Уильям Фолкнер (William Faulkner) 1897-1962

Шум и ярость (The Sound and the Fury)

Роман (1929)

«Жизнь — повесть, рассказанная кретином, полная шума и ярости, но лишенная смысла». Пересказывать эту повесть иначе, нежели она была рассказана первоначально, означает пытаться поведать совсем другую историю, разве что действующие в ней люди будут носить те же имена, их будут связывать те же кровные узы, они станут участ­никами событий, сходных со случившимися в жизни тех, первых; со­бытий не тех же самых, но лишь в чем-то сходных, ибо что делает событие событием, как не рассказ о нем? Не может ли любой пустяк являть собой столько событий, сколько раз по-разному рассказано о нем? И что это, в конце концов, за событие, о котором никем не рассказано и о котором соответственно никому не ведомо?

Семейство Компсонов принадлежало к числу старейших и в свое время наиболее влиятельных в Джефферсоне и его округе. У Джейсона Компсона и его жены Кэролайн, в девичестве Бэском, было четве­ро детей: Квентин, Кэндейси (все, кроме матери, звалиее Кэдди), Джейсон и Мори. Младший уродился дурачком, и когда — ему было лет пять — стало окончательно ясно, что на всю жизнь он останется

бессмысленным младенцем, в отчаянной попытке обмануть судьбу ему переменили имя на Бенджамин, Бенджи.

Самым ранним ярким воспоминанием в жизни детей было то, как в день смерти бабушки (они не знали, что она умерла, и вообще слабо представляли себе, что такое смерть) их послали играть подаль­ше от дома, на ручей. Там Квентин и Кэдди принялись брызгаться, Кэдди промочила платье и перемазала штанишки, и Джейсон грозил­ся наябедничать родителям, а Бенджи, тогда еще Мори, плакал отто­го, что ему казалось, что Кэдди — единственному близкому ему существу — будет плохо. Когда они пришли домой, их стали спрова­живать на детскую половину, поэтому они решили, что у родителей гости, и Кэдди полезла на дерево, чтобы заглянуть в гостиную, а бра­тья и негритянские дети смотрели снизу на нее и на ее замаранные штанишки.

Бенджи находился на попечении негритят, детей, а потом и вну­ков Дилси, бессменной служанки Компсонов, но по-настояшему лю­била и умела успокоить его только Кэдди. По мере того как Кэдди взрослела, постепенно из маленькой девочки превращаясь в женщину, Бенджи все чаще плакал. Ему не понравилось, к примеру, когда Кэдди стала пользоваться духами и от нее стало по-новому пахнуть. Во весь голос он заголосил и наткнувшись как-то раз на Кэдди, когда та обнималась с парнем в гамаке.

Раннее взросление сестры и ее романы тревожили и Квентина. Но когда он попытался было предостеречь, вразумить ее, у него это вышло весьма неубедительно. Кэдди же отвечала со спокойным твер­дым сознанием собственной правоты. Прошло немного времени, и Кэдди всерьез сошлась с неким Долтоном Эймсом. Поняв, что бере­менна, она стала срочно подыскивать мужа, и тут как раз подвернул­ся Герберт Хед. Молодой банкир и красавец, как нельзя лучше пришедшийся ко двору миссис Компсон, у Квентина он вызвал глубо­кое омерзение, тем более что Квентин, учась в Гарварде, узнал исто­рию об исключении Герберта из студенческого клуба за шулерство. Он умолял Кэдди не выходить за этого прохвоста, но та отвечала, что непременно должна выйти за кого-нибудь.

После свадьбы, узнав всю правду, Герберт отказался от Кэдди; та сбежала из дома. Миссис Компсон считала себя и семью бесповорот­но опозоренными. Джейсон же младший только обозлился на Кэдди в уверенности, что она лишила его места, которое Герберт обещал ему в своем банке. Мистер Компсон, питавший склонность к глубо­ким раздумьям и парадоксальным умозаключениям, а также к виски,

отнесся ко всему философически — в разговорах с Квентином он по­вторял, что девственность не есть нечто сущее, что она как смерть — перемена, ощутимая лишь для других, и, таким образом, не что иное, как выдумка мужчин. Но Квентина это не утешало: то он думал, что лучше бы ему самому было совершить кровосмесительство, то бывал почти уверен, что он его и совершил. В его сознании, одержимом мыслями о сестре и о Долтоне Эймсе (которого он имел возмож­ность убить, когда, обо всем узнав от Кэдди, попытался с ним погово­рить и тот в ответ на угрозы спокойно протянул Квентину пистолет), образ Кэдди навязчиво сливался с сестричкой-смертью святого Фран­циска.

В это время как раз подходил к концу первый год Квентина в Гарвардском университете, куда его послали на деньги, вырученные от продажи гольф-клубу примыкавшего к дому Компсонов выгона. Утром второго июня 1910 г. (этим днем датируется один из четырех «рассказов» романа) он проснулся с твердым намерением совершить наконец давно задуманное, побрился, надел лучший костюм и пошел к трамвайной остановке, по пути купив два утюга. Чудаковатому негру по прозвищу Дьякон Квентин передал письмо для Шрива, свое­го соседа по комнате (письмо отцу он отправил заранее), а потом сел в трамвай, идущий за город, к реке. Тут с Квентином вышло не­большое приключение из-за прибившейся к нему маленькой итальян­ской девочки, которую он угостил булочкой: ее брат обвинил Квен­тина в похищении, его арестовали, но быстро отпустили, и он присо­единился к компании студентов — они давали показания в его поль­зу, — выбравшихся на автомобиле на пикник. С одним из них — самоуверенным богатым малым, красавчиком бабником — Квентин неожиданно для себя подрался, когда тот принялся рассказывать, как лихо он обходится с девчонками. Чтобы сменить испачканную кровью одежду, Квентин возвратился домой, переоделся и снова вышел. В последний раз.

Года через два после самоубийства Квентина умер мистер Компсон — умер не от виски, как ошибочно полагали миссис Компсон и Джейсон, ибо от виски не умирают — умирают от жизни. Миссис Компсон поклялась, что ее внучка, Квентина, не будет знать даже имени матери, навеки опозоренного. Бенджи, когда он повзрослел — только телом, так как душою и разумом он оставался младенцем, — пришлось оскопить после нападения на проходившую мимо компсоновского дома школьницу. Джейсон поговаривал об отправке брата в сумасшедший дом, но против этого решительно возражала миссис

Компсон, твердившая о необходимости нести свой крест, но при этом старавшаяся видеть и слышать Бенджи как можно реже.

В Джейсоне миссис Компсон видела единственную свою опору и отраду, говорила, что он один из ее детей уродился не в Компсонов с их зараженной безумием и гибелью кровью, а в Бэскомов. Еще в дет­стве Джейсон проявлял здоровую тягу к деньгам — клеил на продажу воздушных змеев. Он работал приказчиком в городской лавке, но ос­новной статьей дохода для него была не служба, а горячо ненавиди­мая — за неполученное место в банке жениха ее матери — племянница.

