Ствования на земле как путем присвоения уже имеющихся культурных ценностей, так и путем открытия совершенно нового, неизвестного предшествующим поколениям.

Предлагая перечисленную выше триаду базисных, первичных по происхождению потребностей, мы опирались на классификацию, предложенную Гегелем в его «Эстетике» и Достоевским в «Рассказе о Великом Инквизиторе», хотя, по-видимому, следовало бы начать с Платона. В сущности, «животная», «яростная» и «созерцательная» души Платона есть не что иное как те же витальные, социальные и идеальные начала человеческой личности наших дней. Так называемые «материальные потребности» человека носят вторичный, производный характер, поскольку в материальном обеспечении нуждаются и витальные потребности (производство жизненных благ), и социальные (например, оружие), и идеальные (сооружение храмов, научное оборудование и т. п.). Иными словами, материальные потребности оказываются вторичными «квазипотребностями» в смысле К. Левина.

Достаточно разнообразен и класс «гибридных» потребностей. Так на стыке витальных и социальных возникают этнические потребности, а на стыке социальных и идеальных — потребность в идеологии, нормирующей удовлетворение всех других витальных, социальных и духовных потребностей человека. Без потребности следовать нормам, принятым в данном обществе, существование социальных систем оказалось бы вообще невозможным.

Витальные, социальные и идеальные (познавательные) потребности, в свою очередь делятся на две разновидности: на потребности сохранения и развития (потребности «нужды» и «роста» по терминологии Г. Олпорта и А. Маслоу). Эти две разновидности репрезентируют на уровне индивидуального поведения диалектически противоречивый характер процесса самодвижения живой природы, где сохранение особи, популяции, вида представляет отнюдь не единственную тенденцию эволюционного процесса, но скорее необходимое условие их развития и совершенствования.

«Какая цель жизни человека? — спрашивал себя и читателя Л. Н. Толстой, — Какая бы ни была точка исхода моего рассуждения, что бы я ни принимал за источник оного, я прихожу всегда к одному заключению: цель жизни человека есть всевозможное способствование к всестороннему развитию всего существующего... цель жизни человека есть всестороннее развитие человечества» (Толстой. 1958. С. 30—31).

Именно диалектика сохранения и развития привела к формированию в процессе эволюции двух основных разновидностей эмоций — отрицательных и положительных. Разделение эмоций на положительные или отрицательные опирается на принцип минимизации-максимизации, то есть на отношение субъекта к своему эмоциональному состоянию. Положительную эмоцию субъект стремится усилить, продлить, повторить, отрицательную — ослабить, прервать, предотвратить.

С предлагаемой точки зрения агрессивность, например, нельзя однозначно отнести к положительным или отрицательным эмоциям, поскольку мы можем встретиться и с явно положительным эмоциональным состоянием боевого воодушевления, азарта и с тягостным, мучительным для субъекта состоянием гнева. Не случайно, интеллектуальная агрессивность (независимость, радикализм), равно как и склонность к положительным эмоциям (юмор, чувство прекрасного) позитивно коррелируют с творческими способностями человека. Страх коррелирует негативно.

Принципиальное различие между положительными и отрицательными эмоциями обнаруживается при удовлетворении даже сравнительно элементарных потребностей, например, потребности в пище. Сильный голод, переживаемый субъектом как отрицательная эмоция, побуждает удовлетворить его любыми съедобными веществами, лишь бы избавиться от мучительного для субъекта состояния. Удовольствие, получаемое от пищи, с необходимостью требует ее разнообразия, поиска новых питательных веществ, их новых комбинаций и способов приготовления. Иными словами, даже на уровне пищевой потребности положительные эмоции играют поисково-творческую роль, содействуют освоению новых сфер окружающей действительности.

Применительно к сексуальной потребности значение положительных эмоций подчеркнул Э. Фромм, критикуя концепции 3. Фрейда. «Психология Фрейда — по Фромму — это цсихоло-гия нищеты, психология нужды. Фрейд определяет наслаждение как удовлетворение, возникающее при снятии болезненного напряжения... В его психологии не нашли себе места сексуальное влечение как явление изобилия и сексуальное наслаждение как непосредственная радость, сущность которой не сводится к негативному снятию напряжения» (Фромм. 1990. С. 244).

