Хеттская и хурритская литературы 9 страница

Едва ли шумерские сказания о Гильгамеше составляли единое произведение. Тем более нет никаких сомнений, что аккадский эпос о Гильгамеше в том виде, в каком мы его знаем, — создание поэта, который не просто соединил разрозненные тексты, но тщательно продумал и организовал известный ему материал (видимо, это сделал именно Син-леке-уннинни), подчинив его определенным целям и задачам, придав всему памятнику глубокий философский смысл. Не все шумерские сказания о Гильгамеше показались автору пригодными для этой цели. Так, песни об Агге и Гильгамеше и Гильгамеше и дереве хулуппу вавилонский автор не счел нужным включать в эпос. Наоборот, рассказ о потопе, составляющий в шумерской и даже в аккадской литературе отдельный памятник, органично влился в эпос, подчеркнув, насколько недостижимо и недоступно человеку бессмертие — главная цель странствий Гильгамеша.

Все части эпоса оказались, таким образом, спаянными единым авторским замыслом; кроме того, они послужили решению новой художественной задачи — показать главного героя не статично, как в шумерских песнях, а в развитии, в определенной трансформации образа. На наших глазах происходит становление героического образа, причем совершается оно в полном соответствии с общелитературными нормами формирования образа эпического героя.

Если мы вспомним Гильгамеша, каким он предстает перед нами в шумерских памятниках, то увидим, что это герой, возвышающийся над простыми смертными только потому, что он потомок божества и царь. Всеми своими подвигами шумерский Гильгамеш обязан богам — своим покровителям или волшебным средствам, подаренным этими же богами. Образ шумерского Гильгамеша, как уже отмечалось, более близок к героям волшебных сказок, чем к героям эпических произведений. Это образ статичный, он герой просто потому, что таково его назначение, и в этом единственное объяснение его подвигов.

Иллюстрация:

Гильгамеш, сражающийся со львом.
Оттиск печати. Фрагмент

Сер. III тыс. до н. э. Лондон. Британский музей

Аккадский Гильгамеш представлен иначе. Можно выделить три основных этапа становления его личности. В начале поэмы это буйствующий богатырь, наделенный силой, которую ему некуда девать (такими же, как у Гильгамеша, были детство и юность Добрыни Никитича и Давида Сасунского, армянских Санасара и Багдасара или грузинского Амирани и других эпических героев; все они вначале сильны, но необузданны и тратят свою силу попусту, зачастую даже на недобрые дела, буянят, избивают сверстников и т. д.). Затем под влиянием облагораживающей дружбы с Энкиду Гильгамеш предпринимает поход против Хумбабы «для того, чтобы все, что есть злого, уничтожить на свете». И наконец, последний этап (и еще один скачок в духовном росте) — отчаянье при виде смерти друга, раздумья о смысле жизни, отрицание «гедонистического» взгляда на нее, тщетная попытка добыть цветок вечной юности, возвращение в Урук и — появление наивысшего мужества — признание собственного поражения. В конце произведения перед нами герой, познавший жизнь и стремящийся достойно ее прожить.

Показательна и трансформация образа Энкиду. В вавилонском эпосе Энкиду — названый брат, «близнец» и друг Гильгамеша, герой, равный ему по силе. Между тем в шумерских сказаниях Энкиду — лишь слуга Гильгамеша и почти

110

безликое существо. Если правильны наши предположения о родстве Энкиду некоему зооморфному божеству, изображенному в глиптике раннединастического периода (следы этого родства сохранились во вводной части эпоса, где Энкиду изображен диким и, видимо, звероподобным существом), то Энкиду повторил эволюцию образов ряда зооморфных божеств в мировом фольклоре. Божество-покровитель, часто зооморфное, попадая в сказку, обычно становится волшебным помощником, советчиком главного героя, а впоследствии и его слугой, иногда сохраняя при этом свой животный облик (Серый Волк русских народных сказок, духи-джинны арабских и т. д.). Но в то время как мотив помощи и служения герою более свойствен волшебной или богатырской сказке, мотив дружбы и братства — постоянный мотив классического эпоса (Сенасар и Багдасар, Амирани, Тариэл и Автандил, Ахилл и Патрокл, герои западноевропейского и скандинавского эпоса и т. д.). Таким образом, превращение Энкиду из раба и малозначащего спутника Гильгамеша в шумерских сказаниях в равного ему героя, названого брата и друга в аккадской поэме — это та же художественная эволюция образа, которая была обусловлена эпизацией всего произведения.