Несмотря на запрет миссис Компсон, Кэдди как-то появилась в Джефферсоне и предложила Джейсону денег за то, чтобы он показал ей Квентину. Джейсон согласился, но обратил все в жестокое издева­тельство — мать видела дочь лишь одно мгновение в окне экипажа, в котором Джейсон на бешеной скорости промчался мимо нее. Позже Кэдди стала писать Квентине письма и слать деньги — двести долла­ров каждый месяц. Племяннице Джейсон иногда уделял какие-то крохи, остаток обналичивал и клал себе в карман, а матери своей приносил поддельные чеки, каковые та рвала в патетическом негодо­вании и посему пребывала в уверенности, что они с Джейсоном не берут у Кэдди ни гроша.

Вот и шестого апреля 1928 г. — к этому дню, пятнице Страстной недели, приурочен другой «рассказ» — пришли письмо и чек от Кэдди- Письмо Джейсон уничтожил, а Квентине выдал десятку. Потом он занялся повседневными своими делами — помогал спустя рукава в лавке, бегал на телеграф справиться о биржевых ценах на хлопок и дать указания маклерам — и был всецело ими поглощен, как вдруг мимо него в «форде» промчалась Квентина с парнем, в ко­тором Джейсон признал артиста из приехавшего в тот день в город цирка. Он пустился в погоню, но снова увидел парочку, только когда та, бросив машину на обочине, углубилась в лес. В лесу Джейсон их не обнаружил и ни с чем возвратился домой.

День у него положительно не удался: биржевая игра принесла большие убытки, а еще эта неудачная погоня... Сначала Джейсон со­рвал зло на внуке Дилси, смотревшем за Бенджи, — тому очень хоте­лось в цирк, но денег на билет не было; на глазах Ластера Джейсон сжег две имевшиеся у него контрамарки. За ужином наступил черед Квентины и миссис Компсон.

На следующий день, с «рассказа» о котором и начинается роман, Бенджи исполнялось тридцать три. Как и у всех детей, у него в этот

день был торт со свечами. Перед этим они с Ластером гуляли у поля для гольфа, устроенного на бывшем комлсоновском выгоне, — сюда Бенджи всегда непреодолимо тянуло, но всякий раз такие прогулки оканчивались слезами, и все из-за того, что игроки то и дело, подзы­вая мальчика на побегушках, кричали: «Кэдди». Вой Бенджи Ластеру надоел, и он повел его в сад, где они спугнули Квентину и Джека, ее приятеля из цирка.

С этим-то самым Джеком Квентина и сбежала в ночь с субботы на воскресенье, прихватив три тысячи долларов, которые по праву считала своими, так как знала, что Джейсон скопил их, долгие годы обворовывая ее. Шериф в ответ на заявление Джейсона о побеге и ограблении заявил, что они с матерью своим обращением сами выну­дили Квентину бежать, что же до пропавшей суммы, то у шерифа от­носительно того, что это за деньги, имелись определенные подоз­рения. Джейсону ничего не оставалось, кроме как самому отправить­ся в соседний Моттсон, где теперь выступал цирк, но там он получил только несколько оплеух и суровую отповедь хозяина труппы в том смысле, что беглецов прелюбодеев Джейсон может искать где угодно еще, среди же его артистов таких больше нет.

Пока Джейсон безрезультатно мотался в Моттсон и обратно, чер­нокожая прислуга успела вернуться с пасхальной службы, и Ластер выпросил разрешения на шарабане свозить Бенджи на кладбище. Ехали они хорошо, пока на центральной площади Ластер не стал объ­езжать памятник солдату Конфедерации справа, тогда как с другими Бенджи всегда объезжал его с левой стороны. Бенджи отчаянно заго­лосил, и старая кляча чуть было не понесла, но тут, откуда ни возь­мись, оказавшийся на площади Джейсон выправил положение. Бенджи замолк, ибо и идиоту по душе, когда все на своем назначен­ном месте.

Д. А. Карельский

Свет в августе (Light in August)

Роман (1932)

Даже меньше месяца потребовалось Лине Гроув, чтобы когда пеш­ком, а когда, но редко, на попутных повозках добраться от захолуст­ного поселка при лесопилке в Алабаме до города Джефферсон, штат

Миссисипи, где, как она почему-то полагала, устроился на работу Лукас Берч, от которого она понесла и которого, как стал подходить срок родить, она отправилась разыскивать, так и не дождавшись обе­щанного им при расставании с полгода назад письма с известием о том, где он обосновался, и с деньгами на дорогу. На самом подходе к Джефферсону Лине сказали, что фамилия того парня, что работает в городе на деревообделочной фабрике, на самом деле не Берч, а Банч, но не поворачивать же теперь было обратно. Этот самый Байрон Банч действительно работал на фабрике; несмотря на молодость, он чурался обычных развлечений белой швали, жил скромно и замкнуто, а по выходным, пока товарищи его немногими доступными им спо­собами просаживали в городе недельный заработок, уезжал из Джефферсона руководить хором в сельской негритянской церкви. Байрона Банча Лина застала на фабрике и могла расспросить про Лукаса Берча, и с первой же минуты, с первых же слов в его душе стало расти неведомое ему доселе чувство, не только назвать которое, но и признаться в нем самому себе Байрона позднее заставил лишь свя­щенник Хайтауэр, единственный человек в Джефферсоне, с кем он частенько вел долгие беседы.

Гейл Хайтауэр жил в гордом уединении изгоя с тех пор, как вы­нужден был оставить кафедру после скандальной гибели жены, — ко­торой город и до того не верил, что в конце почти каждой недели она уезжает не куда-нибудь, а проведать родственников, — в одном из сомнительных заведений Мемфиса. Как ни пытались горячие голо­вы из местных вынудить отставного священника убраться из Джефферсона, он выстоял и доказал свое право остаться в городе, назначения в который добивался в молодости из-за того, что именно на Джефферсонской улице пал от пули северян его дед, когда, уже в самом конце войны, горстка всадников-конфедератов совершила мальчишески-отчаянный налет на склады генерала Гранта; одержи­мость этим эпизодом не оставила бы Хайтауэра, сколько бы он еще ни прожил.

По описанию Лины Байрон Банч понял, что отец ее будущего ре­бенка — под именем Джо Браун — и вправду обретается в Джеф­ферсоне и даже какое-то время работал вместе с ним на деревообделочной фабрике, но уволился, как только стал хорошо за­рабатывать продажей подпольного виски; этим делом он занимался на пару с приятелем по имени Джо Кристмас и с ним же жил в бывшей негритянской хижине на задворках дома Джоанны Берден.

Мисс Берден, женщина уже в летах, большую часть жизни про-

жила в своем доме в полном одиночестве:ее деда и брата после войны в самом центре города застрелил полковник Сарторис, не раз­делявший их убежденности в необходимости предоставления черно­кожим избирательных прав; для местных она навсегда осталась чужой и довольствовалась обществом местных негров. От ее-то дома и под­нимался тот столб дыма, что Лина Гроув завидела на подходе к Джефферсону. Дом был подожжен, а хозяйка лежала у себя наверху в спальне с перерезанным бритвой горлом.