Социальные потребности занимают доминирующее положение в системе ценностных ориентации большинства людей. «Чем бы человек ни обладал на земле, — писал Паскаль, — прекрасным

здоровьем, любыми благами жизни, он все-таки недоволен, если не пользуется почетом у людей... Имея все возможные преимущества, он не чувствует себя удовлетворенным, если не занимает выгодного места в умах... Ничто не может его отвлечь от этой цели» (цит. по Леви. 1973. С. 250).

Все многообразие социальных потребностей человека можно разделить с известной мерой условности на две большие группы, обозначив их как потребности «для себя» и потребности «для других». Заметим, что потребности «для себя» бессмысленно противопоставлять потребностям «для других» не только потому, что они объективно существуют, но и потому, что каждая из них несет свою социально полезную функцию. Так, потребность «для себя» порождает чувство собственного достоинства, независимость суждений, самостоятельность мысли. Потребность «для других» делает человека способным к сочувствию, состраданию и сотрудничеству. Кроме того, существуют смешанные формы в виде потребностей «для нас», интегрирующих «для себя» и «для других» в единое мотивационное образование.

Примером сложной внутренней природы возникающих при этом эмоциональных состояний могут служить результаты опытов М. Н. Валуевой (Русаловой), проведенных в нашей лаборатории. У 30 испытуемых определяли пороги обнаружения звуковых сигналов. Во второй серии экспериментов в случае пропуска сигнала испытуемые получали болевое раздражение кожи предплечья электрическим током. В третьей серии наказанию подвергался не сам наблюдатель, а его партнер по опыту. Затем в качестве контроля повторяли первую серию определения порогов. Оказалось, что у 19 испытуемых тревога за другого снизила пороги в большей степени, чем тревога за себя. Однако частота сердцебиений, по которой судили о степени эмоционального напряжения, была выше в ситуации «тревога за себя» по сравнению с ситуацией, когда успешное выполнение задания избавляло от наказания другого человека. Иными словами, социальная потребность «для других» явилась более сильным мотиватором выполняемой деятельности, хотя субъекты продолжали «эгоистически» волноваться преимущественно за себя.

В сфере альтруистических мотиваций современная психология различает эмпатию и симпатию. Эмпатия сводится к сопереживанию, в то время как симпатия предполагает активное стремление устранить негативное состояние другого, а не просто уберечь себя от психотравмируюпщх впечатлений. Трансформацию эмпатии

в симпатию можно наблюдать в процессе онтогенеза. Детям от дошкольного до подросткового возраста читали рассказы с примерами альтруистического поведения и спрашивали об эмоциональном состоянии героя рассказа. Было установлено, что до определенного возраста альтруистическое поведение вызывает у детей отрицательные эмоции, и только у подростков возникают оценки, связанные с чувством удовлетворения и самоуважения при деятельности «для других».

Филогенетические корни альтруизма усматривают в феномене родственного отбора, который обеспечивает сохранение генофонда при гибели отдельных родственников. Эффективность родственного отбора ярко выражена у муравьев, где самопожертвование взрослых особей обеспечивает спасение личинок. Все же об альтруизме как взаимопомощи, повышающей шансы на выживание каждого из участников, допустимо говорить лишь в тех случаях, где речь идет о выживании не-родственников. Подобный взаимный альтруизм может проявляться в виде дележа пищи, поддержки больных, раненых, молодых и престарелых, взаимопомощи при нападении и стихийных бедствиях, передачи орудий и знаний.

Будучи закреплен идеологическими нормами, альтруизм вошел в фонд культуры — в фонд «сигнального наследования». В Нагорной проповеди Иисус требует, чтобы человек поступал с другим так, как он хотел бы, чтобы поступали с ним. Впрочем, призыв возлюбить ближнего, как самого себя, подкрепляется весьма эгоистической мотивацией: христианская этика требует соблюдать ее принципы ради спасения своей души.

