, а второй, у разных видов наступает при разных значениях изменяемых параметров сигнала {7}. Животные не могут оперировать формантными переходами при различении согласных разного места образования67 (например, отличать da от ba по тому влиянию, который согласный оказывает на звук a ) или при отличении слога типа stay от слога типа say 68 . Внушительный список таких отличий приведен в статье Стивена Пинкера и Рея Джакендоффа69 . Для них это служит аргументом в пользу уникальности человеческой способности к пониманию речи. “Люди, – пишут они, – не ограничиваются проведением однобитовых различий между парами фонем. Они могут обрабатывать непрерывный, насыщенный информацией поток речи. При этом они быстро выделяют отдельные слова из десятков тысяч шумов, несмотря на отсутствие акустических границ как между фонемами, так и между словами, компенсируя в режиме реального времени искажения, вносимые наложением артикуляций соседних звуков, а также вариативностью, связанной с возрастом, полом, особенностями произношения – как личными, так и диалектными, – и эмоциональным состоянием говорящего. И все это удается детям – причем не путем выработки условных рефлексов”70 . В то время как Пинкер и Джакендофф писали эти строки, в Йерксовском приматологическом центре продолжались (и продолжаются по сей день) опыты с бонобо Канзи. Этот сообразительный антропоид, как однажды случайно выяснилось, понимает устную английскую речь – и даже без ситуационных подсказок. В 1988–1989 гг. был проведен масштабный эксперимент, в ходе которого Канзи должен был выполнить огромное количество (в общей сложности 600) команд, отданных на английском языке. Чтобы исключить возможность подсказки, экспериментатор мог надевать шлем или отдавать Канзи команды из другой комнаты по телефону. Команды могли отдавать разные люди и даже синтезатор речи. Среди команд встречались странные и даже абсурдные, например, налить кока‑колу в молоко. Некоторые команды различались только порядком слов – “пусть собачка укусит змею” и “пусть змея укусит собачку”, “положи мяч на сосновую ветку” и “положи сосновую ветку на мяч” и т. д. Те же команды на таком же английском получала – для сравнения – девочка Аля (к началу эксперимента ей исполнилось два года). Она смогла правильно отреагировать на 64 % команд, Канзи – на 81 %. Правда, ему к этому времени было уже восемь лет. Описан случай, когда Канзи правильно понял предложение об обмене, выраженное условной конструкцией: “Канзи, если ты дашь эту маску Остину, я дам тебе его каши”. Канзи, которому очень хотелось получить кашу шимпанзе Остина, с готовностью отдал тому свою игрушку – маску монстра – и снова показал на его кашу72 .
Таким образом, в том, что касается звучащей речи, главное отличие человека от его ближайших родственников – приматов – состоит в способности издавать членораздельные речевые звуки.
Но наличие членораздельных звуков нельзя считать определяющей характеристикой языка, поскольку жестовые языки глухонемых ни в коей мере не являются “менее человеческими”, чем языки устные.
Несомненно уникально количество слов, которые способны выучить люди: даже самый минимальный лексический запас человека насчитывает десятки тысяч единиц, тогда как “словарь” даже самых талантливых антропоидов исчисляется лишь сотнями знаков. Иногда встречаются упоминания о том, что Коко знает 1000 знаков, Канзи – 2000, а Панбаниша – 3000 (правда, в надежных источниках говорится лишь о сотнях знаков), но, даже если это и верно, все равно от человеческих возможностей это отличается на порядок. Впрочем, эта разница может осмысляться как скорее количественная, нежели качественная73 .
