И ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫ 1 страница

Под историческими процессами здесь понимается вся бездонная сложность разворачивающегося во времени человеческого бытия. Приходит на Землю и уходит отдельный человек, и «род приходит, и род уходит», а человечество остается. И в его длящемся существовании заключен величайший педагогический смысл. В нем залог бессмертия человека, его деяний, его энергии, его усилий по поддержанию и улучшению жизни. Понять истоки и механизмы длящейся истории человечества — значит, многое постичь из целей жизни, стало быть, — из целей воспитания для жизни.

Ведь если отдельный человек малозначителен для истории, если в ретроспективе и в перспективе тысячелетий он — ничто, если многострадальная Земля — только «юдоль скорби и свалка для падали», то, что же, «жить будем, да и гулять будем, а смерть придет — помирать будем». И пусть высшей и единственной целью останется улов от случая, от удачи.

Но если история осмысленна, если она имеет цель или хотя бы постижимый вектор, то наряду с радостью бытия нам надобно воспитывать и для бессмертия долгосрочных, серьезных, важных дел. Каких? — Которые доказали своей долгой и славной жизнью в истории свое достоинство и значимость как конструктивные, животворные, помогающие человечеству выстоять в многотрудных исканиях своего пути и стать бессмертным.

Только анализируя наличные исторические тенденции, мы способны заглянуть в завтра. Кроме того, мы изготавливаем будущее, планируя его, закладывая его в настоящем. А делаем мы это исходя из нашего понимания содержания и смысла истории.

Хорошее будущее ждет наших детей или дурное? Ведь надобно знать! Слишком многое в настоящем зависит от будущего. «Под натиском будущего начинаются или не начинаются войны, гибнут или процветают племена и страны, создаются или не создаются новые социальные институты» (Олвин Тоффлер).

Воспитателю важно знать, как способен человек влиять на ход истории. Благотворно ли, разрушительно ли? При каком стечении событий? Чем надобно снабдить человека на дорогу — перед началом самостоятельного действия? Как и почему одним удается противостоять могущественному влиянию дурного в истории на себя, а другим не удается? Как вырастают великие люди, что губит таланты, а что помогает им окрепнуть? Ответ мы можем найти в истории.

Нам предстоит извлечь педагогические уроки из истории относительно места и роли общечеловеческих событий в жизни и смерти каждого отдельного человека; относительно роли и места образования и воспитания в событиях мира и в единичной судьбе отдельного человека. Нам предстоит понять, как же воспитывать, чтобы и индивидуум выиграл, и история бы шла по хорошей дороге.

История человеческого общежития обеспечивает второе, культурное, рождение каждого человека. Вместе с тем история человечества есть результат историй отдельных людей, и поэтому страсти и страхи, желания и надежды одного человека суть такие же движущие силы истории, как и мировые войны, в свою очередь зависящие от страстей и желаний отдельных людей.

История человечества есть ход человеческой жизни, а в фундаменте жизни лежат чувство и мысль, ценность, мотив, за которыми следует деяние. Осознанные и подчас неосознаваемые потребности, чувства и мысли, переживания отдельного человека, сообразные его природе, — вот «клеточки» истории. Из них развивается всё: события, разнообразные группы, социальные институции, и всё, и всё. «Вся эта мимолетная жизнь, вся эта череда радостей и горестей и есть для каждого из нас самое главное — только то, чем живет сердце», — говорил Хосе Ортега-и-Гассет. Важнейшие из этих переживаний, движущих историю, суть те, что связаны с нашим отношением к смыслу жизни, с ценностями и знаниями, с нашим воспитанием в детстве и юности.

Смысл истории, т.е. жизни человечества, теснейшим и притом двояким образом связан со смыслом жизни отдельного человека. История дает человеку душевную жизнь, и если она несет в себе смысл, то он в принципе может передаться и отдельному человеку (может и не передаться; все зависит от сложных и многоплановых обстоятельств). Но если в развитии всего человечества нет цели, или, как говорил Торнтон Уайлдер, «замысла», то достаточно сомнительно отыскать значение жизни и смерти индивидуума.