Таким образом, судя по данным мировой литературы, альтруистическое поведение побуждается двумя основными мотивациями:

— потребностью устранить отрицательное эмоциональное состояние другого члена сообщества (семьи, группы, человеческого рода) путем действий, инициируемых собственным негативным сопереживанием и теми положительными эмоциями, которые возникают у субъекта в случае успеха этих действий;

— потребностью следовать этическим нормам, присущим данному сообществу и закрепленным в его идеологии.

Напомню, что «идеологическая» потребность следовать нормам формируется в результате синтеза социальных и идеальных мотиваций. Потребность «для себя» осознается субъектом как принадлежащие ему права, в то время как потребность «для

других» получает отражение в представлении об обязанностях. Соотношение прав и обязанностей объединяется понятием о справедливости, весьма различном не только у разных лиц, но и у разных общественных групп, классов, сословий.

Идеальные потребности познания удовлетворяются специальными видами деятельности, к числу которых относятся наука, искусство и философия, если рассматривать последнюю не в качестве отрасли науки, но как выработку общего мировоззрения, частный случай которого представляет религиозное сознание.

Целью науки является Истина, то есть познание мира и человека такими, каковы они есть, независимо от ценности (желательности) для человека тех выводов, к которым приводят результаты научных исследований (если не считать ценностью само по себе достоверное знание о мире). «Наука не решает вопрос о ценностях, но происходит это потому, что такого рода вопрос вообще не решается с помощью интеллекта... Знание можно получить лишь с помощью научных методов, и поэтому невозможно знать о том, что наука в принципе не способна обнаружить... (Наука не будет обсуждать вопрос о бессмертии души, поскольку невозможно представить себе эксперимент, способный подтвердить или опровергнуть эту гипотезу — П. С). Наука может обсуждать причины желаний и средства их удовлетворения, но, занимаясь установлением истины и лжи, сама этических суждений не содержит» (Рассел. 1987. С. 203-206).

Если наука представляет одну из форм деятельности сознания, опирающегося на совместное, разделенное с другими людьми знание, то в основе искусства мы находим со-пережива-ние. Искусство начинается там, где познание сливается с любовью или ненавистью — утверждал Л. Фейхтвангер. Поскольку чувства невозможно передать с помощью слов (невозможно, к примеру, словами объяснить, почему красивое красиво), художник вынужден воплощать свое представление о мире в системе чувственно непосредственных образов. Смех, жалость и ужас суть три струны нашего воображения, потрясаемые драматическим волшебством (А. С. Пушкин). Самое главное в пейзаже — настроение, — говорил И. Левитан.

Важно только не забывать, что чувства, эмоции, переживания — не цель искусства, а следствие восприятия слушателем, читателем, зрителем того «сообщения» о мире, которое несут ему образы художественного произведения в результате познания художником «очеловеченной» им действительности. Истинные

музыканты не чувства выражают в музыке, а музыку превращают в чувство — это изумительное по точности замечание справедливо не только для музыкального творчества. «Смерть Корделии, — пишет В. Набоков, — убийство Гамлета и самоубийство Отелло, они заставляют нас содрогнуться, но и в содрогании есть известная доля наслаждения. Не потому, что нас радует смерть героев, просто это — восхищение всепобеждающим гением Шекспира... Подлинное мерило таланта в том, насколько мир, созданный автором, уникален, неповторим и, что еще важнее, насколько он достоверен» (Набоков. 1990. С. 7). Вот почему на вопрос: что важнее в искусстве — «как?» или «что?», Ренуар имел все основания ответить: важно — кто. Воспроизводя в произведениях искусства действительность и предлагая эти модели себе и другим, человек проверяет, что именно радует его или отталкивает, что заставляет восхищаться или негодовать, что следует беречь и поддерживать, а что подлежит отрицанию и переустройству. Искусство дает человеку уникальную и в сущности единственную возможность увидеть мир глазами других людей, непосредственно убедиться в человечности своего восприятия мира.

