Немецкие историки — запуганы, но не молчат

Р: А сейчас давайте отправимся в Германию и поговорим о том, если в этой стране также есть смелые и честные люди из высшего общества, бесстрашно бросающие вызов сей острой теме.

Прежде всего, это ныне покойный историк Гельмут Дивальд, профессор Университета в Эрлангене, что недалеко от Нюрнберга. В 1978 году вышла его книга «История немцев» («Geschichte der Deutschen»), в которой, говоря об окончательном решении еврейского вопроса, он объясняет, что после утраты Третьим Рейхом господства на море и при невозможности еврейской эмиграции или выселения под этим имелся в виду план по депортации евреев в восточные гетто. Он также пишет пару слов о современной трактовке холокоста: «Несмотря на всю литературу, то, что действительно произошло в последующие годы, до сих пор остаётся загадкой — в том, что касается ключевых вопросов»[282].

Последовавшие за этим вопли негодования со стороны СМИ были тщательно документированы Армином Молером и Робертом Хеппом[283]. В результате общественного давления издательство в итоге было вынуждено изъять книгу Дивальда из продажи и, безо всяких консультаций с автором, заменить во втором издании соответствующие отрывки на стандартные ритуальные заклинания. С тех пор Дивальд считается праворадикальным историком. Из-за того, что в начале девяностых он позволил себе активно включиться в программный комитет патриотической немецкой партии «Ди републиканер» (Республиканцы), его научная репутация была окончательно разрушена. И произошло это, разумеется, не по научным, а по политическим причинам. Единственные публичные высказывания Дивальда по этому поводу, сделанные им после всего случившегося, таковы: «В интересах других людей — как изнутри, так и снаружи — всё, связанное с темой «Освенцим», находится под охраной гигантского, закреплённого законом щита»[284].

Обжёгшись на молоке, станешь дуть и на воду. Но профессор Дивальд хотя бы сохранил интерес к этой теме, что он ещё раз подчеркнул незадолго до своей кончины, когда похвалил отчёт Рудольфа (см. цитаты в конце главы 2.23).

Следующий немецкий историк, о котором я хотел бы поговорить, это берлинский преподаватель современной истории Эрнст Нольте, чьи тезисы, опубликованные в середине 80-х годов, стали одной из причин, повлекших за собой так называемые исторические прения. В сущности, эти исторические прения сводились к спорам о том, если нацистские преступления, совершённые против евреев, вели своё происхождение от большевистских злодеяний, совершённых в России (жертвами которых также стало много евреев), и если эти нацистские преступления являются чем-то уникальным, или же они сопоставимы — по качеству и по количеству — с другими преступлениями[285]. Впоследствии Нольте ответил на сей вопрос тем, что он действительно считает преступления национал-социализма уникальными, причём не только в тривиальном смысле, в котором исторические прения походят на бой с тенью[286]. Однако при внимательном прочтении его книги можно обнаружить (в примечаниях), что Нольте уже в то время не только считал Ванзейский протокол крайне сомнительным, как я уже упоминал[261], но и, говоря о теме холокоста в целом, он также делает замечание с далеко идущими последствиями: «Только тогда, когда правила допроса свидетелей найдут универсальное применение, а показания экспертов больше не будут оцениваться по политическим критериям, будет завоевана незыблемая основа для научной объективности в отношении “окончательного решения”»[287].

В принципе, те же самые замечания десятью годами ранее сформулировал Дивальд. Только Нольте оказался достаточно сообразителен, чтобы не вставлять сомнения в отношении холокоста в сам текст, а спрятать «бомбы» за мелким шрифтом.

С: А откуда вы знаете, что Нольте в примечаниях высказывает серьёзные сомнения? Вы сейчас попросту трактуете его примечания в соответствии с вашими личными убеждениями и не даёте нам возможности проверить ваше утверждение! Я знаю профессора Нольте как серьёзного исследователя, и я не думаю, что ему понравится то, как вы обращаетесь с его тезисами.

Р: А вы возьмите и почитайте последние публикации Нольте. В 1993 году вышла его книга «Steitpunkte» («Точки раздора»), речь в которой, согласно подзаголовку, идёт о «нынешней и предстоящей полемике по поводу национал-социализма»[261]. Помимо прочего, Эрнст Нольте говорит в ней о ревизионистских тезисах касательно Второй мировой войны вообще и холокоста в частности. Он заключает, что запрещение научных сомнений по поводу холокоста несовместимо с научной свободой, поскольку в науке всё должно быть открыто для сомнений: «Ввиду основополагающего принципа «De omnibus dubitandum est» [Всё должно быть открыто для сомнений] распространённое мнение, согласно которому любое сомнение в отношении господствующих понятий о «холокосте» и шести миллионах жертв должно изначально рассматриваться как признак порочного и человеконенавистнического мышления и что таковое по возможности должно быть запрещено, никоим образом неприменимо для науки, поскольку это будет посягательством на принципы научной свободы» (стр. 308).

После изучения литературы он обнаружил: «Несмотря на то, что я чувствовал вызов со стороны «ревизионизма» сильнее, чем современные немецкие историки, я вскоре пришёл к убеждению, что в общепринятой литературе с этой школой обращались в ненаучной манере, а именно путём категорического неприятия, переходов на личности авторов и, чаще всего, путём мёртвой тишины» (стр. 9).

В другом отрывке Нольте констатирует, что замалчивание это имеет место вовсе не из-за отсутствия компетентности со стороны ревизионистов, «поскольку этот радикальный ревизионизм было гораздо сильнее подкреплён фактами во Франции и США, чем в Германии, и поскольку нельзя не согласиться с тем, что его первопроходцы очень хорошо знали свою тему и провели глубокие исследования, которые по усвоению исходного материала и особенно по критическому оцениванию источников, пожалуй, превосходят аналогичные исследования общепризнанных историков из Германии» (стр. 304).

В результате он приходит к выводу, что в том, что касается полемики по поводу «окончательного решения», прежде всего именно традиционная, официальная сторона была той, чьи научные усилия не всегда увенчивались успехом (стр. 319). По этой причине Нольте в 1987 году, строго следуя научным принципам, поставил себе задачу лично ознакомиться с тезисами и аргументами ревизионистов. По ходу дела он осознал, что ранее он крайне легко и наивно принимал на веру многие свидетельские показания и признания, относящиеся к холокосту (стр. 7-9). Тем не менее, после тщательного изучения улик и всех известных ему аргументов, он пришёл к выводу, что общепринятая точка зрения всё-таки верна, а отрицание холокоста — неоправданно (стр. 87, 290, 297, 308)[288]. Однако в другом месте он пишет, что окончательное слово относительно технической осуществимости утверждаемого массового уничтожения ещё не было сказано, и тем самым констатирует, что имеются серьёзные технические и научные сомнения, могущие радикально повлиять на всю дискуссию (стр. 316).

Нольте говорит о пользе для науки, принесённой ревизионистами холокоста (которых он называет «радикальными ревизионистами»): «Как бы то ни было, радикальным ревизионистам следует поставить в заслугу (что и сделал Рауль Хильберг) то, что своими вызывающими тезисами они заставили официальную историографию изучать и лучше аргументировать свои результаты и предположения» (стр. 316).

На стр. 309 мы читаем: «[...] вопросы о достоверности свидетельских показаний, доказательственной силы документов, технической осуществимости определённых событий, правдоподобности информации, относящейся к числам, взвешивания фактов не только допустимы, но и необходимы с научной точки зрения, и любую попытку запретить или проигнорировать определённые аргументы и доказательства следует рассматривать как противозаконную».