Вместе с тем смысл истории человечества задается осмысленной жизнью его составных частей — личностями. Более того, ход и содержание исторической эволюции подчас сильно меняются под влиянием «всего только» одной из них. Казалось бы, слабые воздействия заведомо ограниченных сил кратко живущего и легко гибнущего существа, называемого homo sapiens, на гигантские и, как представляется, инертные массы сменяющих друг друга поколений на самом деле приводят подчас к вселенским катаклизмам.

История личности и история человеческих масс переплетены, и эту идею прекрасно иллюстрирует профессор Г. Люббе: история жизни каждого из нас свидетельствует о нашей личности лучше любого иного симптома. Опознание личности, установление ее неповторимости, оценка той или иной индивидуальности легче всего происходят благодаря автобиографиям, например при приеме на работу, подаче диссертации на защиту и т.п. Так, города отличаются друг от друга прежде всего благодаря своим историческим памятникам. Именно они неповторимы, и знакомый с ними глаз узнает их прямо из окна самолета. Всякое общество, учреждение, коллектив, партия, политическое движение, корпорация, государство тоже распознаются по их историям. Описания сегодняшних особенностей и действий недостаточно для идентификации ни личности, ни общества. Желания, мысли и поступки людей остаются для нас не до конца понятными, если мы не узнаем, на какой прежний опыт они опираются. Все имеет свою историю, в ходе которой и возникает та или иная специфическая идентичность. А общество состоит из людей, своими действиями или уклонениями от действий к нему принадлежащих. Стало быть, неповторимая единичность, или идентичность человека, есть результат пересечения и взаимодействий индивидуума и общества, их историй.

Колоссальна роль разума и его воспитания в человеческой истории, стало быть, и в жизни каждого нового жильца Земли.

Человеческая мысль способна, как свидетельствует о том история человечества, сколь угодно близко приближаться к истине, и тогда налицо поступательное движение общества, наук, искусств, нравов, благосостояния, сохранение духовной и природной среды, словом, — прогресс.

Но мысль людей нередко идет по ложному пути, и ошибки, заблуждения, искажения, подчас бесконечные удаления от истины приводят к весьма тяжелым последствиям для отдельных людей и для целых стран и народов — к застою или даже регрессу. Два шага вперед, шаг назад, три шага вперед, два назад, еще семь вперед и т.д., и все это трудное, мучительное, отнимающее века и века продвижение человечества к истине, т.е. к счастью и достоинству, называется в целом эволюцией разума.

Образование, воспитание, обучение призваны предупреждать заблуждения, уменьшать число ошибок, выпрямлять путь к истине, ограждать разум от всего, что мешает его правильной работе, что опережает разум, «предрассудочно», что называется предрассудками.

Человечество в опасности — кто может сомневаться в этом! Но не всегда понимают, что опасность исходит прежде всего от неправильного образования, воспитания, укореняющих невежество, жадность, безответственную недальновидность, т.е. глупость. Воспитание способно уменьшить эту главную, всеопределяющую опасность, если оно будет умным, глубоким, дальновидным и умелым. Вот почему воспитателю так важно понимание смысла и содержания, условий и особенностей исторического пути — прогресса — человеческого разума.

Условия, при которых возможно и при которых действительно совершается прогрессивное развитие человечества, целиком и полностью носят педагогический характер. Власть знания только усиливается со временем. В нашу эпоху она достигла апогея в сравнении со всеми предшествующими, но роль знания в будущем станет, вероятнее всего, беспрецедентной.