Но ни наука, ни искусство не способны ответить на вопрос о смысле нашего существования на Земле, хотя по словам Ф. М. Достоевского, «без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорее истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы... ибо тайна человеческого бытия не в том, чтобы только жить, а в том для чего жить» («Братья Карамазовы»). По справедливому замечанию Ю. Шрейдера, «в этой сфере наука не наработала никаких рекомендаций, хоть сколько-нибудь сопоставимых по значению и глубине с опытом мировых религий и философской мысли» (Шрейдер. 1989. С. 260). Подчеркнем, что в данном случае речь идет о религии как мировоззрении, удовлетворяющем идеальную потребность человека в познании смысла жизни, в абсолютных эталонах добра и зла. Тогда атеизм можно рассматривать, — по словам В. И. Вернадского, — как частный случай «религии наизнанку», поскольку естествоиспытатели, обсуждая вопрос о смысле жизни, в сущности заменяют Бога Природой. Выше мы уже ссылались на Л. Н. Толстого, усмотревшего цель жизни человека «в способствовании всестороннему развитию всего сущего». В наши дни эта идея нашла свое продолжение в попытках сформулировать принципы биологической, экологической и т. п. этики, опирающейся на успехи естествознания.

Заметим, что познавательная деятельность религиозного сознания, как правило, полимотивирована. Она побуждается и витальными (страх смерти) и социальными потребностями. С помощью психологических тестов было экспериментально показано, что верующие люди меньше подвержены страху смерти. В социальном плане религия способствовала выживанию, сплоченности и сотрудничеству древних людей, освящала своим авторитетом биологически целесообразные нормы, например, — отношение к моногамии или полигамии, количеству детей в семье и т. п.

Рассматривая религию как одну из форм познания человеком окружающего его мира и самого себя, нельзя не отметить существенных различий между наукой, искусством и религией. Знание, добываемое наукой (если это объективно достоверное знание), принадлежит всему человечеству, независимо от национальных и временных границ. Хотя произведения искусства несут на себе отпечаток личности автора и культуры, в контексте которой было создано данное художественное произведение, они продолжают доставлять людям эстетическое наслаждение на протяжении тысячелетий. Этические нормы той или иной религии разделяются только ее сторонниками. В отличие от науки и искусства они имеют четкие социальные и временные границы. Другое дело, что различные, нередко враждующие друг с другом религии содержат в себе элементы общечеловеческих ценностей, имеющих внерелигиозное происхождение. Исследование природы этих ценностей, объективной пользы их осознания для существования и развития человеческого рода представляет одну из задач науки.

Предстоящий нам анализ творческой деятельности человека будет существенно затруднен без учета еще двух потребностей, дополнительных к витальным, социальным и идеальным. Я имею в виду потребность в вооруженности и волю — потребность преодоления препятствий на пути к цели. Дело в том, что процесс овладения навыками, умениями, совершенствование профессионального мастерства способны порождать свои собственные положительные эмоции, доставлять наслаждение деятельностью «как игрой физических и интеллектуальных сил» (К. Маркс). Значение этой специфической потребности для воспитания ребенка подчеркнул выдающийся педагог П. Ф. Лес-гафт: «Мнение, что при воспитании необходимо применять прибавочные раздражения для поощрения или привлечения к занятиям, сильно распространено; этим создаются совершенно

ненормальные явления... Единственными моментами, возбуждающими его (ребенка) к деятельности, должны быть: удовольствие, ощущаемое им при занятиях, интерес к делу и стремление усвоить себе знание и понимание наблюдаемых им явлений» (Лесгафт. 1956. С. 186-187).