Тем самым Эрнст Нольте явно ещё не сказал своего последнего слова. Пять лет спустя вышла его работа, написанная в соавторстве с французским философом левого толка Франсуа Фуре, под названием «Feindliche Nähe» («Враждебное соседство»). В ней имеются места, воспроизводящие переписку между авторами. Я приведу несколько отрывков, принадлежащих перу Нольте:

«Если бы радикальный ревизионизм оказался прав в своём заявлении о том, что [...] никакого «холокоста» в смысле обширного и систематичного уничтожения, спланированного высшими руководителями государства, не было, [...] то я был бы вынужден сделать следующее признание: [...] национал-социализм был не «искажённой копией большевизма», а всего лишь борьбой за выживание Германии, вынужденной занять оборонительную позицию на мировой политической арене.

Ни один автор не захочет признавать, что его работа превратилась в макулатуру, поэтому я имею жизненно важный интерес в том, чтобы ревизионизм — по крайней мере, его радикальная разновидность — оказался не прав»[289].

С: Вы только послушайте! На мой взгляд, точное такое же отношение справедливо для всех историков, посвятивших себя этой теме!

Р: Вообще-то нам нужно выразить Нольте глубокое уважение за то, что он не стал скрывать свою предвзятость.

Далее Нольте обращается к различным вопросам (о некоторых из которых мы поговорим чуть позже), следуя традиционной аргументации ревизионистов:

«Но уже из-за одного этого я чувствую, что он [ревизионизм] бросил мне вызов, но при этом я всё же не могу присоединиться к тем, кто требует у прокуратуры и полиции принимать юридические меры. Уже из-за одного этого я чувствую себя обязанным поднять вопрос о том, есть ли у ревизионизма в распоряжении какие-либо аргументы или же он в действительности сводится к лживой агитации.

И здесь на сцене появляются общие качества историка. Историку известно, что «ревизии» — это насущный хлеб науки [...]. Историку также известно, что, по всей вероятности, некоторые ревизионистские тезисы в конце концов будут признаны официальными историками или, по крайней мере, включены в дискуссию. [...]

[На Конгрессе[290]] не было отчётливо упомянуто о том, что во время и сразу же после войны ходили утверждения, согласно которым массовые убийства осуществлялись паром, подаваемым в запертые камеры, электротоком на гигантских электрических платформах или при помощи негашеной извести».

Здесь снова появляются эти нелепые методы убийства, о которых сегодняшние историки предпочитают не упоминать, чтобы не выставлять себя на посмешище (см. главу 2.10). Нольте продолжает:

«Утверждения, подобные этим, были обойдены молчанием и тем самым объявлены такими же лживыми, как и слух о мыле, изготавливаемом из трупов евреев, который, впрочем, недавно снова был воскрешён в Германии в результате газетных объявлений известного кинорежиссёра[291]. Даже показания члена конфессиональной церкви, эсэсовца Курта Герштейна (наверное, самые распространённые показания в 50-х годах) больше не включаются в сборники документов полностью традиционных учёных[292].

Известно также, что Жан-Клод Прессак, который, несмотря на отдельные прецеденты, считается серьёзным исследователем, недавно сократил число жертв газовых камер Освенцима примерно до полумиллиона[293].

Утверждения, которые, насколько мне известно, делались только «ревизионистами», несущественно отличаются от отдельных поправок подобного рода: что первые признания коменданта Освенцима Рудольфа Хёсса были выбиты при помощи пыток[294]; что заявления, согласно которым из труб крематориев вырывалось гигантское пламя, как утверждали многие очевидцы, следует объяснить галлюцинациями; что технических предпосылок для кремации до 24.000 тел в день не существовало[295]; что «подвалы для трупов» из крематориев лагерей, в которых во время эпидемий тифа регистрировалось около 300 «естественных» смертей ежедневно, были попросту необходимы и не могли (по крайней мере, в эти периоды времени) использоваться не по назначению для массовых убийств.

Такие тезисы вряд ли могут удивить историка, поскольку из своей повседневной работы он знает, что огромные числа, которые происходят не из статистических контор, должны рассматриваться и всегда рассматривались как сомнительные ещё со времён Геродота; точно так же он знает, что большие скопления людей в экстремальных ситуациях и перед лицом трудно постижимых событий давали и дают пищу слухам. [...]

Всё же вопрос о том, если ревизионизм, отказавшийся от демагогической агитации и прибегающий к доводам и аргументам, является крайним проявлением вполне оправданных ревизий и должен быть принят в качестве внутреннего научного феномена, остаётся без ответа [...]. Я склонен ответить на сей вопрос утвердительно [...]».

Ещё через четыре года вышла его книга «Der kausal Nexus». Она посвящена ревизиям и ревизионизму в историографии и выдержана примерно в том же стиле:

«Показаниям коменданта Освенцима Рудольфа Гесса, которые, несомненно, весьма существенно повлияли на душевный упадок обвиняемых на Нюрнбергском процессе над главными военными преступниками, предшествовали пытки; следовательно, в соответствии с западными правовыми стандартами, они были недопустимы в суде. Так называемый документ Герштейна содержит столько противоречий и объективно невозможных вещей, что его следует считать непригодным. Свидетельские показания в большинстве случаев основывались на слухах и простых предположениях; рассказы некоторых очевидцев частично противоречат друг другу и заставляют сомневаться в их правдоподобии.

За исключением Катыни, где в 1943 году немецкий Вермахт обнаружил места массового захоронения, тщательного расследования Освенцима международной экспертной комиссией после войны проведено не было, и ответственность за это лежит на советских и польских коммунистах.

Публикация фотографий крематориев и банок с ядовитым газом Циклон-Б не имеет никакой доказательственной ценности, поскольку в крупных лагерях, в которых бушевал тиф, крематории были просто необходимы, а Циклон-Б — это известное дезинфекционное средство, без которого нельзя обойтись там, где большие массы людей живут вместе в плохих санитарных условиях.

[...] нужно разрешить подвергать сомнению укоренившуюся идею, согласно которой массовое уничтожение в газовых камерах убедительно доказывается бесчисленными свидетельствами и фактами и не вызывает никаких сомнений, либо в противном случае наука как таковая будет полностью изгнана из этой области»[296].

Далее он говорит ещё более открытым текстом: «Это затрагивает утверждение, основанное на естественнонаучных данных и технических фактах, согласно которому никаких массовых убийств при помощи газа не было и не могло быть — по крайней мере, в ранее утверждаемых масштабах. Я говорю здесь о химических исследованиях и экспертных отчётах Лёйхтера, Рудольфа и Люфтля, касающихся остатков цианида в дезинфекционных камерах, с одной стороны, и в помещениях крематориев, первоначально использовавшихся в качестве «моргов», с другой стороны, и не в последнюю очередь о необычайно доскональном исследовании Карло Маттоньо, затрагивающем такие вроде бы незначительные детали как время кремации, расход кокса и тому подобное. В принципе, не существует никаких аргументов против неоднократно выдвигаемого тезиса, согласно которому того, что невозможно с естественнонаучной или технической точки зрения, не могло быть, даже если сотни признаний и показаний очевидцев говорят об обратном [...]. Неизбежным является вывод о том, что представителям гуманитарных наук и идеологическим критикам по этому вопросу сказать нечего»[297].