Расы и этносы

Склад мысли отдельного человека в огромной степени и при всех неизбежных индивидуальных вариациях определяется особенностями данной цивилизации, выработанной ею системой эмоций, верований, интуиции, производства и т.д. Следовательно, в огромном разнообразии этносов и несомых ими культур, верований, обычаев, установлении и прочего заключено великое богатство воспитательного материала, содержания образования, усвоение которого личностью способствует практически неограниченному совершенствованию ее собственно человеческих свойств и качеств. Так называемое межкультурное обучение, знакомящее в современной школе со спецификой культур разных народов и племен мира, не только вносит ценный вклад в воспитание для всеобщего мира и сотрудничества, но и многократно умножает умственные потенции новых поколений. Еще И. Кант советовал вносить в общеобразовательный учебный план школы этнографию. Л.Н. Толстой тоже считал этнографию величайшей учительницей человечества и предлагал не жалеть времени на ее изучение в школе.

В первых годах жизни человека следует искать истоки и тайну его величия или ничтожества. В истории племени или расы можно обнаружить причины их прогресса, регресса, застоя.

I

То, что на земле существуют этносы, разные народы, — знают все. Существуют французы и немцы, поляки и литовцы, русские и татары. А почему одни такие, а другие иные? Кажется, самое простое — это то, что французы говорят по-французски, а немцы — по-немецки. Но то, что, например, литовец с детства говорит по-французски, французом его не делает.

Часто думают, что люди, похожие друг на друга, составляют одну нацию, один этнос. А так ли это? Тут очень полезны «Три мушкетера» Дюма. Там показаны три типа французов. Причем именно французов, не бретонцев, не эльзасских немцев. Атос — это потомок тех французов, которые живут около Парижа. Портос — нормандец. Здоровый, крепкий, очень смелый, доверчивый, нервный. Арамис — южанин. Стройный, маленький, хрупкий. Очень быстрая реакция, очень активный. Совершенно разные типы. Ну, а Д'Артаньян — гасконец, т.е. вообще не француз. И вряд ли он знал французский язык. Наверное, выучил, когда поехал в Париж. И, тем не менее, все они составляют Францию! В чем же дело?

Если невозможно удовлетворительно разграничить социальные и наследственные факторы развития личности и, стало быть, мы вправе отклонить как бесполезное рассмотрение наследственных умственных черт различных этносов, то — за исключением крайних случаев — «ответственность» за содержание развивающихся душевных сил человека придется возложить на всю сложнейшую систему факторов, лежащих, в его природной и общественной среде. Социальные связи, те или иные пласты присваиваемой в ходе образования культуры, содержание воспитываемых видов поведения — вот что определяет характер и судьбу человека. Как говаривал Конфуций, «от природы все люди существенно одинаковы, воспитание и привычки делают их отличными друг от друга», а воспитание, как мы увидим из дальнейшего изложения, никогда не бывает и не может быть одинаковым даже у однояйцовых близнецов в одной и той же семье. Это не означает, что мы сбрасываем со счетов биологические, наследуемые особенности нервной системы и сомы, а значит, что эти особенности предопределяют собой развитие человека опосредствовано — через его среду, и что среда в силах серьезно менять (до известных границ) биологически детерминированные черты.

Неудачливым воспитателям, если они претендуют на научность своего подхода к развитию человеческих способностей, не удастся списывать на счет безропотно сносящей все поношения биологической природы свое неумение, как не удастся социальным «инженерам», политикам и управленцам «обвинять» расовые и этнические факторы в нищете целых групп людей.

Прежде всего — в ощущениях. Когда мы видим человека, принадлежащего к другому этносу, мы даже не можем определить, почему он не свой. Но мы чувствуем, что он иной. Лучше всех такой первый шаг в этой классификации сделали древние египтяне. Они считали, что все люди делятся на четыре породы, т.е. большие этнические группы. Себя они рисовали .желтыми, негров — черными, семитов с Синайского полуострова, из Аравии — белыми, ливийцев — красно-коричневыми. Это было уже очень много, потому что греки смотрели на это дело проще: эллины, а все остальные — варвары, хотя между скифами и персами ничего общего не было. Было только то, что и те, и другие были неэллины. Их это сначала устраивало, но когда они стали больше сталкиваться с разнообразными народами, то они двойную систему разделили на несколько. Сначала были Азия и Европа. Эгейское море отделяет Азию от Европы. Но потом оказалось, что на Севере живут совсем не азиаты, а особые люди — скифы. Пришлось выделить и их. А в Сахаре, в Тибести, т.е. в восточной части Сахары, живут черные негры — тиббу. Стало четыре группы.

