ДОМИНАНТА КАК ФАКТОР ПОВЕДЕНИЯ

(Стенограмма доклада на заседания Биологического студенческого науч­ного кружка Ленинградского университета 2.IV.1927. Собр. соч. Т. I. Л., 1950. С. 293-315 )

Вероятно, многим известно исходное понятие, которое дол­гое время несло и продолжает нести такую ценную службу в области физиологии центральной нервной системы, поня­тие, возникшее еще в XVII ст., особенно сильно развившееся в XVIII-XIX ст. и продолжающее и в наше время играть та­кую оживленную роль, - понятие о рефлексе.

Когда мы анализируем какой-нибудь сложный процесс, конечно, нам хочется прежде всего уловить там какие-нибудь постоянства, от которых можно было бы отправляться в даль­нейшем своем анализе, и вот рефлекторный акт и лежащая за ним рефлекторная дуга рисовались такими простейшими элементами в работе центральной нервной системы, доста­точно постоянными в своих функциях, так что от них воз­можно было отправляться при анализе сложных актов с та­ким расчетом, чтобы разложить последние на такие элемен­ты и затем восстановить из этих элементов цельное. С этой точки зрения, центральная нервная система рисуется нам как агрегат громадного количества таких рефлекторных дуг, каждая из которых представляет собой надежное постоян­ство в своем способе работы - своем modus operandi.

Постоянство рефлекторной реакции считалось настолько необходимым отправным пунктом при анализах (а только постольку, поскольку дуга работает постоянно, она и была та­ким надежным элементом для анализа), что люди тенденциоз­но закрывали глаза на то, что фактические рефлекторные дуги, когда мы их экспериментально изучаем и раздражаем, могут давать чрезвычайно разнообразные эффекты, далеко не посто­янные и иногда даже прямо противоположные тем, которые мы от них ожидаем спервоначала. Возникло учение о рефлек­торных извращениях - «reflex-reversal», как говорят англий­ские физиологи. …Когда мы говорим о «reflex-reversal», то вы чувствуе­те, что принимается какая-то норма, и эта норма для каждой рефлекторной дуги берется за солидное, основное явление, которому противополагаются аномалии и извращения.

Та школа, к которой я принадлежу, школа профессора Н. Е. Введенского, отнюдь не смотрит на извращения эффек­та на одном и том же физиологическом субстрате как на не­что исключительное и анормальное. Она считает их общим правилом, ибо ей известно, что постоянные реакции на одном и том же субстрате получаются только в зависимости от опре­деленных условий, в которых мы наблюдаем данный физио­логический аппарат, - и нам также известно, что при пере­мене условий раздражения того же субстрата, как правило, совершенно как норма, мы получаем эффект, сильно отклоне­нный от первоначального или даже прямо ему противополож­ный, т. е. явление возбуждения переходит в явление торможе­ния. На одном и том же субстрате в зависимости от несколь­ких независимых переменных: во-первых, от количественной характеристики раздражителя, именно от частоты раздра­жителя и от силы его, затем, от того состояния функциональ­ной подвижности, в котором сейчас реагирующий прибор на­ходится, - мы имеем эффекты, закономерно переходящие от возбуждения к торможению. Под состоянием функциональной подвижности мы разумеем нечто совершенно определен­ное количественно, именно степень, с которою прибор в дан­ных условиях в единицу времени способен воспроизвести в виде возбуждения, без трансформации, ритмы приходящих раздражении. Но есть и еще важная независимая переменная. Вот в свое время, когда я усиленно работал над рефлектор­ным аппаратом с той точки зрения, которую исповедует наша школа и о которой я только что вкратце упомянул, - когда я подошел к рефлекторному аппарату и к кортикальному ап­парату в условиях электрического раздражения, то нельзя было бы не отметить еще нового условия, которое может весь­ма закономерно изменять работу первоначальной рефлектор­ной дуги, именно степени вовлечения в сферу реакции новых центральных областей. В зависимости от условий раздраже­ния, от силы его, от частоты его и также от целого ряда дру­гих условий ваш эффект может разыгрываться или на более или менее изолированном топографически отделе централь­ной нервной системы и зависящей от него периферической мускулатуры, или реакция может сделаться разлитой, т. е. вы видите, что целый ряд мускулов, до сих пор не принимавших участия в работе, вовлекается в работу, и мы должны заклю­чить, что целый ряд новых центров вовлечен в сферу реак­ции. И вот, в зависимости от того, что вовлечен в реакцию ряд новых центров, реакция на прежней рефлекторной дуге мо­жет изменяться чрезвычайно, до неузнаваемости. Очевидно, мы имеем здесь еще четвертое чрезвычайно важное условие, которое на центрах в особенности должно учитываться. Реа­гирующие приборы лежат здесь совсем рядом, более или ме­нее связаны между собою, и поэтому возможность вовлече­ния в сферу реакции новых и новых центральных групп на ходу первоначальной реакции - это явление слишком легкое и слишком обычное. Так вот, с того момента, когда при одних и тех же условиях раздражения в сферу наблюдаемой нами реакции ворвался этот новый фактор - вошел в сферу рабо­ты новый центральный аппарат, - работа наблюдаемой ре­флекторной дуги может чрезвычайно трансформироваться, До неузнаваемости: возбуждение может переходить в тормо­жение, ритмы возбуждения здесь совершенно изменяются.

Для того чтобы подчеркнуть особенность этого четвертого условия, очевидно закономерно определяющего ход реакции на первоначальной дуге, я выразил бы это следующим обра­зом. В то время, когда в предыдущих, более простых случаях, издавна разрабатываемых в вашей школе, дело можно фор­мулировать так, что эффект является функцией от раздраже­ния, приходящего извне, Е = f(r), прежде всего от его часто­ты и силы, то во втором случае эффект, который мы наблю­даем, является величиной, зависящей не только от г, но еще от ряда других факторов, от ряда центральных групп, которые врываются в сферу возбуждения на ходу самой реакции. Я их обозначу - А, В, С... и т. д. Тогда Е =f(r. А, В, С, D...). Я вспо­минаю, когда я когда-то писал Н. Е. Введенскому эту строку, он сказал: «Пишите дальше, еще там до X». Его немножко сердило внесение этого нового обстоятельства, хотя оно ни­сколько не противоречило его исходной точке зрения, ибо ведь естественно, что А, В, С, D... и т. д. - это прежде всего величи­ны, и поэтому их влияние на ход наблюдаемой реакции ни­чем принципиально не отличается от того, что мы видели в первом случае, связывая ход реакции с величиной внешних раздражителей. Разница только в том, что здесь определяю­щим фактором является возбуждение, лежащее внутри само­го организма; теперь очень просто отдать себе отчет, что во всех тех случаях, когда в условиях, в которых течет экспери­мент, величина г постоянна, А, В, С также варьируют очень ма­ло; одним словом, во всех тех случаях, когда наиболее варьи­рующей величиной окажется величина Д т. е., конкретно гово­ря, степень возбуждения определенного побочного центра, рядом с той рефлекторной дугой, которую вы изучаете, вы ес­тественно и скажете, что вариации Е, т. е. эффекта, будут в пер­вую голову определяться величиной D. Величина D будет гос­подствующим определяющим аргументом для величины Е, господствующей величиной среди прочих, которая, в особен­ности в этих условиях, и будет определять течение наблюдае­мого рефлекса на той рефлекторной дуге, которая вами отпрепарована и находится непосредственно под вашим наблюде­нием. Иными словами, даже при тех же самых величинах внешних раздражителей, при той же степени распространения возбуждения по нервной системе, один из факторов, особенно по величине колеблющийся, особенно о себе заявляющий, он-то и будет доминирующим в определении хода реакции. Вот уже поэтому всего проще назвать его доминантой, т. е. ве­личиной, господствующей в смысле влияния на эффект.