Итак, остается грамматика. Люди обычно не разговаривают репликами типа “Пить чашка скорее пить скорее” или “Мама тыкву” {8}* – слова в наших высказываниях не набросаны беспорядочной кучей, их употребление (в том числе и в жестовых языках, таких, как амслен) подчиняется определенным законам. Слова могут изменять свою форму – как в зависимости от характеристик окружающей действительности (например яблоко – если оно одно, но яблоки – если их много, ем – если это делаю “я”, но едите – если это же действие делаете “вы”), так и в зависимости от других, связанных с ними, слов (как, например, в известной шутке: “если побежал – то заяц, а если побежала, то зайчиха”; другой пример: по‑русски мы “спасаем” кого ‑то , а “помогаем” кому ‑то ). В рамках высказывания слова следуют друг за другом в определенном порядке, существуют и правила, регулирующие, какие слова могут влиять на какие другие. Например, в русском языке подлежащее может влиять на форму глагола‑сказуемого, а дополнение – нет. А, скажем, в абхазском языке на форму глагола‑сказуемого влияет не только подлежащее и прямое дополнение, но и дополнение косвенное. Рассмотрим два предложения74 :
“Ахра отдал птицу кошке” и
“Амра отдала Ахру медведю”. Ближайший к корню показатель указывает на деятеля (и – человек мужского пола, л – женского), следующий (влево) – на адресат действия (а – животное; и – человек мужского пола), и, наконец, самый левый – на объект (д – человек, нулевой показатель – животное). И таких правил огромное множество, для каждого языка – свои; в ходе истории одни правила сменяются другими, какие‑то правила появляются, какие‑то исчезают75 . Существует гипотеза, что у людей есть врожденная Универсальная Грамматика (УГ) – генетически закодированный набор принципов, в соответствии с которыми могут быть устроены языки, – и усвоение языка сводится лишь к пониманию того, какие именно из всех этих колоссальных возможностей реализованы в том языке, которым человек овладевает, к чему‑то, подобному установке переключателей на нужное значение тех или иных параметров {9}. Как пишет знаменитый американский лингвист Ноам Хомский, “УГ – это система универсальных принципов, некоторые из которых содержат параметры, точки выбора, которые можно фиксировать на одной из ограниченного числа позиций. Конкретная грамматика, таким образом, сразу же выводится из УГ путем установки параметров определенным образом: итальянский, французский, китайский и т. д. – это непосредственные выражения УГ при определенных и различных наборах значений параметров”76 .
Аргументом в пользу этой теории служит прежде всего быстрое усвоение языка ребенком (в особенности – быстрое усвоение грамматики на третьем году жизни). В развитии каждого человека существует так называемый “чувствительный” (или “критический”) период, когда человек усваивает язык. Как пишет Стивен Пинкер, “нормальное овладение языком гарантировано детям до шестилетнего возраста, и с этого момента оно все больше и больше ставится под угрозу до достижения ими пубертатного возраста, а потом редко имеет место”77 .
Развитие языка происходит по определенной программе. Как отмечает С. Пинкер, “нормальные дети могут отставать друг от друга или опережать друг друга в развитии речи на год или даже больше, но стадии, через которые они проходят, обычно одни и те же, независимо от того, растянуты они во времени или сжаты”78 . Но значит ли это, что овладение языком – столь же генетически детерминированный процесс, как, скажем, превращение гусеницы в бабочку? По‑видимому, как и со многими другими поведенческими признаками (см. гл. 5), отчасти да, отчасти нет. На каждом этапе ребенку необходимо слышать – сначала хотя бы себя, потом – настоящую человеческую речь, необходимо пробовать свои силы и наблюдать обратную связь. Так, дети с нарушениями слуха не лепечут (или начинают позже), если же лепет присутствует, то по своим характеристикам он достаточно сильно отличается от лепета слышащих детей. Впрочем, “если их родители используют жестовый язык, дети начинают вовремя лепетать… руками!”79 . Дети‑“маугли”, выращенные животными и не имевшие доступа к человеческому языку на протяжении чувствительного периода, полностью овладеть человеческим языком не могут ни при каких условиях. Они могут выучить слова, но остаются на этапе протограмматики. С. Пинкер80 приводит в качестве примера девочку “Челси” (имена “подопытным” детям в научных публикациях дают условные), которая росла в семье любящих родителей, но не получила доступа к языку, поскольку была глухой, а врачи смогли распознать это, лишь когда “Челси” выросла. Получив в 31 год слуховой аппарат, “Челси” выучила много слов, но полностью овладеть языком не смогла. Вот как она говорит:
I Wanda be drive come “ Я Ванда буду привозить прийти”.
Orange Tim car in “Оранжевая машина, Тим внутри”.
The girl is cone th eice‑cream shopping buying the man – “Девочка рожок мороженое магазины купить человек”.