Убийцей мисс Берден был Джо Кристмас, как о том стало извест­но со слов Брауна, который поначалу скрылся, но объявился, как только стало известно о телеграмме родственника несчастной, назна­чившего за поимку убийцы награду в тысячу долларов. О Кристмасе, невесть откуда появившемся в городе тремя годами раньше, никто толком ничего не знал, Браун же смог добавить о своем напарнике немногие, но чрезвычайно значимые в глазах джефферсонцев сведе­ния: во-первых, Кристмас был Нигером, хотя по внешности его и принимали в худшем случае за итальяшку; во-вторых, он был любов­ником Джоанны Берден. Ничего удивительного, что за черномазым, покусившимся на постель, а потом и на жизнь белой женщины, пусть даже трижды янки, началась форменная вдохновенная охота, которой предстояло продлиться неполную неделю, до пятницы, когда злодея наконец схватили.

Браун был твердо уверен, что в жилах Кристмаса течет толика не­гритянской крови, сам же Кристмас такой уверенности не имел, и неопределенность эта была проклятием всей его жизни, лишь в пос­ледние часы которой он наконец узнал историю своего появления на свет и убедился — хотя, возможно, это и было ему уже безразлич­но — в том, что все, связанное с неграми, их запахом, особенно ис­ходящим от женщин, неспроста и неотвязно преследовало его с тех пор, как он себя помнил.

Забегая вперед, правду о своем происхождении Кристмас узнал благодаря тому, что в соседнем с Джефферсоном городке Моттстаун, где он был схвачен, жили его дед с бабкой, старики Хайнсы, чья дочь Милли почти тридцать четыре года тому назад согрешила и хотела сбежать с циркачом, который считался мексиканцем, а на самом деле был отчасти негром; беглецов Хайнс догнал, циркача застрелил, Милли же привез домой, где она в положенный срок родила мальчика и умерла. Вскоре после появления на свет Хайнс унес младенца из дому, и бабка больше никогда не видела внука до того самого дня, когда сердце помогло ей распознать в пойманном убийце сына

Милли. Хайнс подкинул младенца к дверям сиротского приюта; дело было под Рождество, и подкидыш получил имя Кристмас. Сам Хайнс поступил в тот же приют сторожем и мог торжествуя наблюдать, как неотступно карает десница Божия грех омерзительного блуда: невин­ные младенцы и те вдруг дружно стали называть Джо Кристмаса «Нигером». Это прозвище Кристмас запомнил.

В возрасте лет пяти стараниями приютской сестры, которую он случайно застал с молодым врачом и которая по глупости боялась до­носа, Кристмас был спешно пристроен в деревню в семью Макирхенов, исповедовавших суровую безрадостную религию, почитаемую ими за христианство. Здесь от него требовали усердно работать, избе­гать всяческой скверны, зубрить катехизис и нещадно наказывали за нерадивость в исполнении этих обязанностей, чем добились лишь того, что Кристмас с годами приобрел стойкую ненависть к религии, а скверна и порок, олицетворением которых являлись для старого Макирхена городские, с их табаком, выпивкой и расточительностью, а еще того пуще — женщины, напротив, мало-помалу стали для него чем-то вполне привычным. Еще за несколько лет до первой женщи­ны, проститутки из соседнего городка, Кристмас с такими же, как он сам, подростками с соседних ферм отправился как-то к амбару, в ко­тором молодая негритянка обучала их азам, но когда настала его оче­редь, что-то темное поднялось в нем в ответ на тот самый залах негра, и он просто принялся жестоко избивать ее. Проститутку Кристмас долго и простодушно считал официанткой; Макирхен как-то ночью отправился на поиски греховодников, которых и нашел на загородных танцульках, но находка эта стоила ему жизни; он обру­шил на голову Кристмаса страшные ветхозаветные проклятия, а Кристмас на его — подвернувшийся под руку стул.

Бежав из дома приемных родителей, Кристмас исколесил конти­нент от Канады до Мексики, нигде подолгу не задерживаясь, пере­пробовал множество занятий; все эти годы он испытывал и странную тягу к неграм, и часто непреодолимую ненависть, и омерзение, о соб­ственной принадлежности к этой расе объявляя, лишь чтобы не пла­тить, пусть и ценой мордобоя, денег в борделях, и то ближе к северу это уже не срабатывало.

К тридцати годам он очутился в Джефферсоне, где поселился в за­брошенной негритянской лачуге на задах дома мисс Берден, которая, узнав о новом соседстве, стала оставлять для Кристмаса еду на кухне, и он принимал этот молчаливый дар, но в какой-то момент все эти миски представились ему подаянием нищему Нигеру, и, взбешенный,

он поднялся наверх и там безмолвно и грубо овладел белой женщи­ной. Эпизод этот имел неожиданное и роковое для обоих продолже­ние — через месяц или около того Джоанна сама пришла в хижину к Кристмасу, и это положило начало странным отношениям, длив­шимся три года, порою вопреки воле и желанию Кристмаса, кото­рые, впрочем, мало чего в данном случае значили, ибо он подпал под власть силы иного порядка. Столь долго спавшая в мисс Берден жен­щина пробудилась; она становилась то неуемно страстной, даже раз­вратной, то в ней вдруг просыпалась тяга к изощренному любовному ритуалу, и она начинала общаться с Кристмасом через оставляемые в условленных местах записки, назначать ему свидания в укромных местах, хотя ни в доме, ни вокруг него никогда не было ни души... В один прекрасный момент, два года спустя, Джоанна сказала Кристма­су, что ждет ребенка, но по прошествии нескольких месяцев до его сознания дошло, что никакого ребенка не предвидится, что просто Джоанна стала слишком стара и ни на что не годна, — он так прямо ей и сказал, после чего они долго не виделись, пока наконец она вся­кими ухищрениями не вытребовала его к себе. Она упрашивала Кристмаса только постоять рядом с ним на коленях во время молит­вы, когда же он отказался, направила на него старый кремневый пис­толет (в котором, как позже выяснилось, было два заряда — для обоих). Пистолет дал осечку, а у Кристмаса случилась при себе бритва.

Почти неделю он был в бегах, но при этом, ко всеобщему удивле­нию, не пытался убраться подальше, все эти дни петляя по окрест­ностям Джефферсона, как будто бы только притворялся, что ищет спасения; когда Кристмаса опознали в Моттстауне, он и не пробовал сопротивляться. Но в понедельник по дороге в суд он бросился бе­жать и укрылся в доме священника Хайтауэра, где и был застрелен.

Накануне Байрон Банч приводил к Хайтауэру бабку Кристмаса, которая рассказала ему историю внука, и вместе они просиди свя­щенника показать на суде, что в ночь убийства Кристмас был у него, и тот, поначалу отказавшись, когда преследователи ворвались в его дом, этим лжепризнанием тщетно пытался остановить их. Утром же этого дня в хижине, где прежде жили Кристмас с Брауном и куда Банч в отсутствие хозяев наведывался к Лине Гроув, Хайтауэр принял роды. Миссис Хайнс в некотором помутнении от всех событий увери­ла себя в том, что младенец и есть ее внучок Джо.