Возьмем конкретные примеры таких доминант. Лично мне еще в 1904 г. в первый раз пришлось натолкнуться на подобное явление, с которым я, как сейчас помню, пришел к Н. Е. Вве­денскому для того, чтобы рассказать ему о нем. Н. Е. Введен­ский занят был в то время исключительно теорией парабиоза и мало обратил на него внимания. Явление было следующее. При раздражении определенных областей коры головного мозга, по Фритчу, Гитцигу, Ферье и ряду других авторов, по­лагается совершенно определенная локальная реакция, по­ложим, в мускулатуре ног. Так вот, в зависимости от некото­рых изменений в центральных условиях животного, а именно, если подготовляется в животном акт дефекации, то замеча­тельным и, очевидно, закономерным образом полагающего­ся по штату возбуждения конечностей из той же точки коры, о которой мы говорим, не получается, и мы должны сказать, что пути здесь испытывают торможение. Но почему? «Поче­му» - для науки значит «в зависимости от каких условий». Условия эти именно в возбуждении в данный текущий мо­мент времени центров спинного мозга, в аппарате дефекационном. Теперь ваше раздражение, от которого вы ожидали дви­жения в конечностях, даст движение по месту господствую­щего возбуждения, движение в хвосте, в сфинктерах прохода, частью в бедрах, но вообще совсем другого порядка, чем по­лагается по штату для раздражения точки коры, из которой иннервируются движения локомоторного характера. И вот, в тот момент, когда в одно из подобных раздражений, явно усиливающих дефекационный процесс, дефекация действи­тельно совершится, сразу, как будто с центра снята какая-то узда, локомоторный центр вступает в работу, и по-прежнему вы получаете штатные реакции, полагающиеся для данной кортикальной точки, реакции, давно узаконенные в физиоло­гической литературе. Можно было бы, конечно, стать на ту точку зрения, что это какая-то случайность, аномалия, но можно было стать и на такую точку зрения, что перед нами извест­ная определенная закономерность, которая подлежит обсле­дованию. Я стал на вторую точку зрения. Здесь именно важно решить, настаивать ли на постоянстве исходных зависимо­стей, так сказать, узаконенных физиологических представле­ний, и с этой точки зрения всякие уклонения от них рассмат­ривать как аномалии и исключения, или стать на другой путь и выработать новое, уже более общее правило, которое предви­дело бы и эти предполагаемые исключения, отнюдь уже не как исключения, а как частный случай общего правила. Наука, идя всегда по пути обобщения, который ей свойствен, рано или поздно должна и здесь стать на этот последний обобщаю­щий путь, и прежде всего как раз наш же учитель Н. Е. Введен­ский для периферической иннервации создал свое большое дело именно потому, что стал учитывать исключения и анома­лии из прежних правил и стал подыскивать более общие прави­ла, в которые данные исключения укладывались бы как совер­шенно законные, предвиденные, предсказываемые явления.

Очень красивый пример получен в лаборатории Разенкова в Москве д-ром Евг. Бабским. Возьмите кишечный тракт как нечто единое и анатомически и функционально, начиная с глотки и кончая прямой кишкой. Довольно давно уже из­вестно было, что наилучший способ вызвать рвоту у животно­го - это ввести раствор сернокислой меди, скажем, в желу­док или пищевод. У животного сразу появляется стремление освободиться от этого, несомненно ядовитого материала (сер­нокислая медь сильно ядовита для наших тканей), и для вызо­ва рвоты этот способ гораздо лучший, чем теплая вода и встав­ка пальца в рот. Рефлекс рвоты, оказывается, начинается го­раздо дальше и в более глубоких отделах кишечного тракта, чем мы думали до сих пор. Мы полагаем, обыкновенно, что рвота материалов, попавших в желудок, по всей вероятности, из желудка и начинается. В действительности оказывается, что возвратная перистальтика начинается еще с тонких ки­шок, обратная цепь рефлексов поднимается выше, переходит в обратную псевдоперистальтику пищевода, с обратными ре­акциями в глотке и ротовой полости, и, наконец, материалы из пищеварительного тракта выкидываются. И для того что­бы вызвать рефлекс дефекации, точно так же один из лучших и самых простых приемов - это раствор сернокислой меди в прямую или толстую кишку. Изучая эти явления, работники Разенкова напали на следующий, чрезвычайно интересный комплекс событий. Если раствор сернокислой меди в пищево­де или желудке почему-нибудь рвоты не успел вызвать, - ну, может быть, раствор слаб был, может быть, центры немножко там угнетены, - и если теперь в прямую кишку ввести серно­кислую медь в ожидании, что здесь должна произойти карти­на дефекации, то дефекации не происходит, а произойдет рвота. Значит, при условии, что центр рвоты подготовлен и на­ходится в состоянии повышенной возбудимости, тот стимул, который по штату должен был вызвать дефекацию, вызовет все-таки рвоту, которая перед тем была подготовлена. Подго­товка слагается в центрах прежними раздражениями, и цент­ры, в состоянии повышенной возбудимости, готовы уже к ре­акции и ждут только хотя бы далекого и неадекватного сти­мула для разрешения. Заметьте, что здесь стимул не только неподходящий, но, я бы сказал, по своему штатному эффекту противоположный, ибо ведь дефекация связана с перисталь­тикой в одну сторону - по направлению к прямой кишке, а рвота связана с перистальтикой в обратную сторону - с ан­типеристальтикой. Тут происходит такое явление, что тот стимул, который должен был бы вызвать перистальтику в сто­рону прямой кишки, теперь вызывает антиперистальтику - эффект обратный, с явным тормозом на дефекационном акте, но зато со стимулированием уже подготовленного в преды­дущее время акта - акта рвоты.