В этой связи самая престижная немецкая ежедневная газета, «Франкфуртер альгемайне цайтунг», констатировала следующее: «Рауль Хильберг [...] и Эрнст Нольте [...] согласны в том, что свидетельские показания знаменитого Эли Визеля следует читать с крайне критическим отношением. Самая последняя книга Хильберга, блистательная работа «Источники исследования холокоста»[298], молча попрощалась со многими из знаменитейших, но при этом, несомненно, крайне ненадёжных свидетелей вроде Курта Герштейна и Яна Карского. Таким образом, отрицатель и пропагандист в наши дни дополняют друг друга»[299].

С: Из-за своего серьёзного отношения к ревизионизму Нольте имел всевозможные неприятности — такие как, например, запрет на печатание во «Франкфуртер альгемайне цайтунг». Но давайте поговорим и о других историках.

Р: Хорошо, давайте перейдём к Иоахиму Хоффману, многолетнему директору Исследовательского отдела по военной истории (Militärgeschichtliche Forschungsamt) во Фрайбурге. Перед тем как погрузиться в глубокие воды, в своей книге «Сталинская война на уничтожение» (впервые вышедшей в 1995 году на немецком) он ясно выражается по поводу научной свободы в его стране: «Вопреки духу и букве «свободы исследований», провозглашённой в немецкой конституции, сегодня, к сожалению, перед публикацией принято исправлять многие отрывки историографических текстов на предмет «криминального содержания», что весьма постыдно»[300].

В различных местах своей книги Хоффман вполне ясно говорит о том, что некоторые вещи в исторической картине холокоста далеко не очевидны. Так, он говорит о «злодеяниях, действительно или якобы совершённых немцами» (стр. 172). Он подробно пишет о том, что в ранних сообщениях Советского Союза и в заключениях Международного военного трибунала в Нюрнберге газации в Освенциме рассматривались только как нечто второстепенное (стр. 181-185). Он говорит о «газациях людей, якобы имевших место в Майданеке» (стр. 182), называет методы Нюрнбергского трибунала сомнительными (стр. 185) и обвиняет СССР в том, что он вводил Нюрнбергский трибунал в заблуждение при помощи многочисленных поддельных документов, сообщавших о мнимых немецких злодеяниях (стр. 188, 210). Он называет общее число жертв холокоста, так же как и жертв Освенцима, «продуктом советской пропаганды, имевшей целью повлиять на общественное мнение — в частности, на мышление англосаксонских стран» (стр. 190, стр. 334 и сл.).

В главе «Советские преступления приписываются немцам» он рассматривает массовое убийство примерно 34.000 киевских евреев в овраге Бабьего Яра, якобы совершённое немецкими айнзатцгруппами[301] в 1941 году, и делает следующий комментарий: «Недавно проведённое изучение многочисленных аэрофотоснимков, по всей видимости, приводит к выводу о том, что, в отличие от отчётливо видимых, обширных общих могил, выкопанных НКВД [для расстрелянных польских офицеров в Катыни], местность оврага Бабьего Яра в 1939-1944 годах, в том числе во время немецкой оккупации, оставалась нетронутой»[302].

С: И что всё это означает?

Р: Это означает, что свидетельские показания относительно утверждаемых массовых убийств, сообщающие о громадных массовых захоронениях и гигантских кремациях тел под открытым небом, не могут быть правдивыми. Подробней об этом я поговорю в главе 3.10, где я ещё раз процитирую Хоффмана.

Помимо этого, Хоффман именует 2,2 миллиона жертв этнической чистки восточной Германии [не путать с ГДР] [303] в конце войны жертвами «антинемецкого геноцида» (стр. 336). Он называет мероприятия, проводимые немецкой службой безопасности на оккупированных восточных территориях, «оправданными репрессалиями в ответ на партизанскую войну» — войну, которую Хоффман считает «незаконной по нормам международного права» и которая «с хладнокровным расчётом была начата советами» (стр. 338).

В политике боевого товарищества на равных условиях между Вермахтом и антисталинской Русской освободительной армией, проводимой германским Рейхом начиная с 1943 года, Хоффман видит начало «дружбы между русским и немецким народами», имеющее знаменательный эффект для будущего (стр. 304 и сл.).

Учитывая такие ревизионистские выпады, неудивительно, что Хоффман имеет иную точку зрения и на ревизионизм холокоста: «В наши дни проблема Освенцима во всех своих отношениях стала предметом интенсивных журналистских дебатов, проводимых, как правило, с проницательностью и со знанием дела — как в Германии, так и за рубежом, — даже если некоторые группы лиц проявляют излишнее рвение и выходят за рамки приличия из-за своих политических мотивов. Полемика эта ведётся не столько в «официальной» литературе, сколько в отдалённых публикациях...» (стр. 185)

С: Что ещё за отдалённые публикации?

Р: Наверно, он имел в виду ревизионистские периодические издания, но побоялся открыто их называть. Но позвольте я продолжу: «...и на неё очень сильно влияют официальные запреты на определённые формы мысли и слова, за которыми с подозрением следит система политического доноса. Это препятствование свободным дискуссиям по важной проблеме современной истории — каким бы прискорбным оно ни было сегодня, — несомненно, долго не продлится. Опыт показывает, что препятствовать свободным историческим исследованиям при помощи уголовного кодекса — как это имеет место во многих европейских странах — можно лишь временно. Исторические истины, как правило, продолжают оказывать своё влияние из-за кулис, чтобы впоследствии триумфально взойти на сцену. Что касается проблемы Освенцима, то это вовсе не вопрос «очевидных» фактов, относящихся к жестокому преследованию и истреблению представителей еврейского народа, которое не обсуждается; это, скорее, всего лишь вопрос использованного механизма уничтожения и вопрос того, сколько людей стало жертвами преследования. В этой связи всплывают крупные открытия — настолько крупные, что многие нынешние предубеждения обязательно нужно исправить» (стр. 185).

О полузапретной дискуссии о числе жертв Освенцима он пишет следующее: «То, что число жертв в этой связи было завышено, считалось — и до сих пор считается — несущественным. Сегодня считается чуть ли не преступлением «говорить, что еврейские потери были грубо завышены». Особенно это беспокоит историков, так как это означает, что они оказались зажаты между системой политической юстиции с неотъемлемыми шпионами и осведомителями, с одной стороны, и своим профессиональным долгом перед истиной, то есть обязательством установить число жертв с максимально возможной точностью, с другой стороны...» (стр. 334 и сл.)

Учитывая, что книга Хоффмана прошла через цензуру, и некоторые места в ней были бы изменены, чтобы не вступать в конфликт с законом, мы можем только представить себе, чтó Хоффман мог написать, если бы в Германии не было цензуры.

С: Хоффман имел какие-либо неприятности из-за этих строк?

Р: Ему с большим трудом удалось их избежать, о чём он поведал в предисловии к английскому изданию своей книги. Леворадикальная немецкая партия зелёных даже подала в Бундестаг запрос по поводу Хоффмана, однако в итоге выдвинутые против него обвинения не имели никаких последствий[304].

В связи с этим нападками на Хоффмана также решил высказаться и Хайнц Магенхаймер, преподаватель новой истории в Зальцбургском университете (Австрия). О ревизионистских тенденциях Хоффмана относительно кампании Вермахта против Советского Союза во Второй мировой войне он сказал следующее: «То, что всем этим авторам приходится жить с ярлыком «ревизионист», вовсе не является недостатком. Любое историческое исследование, стремящееся к истине, должно ставить под сомнение унаследованные тезисы, должно постоянно проводить повторные осмотры и должно быть готовым вносить поправки. В этом смысле «ревизионизм» является скачком в процессе по установлению истины»[305].

С: Скорей наоборот — своими искажениями и фальсификациями ревизионизм только подрывает и разрушает здание, построенное из знаний!