При этом сам образ Энкиду в аккадском эпосе, так же как и образ Гильгамеша, дан в развитии. Вначале это дикарь, живущий среди животных, затем существо, познавшее любовь женщины, вкусившее хлеба и вина (но еще не человек в высоком смысле слова, а просто дикарь, приобщившийся к цивилизации), и наконец, герой, полный благородных чувств, познавший страдание и гибелью своей заплативший богам за подвиг (ср. эпизод эпоса, где Энкиду в отчаянии проклинает блудницу, считая ее виновницей своей смерти, но затем по совету Шамаша дает ей свое предсмертное благословение).

Если сравнить с шумерскими образцами те эпизоды аккадского эпоса, которые к ним в конечном счете восходят, мы убедимся, что вавилонский автор использует первые как своего рода конспект, на основе которого он создает эмоциональный и образный рассказ. Так, в шумерской песне о походе Гильгамеша за кедрами подготовка к походу на Хуваву (акк. Хумбабу) изложена весьма бегло, словно автор считает необходимым о ней упомянуть, но торопится перейти к основным событиям. Между тем в аккадском эпосе этому посвящены конец второй и вся третья части поэмы. Подробным и красочным описанием сборов героев автор добивается нарастания эмоционального напряжения действия, и кульминацией служит вставленное им в поэму страстное обращение матери Гильгамеша, богини Нинсун, к богу Шамашу, а затем к Энкиду с просьбой помочь сыну и охранять его. Приблизительно то же соотношение между шумерским и аккадским вариантами описания снов Гильгамеша, сражения с Хувавой (Хумбабой) и т. д.

Сравнение различных редакций сказания о Гильгамеше подтверждает, таким образом, точку зрения советских исследователей (В. Я. Проппа, В. М. Жирмунского), считающих, что эволюция эпоса происходит главным образом за счет развернутой разработки сюжета в прежних тематических рамках и что, таким образом, эпическая техника разработки сюжета является важнейшей вехой на пути формирования классического героического эпоса.

Памятников, которые можно отнести к лирическим жанрам, на аккадском языке гораздо больше, чем на шумерском. Сохранилось, однако, много и двуязычных текстов, и не всегда ясно, каков язык оригинала, так как в учебных или ритуальных целях гимн или заклинание иногда переводили с аккадского на шумерский язык. Как и при классификации памятников шумерской литературы, мы должны отнести к лирическим жанрам гимны, псалмы и заклинания.

Больше всего до нас дошло гимнов, сложенных в честь богов, как шумерских — Ана, Энлиля, так и вавилонских — Шамаша, Сина, Мардука, Иштар и др. Все эти гимны были составной частью богослужения, и исполнение их сопровождалось музыкой. В них тщательно продумано каждое выражение, разработана устойчивая система мифологических эпитетов. Многие из текстов представляют собой подлинно художественные произведения, и для них характерна адекватная передача эмоционального, взволнованного состояния молящихся.

Вот отрывок одного из многочисленных гимнов-молитв Иштар, или, как их принято называть по обязательной заключительной фразе в конце гимна, «Молитва поднятия рук к Иштар»:

Хорошо молиться тебе, как легко ты слышишь!
Видеть тебя — благо, воля твоя — светоч!
Помилуй меня, Иштар, надели долей!
Ласково взгляни, прими молитвы!
Выбери путь, укажи дорогу!
Лики твои я познал — одари благодатью!
Ярмо твое я влачил — заслужу ли отдых?
Велений твоих жду — будь милосердна!
Блеск твой охранял — обласкай и помилуй!
Сиянья искал твоего — жду для себя просветленья!
Всесилью молюсь твоему — да пребуду я в мире!

111

Иллюстрация:

Мужчина и женщина

Терракотовый рельеф. Древний Лагаш. Нач. II тыс. до н. э. Париж. Лувр.

В некоторых из гимнов можно встретить зачатки философских размышлений. Так, в одном из гимнов к Иштар («Молюсь тебе, владычица владычиц...») молящийся жалуется на незаслуженное несчастье и вопрошает богиню, почему люди, гораздо менее достойные, чем он, не знают забот.

