И КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН

Игра (как детская игра) расположена в начале линии жизни, любовь — на ее вершине, смерть — в конце. Так «датируют» обычно люди проявление основных феноменов своего сущес­твования. Такой «естественный» подход упускает из виду то, что эти феномены захватывают человека всецело: поэтому смерть — не просто «событие», но и «бытийное» постижение человеком своей смертности. Осуществленное позитивистской социологией изгнание темы смерти из понятия социального, т.е. перевод конечности отдельного человека в бесконечность социального, закрыло целое направление в понимании чело­века и его существования. Между тем отношение к смерти определяет формы всех религиозных культов, входит в содер­жание многих философских доктрин, является предметом крупных научных направлений в психологии, психиатрии, антропологии и демографии. В рамках же феноменологической социологии смерть понимается как одна из пяти основных экзистенциальных констант, определяющих линию существо­вания человека в социальной среде (труд, любовь, доминация, игра и смерть).

Соотнося смерть и культуру, мы можем сказать, что смерть есть природный, внекультурный феномен, поэтому в самой культуре такая внеположенность воспринимается в ауре непос­тижимой загадочности, а ее трагизм для отдельной личности начинает ощущаться лишь в связи с обострением чувства личного бытия, осознания ею себя как неповторимого сущес­тва.

Это утверждение основано на данных, добытых с помощью исторического метода. В Древнем Египте вопрос о смерти и отношении к ней решался по видимости просто: земная жизнь человека представлялась как подготовка к загробному бытию. В социальной жизни господствовал культ мертвых (построение и украшение величественных гробниц, огромных пирамид, возникновение и расцвет искусства бальзамирования).

На Востоке (Япония) существовал культ предков, в осно­вании которого лежала убежденность людей в том, что человек продолжает свою жизнь в потомках и умирает окончательно лишь тогда, когда его род прервется. В Индии массовое сознание пронизывала и пронизывает и поныне идея пере­воплощения душ — сансара. Для исповедующих эту идею реальный мир — временный мир, более того, иллюзорный мир, а реальность — в потустороннем существовании. У каждого человека — своя карма (судьба), но ее можно улучшать или ухудшать своей жизнью. Поэтому достойное завершение жизни воспринимается как духовное возвышение, а не трагедия[162].

Позже в истории в связи с постепенным ослаблением родственных и общинных связей культ предков держится уже не на живом чувстве, а на традиции, поддерживаемой как культурная норма, трагизм же смерти начинает переживаться как личная трагедия. Именно на этом этапе развития исто­рического человека появились новые религии (буддизм, зоро­астризм, иудаизм, даосизм — 7—4 вв. до н. э.). На основе исторически возникшего личностного самосознания и ощуще­ния трагизма в этих религиях смерть как бы вносится в поле культуры и превращается в судьбу реального человека, вектор которой устремлен в противоположном от смерти направлении (попытки избежать смерти в рамках «отпущенного» человеку срока жизни). В шумерской погребальной песне (ок. 1700 до н. э.) тема судьбы непосредственно связана с темой смерти: «Воистину, смерть — это божья милость, место, где определяют судьбы!»[163].

В Древней Греции Сократ и Платон считали, что «те, кто подлинно предан философии, заняты, по сути вещей, только одним — умиранием и смертью». Душа и тело, по Платону (эта идея восходит к пифагорейцам), принадлежат разным мирам, душа после смерти освобождается от темницы тела и возвращается в мир идей. Учение Сократа, Платона и Арис­тотеля о бессмертии души смягчает трагизм смерти.

В мировых религиях, возникших позже, появляются уже и тема ответственности человека за поступки в земной жизни, и тема спасения — после смерти душа попадает в рай или ад в зависимости от деяний личности, поэтому можно сказать, что страх человека перед смертью религиями используется в качестве регулятора земной жизни. Так, используя принцип взаимного воздаяния между человеком и Судьей (Богом), мировые религии заложили основы ценностно-нормативных координат поведения человека, носящих универсальный харак­тер.

В эпоху Возрождения и Просвещения акцент в вопросе о смерти начинает переноситься из сферы веры в область разума и материалистического понимания. Так, Спиноза считал, что «человек свободный ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его мудрость состоит в размышлении не о смерти, а о жизни»[164].