Появились римляне, которые завоевали почти всю Западную Европу и Ближний Восток. И тут потребовалась уже более сложная система классификации народов. Правда, они ее строили по эллинскому принципу: римляне и варвары. Но варварами нельзя было считать карфагенян и тех же эллинов. Надо было вносить какие-то подразделения. Может быть, им и удалось бы в этом отношении чего-то достичь, но тут случилось Великое переселение народов и стало не до того. Оказалось, что те, кого считали варварами и дикарями, неполноценными людьми, захватили власть на территории всей Римской империи. Подчинили ее себе, разобрали на части и не знали, что с ней делать. Собирали с местного неубитого населения налоги, в основном виноградом и вином, и опивались, пока не спились. А потомки римлян в V в. или вымерли, или влачили жалкое существование.

И тут возник новый принцип деления: конфессиональный. Оказалось, что вопрос не в том, какому племени, а какой церкви ты принадлежишь. Появились христиане, и все христиане считались одинаковыми. Те, кто почитал Ормузда и ненавидел его врага Аримана, — называли себя персами, т.е. благородными, «имеющими имя» (по-персидски «номдорон»). Они делили мир на три части: Иран — они сами, Рум — это римляне, в их числе и христиане, и Туран — все, что к востоку от Персии.

Таким образом, существовали очень несложные системы классификации этносов, пока европейцы не открыли Америку, Австралию, Южную Африку, Китай. И оказалось, что мир гораздо более разнообразен, чем представлялось их предкам. В те времена почти все могли прочесть описания всех народов и увидеть их невероятное разнообразие. И тогда возник вопрос: как возникают этносы? Из чего?

Конечно, не из самоназваний. Слово «арабы» самим арабам не было известно до VII в. Они так стали себя называть только при халифе Омаре. И слово это римское. Римляне так именовали восточных кочевников. А в Персии те же самые люди, которые назывались на западе «арабы», стали называться «таджики». От слова «тадж» — царский венец (персидское слово). Так называли коронные войска. То есть название ничего не показывает. Иногда оно дает возможность ориентироваться, а иногда не дает. Ведь надо найти самый основной принцип: каким образом люди узнают друг друга.

Проблема этногенеза коррелирует с проблемой происхождения видов. Над проблемой происхождения видов работал американский ученый Лео фон Берталанфи. И сделал в 1937 г. на философском семинаре университета доклад о том, что критерием классификации видов надо считать не то, что есть, а то, чего нет, но что связывает предметы изучения. И назвал это теорией открытых систем. Вот лектор и аудитория. Что их связывает? Именно ваш интерес к тому, что я говорю. Если бы этого интереса не было, все бы разошлись, и система бы распалась.

Какие самые простые элементы системы необходимы? Это известный факт — семья. В ней участвуют персоны несходные:

мужчина и женщина. Когда у них появляются дети, система усложняется. Что их связывает? Опять-таки любовь друг к другу. Но что такое любовь? Материя? Энергия? Ни то, ни другое. А тем не менее только она держит людей. Оказывается, что бабушка обожает внука и терпеть не может невестку. Связь имеет два знака. Но отрицательная связь столь же крепка, как и положительная. Они заводят кошку. Кошка тоже их любит, они тоже любят кошку, она тоже член семьи. Они устраивают себе дом. Они тоже как-то к нему относятся. Это наш дом, наша родина! Это тоже член системы. Система по мере усложнения становится все более крепкой, резистентной, т.е. способной к сопротивлению воздействиям извне. Они помогают друг другу, несмотря на внутренние неполадки. И даже если меняют место и расходятся в разные стороны, то и тут их системные связи остаются. Это и есть самая элементарная система. Ее можно назвать системой общей жизни.