Особую группу лирических текстов составляют заклинания. Как правило, большинство заклинаний едва ли имеет какую-либо литературную ценность. Однако среди них попадаются и вполне художественные произведения или отрывки. Так, в заклинании против зубной боли встречается поэтический отрывок, в котором рассказано о сотворении мира и всех живых существ (в том числе и «зубного червя», приносящего боль), в заклинании против детского плача — колыбельная песня, в заклинании для рожениц — рассказ о любви тельца Сина (бог луны, шумерский Нанна) к телице.

Если гимны являлись частью официального богослужения, то заклинания и покаянные псалмы относились к индивидуальной религиозной практике. Человек, которого постигла беда, шел в храм и читал там псалом, каясь в своих грехах. Тексты псалмов дошли до нас в значительном числе, и среди них есть подлинные лирические шедевры, например псалом, содержащий описание ночи:

Уснули князья, закрылись засовы, день завершен,
Шумливые люди утихли, раскрытые замкнуты двери.
Боги мира, богини мира.
Шамаш, Син, Адад, и Иштар — Ушли они почивать в небесах:
И не судят больше суда, не решают больше раздоров,
Созидается ночь, дворец опустел, затихли чертоги.
Град мой улегся, Нергал кричит,
И просящий суда исполняется сном...

(Перевод В. К. Шилейко)

О памятниках светской любовной лирики мы можем судить по каталогу-списку любовных песен, который сохранил нам названия (а тем самым и первую строку) произведений и который позволяет составить представление об общем характере этой поэзии: «О, любимый, светает,

112

приди!», «Я не спала всю ночь, любимый, ожидая тебя», «О, приди, любимый!», «О, когда я спала в объятиях любимого», «Уходи, сон, я обниму любимого!», «Твоя любовь, господин мой, — благоухание кедра!», «Не соперница мне сражающаяся со мной!», «О, царица Нанайя — покровительница любви и ласки!», «Дело Нанайи — ликовать сердцем!», «Возрадуйся, Нанайя, в садах, где ты любима» и т. д. Общность настроения и мотивов, заключенных в этих названиях, сближают их с «Песнью песней».

Из дошедших до нас текстов к произведениям светской лирики можно отнести также старовавилонский (первая треть II тыс. до н. э.) любовный диалог, памятник довольно значительный по размеру (более 50 строк) и условно называемый «Испытание возлюбленной», поскольку он представляет собой изложение ссоры двух влюбленных, в которой он обвиняет, а она оправдывается. Кончается объяснение примирением. Из содержания памятника не совсем ясно, нарочито ли испытывает герой верность своей любимой или искренно обуреваем ревнивыми чувствами, однако эмоциональная напряженность разговора заставляет склоняться ко второму предположению:

— Оставь попреки!
Не много ль споров?
Слово есть слово!
Я не меняю моих решений!
Покорный женщине
Пожинает бурю!
Кто не грозен,
Тот не мужчина!
— Удержись, моя правда,
Пред царицею Иштар!
Победи, моя верность,
Посрами клеветницу!
Кротко и ласково
Служить любимому —
Так Нанайя повелела навеки!
Где разлучница?
.............
— Возвращаюсь и возвращаюсь!
Третий раз тебе повторяю:
Не надейся, что я поменяю решенье!
Постой у окошка,
Полови мои ласки!
— Как глаза мои утомились!
Как я устала, его высматривая!
Все мне кажется — вот идет он мимо!
Кончился день — где мой милый?
.............
— Клянусь я Нанайей
И царем Хаммурапи,
Что сказал я правду —
Твои ласки докучливы,
Маята без радости!
— И все из-за верности моей любимому!
Завистницы мои!
Их не счесть! Они, что звезды в небе!
Да сгинут они! Да рассеет их ветер!
Пусть нынче болтают!
Я одна останусь
Внимать устам господина!
— Ты единственная! Не отвратен
Лик твой, он прежний!
Как стоял я рядом,
И ты плечи клонила...
Твое имя — покорная,
Твое имя — мудрейшая...
Да падут на другую
Наши беды пред Иштар!

Дидактическая литература, ведущая свою родословную от шумерских текстов Эдубы, получает в Вавилонии свое дальнейшее развитие и приобретает огромное значение. Часть дидактических текстов — просто переводы с шумерского (таковы некоторые сборники пословиц, собрание афоризмов «Поучение Шуруппака» и др.), однако многие памятники явно вавилонского происхождения.