Вопреки своему чувству к Лине, а может и в силу его, Байрон Банч попытался было дать ребенку отца, а его матери — мужа, но

Браун сбежал из их хижины, а когда Банч догнал его и попытался вернуть силой, намял преследователю бока и скрылся на сей раз на­всегда. Лину с младенцем на руках и с Банчем видели потом на доро­ге в Теннесси. Не то чтобы даже она снова пыталась разыскать отца ребенка, скорее, просто хотела еще немножко посмотреть белый свет, каким-то чувством понимая, что стоит ей теперь осесть на одном месте — это будет на всю жизнь.

Л А. Карельский

Поселок (The Hamlet)

Роман (1940)

французовой Балкой называлась часть плодородной речной долины в двадцати милях к юго-востоку от Джефферсона, округ Йокнапатофа, штат Миссисипи. Некогда это была колоссальная плантация, останки которой — короб огромного дома, разрушенные конюшни и бараки для рабов, заросшие сады — именовались теперь усадьбой Старого Француза и принадлежали наряду с лучшими землями в округе, лав­кой, хлопкоочистительной машиной и кузницей шестидесятилетнему Биллу Варнеру, главному человеку в этих местах. Соседями его были все больше небогатые фермеры, собственноручно обрабатывающие свои участки, и совсем уж бедные арендаторы. По большой своей лени распоряжение лавкой, хлопкоочистителем и наделами арендато­ров Билл передоверил девятому из своих шестнадцати детей, Джоди.

К этому-то Джоди Варнеру как-то под вечер в лавку и явился не­взрачный пожилой человек, представился Эбом Сноупсом и сообщил, что желает арендовать ферму. Джоди не возражал, о чем пожалел, когда узнал, что за Сноупсом числится, хотя никто и не мог этого до­казать, несколько сожженных сараев, — таким образом он вымещал обиду на почему-либо не угодивших ему хозяев. Об этом Джоди рас­сказал В. К. Рэтлиф, разъездной торговец швейными машинками, в своей бричке беспрестанно колесивший по всей округе и потому об­ладавший массой ценных сведений, благодаря которым да еще своей всеми признанной проницательности, помимо основного товара, не­безуспешно приторговывал скотом, землей и всяким скарбом. Не желая терпеть ущерба, Джоди стал предлагать разные уступки и в ре­зультате вынужден был взять сына старого Сноупса, Флема, приказчи-

ком в свою лавку, чем было положено начало победоносному нашест­вию Сноупсов на Французову Балку, Йокнапатофу, а затем и на Джефферсон. Победоносному и неостановимому в силу того, что Сноупсы были людьми особенной породы — все они, за редчайшим исключением, отличались беспредельной жадностью, крепкой хват­кой, упорством, а также отсутствием некоторых качеств, казалось бы, неотъемлемо присущих человеческой природе; вдобавок Сноупсов было очень много, и стоило одному из них подняться чуть выше по общественной лестнице, как на освободившемся месте оказывался очередной Сноупс, который, в свою очередь, тянул за собой все новых и новых родичей.

Очень скоро со стороны уже не понять было, кто — Сноупс или Варнер — являлся подлинным хозяином лавки, а еще чуть позже в руках Флема каким-то образом оказалась кузница Варнеров, и в ней тут же обосновались двое Сноупсов, Эк и А. О. Прошло еще немного времени, и Флем перебрался со съемной квартиры в Варнеров дом.

Младшей дочери Билла Варнера к той поре еще не исполнилось и тринадцати, но при этом Юла менее всего походила на угловатую де­вочку-подростка, — со своим совершенством форм и изобилием плоти она могла бы быть достойной участницей дионисийских шест­вий, впрочем, заставить ее шествовать куда-либо было задачей непо­сильной никому, ибо росла она неисправимой, беспредельной лентяйкой, как если бы не только не была причастна к окружающему миру, но обитала в самодостаточном вневременном одиночестве су­щества, изначально познавшего всю возможную мудрость. Когда Юле исполнилось восемь, Джоди настоял, чтобы она пошла в школу, но для этого ему пришлось на занятия и с занятий возить сестру на своей лошади, без чего, как он скоро понял, все равно нельзя было бы обойтись, поскольку не нее, восьмилетнюю, уже вовсю все, как один, пялились бездельники, коротавшие дни на террасе Варнеровой лавки. Доучиться Юле было не суждено — в один прекрасный день учитель Лэбоув исчез из школы и из Французовой Балки. Лэбоув пошел в учи­теля только ради возможности оплачивать учебу в университете, но по окончании ее остался в школе, околдованный волоокой Юноной, одновременно предельно непристойной и неприкосновенной, хотя и отчетливо понимал, что рано или поздно что-то произойдет, что он будет разбит и уничтожен. Так и случилось: оказавшись после уроков наедине с Юлой, он набросился на нее, до боли сжал в объятиях, но та молча и решительно высвободилась, облила его презрением и спо-

койно вышла на улицу, гдеее поджидал брат. Даже убедившись, что Юла ничего не сказала Джоди, Лэбоув немедля бежал прочь, и с тех пор его никто никогда не видел.

Как осы вокруг спелого персика, вокруг Юлы беспрестанно вились сначала — когда ей исполнилось четырнадцать — пятнадцати-семнад-цатилетние юнцы, на следующий год — уже почти взрослые мужчи­ны лет восемнадцати — двадцати; на семнадцатом же году жизни Юлы настал черед самостоятельных людей с собственными рысаками и пролетками. Из них она, пожалуй, выделяла молодого плантатора Хоука Маккэрона, за что деревенские обожатели Юлы попытались было проучить его и как-то в пустынном месте остановили пролетку, в которой Маккэрон вез ее домой с танцев, но он отбился от целой их шайки, и той же ночью за сломанную в драке руку Юла принесла в дар своему рыцарю то, чего при всем желании не могла подарить больше никому. Три месяца спустя все пролетки, в том числе и Маккэронова, как одна, бесследно пропали из окрестностей Французовой Балки, а еще через несколько дней Билл Варнер повез дочь и своего приказчика в Джефферсон, где быстро оформил брак Юлы и Флема Сноупса, а также выправил на имя последнего дарственную на усадь­бу Старого Француза. Сразу после этого молодые отправились в Техас. У идиота Айка Сноупса, двоюродного братца Флема, была своя волоо­кая Юнона — корова Минка Сноупса, которую Билл Варнер прису­дил фермеру Хьюстону за то, что Минк позволял ей из месяца в месяц пастись на Хьюстоновом выгоне. Хьюстон всякий раз прогонял влюбленного от его пассии, и Айк увел корову, так как и идиоту свойственно стремление к счастью, но беглецов вернули и разлучили. Видя, однако, как страдает обиженный Богом Айк, Рэтлиф уговорил Хьюстона отдать корову Айку, и их обоих поселили в стойле при по­стоялом дворе миссис Литтлджон, для которой Айк делал кое-какую грязную работу по хозяйству. Но из этого стал извлекать выгоду новый Сноупс, Лэмп, занявший после отъезда Флема место приказчи­ка в лавке — он выломал доску в задней стенке стойла и за умерен­ную плату допускал соседних фермеров полюбоваться совместной жизнью Айка и его необычной подруги. Рэтлифу всегда было дорого человеческое достоинство, и он решил прекратить глумление над идиотом, для чего подсказал двум оставшимся заинтересованным Сноупсам — Эку и А. О. — якобы старый способ избавить родича от противоестественной страсти: надо было накормить Айка мясом этой самой коровы, но для этого ее сперва следовало выкупить, и Сноупсы

200

скрепя сердце скинулись, причем А. О., настоящий Сноупс, безбожно обставил Эка — Сноупса, как потом выяснилось, не совсем настоя­щего.