…Каковы более общие признаки, из которых слагается до­минанта? Это, во-первых, повышенная возбудимость, повы­шенная впечатлительность определенной центральной обла­сти к раздражителям. Вот и в тех случаях, с которых я начал, почему это под влиянием раздражения именно центр D в осо­бенности начинает резонировать на текущие раздражения и тем в особенности предопределять ход реакции? Да, очевид­но, потому, что порог его возбудимости, как мы в физиологии привыкли говорить, очень низок. Поэтому приходящий сти­мул, анатомически и не относящийся к данному центру, дохо­дящий до него в порядке диффузной случайной волны, встре­чая в нем наиболее возбудимый, отзывчивый и впечатлительный орган в данный момент, в особенности получает ответ именно в нем. Данный центр первый вступает в работу, и уже тем самым, что он вступил в работу, он предопределил новый ход реакции, которую можно было бы по-старому назвать «аномальной», но о которой мы скажем: нет, - это нормаль­ный доминантный процесс, нормальный в смысле закономер­ности. Очевидно, мы стоим здесь перед подлинной законо­мерностью, которую нужно только уточнить с одной стороны, и потом как можно шире показать ее приложимость и общ­ность последствий.

До сих пор, как видите, я даю вам отдельные факты, вы­рванные то отсюда, то оттуда. У нас нет еще, с этой точки зрения, систематически прослеженного пути через всю цен­тральную работу. Покамест эта задача еще стоит перед нами.

Значит, первый признак - это повышенная возбудимость. Какой второй признак? Очевидно, - способность данного центра при данных условиях достаточно интенсивно, доста­точно продолжительно и стойко накоплять и поддерживать в себе возбуждение, ибо, a priori1 рассуждая, если центру не удастся сохранять при данной конъюнктуре достаточную сте­пень возбуждения, то ведь он и не будет заявлять о себе в до­статочной степени другим центрам, и, стало быть, его возбуж­дение пройдет без особенных последствий для течения других реакций. Значит, способность суммировать, накоплять в себе возбуждение - это второй признак. И третий - способность поддерживать его во времени достаточно стойко, не сбиваясь. Наконец еще, как на четвертый признак я бы указал на доста­точную инерцию, с которой, однажды начавшись в данном центре, возбуждение продолжается далее. Что я разумею под инерцией? Я хочу пояснить это несколько более конкретно на физиологическом примере. У нас в теле типическим явлени­ем оказываются так называемые кеттен-рефлексы, цепные ре­флексы. Под ними мы разумеем такие группы рефлексов, ко­торые тесно связаны между собою в определенном порядке, так что, однажды начав с рефлекса А, мы имеем последова­тельное возбуждение рефлекса В, рефлекса Си т. д. В простей­шем случае эта связь может быть понята так: рефлекс A вызывает определенное мышечное возбуждение; мышечное воз­буждение создает чувствующие стимулы для центров. Отсю­да - новая рефлекторная дуга вступает в работу. Но эта новая рефлекторная дуга одновременно с этим возбуждает свою мускулатуру. Мускулатура эта опять дает для центров сенсор­ные стимулы, - и цепь, однажды сдвинувшись, продолжает­ся далее надолго. Примером этого является рвота, с одной сто­роны, и дефекация, с другой стороны, - прямая и обратная перистальтика. Здесь можно проследить целую цепь рефлек­сов, которые, однажды начавшись, должны идти последова­тельно дальше. Так вот, когда такой цепной рефлекс пошел, его остановить уже трудно. Если вы себе в глотку положите ка­кой-нибудь катышек, совсем даже несъедобный, то - уже поздно, вы его проглотите. Здесь возбуждается цепь рефлек­сов, и положенный предмет непременно окажется в желудке. Только до тех пор, пока этот предмет у вас на языке, вы можете его выплюнуть или проглотить, но раз он уже дошел до места выхода языкоглоточного нерва на слизистую оболочку, то вы его непременно проглотите, - и, повторяю, это - в порядке цепного рефлекса.

…И вот совокупность подобных событий можно назвать в самом деле «физиологической инерцией». Во всех че­тырех случаях, о которых я выше говорил, данный центр очень высоко возбудим, очень легко способен суммировать свои воз­буждения, способен затем стойко их удерживать во времени и, наконец, может передавать свое возбуждение в определен­ном закономерном порядке и поддерживать инерцию однаж­ды начавшихся реакций. Конечно, такой фактор легче всего будет влиять на течение идущих в теле процессов и всего лег­че станет доминантой.

Когда я стал на ту точку зрения, что здесь перед нами не аномалия, но правило, я затем стал думать, что перед нами не только правило, но, вероятно, чрезвычайно важный орган жизнедеятельности центральной нервной системы. Я хочу здесь немножко остановиться на этом понятии «орган».

Обычно с понятием «орган» наша мысль связывает нечто морфологически отлитое, постоянное, с какими-то постоян­ными статическими признаками. Мне кажется, что это совер­шенно не обязательно, и в особенности духу новой науки бы­ло бы свойственно не видеть здесь ничего обязательного. Ор­ганом может служить, по моему убеждению и с моей точки зрения, всякое сочетание сил, могущее привести при прочих равных условиях всякий раз к одинаковым результатам.

Орган - это прежде всего механизм с определенным одно­значным действием. Громадное многообразие морфологиче­ских черт, которое мы открываем в том или ином образовании нашего тела, впервые приобретает значение физиологическо­го органа, после того как открывается значение этих морфоло­гических деталей как рабочих слагающих общей, однозначно определенной физиологической равнодействующей. Значит, именно физиологическая равнодействующая дает комплексу тканей значение органа как механизма.

Было время, когда в самой механике полагали, что необ­ходимо отправляться от статических данных системы, чтобы понять ее динамику. Механика строилась от статики к дина­мике. Первый Гаусс в 1829 г. поставил вопрос о том, не соот­ветствовало ли бы обобщающему духу науки рассматривать, напротив, статику системы как частный и исключительный случай в ее непрестанном движении. Новая наука статику вы­водит из динамики.

Вот и новой физиологии естественно освещать смысл мор­фологических данных из динамики вещества, а не наоборот. Микроскоп ведь застает лишь один момент, искусственно за­фиксированный и вырванный и непрестанно текучей истории, совершавшейся в динамике ткани. Когда в текучей динамике вещества определенное сочетание действующих сил всякий раз дает однозначно определенный рабочий результат, мы и назовем это сочетание действующих сил «органом», произ­водящим данную работу. Ведь еще Декарт, а в XIX ст. Кель­вин допускали в основе вещества вихревое движение. Тогда вихревое движение было бы элементарнейшим механизмом или органом, производящим известные нам свойства веще­ства, в том числе и статические. Всякий раз, как имеется налицо симптомокомплекс доминанты, имеется и предопре­деленный ею вектор поведения. И ее естественно назвать «органом поведения», хотя она и подвижна, как вихревое движение Декарта.