Форма диалога, принятая уже в шумерской дидактической литературе, преобладает и в вавилонских текстах этого жанра. До нас дошли диалоги-споры «о преимуществах», например диалог между тамариском и финиковой пальмой, между волом и конем и т. п. В каждом из этих текстов спорящие подчеркивают свои достоинства и ту пользу, которую они приносят людям.

К дидактическим текстам относится и поздневавилонское «Поучение» (И. М. Дьяконов датирует его 700 г. до н. э. и считает, что оно адресовано ассирийскому правителю Синахерибу), в котором дурному правителю ставятся в пример роковые события из жизни других, с точки зрения авторов «Поучения» негодных, царей — Салманасара V и Мардук-апал иддина. Текст «Поучения» имитирует жанр «предсказаний» (omina), о котором речь пойдет ниже, и построен по схеме: «Если царь сделает то-то и то-то, случится то-то и то-то».

Другую группу дидактических произведений составляют тексты, на которые большое влияние оказали гимны и особенно покаянные псалмы. Эти памятники составлены в форме уже не только диалога, но часто и монолога. Такова, например, стихотворная «Повесть о невинном страдальце», которая датируется примерно касситским временем (XV—XII вв. до н. э.). Как и в некоторых молитвах, в этом произведении чувствуется стремление осмыслить причину невзгод, желание понять, отчего люди становятся

113

несчастны. Волю богов, по мнению автора «Повести», не угадать: боги чужды человеку, капризны и непонятны:

Только начал я жить, как прошло мое время!
Куда ни гляну — зависть и злоба!
Растут невзгоды, а истины нету!
Воззвал я к богу, а он отвернулся,
Взмолился богине — главы не склонила,
И прорицатель не сказал о грядущем,
И волхвованье жрецов не открыло правды
.................
А ведь я постоянно возносил молитвы,
Мне молитва — закон, жертва — привычка,
Ежедневно я с богом в радости сердца,
Почитанье богини — мое занятье,
Песнопенья святые — мое наслажденье!
Призывал я страну соблюдать обряды,
Имя богини твердил народу,
Почитал царя, возвеличил, как бога,
...............
Воистину, думал, богам это любо!
Но что мило тебе, то богам неугодно,
Что тебя отвращает, богам любезно!
................
Бога пути распознает ли смертный?
Тот, кто жив был вчера, умирает сегодня!

Попытки философски оценить окружающее приводят к тому, что в литературе начинают затрагиваться не только личные несчастья, но и социальные невзгоды. «Вавилонская теодицея», написанная в форме диалога и датируемая примерно 1000 г. до н. э., представляет собой любопытный тому пример. Спорит «страдалец», перечисляющий в основном народные беды и несчастья и считающий, что жизнь не имеет смысла, и его друг, который ему возражает и уверяет, что жизнь — благо. Хотя в целом произведение звучит пессимистически, в конце концов другу удается переубедить страдальца. Текст «Теодицеи» интересен по форме: поэма написана акростихом. В каждой из ее 27 строф (а в каждой строфе 11 строк) все стихи начинаются со слогов, составляющих фразу: «Я, Саггиль-кина-уббиб, заклинатель, благословляющий бога и царя».

Еще более любопытен другой диалог — «Разговор господина и раба», иначе известный под названием «Советы мудрости», или «Пессимистический диалог». Разговор происходит между господином и его слугой. Господин приказывает, а раб готов беспрекословно повиноваться противоречивым желаниям своего господина:

«Раб, повинуйся мне». «Да господин мой, да».
«В путь поспеши! Колесницу готовь! Во дворец я направляюсь!»
«Поезжай, господин, поезжай — тебя ожидает удача!»
.................
«Нет, раб, о нет! Я во дворец не поеду!»
«Не езди, мой господин, не езди!
Может быть, царь отправит тебя далеко,
В путь, доселе неведомый, заставит тебя устремиться,
Денно и нощно страданья в удел тебе лягут!»
«Раб, повинуйся мне!» «Да, господин мой, да!»
«Стремись услужить! Руки омой мне! Пир я устрою!»
«Пируй, господин мой, пируй! Принимающий пищу сердце свое веселит.
Пир богу угоден, и к чистым рукам устремляется Шамаш».
«Нет, раб, о нет, пировать я не буду!»
«Не пируй, мой господин, не пируй!
Голод и пиршество, жажда и пьянство — все человеку годится...»