Р: Вы совершенно не правы. Слово «ревизионизм» происходит от латинского «revidere» — пересматривать. Пересмотр традиционных теорий — это нечто полностью нормальное, и оно постоянно имеет место как в естественных и технических, так и в общественных науках, к которым как раз и принадлежит историография. Наука — это не состояние, а процесс — процесс по приобретению знаний путём поиска данных. Если в ходе непрерывно ведущихся исследованиях обнаруживаются новые данные или вскрываются ошибки, то это нередко ведёт к изменению или даже отказу от старых теорий.

Таким образом, ревизионизм может быть описан как течение, которое критически, под лупой смотрит на методы, старые теории и научные мнения, проверяя их обоснованность и исследуя, если новые данные не опровергают и не изменяют эти старые теории. Попытка подвергнуть испытанию старые, переданные по наследству теории и попытка доказать их несостоятельность — это одно из главных составляющих науки. Только там, где теории и мнения разрешено подвергать самым решительным попыткам опровержения, можно проверить степень истинности последних, можно приблизиться к истине. Это факт, который, на мой взгляд, лучше всего разъяснил философ Карл Поппер в своей стандартной работе по теории познания, основе для любого приобретения знаний[306].

С: Поппер был евреем. Если бы он узнал, что вы используете его в своих целях, он перевернулся бы в гробу! Ревизионизм холокоста не имеет ничего общего с допустимым пересмотром ошибочных мнений. Вы неправильно истолковываете это понятие!

Р: Можно подумать, что правильность утверждений Поппера зависит от его или от моей религиозной принадлежности! То, что вы считаете ревизионизм недопустимым, ещё не означает, что это действительно так. Каждый должен решать это сам для себя.

Поскольку мы уже перешли к Попперу, я приведу его высказывания о зачатках научного метода в древней Греции. «Новое, что привнесла греческая философия», констатирует Поппер, было не столько «замена мифов на нечто более «научное», а скорее, новое отношение к мифам».

Поппер продолжает: «Новое отношение — это критика. Взамен догматической передачи учений [...] появляется их критическое обсуждение. Поднимаются вопросы, возникают сомнения в правдоподобии, в истинности учений. [...] Новым, однако, является то, что сомнения и критицизм становятся научной традицией. [...] Взамен традиционной теории — мифа — появляется традиция критического обсуждения теорий»[307].

Следовательно, сердце науки — это не её содержание, а форма, и самым важным её аспектом является критическое отношение. Так что давайте будем сомневаться серьёзно и вести дискуссии критически!

С: А вы можете сказать это простым языком, не ссылаясь на всяких умников западной цивилизации?

Р: Хорошо, вот вам один пример. Предположим, я заявлю во всеуслышание, что я не верю в законы гравитации и хочу провести множество тщательных испытаний, чтобы показать, что все физики заблуждаются. Вы будете говорить, что мне этого делать нельзя? Или, может, физики пойдут жаловаться на меня в суд?

С: Конечно нет. Они, наверное, скажут, чтобы вы проводили свои опыты, а они на вас полюбуются.

Р: Вот видите? Те, кто уверен в своей правоте, не боятся, когда их теориям бросают вызов. Только лжецы взывают к земным судьям! Так что, если мы хотим быть уверены в том, что холокост действительно имел место (как нам постоянно об этом твердят!), то что плохого в том, что мы хотим взять это и проверить?

Но вернёмся к Хоффману. В том же 1995 году, явно следуя наставлениям Поппера, он составил экспертный отчёт о ревизионистской антологии по холокосту, опубликованной мною под названием «Grundlagen zur Zeitgeschichte» («Основы современной истории»)[308]. Помимо прочего, там говорится: «Многое в этой книге поражает своей последовательностью и убедительностью. [...] В целом, работы, приведённые в настоящей антологии, демонстрируют глубокое знание предмета и связанной с ним литературы [...]. Общее впечатление, которое производит антология, изданная Гауссом, таково, что её содержание следует принять [...]. Запрет этого тщательно документированного труда будет представлять собой насильственное препятствование законного стремления к научному и академическому осмыслению»[309].

С: Ого! А в связи с чем появился этот отчёт?

Р: Он был подготовлен для защиты на процессе в суде в Тюбингене, возбуждённом для конфискации и уничтожения этой самой книги. В связи с этим Хоффман и составил свой экспертный отчёт. Нольте также представил суду схожий отчёт. Однако этим видным историкам так и не удалось помешать суду конфисковать и уничтожить книгу[310].

С: Экспертный отчёт Нольте был опубликован?

Р: Насколько мне известно, нет. Но в другой связи Нольте подытожил своё мнение следующим образом:

«Информативным резюме почти всех ревизионистских аргументов является антология «Grundlagen zur Zeitgeschichte», изданная Эрнстом Гауссом (псевдоним Гермара Рудольфа) [...]

Распространение этой книги запрещено [в Германии]. Она обладает (правда, не без исключения) формальными научными характеристиками — такими как цитирование противостоящей литературы и её аргументированное обсуждение, — и по этой причине она была описана как «псевдонаучная». Однако неудачный подход и недостаточная аргументация сами по себе ещё не означают «псевдонаучность». Наука не тождественна правильности или даже истине; она всего лишь стремится к правильности или истине в процессе, предполагающем существование лжи»[311].

С: Так, значит, эта работа научна лишь отчасти?

Р: Чтобы узнать, в чём состоят возражения Нольте, нужно прочесть его отзыв. Лично я ни разу не видел его экспертный отчёт. Но я смею предположить, что представленная в нём критика аналогична с изложенным в его книге «Streitpunkte»[312]. Как бы то ни было, начинает он с предположения о том, что данная работа должна быть защищена конституционным правом на свободу науки и исследований.

В завершение этой главы я хотел бы упомянуть историка, сделавшего себе имя в конце 80-х — начале 90-х годов благодаря ряду крайне интересных исследований[313]; его можно назвать полуревизионистом. Речь идёт о Райнере Цительмане, до 1992 года преподававшем современную историю в Берлине. Для того чтобы оправдать свой критичный подход к сложившейся исторической картине Третьего Рейха, Цительман говорит, что историку должно быть дозволено занимать позицию адвоката, даже если речь заходит о Третьем Рейхе, так как очень многие демонстрируют к той эпохе одностороннее и обвинительное отношение. Следовательно, для гарантирования исторической достоверности необходимы защитники, которые уравновесят чашу весов[314]. Разумеется, под защитой Цительман не имел в виду защиту или оправдание идеологий, систем или преступлений, а всего лишь возможность представить оправдательный материал.

С: Я не думаю, что у Цительмана верный подход. Конечно, у всех есть право на проведение защиты, но говоря, что он защищает что-либо, он самого себя ставит в оборонительную, извиняющуюся позицию.

Р: Конечно. Никому не нужно оправдывать поиск оправдательных доказательств; по крайней мере, так должно быть. Но именно это нынешним немцам делать не разрешается. Под угрозой тюремного заключения им запрещено ставить под сомнение обвинения, непрерывно бросаемые им в лицо и имеющие гигантское влияние на них и их народ.

Действительность такова, что во всех областях науки исследователи имеют свою собственную, очень личную повестку дня — будь это по политическим мотивам или же потому, что их репутация, гордость, социальный статус или финансовое благосостояние зависит от того, какие именно теории преобладают на данный момент. Полемика вокруг холокоста несущественно отличается от любой другой научной полемики. Просто она пробуждает самые сильные чувства и затрагивает самые влиятельные политические программы.