Сделка эта стала не единственным продолжением истории с коро­вой, так как Минк Сноупс, единственный из клана не обладавший умением заработать денег, но при этом, возможно, самый упорный и ожесточенный из всех Сноупсов, не мог простить Хьюстону завладения скотиной. В один прекрасный день он взял ружье и на лесной тропе уложил Хьюстона выстрелом в грудь. Труп Минк спрятал в сгнившей изнутри колоде и поначалу думал, что ему нечего опасаться, поскольку Хьюстон был совершенно одинок — его молодая жена тра­гически и нелепо погибла. Но оставалась еще собака, которая стала ночи напролет душераздирающе выть у места, где было спрятано тело хозяина. А к тому же жена Минка, сразу догадавшись о случившемся, ушла в поселок и там уверяла всех, что Минк ни в чем не виновен, чем, разумеется, возбудила подозрения шерифа.

Несколько дней Минк сидел у себя на ферме в ожидании денег на побег, но Лэмп, на которого он надеялся, не давал о себе знать, и тогда Минк отправился в поселок. Родич был крайне удивлен, что Минк еще не бежал, — в день исчезновения Хьюстона Лэмп видел в бумажнике фермера, по крайней мере, полсотни долларов и пребывал в уверенности, что Минк воспользовался этими деньгами, чтобы уб­раться подальше. Осознав, что деньги все еще в кармане покойника, Лэмп пожелал вступить в долю с родичем и отправился с ним на ферму, но там Минк связал его, а сам пошел в лес, с огромным тру­дом извлек Хьюстона из колоды и отнес в реку. Но когда он вернулся за отвалившейся рукой трупа, у колоды его уже ждал шериф с по­мощниками. В Джефферсонской тюрьме Минк повторял и повторял, что все он сделал правильно, вот только, к сожалению, Хьюстон стал разваливаться...

В конце зимы на Французову Балку возвратилась Юла с младен­цем, выглядевшим старше предполагаемого возраста. Флема же все не было, — как все думали, он не хотел тратиться на вызволение Минка и пережидал, пока все с ним будет кончено. Но еще до суда он объ­явился, и не один, а с каким-то техасцем и табуном пестрых необъез­женных техасских лошадок. Весть о возможности сделать дешевую покупку мигом облетела всю округу, и уже на следующий день теха­сец начал торги. Скоро дело было кончено, техасец получил деньги и был таков, а все лошади в загоне имели своих хозяев, которым, прав­да, предстояло самим отловить и обкатать вновь приобретенную соб-

ственность. Стоило, однако, фермеру войти в загон, как лошади бро­сились из него, и в итоге все кончилось несколькими увечьями, ни одну же из лошадей так и не удалось поймать, и они долго еще сами по себе разгуливали по окрестным холмам. Флем здорово нажился, но на все претензии отвечал, что товар не его, а техасца. Все были убеж­дены, что это неправда, но доказать так никто ничего и не смог.

Доказана была только вина Минка, в дело которого Флем не вме­шался, и судьи в Джефферсоне присудили его к пожизненной катор­ге. Последнее же деяние Флема Сноупса во Французовой Балке, позволившее ему покинуть это место и перебраться в Джефферсон, замечательно тем, что на сей раз ему удалось провести самого В. К. Рэтлифа. Дело в том, что между фермерами издавна жила уве­ренность, что бывшие хозяева усадьбы Старого Француза перед при­ходом северян зарыли в саду несметные сокровища. И вот Рэтлиф с Буркрайтом и Генри Армстидом, местными фермерами, прознали, что кто-то снова ночь за ночью роется в усадебном саду. В первый же раз, когда они сами попытали счастья, каждому из троих попалось по мешочку с двадцатью пятью полновесными серебряными долларами. Желая избавиться от конкурентов, товарищи прямо на следующий день уломали Флема продать им усадьбу — Рэтлифу это стоило пая в джефферсонском ресторанчике, Армстиду закладной на ферму, Буркрайт расплатился наличными. Уже через пару дней, однако, стало понятно, что копал в саду сам Флем и деньги подбросил он же, — среди монет не оказалось ни одной, отчеканенной до войны. Рэтлиф с Буркрайтом сразу плюнули на это дело, Армстид же совершенно опо­лоумел и продолжал день за днем рыть глубоченные ямы. Флем Сноупс по пути в Джефферсон заглянул полюбоваться на него за этим занятием,

Д. А. Карельский

Город (The Town)

Роман (1957)

Минуло лет десять с тех пор, как Флем Сноупс с женой и младенцем прибыл в Джефферсон и водворился за стойкой ресторанчика, поло­винный пай в котором он выменял у В. К. Рэтлифа на треть забро­шенной усадьбы Старого Француза. Скоро он был уже единоличным

202.

владельцем этого заведения, а еще какое-то время спустя оставил рес­торан и занял доселе не существовавший пост смотрителя городской электростанции.

На этой должности он быстро изыскал дополнительный, помимо пристойного жалованья, способ обогащения: Флему бросилось в глаза обилие увесистых медных деталей, прикрепленных или разбросанных тут и там; их он стал сбывать куда-то на сторону — сначала, поти­хоньку, а потом оптом, для чего ему потребовалось привлечь двух не­гров-кочегаров. Негры помогали Флему, ни о чем не подозревая, но когда ему для своих целей понадобилось натравить помощников друг на друга, те все поняли, сговорились между собой и перетаскали на­ворованные уже части в бак городской водокачки. Тут как раз нагря­нули ревизоры. Флему удалось замять скандал, покрыв недостачу наличными, но бак водокачки еще долгие годы являл собой памятник Сноупсу, или, скорее, не памятник, а след его ноги, знаменовавший, где он был и откуда двинулся дальше.

Место смотрителя электростанции было создано специально для Флема мэром Джефферсона Манфредом де Спейном. Вернувшись с Кубы в чине лейтенанта, с лицом, украшенным шрамом от удара ис­панского клинка, де Спейн возвестил в городе наступление новых времен; он легко победил на выборах и первое, что сделал, заняв пост мэра, купил гоночную машину, чем нарушил изданный своим пред­шественником закон, запрещавший в Джефферсоне езду на автомо­билях, — просто наплевал на него, хотя легко мог бы отменить.

Встреча и последующий роман Манфреда де Спейна и Юлы Сноупс были уготованы судьбой, они столь бесспорно воплощали собой божественную простоту, безгрешную и безграничную бессмертную страсть, что весь, или почти весь, баптистско-методистский Джефферсон — не имея, впрочем, никаких доказательств предполагаемой связи — с восторгом наблюдал за тем, как они наставляют рога Флему. Иные недоумевали, отчего Флем их не накроет, но он просто не хотел этого делать, извлекая из неверности жены — да и какая такая может быть неверность импотенту — свои выгоды. Должность смотрителя электростанции была не последней.