Но, может быть, это относится только к брачным или семейным контактам? Нет. Оказывается, что наряду с этими конвиксиями — от латинского слова «вита» — жизнь, бывают и консорции, т.е. люди, у которых общая деятельность и судьба. И тут уже не имеет никакого значения ни половая принадлежность, ни возрастная. Люди начинают тянуться друг к другу, они нуждаются друг в друге. Иногда они занимаются искусством. Как наша «Могучая кучка» или школа «Мир искусства». Именно общение поднимало их творчество. Иногда это бывает разбойничья банда. Иногда политическая партия. Иногда религиозная секта. Но это люди, связанные одной судьбой. У них большая энергия. Они стараются расширить свою систему как только возможно. И часто это им удается!

Мы должны твердо помнить, что название народов и этносов — это наша система номенклатуры. Она нам удобна. Словно мы рассматриваем поле с очень низкой точки, как мышь видит ничтожную часть поля перед собой, а что дальше, она ничего не знает; но если взять более широко, как смотрит собака, то видим: возникают консорции, часто очень большие. Возникают конвиксии — не только семьи, но и группы семей. Это деревни.

Но существуют и субэтносы. Это когда, положим, землепроходцы идут через всю Сибирь до Аляски. Шли казаки, шли устюжане, из Великого Устюга. Там не смотрели, из Вологды ты, или из Вятки, или из Москвы. Если хочешь в ватагу, берем! И они женились на аборигенах: бурятках, якутках. Часто женились и хорошо уживались. И вот создался новый субэтнос. Сибиряк — не этнос. Это субэтнос. Это то, что ниже этноса. По старинке их называют челдоны. Но они не обижаются, только не знают, откуда это странное слово. И никто не знает. Они не считают своими «самоходов». Тех, которые пришли в Сибирь в XX в., чтобы колонизировать ее. Это уже не свои. Не то, что они не русские. Нет, русские, но уже другой субэтнос. Так же поморы отличаются от подмосковных крестьян или донских казаков. Но как только наступает такая гроза, как 1812 год, Наполеон надвигается, они все объединяются и великолепно знают, что они русские. Но вместе с тем они видят свою взаимную непохожесть.

Когда вы садитесь верхом и перед вами широкое поле, то видите: европейцы между собой как-то похожи, если их сравнивать с персами или арабами. Те тоже могут надеть галстук, идти в ресторан и вино пить. Но только так: опускают палец в стакан с вином, стряхивают каплю... Пророк сказал: «Первая капля вина губит человека!» А про вторую-то он ничего не сказал!

И, таким образом, земля оказывается разделена, с точки зрения степени приближения или на этносы — их трудно считать, их много, — или на субэтносы — составляющие этноса, их тем более не подсчитаешь, или на суперэтносы — их уже можно подсчитать. А дальше нечему объединяться, дальше человечество.

Для того чтобы стать членом этноса, мало иметь какие-то черты характера. Это как раз не имеет никакого значения. Нужно войти в состав этноса. Это делается довольно долго. Во всяком случае, ребенок в чреве матери ни к какому этносу не принадлежит. Неэтничен. В течение трех—пяти лет после рождения у него складывается на базе общения этническая принадлежность. То, что для него было близким, знакомым и приятным в первые годы его жизни, — это и определяет его этническую принадлежность. И он никак не может ее изменить. Она ему кажется единственно возможной. И самой лучшей. Для чего же менять? Это феномен на персональном уровне. Это персональное отношение человека, который получил воспитание, вошел в эту среду.

Ландшафт, в котором этнос помещается, является частью этнической системы. Потому что, если говорить о доме, родном доме, построенном собственными руками, как об элементе системы, то же должно сказать и о поле, которое возделано самими членами этноса или их предками. И о том лесе, который их окружает, о речке, в которой они ловят рыбу. Привычка, адаптация к ландшафту является составной частью тех самых системных связей, о которых мы упоминали выше. Есть такое явление — ностальгия, когда человек не может жить в чужом месте. Тот, кто привык жить в горах, не будет жить на равнине. Кто привык жить на островах, для того скучна монгольская степь.