Таким образом, будет наивно полагать, что объективность преобладает потому, что каждый учёный объективен по определению. Учёные — это тоже люди, и поэтому большинство из них в той или иной степени предвзяты — хотя бы потому, что их социальное окружение является предвзятым из-за культурного влияния, избежать которого никто не в состоянии. Для гарантирования объективности нам нужен свободный рынок идей, на котором все мнения (включая оправдательные мнения для определённых исторических эпох) могут вести борьбу за главенство. Те из них, которые в конце концов возобладают, сделают это не потому, что они имеют поддержку законов или властей, оберегающих их от критики, а потому, что им удалось убедить большинство учёных благодаря своей неопровержимости и точности. Это единственный способ гарантировать научную истинность.

Но довод Цительмана в пользу принятия оборонительной позиции в современной немецкой истории не возобладал. Хуже того: любой мог и может безо всяких последствий для своей научной репутации (а нередко — даже с выгодой) увешивать немецкую историю всевозможными обвинениями, зато тот, кто занимает оборонительную позицию, быстро становится изгоем общества, а в некоторых европейских странах он может даже быть привлечён к уголовной ответственности.

Чтобы всем было понятно, о чём здесь идёт речь, я повторю вкратце, какие именно необоснованные притязания были раскрыты на данный момент, моральную ответственность за которые постоянно заставляют нести весь немецкий народ. Для начала — это существующие в различных вариациях ужастики о мыле, сделанном из жира евреев, о сморщенных головах узников, об абажурах из человеческой кожи и т.д.

За ними идут завышенные оценки числа жертв; выдумывать свои цифры можно безо всяких последствий любым исследователям и учреждениям; несмотря на то, что заведомо известно, что цифры эти ложные, им позволяют оставаться в силе (пример Скальского).

И наконец, как мы уже здесь установили, можно без особого риска давать лживые или ошибочные свидетельские показания и подделывать документы для того, чтобы представить немецкую историю в как можно более негативном свете. Я затронул дело Демьянюка и Ванзейский протокол только как известные примеры; список можно запросто продолжить[315]. По ходу наших лекций я приведу целый ряд других случаев, из которых вам станет ясно, как легко можно дурачить общественность, которая в большинстве своём крайне доверчива и некритична. Пусть же этот краткий обзор даст вам понять, что обнаружение оправдательных улик, которые столь важны для сбалансированных суждений, считается нежелательным и даже уголовно наказуемым, когда речь заходит об истории Третьего Рейха.

Скандал во Франции

Р: Поднимите руки те из вас, кто когда-либо слышал о Жан-Клоде Прессаке. Примерно десять процентов аудитории... Я сразу же перейду к предмету разговора и спрошу, что у вас ассоциируется с этим именем?

С: Прессак был французским фармацевтом, расследовавшим технологию массовых убийств в Освенциме и написавшим книгу по этой теме, которая получила лестную оценку средств массовой информации, поскольку она наконец-то опровергла технические аргументы ревизионистов.

Р: Да, таково общепринятое мнение. Вообще-то историк-любитель (как и многие другие в этой области) Прессак написал целых две книги об Освенциме. Первая вышла в 1989 году и осталась почти без внимания, даже несмотря на то, что её разрекламировали как окончательное опровержение ревизионизма в деле Освенцима. Сия 500-страничная книга в гигантском формате A3 была напечатана лишь небольшим тиражом, бóльшая часть которого в итоге осела в крупных библиотеках Запада[249]. По-настоящему Прессак стал известен общественности в 1993-1994 годах, когда появилась его вторая книга, которую можно описать как слегка исправленное и дополненное резюме его предыдущего толстенного труда. Называется она «Крематории Освенцима» и имеет подзаголовок «Техника массового убийства»[251, 252].

С: Именно благодаря этой книге Прессак и прославился, поскольку ему наконец-то удалось опровергнуть ревизионистов их же техническими методами!

Р: Да, таков был тон средств массовой информации[316]. Вот что, к примеру, написал Буркхард Мюллер-Улльрих в немецком журнале «Фокус»: «Чего недоставало до сих пор, так это доказательства технического метода массового убийства. Ревизионисты — международная группа частных историков, в большинстве своём — убеждённых национал-социалистов, которые отрицают или хотят «преуменьшить» преступление, — напирали как раз на этот момент. [...] Заслуга Прессака состоит в том, что своей книгой он подорвал основание для любых возражений ревизионистов и освенцимских отрицателей, если таковые вообще когда-либо имелись. [...] Даже Нольте не знал об убедительном, неоспоримом опровержении, которым Прессак разбил в пух и прах главный тезис освенцимских отрицателей — тот, что массовая газация нескольких тысяч людей за один день в одном лагере была технически невозможна»[317].

Аналогично, Харальд Эггебрехт в немецкой газете «Зюддойче цайтунг» утверждает: «[...] из-за бесцеремонных выходок неонацистов и их бесстыжего отрицания факта истребления евреев в газовых камерах Освенцима, подкреплённого псевдонаучными теориями о том, что механизма убийства не могло быть по так называемым техническим причинам, стало необходимо заново доказывать Освенцим. [...] В этом документе с тщательным анализом всей документации имеется всего лишь несколько строчек, в которых Прессак цепенеет от ужаса. [...] Как уже было сказано ранее, эта книга не является чем-то сенсационным, это вовсе не защита от нападок неисправимых, нахальных, циничных релятивистов вроде Эрнста Нольте[318], утверждающих, что нужно серьёзно подходить к аргументам и теориям, как будто бы речь шла о научной дискуссии. Тот, кто так поступает, находится на прямом пути к «лжи об Освенциме» и к принятию нацистского периода как интеграционной эпохи»[319].

С: Говоря открытым текстом, эти критики утверждают следующее: против холокоста нет веских аргументов, но наконец-то кто-то их опроверг!

Р: Забавно, не правда ли? А теперь давайте проверим эти самые утверждения об опровержении. Кто из вас читал книгу Прессака? Да, вот вы, в заднем ряду, не могли бы вы пересесть поближе? Спасибо. Так, значит, вы прочли эту книгу?

С: Да, и она меня просто потрясла!

Р: Хорошо. У меня с собой как раз есть эта книга. Не могли бы вы показать мне, из списка ссылок в книге, хотя бы одну цитату из технической литературы по крематориям, газовым камерам или оборудованию для казни, или же, в качестве альтернативы, показать мне хотя бы один технический подсчёт, произведённый самим Прессаком? Я даю вам на это десять минут. Ведь, как-никак, вы знакомы с книгой. Вы берётесь за это?

С: Хорошо, почему бы и нет?

Р: Отлично. Тем временем мы сосредоточим наше внимание на французском журналисте и известном оппоненте ревизионизма Эрике Конане.

Примерно через полгода после того, как шумиха вокруг Прессака утихла, Конан написал об Освенциме в крупнейшей французской ежедневной газете «Ле монд» следующее: «Ещё одна чувствительная тема: что делать с фальсификациями, которые оставила за собой коммунистическая администрация? В 50-х и 60-х годах с грубыми ошибками были реконструированы и выданы за подлинные несколько зданий, ранее исчезнувших или переоборудованных для других целей. Некоторые из них, которые были «слишком новыми», были закрыты для публики. Я уже не говорю о газовых камерах для уничтожения вшей, которые иногда выдавались за газовые камеры для убийства людей. Эти ошибки сослужили немалую службу отрицателям, извлекавшим оттуда материал для своих небылиц. Типичным примером является крематорий I. Первая газовая камера была создана в его морге. Она недолго проработала в начале 1942 года. Блокировка зон, необходимых для газаций, помешала работе лагеря. В результате, в апреле 1942 года было решено переместить смертоносные газации в Биркенау, где они осуществлялись преимущественно на еврейских жертвах в промышленном масштабе. Крематорий I был превращён в бомбоубежище с операционной. После создания в 1948 году музея крематорий I был приведён в своё предполагаемое [!] первоначальное состояние. Всё здесь — фальшивое[320]: [...] размеры газовой камеры, расположение дверей, отверстия для ввода Циклона-Б, печи, отстроенные заново согласно указаниям нескольких оставшихся в живых [узников], высота дымовых труб. [...] На данный момент всё это остаётся таким как есть, а посетителям ничего не говорят. Всё это слишком запутанно. Что будет дальше — увидим» [выделено мной — Г.Р.][321].