В XIX столетии Ницше посредством понятия сверхчеловека определяет судьбу человека как горизонт человеческого бытия, как выражение вечно искомой формы его существования, т.е. недостижимого идеала. Отсюда, по Ницше, есть два уровня самоотождествления человека — с наличным Я (ориентиро­ванным на «здесь и теперь») и с полным Я, т.е. возвращением к своей судьбе. Человеческую духовность можно рассматривать именно как это возвращение — понятно, что перед смертью люди задумываются о смысле своего существования, начинают видеть новые горизонты сознания, что позволяет преодолеть страх смерти, ужас конечности индивидуального бытия.

Каковы традиции изучения смерти в наше время? Можно выделить философское[165] и социологическое направления. Со­временные философские школы, такие, как феноменология, лингвистическая философия (философия обыденного языка), герменевтика, тяготеют к концептуализациям, основанным на языковых данных. Изучение через язык практической фило­софии человека относительно смерти и судьбы позволяет путем реконструкции этих концептов определить их место в повсед­невном и трансцендентном мирах человека. Знаменательно бытование понятий «смерть» и «судьба» в языке — первому не повезло тем, что оно употребляется в обыденной речи во многом иносказательно, а второму повезло тем, что оно упот­ребляется часто и изобилует ассоциациями, оттенками, мно­жественностью значений.

Людям всегда было свойственно избегать разговоров о смерти. Это объясняется по крайней мере двумя обстоятель­ствами: а) все слова в любом языке своей базой имеют мир опыта. Представления же о смерти (т.е. слова) не опираются на опыт, ибо еще никто не возвращался из небытия (полного); б) людям свойственно избегать слов о смерти ввиду ее жес­токой неотвратимости и существования различных суеверий относительно нее. Так, на всех языках существуют «замени­тели» слова «смерть», смягчающие ее смысл, — на русском это «отправиться в лучший мир», «приказать долго жить», «протянуть ноги»..., на английском — «to go» (уйти), «to take the ferri» (сесть на паром) и т.д. Также избегается слово «кладбище». Боязнь цифры 13 также объясняется страхом смерти — у древних евреев число 13 и слово «смерть» писались одним знаком. В Японии избегают цифры 4, но по другой причине: при чтении иероглифа 4 — «си» — он звучит как другой иероглиф, означающий «смерть». В японских больницах и многоэтажных домах не найти ни палаты, ни даже этажа с цифрой 4[166].

Понятие «судьба», обязанное своим появлением осознанию человеком конечности своего существования, имеет, наоборот, широкое хождение и множество значений: а) судить; то, что суждено (от этого слова — слова «присуждать», «осуждать»); в целом — это назначенное, предуказанное свыше, связанное с роком, участью, долей, уделом человека; б) обсуждать, рассуждать, суждение — второе значение слова «судьба» — свойственно лишь русскому языку и означает, что «судьба» связана не только с предуказанием, но и с осознанным, обдуманным. А это уже элемент мысли, смысла, понимания, сознания. Если даже реальное употребление слова «судьба» совпадает со словом «рок», в нем дана большая смысловая потенция, сверхупотребительная, приглашающая использовать эту потенцию полностью. Поэтому такой концепт не ведет к пассивному фатализму[167]. Существует нюанс и в употреблении слов «рок» и «участь», «жребий». Первое связано с представ­лениями о таинственной внешней силе, распоряжающейся жизнью конкретного индивида, второе — с пониманием того, что каждый может стать кузнецом своего счастья, т.е. судьбы.

Социологическое изучение темы «смерть» начинает разви­ваться только сейчас. К нему можно отнести труды С.Б. Борисова и Л. Седова[168]. Исследования С.Б. Борисова установили, что до 70% респондентов (девушки от 16 до 22 лет, учащиеся и студентки г. Шадринска) в той иной форме признают бытие души после смерти. До 40% опрошенных придерживаются позиции переселения душ в другое тело. Отвергают бытие после смерти лишь 9%. Религиозной позиции (христианской или исламской) придерживаются 16%, а «научно-фантастической» версии жизни души — 12% респондентов.

В этих показателях тревожит факт утраты частью молодежи чувства ответственности за земную жизнь. Лишь 15¾19% ожидают попадания в рай или ад в зависимости от земной жизни человека, остальные не испытывают тревоги за свое земное существование. У американцев эта цифра достигает 70% — они уверены, что попадут после смерти в рай, и лишь 6% считают, что у них много шансов попасть в ад[169].