Таким же образом обсуждаются охота, женитьба, судебные тяжбы, восстание против власти, любовь, религия, накопительство и, наконец, благотворительность.

Хотя конец диалога не вполне ясен:

«Раб, повинуйся мне!» «Да, господин мой, да!»
«Что же сейчас хорошо?
Головы мне и тебе срубить,
И в реку их бросить, вот что прекрасно!»
«Кто столь велик, чтоб достигнуть неба?
Кто столь обширен, чтоб землю покрыть?»
«Нет, раб, я убью тебя прежде и перед собою отправлю».
«Воистину, мой господин переживет ли меня на три дня?»

Часть исследователей видят в нем одного из предтеч библейского «Екклезиаста». Неясно и когда создан этот памятник, так как до нас дошло пять его разновременных копий, часть которых относится уже к селевкидскому времени (III—II вв. до н. э.). Вероятнее всего, однако, что оригинал диалога восходит к концу II — началу I тыс. до н. э.

Третью группу дидактических памятников Вавилонии представляют записи фольклорных произведений. Среди них следует особо отметить стихотворную сказку «Ниппурский бедняк». Сказка рассказывает о бедном человеке, с которым незаслуженно плохо обошелся градоначальник, и представляет собой распространенный в мировом фольклоре вариант рассказа о бедняке-мстителе, трижды появляющемся в доме обидчика под видом разных лиц.

Следует упомянуть еще об одном произведении, созданном в Месопотамии, видимо, в VII—VI вв. до н. э., но уже не на аккадском языке, а на арамейском, который начал в это время вытеснять аккадский в повседневном обиходе и просуществовал здесь вплоть до арабского завоевания

114

и даже позже. Речь идет о «Поучении Ахикара». Это собрание афоризмов, вложенное в уста визирю ассирийского царя Синахсриба. Произведение имеет повествовательную рамку: из-за козней своего племянника Ахикар едва не погиб, но справедливость восторжествовала, и злой племянник был выдан своему дяде, который и произносит по этому поводу свое поучение. Истоки «Поучения Ахикара» можно проследить вплоть до Эдубы. Оно получило широкую популярность в Средние века и было переведено на множество языков, в том числе и на русский («Повесть об Акире Премудром»). Разумеется, афоризмы «Поучения» в течение веков менялись. К сожалению, от первоначальной версии до нас дошли (из Элефантины в Египте) только небольшие фрагменты на папирусе V в. до н. э.

Сохранилось несколько вавилонских повествовательных поэм исторического содержания, рассказывающих о жизни разных исторических лиц, в том числе и о шумерских правителях. Эти памятники дошли только во фрагментах, еще не все изданы, среди них заслуживает упоминания «Поэма о Саргоне».

Произведение имитирует царскую надпись: она рассказывает о том, как Саргон после рождения был брошен матерью в корзине в реку (ср. библейский рассказ о Моисее) и найден водоносом, как его полюбила богиня Иштар, а затем о его царствовании и победоносных походах. В Эль-Амарне найдены, кроме того, фрагменты рассказа о походе Саргона в Малую Азию (датируются XV—XVI вв. до н. э.). Сохранились также исторические поэмы об ассирийском царе Тукульти-Нинурте I (XIII в. до н. э.), вавилонском царе Навуходоносоре (XII в. до н. э.) и некоторые другие.

К поэмам об исторических деятелях примыкают тексты, рассказывающие о знаменательных исторических событиях. В этой связи особенно интересен своеобразный жанр памятников, не имеющий прямых параллелей в других литературах. Это так называемые «предсказания» (omina).