Проворовавшись на электростанции, Флем несколько лет ничем определенным не занимался, а только, по выражению Рэтлифа, разво­дил Сноупсов, по его стопам просачивавшихся в Джефферсон. Его место в ресторанчике поначалу занял Эк, но как ненастоящий Сноупс, не способный к стяжательству, он скоро оказался сторожем при нефтеналивном баке, и заведение перешло в руки бывшего учителя из

203

французовой Балки, А. О. Сноупса. Появился было в городе и настоя­щий учитель Сноупс, но его застукали с четырнадцатилетней, за что обваляли в дегте и перьях и прогнали прочь; от горе-учителя осталось двое сыновей — Байрон и Вергилий.

Одним из немногих, кто не мог спокойно взирать на отношения Юлы и де Спейна, был Гэвин Стивене, молодой городской прокурор. Мысли о том, что на глазах всего Джефферсона выделывает женщина, равных которой не создавала природа, приводили его в смятение, побуждали что-то — что именно, он и сам не знал — предпринять во спасение то ли Юлы, то ли Джефферсона от Юлы и де Спейна. Се­стра-близнец Гэвина, Маргарет, советовала брату сначала разобраться, что его беспокоит больше: что Юла не так добродетельна или что она губит свою добродетель именно с де Спейном.

Перед балом, который давал Котильонный клуб, объединявший благородных дам Джефферсона, Гэвину пришла мысль послать баль­ный букет Юле Сноупс, но Маргарет сказала, что тогда уж надо по­сылать букеты всем приглашенным дамам. Гэвин так и сделал, а де Спейн, узнав об этом, последовал его примеру, но на дом Маргарет и ее брату прислал не одну, а целых две празднично оформленные ко­робки — в своей Гэвин обнаружил пару бутоньерок, использованным презервативом привязанных к заточенным граблям, с помощью кото­рых его племянник в свое время, когда мэр завел манеру носиться мимо дома прокурора, издевательски при этом сигналя, проколол шины де Спейновой машины. Противостояние двух мужчин получи­ло продолжение на балу: Гэвину — как, возможно, и многим дру­гим — показалось, что де Спейн танцует с Юлой непристойно, и он одернул кавалера; потом во дворе они честно подрались, вернее, мэр просто основательно отделал прокурора.

Летом, когда в суде не было никаких особых дел, прокурор Гэвин Стивене возбудил процесс против акционерной компании и мэра, об­винив их в попустительстве хищениям на электростанции. В день за­седания он получил записку от Юлы с указанием ждатьее поздно вечером у себя в конторе; когда она пришла, он стал гадать и допы­тываться у нее, зачем она пришла, кто — Флем Сноупс или Манфред де Спейн — послал ее к нему, чего она хочет и чего хочет он сам, и, вконец запутавшись в собственных сомнениях, выставил гостью за дверь. Ее слов о том, что она не любит, когда люди несчастливы, и, мол, коль скоро это легко исправить... — Гэвин услышать не мог или не хотел. Так или иначе, но на следующий день прокурор снял свои

204

обвинения, а по прошествии скорого времени отбыл совершенство­вать знания в Гейдельберг.

Перед отъездом он завещал Рэтлифу нести общий джефферсонский крест — Сноупсов — и по мере сил защищать от них город. В Джефферсоне Гэвин Стивене снова появился только через несколько лет, уже в разгар войны, но скоро снова отбыл в Европу офицером тыловых частей. С собой он прихватил Монтгомери Уорда Сноупса, сына А. О., который пошел на войну отнюдь не из патриотических соображений, а желая там осмотреться как следует, пока всех не стали забривать поголовно.

Осмотрелся во Франции Монтгомери Уорд неплохо. Скоро он стал заведовать интендантской лавочкой, и она пользовалась громад­ной популярностью у американских солдат благодаря тому, что в зад­нюю комнату он поместил смазливую француженку. Когда война кончилась, изобретательный Сноупс перебрался в Париж, где поста­вил дело на более широкую ногу. В Джефферсоне, куда он вернулся последним из побывавших в Европе солдат, Монтгомери Уорд открыл фотоателье и поначалу принимал в нем клиентов в наряде монмартрского художника. Но со временем джефферсонцы начали замечать, что уже больше года фотографии в витрине не меняются, а клиентуру составляют преимущественно молодые окрестные фермеры, приходя­щие сниматься почему-то ближе к ночи. В конце концов в мастер­ской учинили обыск, и на белый свет был извлечен альбом с похабными парижскими открытками.

Флем Сноупс и не думал избавлять оскандалившегося родственни­ка от тюрьмы; он лишь выкрал из кабинета шерифа вещественные доказательства, а в мастерскую натаскал емкостей с самодельным виски — самогоноварение в глазах нормальных обывателей куда до­стойнее разврата. Другого одиозного Сноупса, А. О., потратив на то внушительную сумму, Флем также спровадил из Джефферсона — во Французову Балку.

О своем добром имени Флем начал печься с того момента, когда ему, ко всеобщему изумлению, достался пост вице-президента банка Сарториса, ограбленного незадолго до того Байроном Сноупсом, ко­торый служил в нем клерком. Тогда де Спейн из своих денег возмес­тил украденное, благодаря чему был избран президентом. Назначение Флема стало с его стороны очередной платой за молчаливое попусти­тельство жене.

Первое начинание Флема на новом месте оказалось неудачным — он захотел было вступить в долю в несноупсовском промысле с нена-

205

стоящим Сноупсом, уоллом (его отец, Эк, погиб при взрыве нефте­наливного бака, и Уоллстрит-Паника, как он тогда звался, еще под­ростком начал самостоятельно зарабатывать на жизнь), чья лавка процветала исключительно благодаря его трудолюбию и добропоря­дочности. уолл отверг предложение родича, а за это ему было отказа­но в крайне нужном кредите. Выручил Уолла Рэтлиф; он встал на ноги и со временем на паях с Рэтлифом открыл первый втех краях настоящий супермаркет, хотя слова этого еще и в помине не было.

Дочь Юлы Сноупс, Линда, в первый раз бросилась в глаза Гэвину Стивенсу, когда ей уже исполнилось четырнадцать лет. Она не являла собой копии своей матери, но была столь же лучезарна, неповторима и прекрасна. Гэвина, хоть ему и было основательно за тридцать, не­одолимо влекло к этому созданию, и он, решив для себя, что просто намерен формировать ум девочки, чуть не каждый день встречалее после школы, вел в аптеку, где угощал мороженым и кока-колой, раз­влекал беседами и дарил книжки.

Линда подросла, и у нее появился кавалер помоложе, боксер и автомобилист, который как-то, ворвавшись к Гэвину в кабинет, в кровь разбил ему лицо. Подоспевшая Линда обругала юнца, а Гэвину призналась в любви. После этого случая встречи их стали очень ред­кими — старый холостяк тревожился за доброе имя девушки, по­скольку пошли слухи, что соперник застал его наедине с Линдой и за это избил. Главным своим долгом Гэвин теперь считал спасти Линду от Сноупсов, а значит, надо было попытаться сделать так, чтобы ее отправили в один из колледжей на востоке или на севере.