Определение понятия «орган» как, я бы сказал, динами­ческого, подвижного деятеля или рабочего сочетания сил, я думаю, для физиолога чрезвычайно ценно. И с этой точки зрения можно сказать, что симптомокомплекс, который я вам описал, - это своеобразное рабочее сочетание тормозов и воз­буждений, причем текущие раздражения только подкрепляют имеющийся тормоз и углубляют имеющееся возбуждение, т. е., иными словами, помогают, подкрепляют, поддержива­ют ту обстановку, что уже и без того подготовлена в центрах. И его всего естественнее назвать таким подвижным физио­логическим органом нервной системы, играющим важную роль в ее способе работы. Это тем более, мне кажется, можно сделать, что теперь мы знаем, что в специальных эксперимен­тальных условиях и в спинном мозгу можно вызвать подоб­ное доминантное явление. Если мы будем фармакологически вызывать усиленную возбудимость определенного центра, точно так же и спинной мозг будет особенно отзывчив той своей стороной, где подготовлена доминанта.

…Кстати, откуда я заимствовал этот термин - «доминан­та»? Это кое-кого интриговало: почему так назвал, имел ли основание так назвать? Назвать, конечно, всячески можно, и это довольно угрюмый вопрос: почему назвали Неву - Не­вой? Почему так? Можно было назвать иначе или не назы­вать, и так далее. В данном случае лишь бы название доста­точно ярко отмечало данный порядок явлений. Я думаю, что и того, что я здесь излагал, уже достаточно, чтобы считать, что «доминанта» - подходящее название. Но побудителем назвать это явление именно так - послужил для меня слу­чайно привлекший мое внимание термин из книги Рихарда Авенариуса «Критика чистого опыта». Во II томе этой книги вы встречаете чрезвычайно интересные указания на то, что иногда один иннервационный ряд при определенных услови­ях может совершенно изменять порядок явлений в другом, параллельно идущем иннервационном ряде, и изменять так, что этот первый будет как бы питаться теми импульсами, ко­торые обычно вызывают второй иннервационный ряд; а вто­рой иннервационный ряд, которому на эти импульсы пола­галось бы реагировать, осуществляться при этом не будет. Когда я прочел это, я не мог не сказать, что здесь отмечается именно то, чем я был занят. И я, не задумываясь, назвал свои явления так, как назвал Авенариус. Надо сказать, что для нас, физиологов, Авенариус чрезвычайно интересен. Это - тео­ретик знания, воспитанный физиологической лабораторией, ученик Карла Людвига. Можно сказать (и где-то он сам об этом мимоходом говорит), что общий характер его мышле­ния, в сущности говоря, воспитан впечатлениями, жившими в лаборатории Карла Людвига. Но, к сожалению, это пред­ставление о доминанте у Авенариуса имеет все-таки такой характер, что, дескать, вот какие бывают курьезы в мозговой работе. Все-таки и для него - это нечто исключительное, не­что отходящее от нормы. Недаром изложение доминанты за­терялось у него где-то во II томе. Я, со своей стороны, еще раз и еще раз хочу подчеркнуть, что, по-моему, перед нами не нечто, исключительное, не частность, тем более не аномалия, а нечто постоянное и характерное для нормальной работы нервных центров. Между прочим, Авенариус приводит не­сколько примеров из литературы и очень характерно подчер­кивает признаки доминанты, с которыми нельзя не согла­ситься, с нашей точки зрения. Доминанта, с его точки зрения, - это преобразователь текущей реакции, фактор, направляю­щий поведение животного в данных условиях, а затем, как он характерно выражается, подстерегатель, подстерегателъ им­пульсов и раздражителей со стороны. Что он разумеет под этим? Маленький пример здесь надо привести. Вот всякий раз, как вы заняты очень большой и тяжелой проблемой, ваша сис­тема С (как он называет центральную систему) напряжена, ждет поводов для того, чтобы разрядиться, и она подстерегает такие стимулы со стороны, которые могли бы фактически по­мочь разрешиться той проблеме, которая назрела и которую разрешить вы до сих пор не могли. Очень интересная характе­ристика, которая как раз подчеркивает чрезвычайную возбу­димость, склонность в это время реагировать, может быть, на не очень подходящие стимулы, но в определенную сторону, и подбирать из этих подходящих стимулов те, которые в осо­бенности, счастливым образом, связаны с данным направле­нием реакции, которые особенно для нее необходимы, род­ственны, адекватны, - назовите, как угодно. Авенариус дает здесь (эта книга выпущена в 1888-1890 гг.) намек и на то, что в пределах высших этажей центральной нервной системы по­добный доминантный процесс может являться прогрессив­ным фактором, обогащающим нервную систему новыми осве-домлениями, т. е. тем, что после И. П. Павлова мы теперь на­звали бы подпочвой для образования временных связей, для вылавливания новых и новых поводов из среды, для увязыва­ния новых поводов с ранее протекавшими реакциями. Как будто это и есть та нервно-соматическая подпочва, которая лежит в основе образования новых рефлексов, новых связей, т. е. условных рефлексов? Но это, с моей стороны, только, ко­нечно, предположение. Могу сказать: если бы я стал, со своей стороны, писать теорию опыта, то доминанта у меня не затеря­лась бы в гуще второго тома, но я начал бы с нее, тогда как Авенариус начинает со схемы Геринга. (Есть громадное затруднение для того, чтобы отожествить механизм доми­нанты, как я его понимаю, с механизмом, который приходится предпола­гать в основе условной связи И. П. Павлова. Я говорил об этом в работе «О состоянии возбуждения в доминанте»)

Я думаю, что все, что я до сих пор говорил о доминанте, производит такое впечатление: да ведь здесь организм мы­слится как некая единица, реагирующая целиком как инте­гральное целое. Это уже не агрегат более или менее случайно связавшихся в пачку рефлекторных дуг, а это - единица, спо­собная на текущие раздражители действовать целиком. Но возможно также, что и каждый отдельный орган нашего тела, поскольку он может рассматриваться как более или менее замкнутое однородное целое, мог бы дать основание для обра­зования чего-то подобного тем явлениям, которые я описывал.

…Надо сказать, что в 1903-1904 гг. Мак-Дугалл, психофизиолог в Оксфорде, раз­вил представление о механизме внимания, т. е. о физиоло­гической подпочве акта внимания, с известной точки зрения близкое к тому, что мы видели здесь в доминантных явлени­ях, и в то же время противоположное моим пониманиям до­минанты, поскольку оксфордский автор слишком поспешно натягивал нервные реакции на схему наименьшего сопротив­ления. Вопрос несравненно более сложен и деликатен, чем кажется на первый взгляд. Мак Дугалл представлял себе де­ло таким образом: между сенсорной и моторной половинами Центральной нервной системы, дескать, всегда имеется со­противление. Благодаря этому сопротивлению в сенсорной половине накопляется какой-то нервный потенциал. Надо сказать, что неврологи - не во гнев им будь сказано - ужас­но полюбили с важным видом говорить о нервном потенци­але, нервной энергии и т. д. Все это получается внешне очень учено, но когда с недостаточной критикой пробуют приме­нять совершенно точные понятия о потенциале и энергии, то добра не выходит, потому что к ним безнаказанно подхо­дить нельзя. Это совершенно четкие, точные, математиче­ские понятия, и когда с некоторой легкостью пробуют при­ложить их в областях, количественно еще не разобранных, получаются утверждения не слишком полновесные.