Дело в том, что аккадские жрецы имели обыкновение записывать все явления, которые они рассматривали как предсказывающие то или иное событие в государственной или частной жизни. Это могли быть наблюдения над природными и стихийными явлениями (от затмения до поведения рыжих и черных муравьев), или над конфигурацией печени жертвенного ягненка, или над снами, или даже над фактами повседневной жизни человека. Такие записи «предсказаний» сводились в обширнейшие серии для назидания будущим гадателям, чтобы они могли предсказать будущее при повторении подобных явлений. Любопытно, что в серию omina «Если город расположен на возвышенности» включены предзнаменования, связанные с частным бытом (например, развод с женой знаменует несчастье мужу и т. д.). Это позволяет выяснить некоторые этические представления вавилонян, не отраженные в официальных юридических текстах, а иногда и противоречащие им. Но наряду с предсказаниями частным лицам в этих сериях можно встретить предзнаменования «политические», которыми руководствовались цари. Поэтому в omina встречаются упоминания реальных общественных событий, и их в какой-то мере можно рассматривать как исторические документы.

Однако до касситского периода (с XVI в. до н. э.) собственно исторических сочинений в Вавилоне не было. Одним из первых появилась так называемая «Хроника Кинга». Она представляет собой запись событий, взятых из omina и расположенных в хронологическом порядке, причем сами предзнаменующие явления опущены.

С 745 г. до н. э. (с началом правления вавилонского царя Набонасара) начинает вестись каноническая вавилонская хроника. Возможно, все дошедшие до нас вавилонские хроники (летописи): вавилонская хроника, начатая с 745 г. до н. э. и доведенная до Ашшурбанипала (VII в. до н. э.); «Хроника Гэдда», рассказывающая о падении Ассирии (626—605 гг. до н. э.); «Хроника Уайзмана», примыкающая к «Хронике Гэдда» и доведенная до середины VI в. до н. э.; «Хроника Набонида-Кира», описывающая завоевания Вавилона персами; и фрагмент «Хроники Селевкидского времени» — представляют собой единое произведение.

Конец вавилонской исторической традиции падает на эллинистический период, когда была создана не дошедшая до нас «История» Бероса, вавилонского жреца III в. до н. э. Она была написана по-гречески и составлена на основе шумерского «Царского списка», произведений типа «Хроники Кинга» и канонических хроник.

Хроники — первые собственно прозаические произведения в вавилонской литературе. Они написаны крайне сжатым, лаконичным языком и носят чисто информационный характер. Несмотря на большую познавательную ценность, в художественном отношении они не идут ни в какое сравнение, например, с древнееврейской прозой IX—IV вв. до н. э. Позднее и слабое развитие прозы в Вавилонии, вероятно, находится в известной связи с характером самого письменного материала: на тяжелых глиняных табличках невозможно было записывать пространные тексты, и это приучало писцов к лаконизму, характерному и для правовых памятников

115

Вавилонии, отличающихся своей краткостью от правовых памятников иных древних народов, пользовавшихся папирусом и пергаментом.

Общий обзор памятников клинописной литературы мы не случайно заканчиваем таким же разделом, каким этот обзор был начат, — разделом о царских надписях. Ибо если шумерские царские надписи явились в какой-то мере отправным пунктом развития клинописной литературы, то надписи ассирийских царей представляют собой заключительный этап ее истории.

Однако прежде необходимо немного сказать о соотношении вавилонской и ассирийской литератур. Хотя значительная часть клинописных литературных текстов попала к нам именно из ассирийских дворцов (в частности, из библиотеки Ашшурбанипала, VII в. до н. э.), почти все дошедшие до нас памятники принадлежат вавилонской литературе, созданы вавилонскими авторами и, за очень немногими исключениями, написаны на вавилонском, а не на ассирийском литературном диалекте аккадского языка. Ассирийской литературы как таковой мы почти не знаем, если не считать нескольких гимнов Асархаддона и Ашшурбанипала. Единственными по-настоящему самобытными памятниками клинописной ассирийской литературы являются царские надписи, но и они, за исключением анналов царей IX в. до н. э., написаны на вавилонском литературном диалекте, лишь с некоторыми местными ассирийскими особенностями.

В клинописной литературе Ближнего Востока жанр царских анналов появился и получил широкое развитие в Хеттском царстве (II тыс. до н. э.). От хеттов он, видимо, был воспринят в хурритском царстве Митанни (хотя митаннийских анналов до нас не дошло), а из Митанни во второй половине II тыс. до н. э. этот жанр проник в Ассирию. Вплоть до IX в. до н. э. ассирийские анналы представляют собой по большей части довольно сухое перечисление походов, взятых крепостей, захваченных пленных и массовых казней. Все это изложено в стандартных выражениях, многие из которых явно восходят к хеттской анналистике. Однако ассирийским текстам придана ритмическая форма, а вводные части надписей — перечисление титулов и достоинств царя, обращения к богам — имеют даже стихотворный характер. Введение более обильного исторического материала, пространные красочные описания природы и батальных сцен — отличительная черта уже надписей новоассирийских царей (VIII—VII вв. до н. э.).