С: Значит ли это, что посетители Освенцима лицезрят вовсе не оригинальную газовую камеру, а всего лишь так называемую реконструкцию?

Р: Да, именно так, причём, что самое интересное, реконструкция эта была сделана в соответствии с «предполагаемым» оригиналом, а значит, без доказательственной базы и с изрядной поэтической вольностью.

С: Но ведь посетителям говорят, что это — оригинальная газовая камера!

Р: По крайней мере, вплоть до недавнего времени им намекали, что она настоящая.

С: В общем, врут и не краснеют...

Р: В книге, появившейся годом позже, два официальных историка выразили свою точку зрения по поводу этих «реконструкций», сделанных после войны и не имевших ничего общего с действительностью:

«В лагере, занятом русскими в 1945 году, кое-что было достроено и кое-что снесено. А демонтаж прежнего здания для принятия узников согласовывается с реконструкцией крематория I за пределами северо-восточного периметра нынешнего лагерного музея. Со своей дымовой трубой и своей газовой камерой крематорий служит впечатляющим завершением экскурсий по лагерю. Посетителям не говорят, что крематорий, который они видят, — это в значительной степени послевоенная реконструкция.

Когда Освенцим после войны превратили в музей, было решено сосредоточить историю всего комплекса в одной из его составляющих частей. Печально известные крематории, в которых совершались массовые убийства, лежат в руинах в Биркенау на расстоянии примерно в четыре километра. Комитет посчитал, что в конце памятной экскурсии должен стоять крематорий, и в итоге был реконструирован крематорий I, чтобы повествовать об истории кремационных печей Биркенау.

Рис. 17. Роже Гароди, 1913-го года рождения, в прошлом — один из ведущих французских коммунистов. Несколько лет назад обратился в ислам.

Эта программа по неправомерному использованию была весьма тщательной. Была воссоздана дымовая труба, основной символ Биркенау; в крыше было проделано четыре зарешеченных отверстия, через которые в нижерасположенную газовую камеру якобы вводился Циклон-Б; были также заново отстроены две из трёх печей с использованием оригинальных деталей. Нет никаких табличек, указывающих на эти послевоенные отстройки, никто их тогда не отмечал. А лагерные гиды, ведя посетителей по этому зданию, которое туристы принимают за место, где всё это происходило, о сём умалчивают»[322].

С: Это оставляет горький привкус во рту.

С: А вот я не вижу в такой реконструкции ничего предосудительного!

Р: Она достойна осуждения, если при этом игнорируются факты и преследуются пропагандистские цели (в чём как раз и сознались вышеупомянутые авторы). То, до какой степени эта так называемая «реконструкция» соответствует истине, мы обсудим позже. Здесь же это всего лишь служит прелюдией к моему рассказу о том, что случилось во Франции весной 1996-го. Как уже было сказано ранее, Робер Фориссон со своим критическим исследовательским подходом имел во Франции немалый успех. Жан-Клод Прессак воспринял доводы Фориссона как вызов, давший ему стимул провести свои собственные исследования. Отчёт Лёйхтера и все последовавшие затем судебные экспертизы были прямым следствием деятельности Фориссона. Уступки Эрика Конана — это, в сущности, признание открытий, сделанных Фориссоном ещё за несколько десятилетий до него.

В январе 1996 года во Франции случилось невероятное. Один знаменитый левый политик публично объявил себя приверженцем ревизионизма холокоста, а ещё один левый деятель потребовал предоставить ревизионистам свободу слова.

Рис. 18. Анри Груэ, прозванный аббатом Пьером. Родился в 1912 году. Происходит из богатой семьи. После войны, будучи членом Французской национальной ассамблеи, поддерживал политику чистки персонала вишистского правительства. В 1949 году основал Альянс Эммаус для поддержки неимущих. Благодаря последнему стал известен во всей Франции как французская версия матери Терезы. Груэ неоднократно вступал в крайне левые альянсы и несколько лет вёл борьбу с Национальным фронтом — партией правого толка, руководимой Жан-Мари Ле Пеном.

Рис. 19. Победа ревизионистов.

Первый из них — это Роже Гароди, который в 60-х и 70-х годах был одним из самых активных французских коммунистов. Он написал книгу об основополагающих мифах израильской политики, которая вышла в том же самом издательстве, что ранее напечатало работы Фориссона[323]. В одной из глав своей книги Гароди обсуждает холокост, причём с полностью ревизионистской точки зрения[324].

Второй представитель левых — это Анри Груэ. Когда на Гароди из-за его книги посыпались нападки со всех сторон, Груэ открыто его поддержал, в апреле того же года. Груэ более известен как аббат Пьер; он является этакой французской мужской версией покойной матери Терезы. В течение нескольких месяцев приверженность Гароди ревизионизму и требования аббата Пьера предоставить его другу свободу слова были главной темой французских СМИ[325].

27 июня 1996 года французский еженедельный журнал «L'Evénement du Jeudi» напечатал на своей обложке крупными буквами: «Холокост — победа ревизионистов».

Победа эта в итоге обернулась катаст-рофой. По сути дела, никакой победы и не было. Всё, что можно было услышать — это различные заявления о реви-зионистах, с уже ставшими обычными преувеличениями, искажениями и выдумками. Самим ревизионистам нигде не давали сказать слова; более того, кампания по их дискредитации и подавлению мнений вспыхнула с новой силой. В остальной же части света о всей этой исто-рии, завершившейся отказом аббата Пье-ра от своих убеждений[326], хранилось, по большей части, полное молчание.

С: А Гароди и аббат Пьер были привлечены к уголовной ответственности?

Р: Аббат Пьер — нет, а вот Роже Гароди заставили выплатить штраф в 160.000 французских франков (примерно 30.000 долларов) и приговорили к девяти месяцам тюрьмы условно[327]. Но это нисколько не помешало Гароди опубликовать свою книгу и на других языках. Особенно большой, просто невероятный успех имело арабское издание. Книга Гароди в арабском переводе была продана тиражом в несколько миллионов экземпляров, а крупнейшие арабские СМИ неоднократно брали у него интервью и изображали его как героя-мученика.

С: Значит, Гароди не отрёкся от своих убеждений?

Р: Ни в коем случае. Некоторые личности начинают раскрываться только тогда, когда их несправедливо преследуют. Гароди, похоже, принадлежит как раз к такому типу людей. Дело Гароди — аббата Пьера имело последствия, которые поначалу были неощутимы. Так, 2 сентября 1996 года — то есть через два с лишним месяца после конца этой истории — французский историк и оппонент ревизионизма Жак Байнак нарушил молчание. В своём весьма компетентном исследовании по ревизионизму он написал, что имевший место скандал «изменил атмосферу в пользу ревизионизма», в то время как среди их оппонентов царили ужас, растерянность и смятение. Он посетовал на то, что историки отказались от ревизионистского вызова и предоставили данную тему историку-любителю Жан-Клоду Прессаку. Байнак констатировал:

«Для учёного-историка показание свидетеля ещё не представляет собой историю. Оно является предметом истории. И показание свидетеля не является веским; показания нескольких свидетелей также не являются более вескими, если они не подкреплены солидной документацией. Можно без особого преувеличения сказать, что постулат научной историографии таков: нет документов — нет доказанных фактов [...].