Так вот, Мак-Дугалл начал себе рисовать, что накопляется какой-то нервный потенциал, потому что нервной энергии де­ваться некуда, потому что из сенсорной половины в моторную ей не пробраться; но вот под влиянием раздражения в одном месте получается место наименьшего сопротивления, дыр­ка что ли, между сенсорной и моторной половинами; сюда и устремляется весь потенциал, тут и получается односторон­нее возбуждение, а так как потенциал разряжается сюда, то во всех прочих местах нервной энергии не будет, и там реакции будут заторможены. В результате - односторонняя устрем­ленность возбуждения в одну сторону, одностороннее стека-ние нервной энергии и отсутствие ее в полях торможения.

Вы чувствуете, что это попытка схематически подойти к явлениям этого рода с точки зрения законов Пуазейля или Ома, с точки зрения наименьшего сопротивления и наимень­шего действия. Что касается меня, то из всего изложенного вы видите, что для моего понимания доминанты дело обсто­ит не так. Доминирующий центр может зареагировать совсем независимо от каких-нибудь наименьших сопротивлений в афферентных в отношении его путях: он зареагирует на данный текущий раздражитель просто потому, что его возбу­димость в данный момент очень велика. Вот, допустим, у нас здесь станция отправления А, от которой вы посылаете им­пульсы, способные диффузно иррадиировать по нервной сети. В обычных условиях путь «наименьшего сопротивления», т. е. ближайшая анатомическая связь, увязывает эту станцию отправления с совершенно определенной станцией назначе­ния S, значит, проще всего эта станция и должна реагировать в первую голову; но я говорю, что если рядом имеется стан­ция, соответствующая центру D, которая обладает чрезвы­чайно повышенной возбудимостью, способностью особенно бурно суммировать возбуждение, стойко его удерживать и инертно продолжать, то она, эта станция, тоже зареагирует на ваше раздражение, хотя бы ближайшей, упрощенной нерв­ной связи здесь и не было. А раз D зареагирует в силу своей высокой возбудимости, то, в силу своей способности копить возбуждение, он будет, в меру своего возбуждения, транс­формировать текущие реакции центра S, и тогда, к удивле­нию своему, вы начинаете видеть в S вместо ожидаемого воз­буждения, торможение, изменение ритмов и т. д.

Вы видите, что для принципа доминанты нет никакой необ­ходимости толковать получающиеся эффекты столь упрощен­но, по схеме наименьшего сопротивления. То, что я сейчас нарисовал вам, сразу открывает возможность понять и то, по­чему, на первый взгляд, столь заманчивое правило - «уравно­вешенная нервная система действует в направлении наимень­шего сопротивления» - фактически постоянно нарушается и, к нашему счастью, поведение может быть направлено в сто­рону наибольшего сопротивления, когда это нужно. Фактиче­ски окончательная реакция будет идти не с расчетом непре­менно на минимум действия организма, а с расчетом использо­вать с той или иной полнотой те потенциалы, которые может развить станция назначения с ее рабочими эффекторами в мускулатуре в однажды начавшейся работе по заданному вектору.

…В условиях нормального взаимоотношения со своей сре­дой организм связан с нею интимнейшим образом: чем боль­ше он работает, тем больше он тащит на себе энергии из сре­ды, забирает и вовлекает ее в свои процессы; тогда понятно, что как раз более сильный деятель, с мощной работой цент­ральной нервной системы и всей аппаратуры, которая от нее зависит, способен за свою жизнь забрать и переработать боль­шую сумму энергии из среды и вовлечь ее в сферу своей рабо­ты для того, чтобы дать в сумме мощный рабочий результат и длительные рабочие последствия, которые на долгое время заставят вспоминать эту центральную нервную систему и эту индивидуальность, когда ее самой более уже не будет...

…Я еще раз скажу: если бы только организм принципиально пользовался своими рефлекторными дугами только для того, чтобы как-нибудь подальше быть от влияний среды и при первой воз­можности от них отбояриваться, то совершенно ясно, что он действительно постепенно редуцировал бы свою рефлектор­ную работу и прежде всего свою высшую рецепторную сис­тему и постепенно превратился бы в сидячую, по возможности, паразитную форму. Очевидно, что в общем и целом прин­цип Ле Шателье, принцип наименьшего действия, сам по себе вел бы организм к редукции, но не к развитию и экспан­сии. Если мы будем сравнивать центры высших этажей с обык­новенными спинальными центрами, то как еще можно образ­но характеризовать их особенность? Они - дальнозоркие центры, центры, связанные с рецепторами на расстоянии, с глазами, с ушами; они прежде всего, как выражается Шеррингтон, - «предметные рецепторы», намечающие для пове­дения организма предмет в среде с тем, чтобы организм реа­гировал на него задолго до контактного соприкосновения с ним.

…Еще раз, возвращаясь к принципу наименьшего действия в поведении человека, так часто можно слышать и чувство­вать горький упрек: что ж, перед ним открыта дорога, все достижения перед ним, чего же он не идет, почему уклоняет­ся и чего еще ждет? С точки зрения ближайших и контакт­ных рецепторов, в самом деле, чего же ждать, когда перед вами путь наименьшего сопротивления, когда все дается в ру­ки? Но вот высшие, эти наиболее дальнозоркие в простран­стве и времени (в хронотопе) этажи предупреждают: очень возможно, что этот путь наименьшего сопротивления приве­дет к весьма большим бедствиям для того, кто тебе дороже всего; они останавливают, тормозят, вступают, может быть, в весьма тяжелую борьбу, в конфликт с низшими центрами и, очевидно, далеко уклоняют поведение от пути наименьшего действия. То, что я сейчас вам сказал, начертил на моей схеме-это ведь общее место в работе центральной нервной системы. И вот высшие этажи, эти наиболее дальнозоркие и наиболее ориентирующие нас в хронотопе органы, предви­дят предстаящую реальность задолго, у больших людей они могут предвидеть в истории за сотни лет, ибо хронотоп гения чрезвычайно обширен, и именно гениальные деятели в своем индивидуальном поведении для себя чаще всего идут по пути наибольшего сопротивления, для того, впрочем, чтобы до-стичь намеченного предмета наилучшим способом и открыть другим это достижение с наименьшей затратой сил. Нервная система отнюдь не начинает с наименьшего действия как заданного даром, она приходит к нему как к достижению, в кон­це. Наименьшее действие, когда оно задано с самого начала, приводит только к редукции и упадку; а когда оно достига­ется в конце, то только для того чтобы началась новая теку­щая Деятельность, новая задача, новая борьба с сопротивлени­ями. Все дело в том, насколько мощна та доминанта, которая владеет поведением, насколько она преобладает над отрица­тельней тенденцией к покою, к самоудовлетворению, к по­душке. С общебиологической точки зрения мы понимаем, что доминанты с их экспансией и влекли к упражнению, к обогащеию организма новыми возможностями, они и лежат в ocнове образования новых рефлексов.