II

Родной язык сам по себе не может образовать этноса, но он откладывает очень сильный отпечаток на этническое самосознание любого человека. О неотразимой силе формирующего мировоззрение и мироотношение родного языка, влияющего на фундаментальные жизненные установки, предпочтения и антипатии начинающего жить человека, точно значится у К.Д. Ушинского, понимавшего, что «язык народа — лучший, никогда не увядающий и вечно вновь распускающийся цвет всей его духовной жизни, начинающейся далеко за границами истории». В языке претворяется в мысль, картину и звук небо отчизны, ее воздух, ее физические явления — весь глубокий голос родной природы и вся история духовной жизни народа. Результаты жизни каждого поколения остаются в языке — в наследие потомкам. Язык есть самая живая, самая обильная и прочная связь, соединяющая в одно великое целое прошедшие поколения с живущими и грядущими.

Усваивая родной язык, каждое новое поколение усваивает в то же время плоды мысли и чувства всех предшествовавших ему поколений. Усваивая родной язык, ребенок усваивает не только слова, их сочетания и парадигматику, но бесконечное множество понятий, воззрений на предметы, множество мыслей, чувств, художественных образов, логику и философию языка, природу, характеры людей, общество, верования, поэзию, логические понятия и философские воззрения.

Поэтому люди, объединенные одним и тем же родным языком, всегда будут иметь некоторые общие черты в отношении к миру, в понимании мира, в характере реакций на события окружающей среды, в способах самовыражения. Но, разумеется, одного лишь родного языка для мощного отпечатка на характер новых жильцов Земли недостаточно: надобно еще и одновременное более широкое влияние всей социальной среды.

Какая же реальная сила объединила под единой верховной общественной властью миллионы людей, которые мы сейчас называем Францией, Англией, Испанией, Италией, Германией? Не кровное родство, так как в этих коллективных организмах течет различная кровь. Не единство языка: народы, соединенные в одном государстве, говорят или говорили на разных языках. Относительное однообразие расы и языка, которого они сейчас достигли (если это можно считать достижением), — следствие предыдущего политического объединения. Таким образом, не кровь и не язык — основа национального государства; наоборот, это оно сглаживает первичные различия кровяных шариков и членораздельных звуков.

И так было всегда. Границы государства почти никогда не совпадали с границами племенного или языкового расселения. Испания — национальное государство не потому, что там говорят по-испански. Каталония и Арагония не потому были национальными государствами, что в какой-то определенный день их границы совпадали с границами распространения каталанского или арагонского языка. Да и фактически неверно, что все испанцы говорят по-испански, все англичане — по-английски, все немцы — по-немецки. Мы будем во всяком случае ближе к истине, если скажем так: каждое языковое единство, которое охватывает известную область, почти всегда бывает результатом предшествующего политического единства. Государство всегда бывало замечательным толмачом.

Это давно и хорошо известно, и потому удивительно то упорство, с каким кровь и язык до сих пор считают основами национальности. В таком взгляде столько же неблагодарности, сколько непоследовательности. Сегодняшний француз обязан сегодняшней Франции, испанец — Испании, принципу, который и состоит в преодолении узкой общности, основанной на языке и крови.

Подобную же ошибку совершают те, кто основывает идею нации на территориальном принципе и хочет найти объяснение единства в географической мистике «естественных границ». Мы стоим здесь перед таким же оптическим обманом. Случайно в данный момент так называемые нации занимают определенные части материка и близлежащие острова. Из этих сегодняшних границ хотят сделать что-то абсолютное и метафизическое. Их называют «естественными границами», а под «естественностью» понимают какое-то магическое предопределение истории, связанное с очертаниями суши. Но миф тотчас же распадается, как только мы подвергнем его такому же анализу, какой доказал несостоятельность крови и языка как источников нации. Если мы оглянемся на несколько столетий назад, то увидим на месте Франции и Германии мелкие государства, разделенные своими, непременно «естественными», границами. Правда, эти границы были не так значительны, как сегодняшние Пиренеи, Альпы, Рейн, Ла-Манш, Гибралтар и т.д.; но это только доказывает, что «естественность» границ относительна. Она зависит от военных и экономических средств эпохи.