Флем Сноупс был против: во-первых, жена и дочь были для него непременными предметами обстановки дома солидного вице-прези­дента банка; во-вторых, вдали от дома Линда могла без его ведома выйти замуж, а это означало бы для Флема лишиться части наследства отца Юлы, старого Билла Варнера; и наконец, не зависящие от него люди могли раскрыть Линде правду о ее рождении. Юла, в свою оче­редь, ошарашила Гэвина словами о том, что защита от Сноупсов — лишь поэтические бредни, женщинам же дороже всего факты, а самый весомый факт — женитьба, и таким образом, лучшее, что он может сделать для Линды, — это жениться на ней.

Но в один прекрасный день Флем позволил приемной дочери уе­хать из Джефферсона. Сделал он это неспроста, но рассчитав, что в порыве благодарности Линда может отказаться в его пользу от причи­тавшейся ей доли материнского наследства и дать расписку об этом. Расписка же требовалась ему для решительной схватки с де Спейном

206

за пост президента банка — последнее, что должны были принести Флему восемнадцать лет бесчестия.

Флем отвез расписку по поводу Французовой Балки; той же ночью Билл Варнер, держатель трети акций банка, был в доме от всей души презираемого и ненавидимого зятя, где все узнал о Юле и де Спейне. На, другой день акции де Спейна были проданы Флему, отныне пре­зиденту банка, а назавтра он должен был покинуть Джефферсон, один или с Юлой. Вечером того же дня Юла во второй раз в жизни пришла к Гэвину Стивенсу; она объяснила Гэвину, что ни уехать с де Спейном, ни остаться со Сноупсом для нее равно невозможно — из-за дочери, и взяла с него обещание жениться на Линде. Он обещал, но только в случае, если ничего другого для нее нельзя будет сделать. Ночью Юла покончила с собой.

Линду Гэвин отправил не в университет — она переросла все уни­верситеты, — а в Нью-Йорк, в Гринич-Виллидж, где у него были дру­зья и где ей предстояло многое испробовать и многому научиться до тех пор, пока на ее пути не встретится самый смелый и сильный — сам он таким не был. Флем зажил солидным вдовцом в купленном им и переделанном в плантаторском стиле особняке де Спейнов. В Джефферсоне же и Йокнапатофе все шло своим чередом.

Д. А. Карельский

Особняк (The Mansion)

Роман (1959)

За убийство фермера Хьюстона Минк Сноупс был приговорен к по­жизненному заключению в каторжной тюрьме Парчмен, но он ни минуты не жалел о том, что тогда спустил курок. Хьюстон заслужил смерть — и не тем, что по приговору Билла Варнера Минк тридцать семь дней вкалывал на него лишь для того, чтобы выкупить свою соб­ственную корову; Хьюстон подписал себе смертный приговор, когда после того, как работа была окончена, из высокомерного упрямства потребовал еще доллар за то, что корова простояла у него в хлеву лишнюю ночь.

После суда адвокат объяснил Минку, что из тюрьмы он может выйти — через двадцать или двадцать пять лет, — если будет исправ­но работать, не участвовать в беспорядках и не предпринимать попы-

207

ток к бегству. Выйти ему нужно было непременно, потому что на воле у Минка оставалось одно, но очень важное дело — убить Флема Сноупса, на чью помощь он понапрасну до конца надеялся. Флем по­дозревал, что Минк, самый злобный из всех Сноупсов, попытается расквитаться с ним, и когда Монтгомери Уорд Сноупс попался на по­казе в своем ателье непристойных французских открыток, сделал все, чтобы его поместили в ту же тюрьму, что и Минка, За предложенную Флемом мзду Монтгомери Уорд соблазнил родича бежать, хотя до конца двадцатилетнего срока тому оставалось всего пять лет, и пред­упредил о побеге охрану. Минка схватили и добавили еще двадцать лет, которые он решил честно досидеть, и потому лет через восемнад­цать отказался участвовать в побеге, который задумали его соседи по бараку, что чуть не стоило ему жизни,

На волю Минк вышел, отсидев тридцать восемь лет; он даже не подозревал, что за это время успели отгреметь две мировые войны. Прошение, благодаря которому шестидесятитрехлетний Минк осво­бодился чуть раньше положенного срока, было подписано прокуро­ром Гэвином Стивенсом, В. К. Рэтлифом и Линдой Сноупс Коль.

Коль — фамилия скульптора-еврея, с которым Линда встретилась в Гринич-Виллидж, и встреча эта привела к тому, что года через пол­тора после отъезда из Джефферсона она прислала Гэвину Стивенсу приглашение на событие, которое в разговоре с В. К. Рэтлифом он обозначил как «новоселие», так как не только о венчании, но и о гражданской регистрации брака речи тогда не шло. В тот раз Рэтлиф не поехал в Нью-Йорк со Стивенсом, не посчитав нужным почтить своим присутствием столь неопределенное торжество. Зато в 1936 г., когда — перед тем как отправиться на войну в Испанию — Бартон Коль и Линда решили-таки оформить свои отношения, он охотно со­ставил компанию другу-прокурору.

Заодно Рэтлиф намеревался наконец увидеть те виргинские холмы, где его далекий русский предок сражался в рядах гессенских наемни­ков англичан против революционной американской армии и где попал в плен, после чего навсегда осел в Америке; от этого предка, чьей фамилии давно никто не помнил, Рэтлифу и досталось имя Вла­димир Кириллыч — тщательно скрываемое за инициалами В. К., — которое на протяжении полутора веков неизменно доставалось в его роду старшим сыновьям.

В Испании Бартон Коль погиб, когда его бомбардировщик был сбит над вражескими позициями; Линда получила контузию от взры-

208

ва мины и с тех пор начисто лишилась слуха. В 1937 г. в аэропорту Мемфиса — пассажирские поезда через Джефферсон к этому време­ни ходить уже перестали — ее встречали В. К. Рэтлиф, Гэвин Стивене и его племянник Чарльз Мэллисон.

Стоило Рэтлифу с Чарльзом увидеть, как Гэвин и Линда встрети­лись после многолетней разлуки, как они смотрели друг на друга, и обоим им сразу пришло в голову, что старый холостяк и молодая вдова обязаны непременно пожениться, что так всем будет спокой­ней. Вроде бы так оно и должно было произойти, тем более что Гэвин и Линда проводили много времени наедине — он занимался с ней постановкой голоса, после контузии ставшего скрипучим, каким-то утиным. Но напрасно Чарльз Мэллисон дожидался, когда же ему в Гарвард пришлют приглашение на бракосочетание; в том же, что предполагаемая связь его дяди с Линдой не может оставаться неофор­мленной официально наподобие связи Юлы и Манфреда де Спейна, ни у Чарльза, ни у Рэтлифа не возникало сомнений — Линде явно недоставало той ауры безусловной, ни при каких обстоятельствах не подсудной женственности, какой обладала ее мать, да и Гэвин отнюдь не был де Спейном. А значит, никакой связи и не было.