Либо архивам не отдаётся приоритет, и в таком случае история перестаёт быть наукой и тут же становится беллетристикой, либо архивам отдаётся приоритет, и в таком случае следует признать, что отсутствие следов означает неспособность непосредственно доказать существование газовых камер для убийства людей»[328].

С: Я не ослышался: французский историк признаётся, что для историографии свидетельских показаний недостаточно и что существование газовых камер нельзя доказать?!

Р: Именно так.

С: А что означает «нехватка следов»?

Р: Как он сам поясняет, это означает «отсутствие документов, следов или других вещественных доказательств». Признавшись, что историки избегают конфронтации с аргументами ревизионистов, и обнаружив, что научно подкреплённых доказательств существования людских газовых камер не существует, Байнак, несомненно, нажил себе немало врагов.

Рис. 20. Жак Байнак, историк и писатель-романист — две профессии, которые явно нередко дополняют друг друга, когда речь заходит о современной истории.

С: Это звучит не слишком многообещающе для него!

Р: Вы правы, но, насколько мне известно, ему за это ничего не было.

А теперь давайте вернёмся к нашему добровольцу, который просмотрел книгу Прессака на предмет технических цитат или вычислений. Итак, что вы нашли?

С: Ну, если честно, ровным счётом ничего.

Р: Что, ни одной цитаты из технической литературы?

С: Нет.

Р: И ни одного вычисления?

С: Ну, я, конечно, не успел просмотреть всю книгу целиком, но пролистывая её, я не заметил никаких формул, а они, разумеется, выглядят не так, как обычный текст.

Р: Отлично. Такой результат меня нисколечко не удивляет, поскольку именно это характеризует сочинения Прессака: в них утверждается, что они вступают в схватку с техническими аргументами ревизионистов и опровергают их, однако при близком рассмотрении обнаруживается, что они не удовлетворяют сему утверждению. Кстати, одну техническую статью Прессак всё же процитировал: на 41-й странице немецкого издания Прессак ссылается на одну техническую статью о современном оборудовании для уничтожения вшей, использующем синильную кислоту[329]. Однако он делает это только потому, что обнаружил эту статью среди документов бывшего лагеря в Освенциме[330], которую он выставляет за доказательство того, что эсэсовцы хотели оснастить предполагаемые людские газовые камеры в Освенциме в бункере II аналогичным современным оборудованием.

С: Да, но один технический аргумент он всё же приводит.

Р: В данном случае привести технический аргумент означало бы сравнить метод работы этого современного оборудования с тем, что якобы применялось для газаций людей в те времена; Прессак же этого не сделал. Но к этому мы вернёмся позже. Факты таковы, что нет абсолютно никаких указаний на то, что так называемые людские газовые камеры собирались оснащать подобным оборудованием. Следовательно, утверждение Прессака полностью голословно. Он попросту даёт волю воображению. В принципе, подобное безответственное пустословие типично для Прессака[331].

Иначе говоря, Жан-Клод Прессак, превознесённый СМИ и традиционными историками как великий технический эксперт по Освенциму, при близком рассмотрении оказался обычным шарлатаном[332].

С: Но ведь Прессак, как-никак, снизил оценку числа жертв Освенцима на несколько сот тысяч людей — до 700.000 тысяч или что-то вроде того. Нужно отдать ему должное хотя бы за это![333]

Р: Всё равно Освенцимский музей не признал это число. Впрочем, позвольте мне процитировать Роберта Редекера, злейшего врага ревизионистов, относительно значимости Прессака. Во французском философском журнале «Les Temps Modernes» он констатировал следующее:

«Ревизионизм — это не теория подобно любой другой, это катастрофа. [...] Катастрофа — это смена эпохи. [...] ревизионизм обозначает конец мифа [...] он означает конец нашего мифа»[334].

«Вместо того, чтобы символизировать поражение ревизионистов, книга г-на Прессака «Крематории Освенцима. Техника массового убийства» символизирует их парадоксальный триумф. Кажущиеся победители (те, кто заявляет о преступлении во всём его ужасающем объёме) побеждены, а кажущиеся проигравшие (ревизионисты и, вместе с ними, отрицатели) взошли на пьедестал. Их победа невидима, но она неоспорима. [...] Ревизионисты находятся в центре дебатов, устанавливают методы и упрочивают свою гегемонию»[335].

Главный редактор журнала «Les Temps Modernes», Клод Ланцман, выразил схожие мысли: «Аргументы ревизионистов становятся легитимными даже их отрицанием, они становятся исходной точкой всего. Ревизионисты занимают всю территорию»[336].

Конец табу

Р: В 1998 году граф Рудольф Чернин, австрийский дворянин, вступил на минное поле после выхода своей книги «Конец табу» («Das Ende der Tabus»)[337]. В ней он осмелился упомянуть самые важные труды и аргументы ревизионистов — как по отношению к общей истории Третьего Рейха, так и непосредственно к холокосту. Так, он существенно следует ревизионистским аргументам касательно фальсификации Ванзейского протокола (стр. 172-177) и подробно разъясняет, что хорошо документированная еврейская политика Третьего Рейха, до и во время войны, была направлена не на истребление евреев, а на их эмиграцию и депортацию (стр. 159-182).

В главе под названием «Белые пятна в исследовании холокоста» он пишет: «Вплоть до нынешнего дня продолжает оставаться без ответа множество вопросов. Почему? Да потому, что, имея дело с национал-социалистической еврейской политикой, то есть так называемым «окончательным решением», так же как и с холокостом, мы имеем дело с полностью запрещённой темой, табу, затрагивание которого вызывает бурю негодования. Из-за этого до сих пор так и не было проведено критического исследования холокоста и его предыстории со стороны адептов тезиса об истреблении, в то время как любые критические исследования и анализы с другой стороны, не приходящие к тому же самому выводу, с негодованием отвергаются, подавляются, замалчиваются, а во многих случаях даже преследуются как преступление. Впрочем, согласно официальному и стандартному взгляду, так же как и юридической практике, эта комплексная тема является вопросом «очевидных фактов, не требующих доказательства» — формулировка, впервые применённая на Нюрнбергском процессе» (стр. 182).

В главе под названием «Табу шести миллионов» он пишет о сомнительной основе для цифры в шесть миллионов, а в разделе «Обсуждение причин смерти» он упоминает о различных статьях, посвящённых вопросу о том, если газовые камеры для массового убийства действительно существовали, и представляет труды различных ревизионистов: Поля Рассинье, Артура Бутца, Вильгельма Штеглиха, Фреда Лёйхтера и Вальтера Люфтля, а также приводит высказывания других авторов, о которых мы уже упоминали или ещё упомянем.

С: А граф Чернин, вообще, историк?

Р: Нет. Его книгу вряд ли можно назвать вкладом в исследование предмета, поскольку он всего лишь резюмирует работы других и при этом даже не приводит список источников для своих утверждений. Но какую ценность бы ни представляла эта книга, я всё равно решил упомянуть её как символ того, что ревизионизм проник глубоко в гражданское общество и воспринимается там весьма серьёзно.