Попутно в связи с этим сделаем несколько сопоставлений. Мы видели, что доминанта - подвижной орган, который принципиально не несет в себе обязательства наименьшего дейсвия, и в этом смысле доминанта никак не может быть отождествима с инстинктом, как мы обыкновенно этот тер­мин понимаем. Бывает иногда опасно пользоваться избиты­ми терминами, потому что уж очень много на них навязло, по мере того как они употреблялись. Можно сказать, что эти старинные термины слишком захватаны руками. Но об инстинктах приходится говорить, ибо о них еще говорят другие, и им иногда приписывают значение чуть ли не исключитель­ных определителей поведения.

Если бы инстинкты были главными определителями пове­дений человека, это значило бы, что доминанта и инстинкт - одно и то же. Для того чтобы сколько-нибудь уточнить понятие инстинкта, физиологи пробуют их сосчитать и приходят к тому что инстинктивных факторов поведения, к счастью, не много - около 6 или 7. Выступает на сцену принцип классификации, это своего рода наименьшее действие формальной огики, и подбирают минимум отдельных инстинктов, которые не сводились бы друг на друга, были более или менее ясно обособлены один от другого, например: пищевой, половой, исследовательский, мочеиспускательный и т. п. Если бы мы стали на этот путь, путь абстрактного упрощения в понима­нии определителей поведения, то опять дело сводилось бы к тому, что поведение всегда предопределено направлени­ем наименьшего сопротивления. Инстинкт - это то, что идет так же легко, на мази, как все прирожденные рефлексы, среднемозговые и спинальные. По Джемсу Селли, вся разница лишь в том, что инстинктивный акт, идущий сам собою, без вынуждения, вовлекает в работу высшие органы чувств.

…Я полагаю, что с ше­стеркой или семеркой инстинктов в руках мы не сможем раз­обраться в конкретных поступках, не сможем конкретно предсказывать поступки нормального человека, каждого из нас, - я уже не говорю о поведении и поступках большого исторического деятеля. Ведь понять закономерности поведе­ния - значит уметь детерминировать и предсказать его. Если вместо изучения конкретных доминант, которых у человека может быть многое множество, мы будем исходить из аб­страктной схемочки о нескольких инстинктах, мы не скажем физиологически ничего содержательного о поведении Нью­тона в его изысканиях. В конце концов не прирожденное на­следие рефлексов и инстинктов, но борьба текущих конкрет­ных доминант с унаследованным и привычным поведением приводит к оплодотворению всей работы, к поднятию до­стижений высшей центральной нервной системы. И с этого момента уже не инстинкты будут иметь для нас значение конкретных определителей поведения, а как раз те новые надстройки, которые будут над ними возникать при столкновении с текущими доминантами, ибо эти надстройки будут действительно объективными достижениями, способными конкретно предопределять дальнейшее поведение. Если вер­но, что Петрарка и Данте перестали бы творить свои песни если бы они достигли своих возлюбленных, как соловей за­молкает среди лета, то для человечества было неизмеримо более объективным достижением, что «инстинкт отработал» так творчески, как он отработал у Петрарки и Данте. Теперь уже песни Петрарки и Данте стали определителями поведе­ния для дальнейшего человечества.

Конечно, лишь предвзятость сказывается и в том, что из фонда инстинктов как определителей поведения, унаследуемых родом, исключаются инстинкты пространства, времени, счисления, симметрии, с другой стороны - инстинкт соци­альный. И у нас нет несомненных доказательств того, что фонд инстинктов постоянен и неизменен. Я дерзаю думать, что за всеми этими исканиями опереться на инстинкты, как на не­зыблемую почву, скрывается старинная тенденция видеть в «la Nature» нечто благостно незыблемое, а высшую муд­рость поведения полагать в «laissez faire - laissez passer» (позволяйте делать, позволяйте идти :подразумевается: что хочется и куда хочется - фр.).

Это всего лишь доминанты, которыми жил Ж.-Ж. Руссо. В известном смысле можно сказать, что вся задача человече­ской культуры и человеческого самовоспитания и воспита­ния - в создании новых инстинктов, т. е. в создании из очень трудно дающихся вначале новых выработок и навыков таких рефлексов, которые бы шли с легкостью и силой инстинктов.

Всего лучше, быть может, последовать за И. П. Павловым, который в своем докладе в Америке с таким тактом попросту не поднимал вопроса об инстинктах как таковых, отдельно от рефлексов, а говорил: «instincts or reflexes» («инстинкты или рефлексы»). Совершенно верно, ничего другого как рефлекс понятие инстинкта в себе не заключает. Это очень хорошо и отшлифованно идущий рабочий акт нервных центров, который в первое время, покамест он внове и еще не выработан, может даваться со страшным трудом, может быть, иногда стоит жизни; вторично из этого столь трудного прежде акта наступает все более и более гладкий, экономный, скользя­щий, незаметно идущий для нас рефлекс. Вот с этой точки зрения я полагаю, что конкретные определители поведения доминанты отнюдь не составляют какого-нибудь незыблемо­го и постоянного фонда, они - расширяющееся достояние человека. С другой стороны, дело упражнений именно и за­ключается в том, что трудно дающийся новый пробный акт, новая выработка постепенно превращается в более и более экономно работающий аппарат. Лишь как о вторичном, по­степенном достижении можно говорить о прогрессирующей экономике каждой отдельной центральной функции, но она не есть нечто, данное с самого начала как роковое последствие наименьшего действия; это - достижение, дающееся, может быть, многими годами, может быть, иногда недостижимое в течение целой жизни.