Ассирийские царские надписи можно разделить на три типа: торжественные надписи, анналы и «письма» богу.

Торжественная надпись представляла собой перечисление побед царя без каких-либо географических или исторических сведений. Анналы — уже более подробные описания походов и побед царя по годам его правления. Они дают нам ценнейшие исторические и географические сведения об Ассирии и тех странах, куда проникали ассирийские воины. Конечно, с исторической точки зрения многие из этих сведений необходимо принимать с оговоркой и проверять по другим источникам, так как ассирийские владыки, расписывая свои победы, старались умолчать о поражениях или свалить их причину на не зависящие от них обстоятельства. Цель составления надписей-анналов — прославление могущества и мужества царя — обусловливает и особый их стиль (например, применение постоянных эпитетов: царь — могучий, великий, доблестный муж; противник — трусливый, жалкий и т. п.), и приподнятый, слегка напыщенный тон изложения. Тем не менее в лучших памятниках повествование оставалось ярким и живым. Очень выразительны, например, надписи Ашшурбанипала, единственного грамотного царя в истории Ассирии, который, возможно, сам принимал участие в составлении собственных анналов или, по крайней мере, редактировал их:

В пятом походе моем на Элам я направил путь...
Как натиск яростного урагана,
Я покрыл всю страну.
Я отрубил голову Теуммана, царя их
Мятежного, замышлявшего злое.
Без счета воинов я погубил его.
В руки живьем захватил бойцов его и
Телами их, как колючками и сорняком,
Я заполнил окрестности Суз.
Трупы их опустил я в Евлей
И воду его, как пурпурную шерсть, я окрасил...

Третьей разновидностью царских надписей, как мы уже говорили, были «письма» царей к богу в виде подробного отчета о каком-либо одном походе. Из этого, пожалуй, самого любопытного жанра надписей до нас дошли письмо Саргона II богу Ашшуру о его урартском походе и письмо Асархаддона, рассказывающее о его походе в страну Шубрию и тоже, по-видимому, адресованное Ашшуру.

Письмо Саргона так и начинается с обращения к богу: «Ашшуру, отцу богов, владыке великому, моему владыке, живущему в Экурсаггалькуркурре, своем великом храме — большой, большой привет! Богам судеб и богиням... — большой, большой привет! Граду и людям его — привет! Дворцу и живущим в нем — привет!

116

Шаррукин (т. е. Саргон), светлый первосвященник, раб, чтущий твою великую божественность, и войско его — весьма, весьма благополучны...» (Перевод И. М. Дьяконова). Далее идет подробное описание похода и награбленной добычи.

В письме Асархаддона богу не только описаны события похода, но приведена и переписка Асархаддона с царем Шубрии, чье поведение, по мнению Асархаддона лицемерное и лживое, оправдывает его собственные кровавые действия.

Как и остальные царские надписи, «письма» пестрят перечислениями «подвигов» владык, в них также описываются новые, незнакомые страны, дается перечень географических названий тех мест, где проходили ассирийские войска. Подобно тому как на новоассирийских рельефах появляется изображение пейзажа, в рассказ вводятся красочные и живые описания природы. Поход Саргона в Урарту проходил в труднодоступных горах, и вот в «письме» описывается открывшееся ассирийским воинам зрелище:

«Симирриа, большой горный пик, что вздымается, словно острие копья, возвышаясь главой над горами, жилищем владычицы богов, главой вверху упирается в небо, а корнями внизу достигает глубины преисподней и со склона на склон, как рыбий хребет, не имеет прохода — по бокам его извиваются пропасти и горные ущелья, и при взгляде очам посылает он ужас, — для подъема колесниц и скачки коней неудобен и для прохода пехоты пути его трудны... Я встал во главе моего войска — колесницы, конников, боевых людей, идущих со мной, я заставил взлететь на него [т. е. на горный пик], как храбрых орлов...» (Перевод И. М. Дьяконова).