Историческая реальность пресловутых «естественных границ» просто в том, что они мешают одному народу завоевать другой. Затрудняя одним и общение, и вторжение, они защищают других. Идея «естественных границ» предполагает, таким образом, еще более естественную возможность распространения и слияния народов. Только материальные преграды, по-видимому, могут этому воспрепятствовать. Вчерашние и позавчерашние границы кажутся нам сегодня не опорой государств, а препятствием, на которое натыкается национальная идея, стремясь объединить нацию. Несмотря на это, мы пытаемся придать сегодняшним границам окончательное и решающее значение, хотя новые средства сообщения и новое оружие уже свели к нулю роль этих препятствий.

Какую же роль играли границы при образовании государств-наций, если они эти государства не создали? Ответ ясен и очень важен, чтобы понять основное различие между государством-нацией и государством-городом. Границы служили тому, чтобы упрочить уже достигнутое государственное единство. Следовательно, они не были началом, толчком к образованию нации; наоборот, вначале они были тормозом и лишь впоследствии, когда их преодолели, они стали материальным средством к обеспечению единства.

Точно такую же роль играли раса и язык. Вовсе не природная общность расы и языка создавала нацию, наоборот: национальное государство в своей тяге к объединению должно было бороться с множеством «рас» и «языков». Лишь после того, как эти препятствия энергично устранили, создалось относительное однообразие расы и языка, которые теперь со своей стороны укрепляли чувство единства.

Итак, нам не остается ничего иного, как исправить традиционное искажение идеи национального государства и свыкнуться с мыслью, что как раз те три основы, на которых оно якобы покоится, были главными препятствиями его развитию.

Почему для объяснения расцвета национальных государств стали прибегать к расе, языку, территории? Да просто потому, что в этих государствах мы находим тесную связь и единство интересов отдельной личности с общественной властью, чего не было в античном государстве. В Афинах и в Риме лишь немногие из жителей были государством; остальные — рабы, наемники, провинциалы, колоны — были только подданными. В Англии, Франции, Испании, Германии никогда не было просто «подданных»; каждый был членом, участником единства. Формы государственного единства, особенно юридические, очень различны в разные эпохи. Были крупные различия в рангах и в личном положении, были классы привилегированные и классы обездоленные; но, учитывая реальную политическую ситуацию каждой эпохи, принимая во внимание дух ее, мы приходим к неоспоримому заключению, что каждый «подданный» был активным членом государства, соучастником и сотрудником его.

Любое государство — первобытное, античное, средневековое или современное — это всегда призыв, который одна группа людей обращает к другим группам, чтобы вместе что-то делать. Дело это, каковы бы ни были его промежуточные ступени, сводится к созданию какой-то новой формы общей жизни. Государство неотделимо от проектов жизни, программы дел или поведения. Разные государственные формы возникают из тех разных форм, в которых инициативная группа осуществляет сотрудничество с другими.

Новые народы приносят-с собой новое, менее материальное понятие государства. Поскольку государство — призыв к совместному делу, то сущность его чисто динамическая; оно — деяние, общность действия. Каждый, кто примыкает к общему делу, — действующая частица государства, политический субъект. Раса, кровь, язык, географическая родина, социальный слой — все это имеет второстепенное значение. Право на политическое единство дается не прошлым — древним, традиционным, фатальным, неизменяемым, а будущим, определенным планом совместной деятельности. Не то, чем мы вчера были, но то, чем все вместе завтра будем, — вот что соединяет нас в одно государство. Современный человек обращен лицом к будущему, сознательно живет в нем и к нему приноравливает свое поведение.

Политический импульс такого рода неизбежно побуждает к образованию все более обширного единства, и в принципе ничто не может удержать его. Способность к слиянию безгранична не только у народов, но и у социальных классов внутри национального государства. По мере того, как растут территория и население, совместная жизнь внутри страны унифицируется.