Что касается воли, то большинство современных авторов рассматривают ее как способность, производную от сознания, будь то «сознательная регуляция субъектом своей деятельности и поведения», «основа самоконтроля» или «самодетерминация». По мнению М. Г. Ярошевского, понятие воли вообще не входит в число основных понятий психологии XX века: воля оказалась поглощена мотивацией как единственным побуждением к действию. Согласно В. А. Иванникову, волевое побуждение к действию исторически возникло в процессе труда, где создание орудий не приводит к непосредственному удовлетворению актуально переживаемой субъектом потребности. Что касается процесса онтогенеза, то формирование способности к совершению волевых действий реализуется через придание этим действиям нового смысла: например, выполняя скучное задание, ребенок превращает его в игру или приступает к работе с тем, чтобы после ее окончания иметь возможность пойти в кино.

Развивая эту идею, В. А. Иванников приходит к заключительному выводу: поведение без актуальной потребности — это и есть волевое поведение, где смысл заданного извне действия формируется через произвольно выбранный субъектом мотив, через осмысление ситуации и последствий действий. Соответственно, волевым следует считать человека, способного создавать дополнительное побуждение к действию через изменение его смысловой стороны.

Разделяя основное положение В. А. Иванникова о воле как дополнительном побуждении, способным усилить мотивацию, недостаточную для совершения действия, мы видим главную загадку воли в вопросе о том, что из себя представляет это дополнительное побуждение, какова его природа?

Начнем с самого простого примера. Человек, бросивший курить, переживает конфликт двух мотиваций: потребности в никотине и потребности сохранить свое здоровье. Его поведение будет определено тем, какая из них окажется сильнее. В известных пределах он может по своему желанию усилить одну из них, мысленно воспроизводя приятные воспоминания о табачном дыме или, напротив, известные ему случаи смерти от рака легких у

заядлых курильщиков. Но сейчас же возникает новый, критический для данной гипотезы вопрос: что, какая мотивация побуждает данного человека мысленно воспроизводить именно ту, а не иную из двух возможных ситуаций? И тогда только что померещившаяся нам воля вновь окажется сеченовским «побуждением, пересилившим все прочие» или современной «этикеткой для доминирующего мотива». Напомним, что потребности (мотивации) всегда конкурируют в доспехах порожденных ими эмоций. В нашем примере это были мучительное чувство никотинового голодания и страх, чувство самосохранения при мысленном представлении страданий от рака легких.

Мысленное воспроизведение эмоционально окрашенных ситуаций служит наиболее надежным способом произвольного (точнее по заданию экспериментатора) изменения непроизвольных физиологических функций — частоты сердечных сокращений, кожных потенциалов, электрической активности мозга и т. п. Но ведь это воспроизведение мотивировано потребностью выполнить задание, продемонстрировать свои возможности и т. п.

Косвенным свидетельством мотивации любого произвольного движения у человека могут служить электрофизиологические данные: возрастание мощности тета-ритма в центрально-теменной области коры мозга непосредственно перед движением (во время потенциала готовности), свидетельствующее об активации лимбических мотивационно-эмоциогенных структур.

Что касается более сложных случаев, например, изготовления средств, орудий для удовлетворения в данный момент неактуа-лизированной потребности, то этим изготовлением движет уже не исходная потребность, а сложная цепь социальных и идеальных (творческих, познавательных) побуждений или производных от исходной квазипотребностей, по терминологии Курта Левина.

Вот почему наиболее вероятной основой для проявления воли, так сказать, в «чистом виде» для нас остается самостоятельная по происхождению, генетически предпрограммированная потребность преодоления препятствий на пути к цели. В онтогенезе человека она первоначально обнаруживает себя в виде сопротивления ограничению двигательной активности, а позднее — в виде упрямства, стремления настоять на своем, достигнуть цели (например — забраться на ледяную горку), несмотря на многочисленные неудачи, даже в том случае, когда в этих попытках отсутствует элемент соревнования и успех означает только «победу над собой».

Еще позже происходит своеобразная интериоризация преграды. Теперь ею может стать и конкурирующая потребность. Человек, обладающий развитой волей и решивший бросить курить, сопротивляется влечению к никотину не только потому, что боится заболеть раком легких, но и потому, что воспринимает это влечение как преграду, как не-свободу, порождающую вторичную потребность преодоления. Заметим, что воля вмешивается в конкуренцию мотивов опять-таки на уровне эмоций — отрицательных в случае неспособности преодолеть внутреннюю помеху и положительных в случае победы над собой.