С той точки зрения, которую я излагал, симптомокомплекс доминанты заключается в том, что определенная централь­ная группа, в данный момент особенно впечатлительная и воз­будимая, в первую голову принимает на себя текущие им­пульсы, но это связано с торможениями в других централь­ных областях, т. е. с угнетением специфических рефлексов на адекватные раздражители в других центральных областях, и тогда множество данных из среды, которые должны были бы вызвать соответствующие рефлексы, если бы пришли к нам в другое время, остаются теперь без прежнего эффек­та, а лишь усиливают текущую доминанту (действуют в руку текущего поведения). Это и есть физиологическая, активная основа того, что мы у себя, в своем внутреннем хозяйстве, называем абстракцией, отбором одних частей раздражающей нас среды и игнорированием целого ряда других областей. За абстракцией, казалось бы, такой спокойной и беспристра­стной функцией ума, всегда кроется определенная направ­ленность поведения мысли и деятельности. Каждый раз, когда я заговариваю об абстракции, я вспоминаю красивую картину, которую по этому поводу когда-то нарисовал Уильям Джеймс. Он выступал в одном обществе с докладом, и, остановившись на опросе о том, что такое аб­стракция, насколько она постоянный сопроводительный мо­мент для нашего внутреннего мозгового хозяйства, он сказал: «Вот в этот самый момент, что я с вами сейчас говорю, а вы меня слушаете, над рекой Амазонкой пролетают стаи чаек. Это реальность, которую мы сейчас, однако, не принимаем в расчет, ибо она нам сейчас неинтересна». Несомненные компоненты сейчас протекающей живой реальности так или иначе сейчас не учитываются нами потому, говорим мы, что не думаем о них, потому, скажем мы сейчас, что главенствую­щая сфера возбуждений, векторы текущей нашей деятельно­сти устремлены на определенную, ограниченную группу фак­тов. И мы несем на себе все последствия одностороннего по­ведения, мы ответственны за свои абстракции в более или менее близком будущем.

Тем самым, что я настроен действовать в определенную сторону и работа моего рефлекторного аппарата поляризова­на в определенном направлении, во мне угнетены и трансфор­мированы рефлексы на многие текущие явления, на которые я реагировал бы совсем иначе в других, более уравновешен­ных условиях. И чем исключительнее направлена и поляри­зована моя нервная система, тем более сужена та сфера, ко­торою определяется моя текущая деятельность, и тем обшир­нее область реальности, на которую я реагирую угнетенно и трансформированно по сравнению с состоянием более или менее безразличного равновесия. Каждую минуту нашей дея­тельности огромные области живой и неповторимой реаль­ности проскакивают мимо нас только потому, что доминан­ты наши направлены в другую сторону. В этом смысле наши доминанты стоят между нами и реальностью. Общий коло­рит, под которым рисуются нам мир и люди, в чрезвычайной степени определяется тем, каковы наши доминанты и како­вы мы сами. Спокойному и очень уравновешенному кабинет­ному ученому, вполне удовлетворенному в своей изолиро­ванности, мир рисуется как спокойное гармоническое тече­ние или, еще лучше, как кристалл в его бесконечном покое, а люди, вероятно, надоедливыми и несведущими хлопотунами, которые существуют для того только, чтобы нарушать этот вожделенный покой. Делец, все равно научный или бир­жевой, заранее видит в мире и истории всего лишь специаль­но предоставленную среду для операций sans gene (без стеснения, бесцеремонно, развязно- фр.), а людей разделяет в общем на умных, с которыми предстоит бороть­ся и на простачков, которыми предстоит пользоваться. Все это абстракции, предопределенные доминантами, и, как ви­дите, все они более или менее ответственны. Ответственны они потому, что человеческая индивидуальность, если ее сча­стливым образом не поправит жизненное потрясение или встреченное другое человеческое лицо, склонна впадать в весь­ма опасный круг: по своему поведению и своим доминантам строить себе абстрактную теорию, чтобы оправдать и подкре­пить ею свои же доминанты и поведение. «Если бы на цветы да не морозы?..»

Доминанта всегда одностороння, и тем более, чем более она выражена. Вот почему в истории науки столь типичное явление, что абстрактные теории периодически сменяют одна другую, возвращаясь опять к тем путям, которые были поки­нуты, казалось, навсегда. Чем более абстрактна руководящая точка зрения в данный момент, который мы переживаем, тем большие области конкретной реальности она перестает учи­тывать в их живом значении и тем более данных для того, чтобы теперь же скрыто подготовлялась другая, может быть, прямо противоположная, теоретическая установка, обречен­ная в своей абстрактности на ту же судьбу. Вспомним харак­терную периодику противоположных точек зрения в учении о животном электричестве или в воззрениях на природу рас­творов. Две противоположные абстракции соотносительны, и они вызывают одна другую.

Вот в таких периодических колебаниях доминанты можно было бы усматривать признак устойчивого равновесия в ее природе, а стало быть, и применимость к ней принципа Ле Ша-телье. Тогда, по примеру Маха, можно было бы сводить и раз­витие научной теории на принцип наименьшего действия. Но Планк, конечно, совершенно прав, когда говорил, что принцип наименьшего действия растекается здесь в неопределен­ность, ровно ничего предсказать не может, ибо всякая науч­ная теория при некотором остроумии может быть объявлена post factum, как построенная на схеме наименьшего действия

…Наиболее изобилующий жизнью тип - это человек, от­крытый своим вниманием к текущей реальности, заранее гото­вый принять действительность, какова она есть, увлеченный искатель истины, который не цепляется за первоначально избранные координатные оси, понимая их относительность, и до конца, до последнего момента, не останавливается на тех сложениях, на которых, казалось бы, с экономической стороны можно было бы уже успокоиться, а идет все дальше и дальше, назойливо учитывая недооцененные детали, с готовностью ради этих деталей, может быть, радикально изменить свой первоначальный путь. Вот опять доминанта, хотелось бы сказать - доминанта юности, в которой еще нет ничего подвергнувшегося склерозу и омертвению, а жизнь широка и целиком открыта к тому, что впереди.

Итак, доминанты могут быть чрезвычайно различны и по конкретным условиям возникновения и по окончательным векторам. Достижения, которые они приносят, тоже могут быть чрезвычайно различны по своей ценности и по богат­ству результатов. Это и маховые колеса нашей машины, по­могающие сцепить и организовать опыт в единое целое, но это же и навязчивая идея, предрассудок поведения. Один и тот же фактор дробит стекло, кует булат. Здесь все зависит от относительной величины возбудимости центров и от отно­сительной способности их суммировать возбуждение. Если жизнь сильного и одаренного человека характеризуется высокодеятельной и подвижной доминантностью, то ведь и неподвижная «idee fixe» (навязчивая идея -лат.) склеротического старика - тоже доминанта, и бредовое гнездо гебефреника - тоже доминанта. Доминанта как общая формула еще ничего не обещает. Нуж­но знать ее содержание и конкретные условия ее возникно­вения. Как общая формула доминанта говорит лишь то, что и из самых умных вещей глупец извлечет повод для продол­жения глупостей и из самых неблагоприятных условий ум­ный извлечет умное.