Примерно так же говорит и “Джини”, девочка‑“маугли”, которую в возрасте 13 с половиной лет нашли в пригороде Лос‑Анджелеса81 :
Genie have Momma have baby grow up “Джини мама ребенок растить”.
Applesauce buy store “Яблочный соус купить магазин”.
Дети же, имевшие во время чувствительного периода доступ к языку, овладевают им в совершенстве. Уже года в три они оказываются в состоянии строить вполне нормальные, грамматически правильные предложения. Овладеть человеческим языком в совершенстве способен любой нормальный ребенок – несмотря на то, что ему удается услышать сравнительно небольшое количество “первичного языкового материала” (в англоязычной литературе это обозначается аббревиатурой PLD, Primary Linguistic Data ), его не обучают специально грамматическим правилам и даже далеко не всегда поправляют.
Особенно отчетливо это проявляется в ситуации креолизации (нативизации) пиджинов.
Пиджин – это вспомогательная коммуникативная система, которая стихийно складывается в условиях контактов носителей двух или более разных языков для выполнения ограниченного набора функций в очень узкой коммуникативной сфере (например, при торговле). Четкой грамматической структуры, строгих правил в пиджине нет, можно говорить почти как угодно – лишь бы это обеспечивало коммуникативный успех (при условии ситуативной привязки). Речь на пиджине медленна, в ней много пауз, говорящий с трудом подбирает каждое следующее слово и даже не пытается планировать крупные синтаксические единства. Специалист по пиджинам и креольским языкам Дерек Бикертон приводит в качестве примера описание носителем пиджина табло, расположенного на стене здания и показывающего попеременно температуру и время82 :
Building – high place – wall pat – time – nowtime – an’den – a new tempecha eri time give you (перевести это можно примерно так: “Здание – наверху – чась стены – время – щас – ипотом – новый темпетура – сякий раз дать вам”).
Подобный же пример приводит и Т. Гивон83 :
… me sixty year… little more sixty year… now me ninety… nah ehm… little more… this man ninety two… yeah, this month over… me Hawaii come‑desu (перевод приблизительно таков: “Я шестьдесят год… немного больше шестьдесят год… теперь я девяносто… ну вот… побольше… этот человек девяносто два… да, этот месяц кончиться… мне Гавайи прийти‑ <японская связка>”).
Но когда такой язык становится для кого‑то родным, в нем немедленно возникает грамматика. Например, в ток‑писине (один из государственных языков Папуа – Новой Гвинеи, происходящий из пиджина на основе английского) появился обязательный показатель переходности глагола – суффикс – im (< англ. him “его”), ср.: lukim “видеть”, dringim “пить”, givim “давать”, но kam “прийти”, flai “лететь”, slip “ спать”. Как показывают первые два примера, здесь не может идти речь о заимствовании из английского целых фраз: по‑английски ни look him (букв. “смотреть его”), ни drink him (букв. “пить его (одуш.)”) сказать нельзя (надо look at him, drink it ). В языке папьяменту (возникшем во второй половине XVII в. на Малых Антильских островах на основе португальского и испанского языков) сформировалась система показателей времени – специальных слов, предшествующих глаголу: ta (наст. вр.), tabata (прош. вр.), lo (буд. вр.). Как и в предыдущем случае, эта система не была заимствована из европейских языков.
По мнению Д. Бикертона, креолизация пиджина является лучшим доказательством наличия у человека врожденной, закодированной в генах Универсальной Грамматики. Так ли это на самом деле, мы увидим ниже (см. гл. 2).
В 2002 г. в журнале Science была опубликована статья Марка Хаузера, Ноама Хомского и Текумзе Фитча84 , в которой именно грамматика была объявлена определяющей частью человеческой языковой способности.
По мнению авторов, язык – это прежде всего грамматика, а грамматика – это прежде всего синтаксис, синтаксис же, в свою очередь, – это прежде всего способность к рекурсии85 , т. е. возможность вставления одних составляющих в другие, как, например, в известном английском стихотворении про дом, который построил Джек: “Вот кот, который пугает и ловит синицу, которая часто ворует пшеницу, которая в темном чулане хранится в доме, который построил Джек” (здесь предложения про Джека и его дом, про пшеницу, про синицу и про кота вставлены одно в другое, как матрешки).
Дата добавления: 2016-02-02; просмотров: 605;