Всеобщее внимание

Р: В 1993 году вышла книга Деборы Липштадт, американской преподавательницы еврейских религиозных исследований и исследования холокоста, под названием «Отрицание холокоста: растущие нападки на истину и память»[338], в которой она даёт своё видение политической обстановки и пытается иметь дело с некоторыми ревизионистскими аргументами[339].

С: Думаю, эту книгу стоит прочесть...

Р: ...если политическую полемику по данному вопросу можно счесть уместной.

С: Что ещё за полемику?

Р: Ну, Липштадт, например, осуждает ревизионистов (которые, чаще всего, не немцы) за то, что они хорошо относятся к немецкому народу; тем самым она расценивает такое отношение как отрицательное. Она также валит в одну кучу и другие свойства, якобы присущие ревизионистам: антисемитизм, расизм и праворадикальный экстремизм, которые она считает не менее отрицательными[340]. Для русского или американского читателя эти отрывки, возможно, не являются чем-то особенным, но в немецком переводе они дают крайне отталкивающий эффект, создавая такое впечатление, что автор отстаивает точку зрения, согласно которой хорошим человеком может быть лишь тот, кто враждебно настроен по отношению к Германии[341]. Далее Липштадт начинает рассуждать о том, что, как она считает, сохранение в Германии памяти об уникальности холокоста имеет чрезвычайную важность.

С: И это абсолютно правильно!

Р: Это спорно. Вот что пишет Липштадт: «Если Германия также была жертвой «крушения» и если холокост не отличался от других трагедий, то тогда моральный долг Германии радушно принимать всех, кто ищет прибежище на её территории, уменьшается»[342].

Что (не считая политических мотивов) могло заставить американского преподавателя теологии сделать вывод о том, что немцы морально обязаны принимать у себя любого беженца, и это в книге о ревизионизме, который явно не имеет никакого отношения к теме беженцев?

А вот какова реакция Липштадт на справедливое замечание Эрнста Нольте о том, что национал-социализм — это также историческая тема, и его нужно изучать с научной точки зрения, без каких-либо нравственных оговорок, как и любую другую эпоху[343]. Мало того, что Липштадт осуждает это заявление, так она ещё хочет сделать себя неким смотрителем над немецкой историографией, который пытается подавить мнения вроде тех, что имеет Нольте. Она заявляет: «Мы учились и занимались исследованиями не для того, чтобы стоять как стражники над Рейном. Однако именно это мы должны делать»[344].

С: Действительно, это весьма странное понимание научной свободы! Судя по этим словам, Липштадт стоит за особое обращение с немцами — как с существами с низшими правами, хорошо относиться к которым нельзя.

Р: Именно так следует понимать её слова.

Настоящая полемика, однако, разгорелась вокруг английского историка Дэвида Ирвинга, который в книге Липштадт изображён как расист, антисемит и отрицатель холокоста. Дэвид Ирвинг, в своё время считавшийся самым успешным специалистом по современной истории в мире (поскольку большинство изданий его работ находилось в обращении), решил защититься от такого подрыва своей репутации и подал на Липштадт и её английского издателя в суд[345]...

С: ...и, разумеется, оглушительно проиграл процесс. С тех пор ревизионистские аргументы считаются окончательно опровергнутыми[346].

Р: Таково общепринятое мнение. Дела, однако, обстоят совсем по-другому, поскольку на этом процессе приводились не ревизионистские аргументы, а аргументы Ирвинга — а это не одно и то же. Дэвид Ирвинг сделал себе имя своими исследованиями по Второй мировой войне и биографиями личностей той эпохи. О холокосте же он не написал даже газетной статейки, не то, что книги. Он всегда пренебрежительно отзывался об этой теме, которая его абсолютно не интересовала. Когда я посетил его в Лондоне в 1996 году, он мне лично сказал, что не прочёл ни одной ревизионистской книги. Более того, он отказался даже рассматривать — во время предварительных слушаний по его процессу — возможность того, чтобы ревизионисты появлялись в качестве свидетелей-экспертов. Как результат, его положение на суде стало катастрофическим, когда он увидел, что ему противостоит мощная аргументация всемирного холокостного лобби. Ибо поражение было неизбежно. Это мало что говорит о качестве ревизионистских аргументов.

С: И вообще, решение принимал судья, который, скорее всего, имел ещё меньшее представление о данной теме, чем сам Ирвинг. Можно лишь догадываться, как сложилась бы карьера судьи, если бы он постановил, что отныне ревизионизм холокоста нужно считать как минимум частично опровергнутым. Ибо где бы мы тогда оказались, если бы исторические истины устанавливались судьями!

Р: Мы бы оказались в Германии. Но шутки в сторону. Позвольте мне привести слова бывшего председателя организации американских историков, Карла Деглера, которого Липштадт цитирует в своей книге: «[...] как только историки станут изучать «мотивы», стоящие за историческими исследованиями и сочинениями, “всё предприятие, в которое вовлечены историки, окажется в опасности”»[347].

По-моему, это весьма подходящий комментарий к тирадам Липштадт, а также к бесчисленным попыткам приписать Ирвингу и историкам-ревизионистам некую политическую мотивацию. Это не что иное, как переход на личности и подавление свободы слова.

Что я хотел здесь подчеркнуть, так это то, что ревизионизм холокоста ещё никогда не получал столь пристального внимания со стороны международных средств массовой информации, как во время процесса Ирвинга-Липштадт. Вот лишь несколько примеров.

Первый — это статья Ким Мёрфи, напечатанная в «Лос-Анджелес таймс» за 7 января 2000 года под названием «Отрицать холокост опасно?» Вот что в ней пишется:

«В 1993 году молодой немецкий химик по имени Гермар Рудольф взял раскрошенные куски штукатурки со стен Освенцима и отправил их на анализ в лабораторию. Следы газа цианида в изобилии имелись в камерах для уничтожения вшей, где нацистские коменданты лагеря дезинфицировали одеяла и одежду. А вот в помещениях, описываемых как людские газовые камеры, их было примерно в тысячу раз меньше.

Рудольф, аспирант Штутгартского университета, сделал вывод о том, что большое число евреев в самом известном европейском лагере смерти Второй мировой войны могло умереть от сыпного тифа, голода и казней, но никто из них не погиб в газовых камерах.

После публикации отчёта о полученных им результатах, выпущенного одним бывшим генералом Третьего Рейха [Отто Эрнстом Рёмером], Рудольф потерял работу в уважаемом Институте Макса Планка, а его докторская степень была приостановлена. Он был приговорён к 14 месяцам тюрьмы, [...] его домовладелец выгнал его из квартиры, он уехал из страны, а его жена подала на развод.

[...] Рудольф является ключевой фигурой благодаря тому, что он собой представляет: высококвалифицированный химик, претендующий на то, что — вопреки большому количеству научных свидетельств обратного — у него имеется вещественное доказательство того, что газовых камер в Освенциме не существовало.

В последнее десятилетие сторонники подобных теорий подвергли тщательному исследованию сотни тысяч страниц документов и дневников Третьего Рейха, ставших доступными после распада СССР. Они проанализировали строение газовых камер. Они указали на противоречия и неправдоподобные детали в рассказах бывших узников лагерей и, несмотря на почти всеобщее презрение со стороны учёных кругов, получили рекомендации за некоторые из своих работ от учёных из уважаемых учебных заведений, таких как Северо-западный[348] и Лионский[349] университеты»[350].

Впоследствии статья Ким Мёрфи дошла до Ирвинга перед самым его процессом, и она разрешила высказаться обеим сторонам, что крайне необычно. Пять месяцев спустя Мёрфи, присутствовавшая перед этим на всей ревизионистской конференции и ставшая первым журналистом, поступившим так, составила неискаж