Индивидуальная выраженность потребности преодоления определяет важнейшую черту характера данного человека — волевого или безвольного — независимо от того, какие социальные и идеальные (духовные) потребности составляют мотивационное ядро его личности. Другой определяющей чертой характера служит потребность вооруженности, т. е. потребность в средствах, знаниях и умениях, необходимых для удовлетворения всех остальных потребностей субъекта. Высокий уровень вооруженности, осознаваемый или неосознанно ощущаемый субъектом, делает его спокойным, уверенным, независимым, сохраняющим самообладание в сложной и быстро изменяющейся обстановке. Недостаточная вооруженность в зависимости от доминирования тех или иных первичных потребностей сообщает характеру черты тревожности, озабоченности своим положением среди людей, ревнивого отношения к успехам других, зависимости от их покровительства и поддержки.

Проблема дефиниций таких базовых для психологии понятий как «характер» и «личность» остается предметом малопродуктивных дискуссий. Подводя итоги «круглого стола», специально посвященного этой проблеме, В. К. Вилюнас приходит к весьма неутешительному выводу: все существующие и предлагаемые определения личности и характера, в том числе и соотносительные, не только не обладают достаточной мерой убедительности, но вообще плохо прописаны в системе психологических категорий.

С позиций потребностно-информационного подхода личность есть индивидуально неповторимая композиция и внутренняя иерархия основных (витальных, социальных, идеальных) потребностей данного человека, включая их разновидности сохранения и развития, «для себя» и «для других». Наиболее важной характеристикой личности служит тот факт, какие из этих потребностей и сколь длительное время занимают доминирующее положение в

иерархии сосуществующих мотивов, поскольку «деятельность человека определяется доминантными тенденциями структуры личности» (Фромм. 1990. С. 233). Главенствующая, т. е. чаще других и продолжительнее других доминирующая потребность, сверхсверхзадача жизни данного человека (Станиславский) — вот подлинное ядро личности, ее самая существенная черта. Каждый стоит столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет, — справедливо заметил Марк Аврелий. Подобно тому как потребности человечества в целом есть продукт всемирной истории, набор и соотношение потребностей каждого отдельного человека есть продукт истории его жизни, индивидуальных условий его воспитания, его онтогенетического развития. При всем значении природных задатков и способностей личность формируется под решающим влиянием конкретной социальной среды, где генетически заданное и онтогенетически приобретенное находятся в сложных отношениях взаимозависимости. Об этом свидетельствуют результаты исследования монозиготных близнецов, воспитанных отдельно. Хотя по современным данным генетические факторы на 70% определяют умственные способности и играют главную роль в психологических различиях людей, следует иметь в виду, что сходство генотипов является основой для подбора, а подчас и созидания сходных внешних условий. Вот почему даже при раздельном воспитании близнецов микросоциальные ниши у каждого из них в конце концов оказываются похожими.

Но в любом случае личность человека будет характеризовать его мотивационная доминанта. Так, существует огромная разница между страхом и трусостью. Страх — естественная эмоциональная реакция, присущая каждому из нас и порождаемая потребностью сохранения, причем не обязательно себя, это может быть и страх за другого, за сооружение, явившееся результатом коллективных усилий и т. п. В отличие от страха, трусость — черта личности, потому что трусость как «наихудший из человеческих пороков» по М. Булгакову означает, что потребность самосохранения, став мотивационной доминантой, возобладала над сосуществующими и конкурирующими с ней потребностями соответствовать определенным этическим нормам, над чувством долга и ответственностью за судьбу других людей.

Согласно предлагаемому нами подходу, характер и личность далеко не совпадают по своему содержанию. Основу личности составляет индивидуальная композиция первичных, базисных потребностей, основу характера — потребность в вооруженности