В Джефферсоне Линда нашла было себе поле деятельности — со­вершенствование негритянских школ, но скоро сами негры попроси­лиее не навязывать им помощи, за которой они не обращались. Так что ей пришлось ограничиться воскресными занятиями, на которых она пересказывала черным детям мифы разных народов. Единствен­ными соратниками Линды в ее социально-реформаторских устремле­ниях были двое едва говоривших по-английски финнов, слывших коммунистами, но так и не отыскавших в Джефферсоне и во всей Йокнапатофе любезного их сердцу пролетариата.

Вдова коммуниста-еврея, сама сражавшаяся в Испании на стороне коммунистов, а теперь втайне ото всех хранящая билет коммунисти­ческой партии и на виду у всего города водящаяся с неграми, Линда повсюду встречала недоверчивость и неприязнь. Рано или поздно на нее пристальное внимание обратило ФБР. Положение немного пере­менилось, только когда русские и американцы оказались союзниками в войне с Гитлером. В начале 1942 г. Линда уехала из Джефферсона в Паскагулу и там поступила работать на верфь, строившую транспорты для России.

Перед отъездом она взяла с Гэвина обещание, что в ее отсутствие он женится, и тот действительно на старости лет взял в жены Мелиссандру Гарисс, в девичестве Бэкус, в которую был влюблен когда-то на

209

заре юности. Мелиссандра успела побывать замужем за крупным гангстером и родить от него двоих детей, теперь уже взрослых; об ис­точнике немалых доходов мужа она не имела представления до тех пор, пока того среди бела дня не расстреляли в новоорлеанской па­рикмахерской.

Тем временем с момента, когда Флем подмял под себя банк Сарториса и, водворившись на жительство в родовом гнезде де Спейнов, вроде бы удовлетворился достигнутым, а родичи его отбыли кто в тюрьму, кто обратно во Французову Балку, а кто и подальше, Джефферсон оставался более или менее свободным от Сноупсов. Если они и появлялись в городе, то как-то мимолетно, проездом, вроде сенато­ра Кларенса Сноупса — Кларенса, полисмена с Французовой Балки, старый Билл Варнер в конце концов провел в законодательное собра­ние штата Миссисипи, где тот честно отрабатывал вложенные в него деньги; однако когда сенатор выдвинул свою кандидатуру в Конгресс Соединенных Штатов, на предвыборном пикнике В. К. Рэтлиф сыграл с ним довольно злую шутку, насмешившую весь округ и бесповоротно лишившую Сноупса надежд на место в Конгрессе.

Только во время войны Флем однажды было зашевелился, но и тут не получил того, к чему стремился: Джейсон Компсон откупил выгон — некогда проданный его отцом, чтобы на вырученные деньги отправить в Гарвард Квентина, — и с выгодой всучил его Флему, ко­торого ему удалось убедить в том, что государство даст за этот участок хорошие деньги, поскольку он как нельзя лучше подходит для стро­ительства аэродрома; аэродрому же благодарное государство присво­ит, тем самым увековечив, имя Флема Сноупса. Когда Флем понял, что никакого аэродрома на приобретенной им земле не будет, он пустил его под застройку.

Новые дома после войны были очень даже нужны, так как возвра­щавшиеся солдаты в большинстве своем стремительно женились и так же стремительно заводили детей. Денег у всех было вдосталь: кто-то заслужил их на фронте ценой собственной крови, кто-то благодаря неимоверным заработкам военного времени; та же Линда получала на своей верфи аж четыре доллара в час.

На фоне наступившего всеобщего благоденствия, вынудившего даже коммунистов-финнов потихоньку начать вкладывать лишние деньги в акции, и отсутствия явной социальной несправедливости — здание новой негритянской школы, к примеру, по всем меркам пре­восходило старую школу для белых — Линда по возвращении в

Джефферсон на первых порах осталась без дела и в основном сидела в доме у де Спейнов, попивая виски. Но потом она откуда-то прозна­ла о томящемся в Парчмене родиче и при помощи Гэвина Стивенса и В. К. Рэтлифа с жаром занялась освобождением Минка.

Гэвину, равно как и Рэтлифу, было совершенно очевидно, что сде­лает Минк, выйдя на свободу, но Линде он отказать не мог. Не желая, однако, оказаться соучастником убийства, Гэвин договорился с начальником тюрьмы, что тот отпустит Минка с одним непременным условием: Минк по выходе возьмет двести пятьдесят долларов и по­жизненно будет получать каждый год по тысяче в обмен на клятву не пересекать границ штата Миссисипи.

Минка выпустили в четверг, а в пятницу Гэвин узнал, что Минк всех перехитрил — он взял у начальника деньги, но потом с тюрем­ным привратником передал их обратно и таким образом был теперь на свободе с десяткой в кармане и твердым намерением убить Флема Сноупса. Как ни противно ему это было делать, Гэвин пошел к Флему и предупредил его об опасности, но банкир выслушал его со стран­ным равнодушием.

Легко догадавшись, что Минку понадобится пистолет и что за ним он отправится в Мемфис, Гэвин использовал свои связи для того, чтобы поставить на ноги всю мемфисскую полицию, но результатов это не принесло. Только в среду ему по телефону сообщили, что, по сведениям полиции, в понедельник в одной закладной лавочке челове­ку, по описанию похожему на Минка, за десять долларов был продан револьвер, который, впрочем, вряд ли был на что-то годен. Но к этому моменту Гэвин уже знал, что револьвер был исправен — нака­нуне, во вторник, он сработал.

За воротами тюрьмы Минка встретил мир, мало похожий на тот, что он покинул тридцатью восемью годами раньше, — теперь даже банка сардин, которую, как он хорошо помнил, везде можно было купить за пять центов, стоила двадцать три; а еще все дороги стали твердыми и черными... Тем не менее стомильный путь до Мемфиса он преодолел — пусть не за день, а за три. Тут ему повезло, и он чудом купил револьвер, не обратив на себя внимание полиции; еще больше ему повезло в Джефферсоне, когда в дом Флема он проник всего за полчаса до того, как под его окнами должен был занять свой еженощный пост добровольный помощник шерифа.

Флем как будто ждал его и не пытался ничего предпринимать для спасения жизни, даже когда с первого выстрела револьвер дал осечку,

а просто молча смотрел на Минка своими пустыми глазами. Когда Флем упал с простреленной головой, на пороге комнаты возникла Линда и, к удивлению убийцы, спокойно показала ему безопасный выход из дома.

После похорон Линда выправила дарственную, по которой дом и имение возвращались де Спейнам, а сама собралась навсегда поки­нуть Джефферсон. Для отъезда у нее был приготовлен шикарный «ягуар». У видав его, Гэвин понял, что Линда с самого начала знала, что станет делать вышедший из тюрьмы Минк, — на то, чтобы выпи­сать такую машину из Лондона или хотя бы из Нью-Йорка, требова­лась по меньшей мере пара месяцев.

Когда Линда наконец уехала, Рэтлиф поделился с Гэвином Стивен-сом надеждой, что у нее не припасено где-нибудь дочери, а если дочь и существует, что она никогда не появится в Джефферсоне, ибо тре­тьей Юлы Варнер шестидесятилетнему Гэвину уже нипочем не вы­держать.

Д. А. Карельский