Человек склонен к тому, чтобы из своего поведения стро­ить философию. Это для того чтобы оправдать свое поведе­ние себе самому и другим. Еще и гебефреник попытается, наверное, как-нибудь обосновать вам свой бред. Аутист и схо­ласт будут обосновывать свое поведение на тех или иных общих посылках. Трагизм человека в том, что у него нет ни­какого портативного, удобного и сподручного «критерия ис­тины», кроме реальной проверки своих ожиданий в прямом столкновении с конкретной действительностью. Каждый из нас с вами в своих исканиях - всегда носитель проб, проек­тов, попыток, ожиданий, более или менее далеко уходящих в пространстве времени. Но всегда мы остаемся при этом в положении экспериментатора, пробующего, так ли это в действительности, как он проектировал. Может быть, вы усмотрите трагизм именно в том, что подлинный в своей показательности критерий истины приходит слишком поздно, тогда, когда мы чувствуем уже на своей коже, в самый последний момент, ошибочность первоначального пути: то, что мы из­дали принимали за плачущего ребенка, оказывается вблизи тоскующим крокодилом.

Тот путь, на котором мы строили свои проекты и предви­дения, так часто оказывается в конце не таким, каким мы его предполагали. Если мы вспомним, что у более сильных из нас глубина хронотопа может быть чрезвычайно обширной, рай­оны проектирования во времени чрезвычайно длинными, то вы поймете, как велики могут быть именно у большого чело­века ошибки. В сущности говоря, во всех случаях перед нами такое же положение, как и у экспериментатора в лаборато­рии, только несравненно более ответственное. Эксперимен­татор строит проект, ставит вопрос природе - так или не так, и природа в довольно скором времени ему отвечает, соответ­ствуют ли вещам строившиеся предположения. Но вот в чем действительный трагизм: как раз в наиболее дорогих наших проектах и предположениях, которые определяют самое важ­ное и драгоценное, фактическая проверка доминанты и век­торов нашего поведения отставлена от нас далеко, и нам при­ходится исключительно на свой риск и ответственность брать то, что для нас дороже всего.

Таково положение, ничего с этим не поделаешь. Впрочем, может быть, здесь и хорошая сторона, ибо опять-таки, если бы человек успокоился, хотя бы в далеком будущем, то, ве­роятно, с этого момента последовали бы все отрицательные последствия физиологического покоя, т. е. прекратилось бы развитие, прекратилось бы движение вперед. С этой стороны, идеальный пункт покоя и совершенного удовлетворения остается здесь только фикцией. У нас нет решительно никаких оснований к тому, чтобы думать, что реальность и истина станут когда-нибудь подушкою для успокоения. Подушкою для успокоения норовит быть каждая из теорий, но благодетельное столкновение с реальностью опять и опять будит засыпающую жизнь. Наша организация принципиально рас­считана на постоянное движение, на динамику, на постоян­ные пробы и построение проектов, а также на постоянную проверку, разочарование и ошибки. И, с этой точки зрения можно сказать, что ошибка составляет вполне нормальное место именно в высшей нервной деятельности. «Волков бо­яться, в лес не ходить».

Напоследок я остановлюсь, с тем чтобы опять вернуться к мотивам, идущим из нашей лаборатории, на следующем. Я сказал вначале, что для нашей лаборатории процесс воз­буждения самым интимным и непосредственным образом связан с процессом торможения, т. е. один и тот же рефлекс, протекающий на наших глазах при тех же раздражениях, толь­ко несколько учащенных или усиленных, а также при изме­нившихся условиях лабильности в центрах, может перейти в явления тормоза в этих же самых центрах. Это то, что но­сит название «физиологического пессимума», исходя из ко­торого Н. Е. Введенский развивал теорию парабиоза. С этой точки зрения нужно ожидать, что возбуждение в доминант­ном очаге, перешагнув через известный максимум, тем самым предопределено перейти в свою противоположность, т. е. за­тормозиться. Значит, если вы хотите поддерживать опре­деленный вектор поведения, определенную деятельность на одной и той же степени, вы должны все время в высшей сте­пени тонко учитывать изменяющуюся конъюнктуру в раз­дражителях и в центрах, степень возбудимости доминирую­щего центра, отношение ее к возбудимости соседних центров, отсюда возможность или невозможность выявления доми­нантных очагов и, соответственно с этим, рассчитывать час­тоты и силы тех раздражений, которые продолжают вноситься в центры. Если вы хотите поддерживать один и тот же век­тор на одной и той же высоте, нужно все время, я бы выра­зился, воспитывать данную доминанту, тщательным обра­зом обихаживать ее, следить за тем, чтобы она не перевоз­буждалась, не перешагнула известной величины, а все время соответствовала бы текущим условиям в центрах, с одной стороны, и в окружающей обстановке - с другой.

И опять-таки позвольте вернуться здесь на минуту к больному вопросу. Нужно ли было бы говорить о воспитании и обихаживании доминант, если бы поведение совершалось самого начала и обязательно по принципу наименьшего действия, если бы все в нашем поведении так просто и гладко шло? Нужно ли было бы, если бы все сводилось к налич­ным инстинктам, как к норме, еще взывать к принципу наи­меньшего действия? Ведь он был бы дан уже заранее. Раз мы видим, как бережно приходится обихаживать текущие векто­ры поведения, как малейшая неосторожность, уже незначи­тельное усиление тех же факторов, которые до сих пор их поддерживали, могут их сорвать, то ясное дело, что в вопро­се об организации поведения дело не может ограничиться принятием того, что идет само собой, но требуется вмеша­тельство принуждения, дисциплины, нарочитой установки на переделку своего поведения и себя самого. Данное ожида­ет от нас не пассивного принятия, но ревнивого искания того, что должно быть. Мы - не наблюдатели, а участники бытия. Наше поведение - труд.

Я думаю, со своей стороны, что одна из самых трудных, на первый взгляд, пожалуй, и недостижимых в чистом виде до­минант, которые нам придется воспитать в себе, заключает­ся в том, чтобы уметь подходить к встречным людям по воз­можности без абстракции, по возможности уметь слышать каждого человека, взять его во всей его конкретности неза­висимо от своих теорий, предубеждений и предвзятостей. Нужно стать однажды на этот путь, поставить его решитель­но своей задачей, я бы теперь сказал, переключиться на эту определенную доминанту, а затем неуклонно воспитывать ее в себе, чтобы это пошло хоть в отдаленном будущем сравни­тельно гладко и легко; это совершенно необходимая гряду­щая задача человечества, в этом нельзя сомневаться. Человек ежечасно стоит на рубеже между своей теоретической аб­стракцией и вновь притекающей реальностью, - реально­стью природы, во-первых, реальными человеческими лицами, во-вторых. Так вот, - уметь не задерживаться на своей аб­стракции и во всякое время быть готовым предпочесть ей живую реальность, уметь конкретно подойти к каждому отдельному человеку, уметь войти в его скорлупу, зажить его жизнью, понять его точки отправления, которые его опреде­ляют, понять его доминанты, стать на его точку зрения - вот задача. ..Ибо ведь только в меру того, насколько каждый на нас преодолевает самого себя и свой индивидуализм, самоупор на себя, ему открывается лицо другого. И с этого момента, как открывается лицо дру­гого, сам человек впервые заслуживает, чтобы о нем загово­рили как о лице.