Цитируется по: Джеймс, У. Личность / У. Джеймс // www.psychology-online.net/articles/doc-1018.html

Личность и «я». О чем бы я ни думал, я всегда в то же время более или менее осознаю самого себя, свое личное существование. Вместе с тем ведь это я сознаю, так что мое самосознание является как бы двойственным – частью познаваемым и частью познающим, частью объектом и частью субъектом; в нем надо различать две стороны, из которых для краткости одну мы будем называть личностью, а другую – «я».

Эмпирическое «я» или личность. Трудно провести черту между тем, что человек называет самим собой и своим. Наши чувства и поступки по отношению к некоторым принадлежащим нам объектам в значительной степени сходны с чувствами и поступками по отношению к нам самим. Наше доброе имя, наши дети, наши произведения могут быть нам так же дороги, как и наше собственное тело, и могут вызывать в нас те же чувства, а в случае посягательства на них – то же стремление к возмездию.

Очевидно, мы имеем дело с изменчивым материалом: тот же самый предмет рассматривается нами иногда как часть нашей личности, иногда просто как «наш», а иногда – как будто у нас нет с ним ничего общего. Впрочем, в самом широком смысле личность человека составляет общая сумма всего того, что он может назвать своим: не только его физические и душевные качества, но также его платье, дом, жену, детей, предков и друзей, его репутацию и труды, его имение, лошадей, его яхту и капиталы.

Все это вызывает в нем аналогичные чувства. Если по отношению ко всему этому дело обстоит благополучно – он торжествует; если дела приходят в упадок – он огорчен; разумеется, каждый из перечисленных нами объектов неодинаково влияет на состояние его духа, но все они оказывают более или менее сходное воздействие на его самочувствие. Составные элементы личности могут быть подразделены… на три класса: 1) физическую личность, 2) социальную личность и 3) духовную личность.

Физическая личность. В каждом из нас телесная организация представляет существенный компонент нашей физической личности, а некоторые части тела могут быть названы нашими в теснейшем смысле слова. За телесной организацией следует одежда. Старая поговорка, что человеческая личность состоит из трех частей: души, тела и платья, – нечто большее, нежели простая шутка. Мы в такой степени присваиваем платье нашей личности, до того отождествляем одно с другой, что немногие из нас, не колеблясь ни минуты, дадут решительный ответ на вопрос, какую бы из двух альтернатив они выбрали: иметь прекрасное тело, облаченное в вечно грязные и рваные лохмотья, или под вечно новым костюмом скрывать безобразное, уродливое тело. Затем ближайшей частью нас самих является наше семейство, отец и мать, жена и дети – плоть от плоти и кость от кости нашей. Когда они умирают, исчезает часть нас самих. Нам стыдно за их дурные поступки. Если кто-нибудь обидел их, негодование вспыхивает в нас тотчас, как будто мы сами были на их месте. Далее следует наш домашний очаг, наш дом. Происходящее в нем составляет часть нашей жизни, его вид вызывает в нас нежнейшее чувство привязанности, и мы неохотно прощаем гостю, который, посетив нас, указывает недостатки в нашей домашней обстановке или презрительно к ней относится. Все мы имеем бессознательное влечение охранять наши тела, облекать их в платья, снабженные украшениями, лелеять наших родителей, жену и детей и приискивать себе собственный уголок, в котором мы могли бы жить, совершенствуя свою домашнюю обстановку.

Такое же инстинктивное влечение побуждает нас накапливать состояние, а сделанные нами ранее приобретения становятся в большей или меньшей степени близкими частями нашей эмпирической личности. Наиболее тесно связаны с нами произведения нашего кровного труда. Немногие люди не почувствовали бы своего личного уничтожения, если бы произведение их рук и мозга (например, коллекция насекомых или обширный рукописный труд), созидавшееся ими в течение целой жизни, вдруг оказалось уничтоженным.

Социальная личность. Признание в нас личности со стороны других представителей человеческого рода делает из нас общественную личность. Мы не только стадные животные, не только любим быть в обществе себе подобных, но имеем даже прирожденную наклонность обращать на себя внимание других и производить на них благоприятное впечатление. Трудно придумать более дьявольское наказание (если бы такое наказание было физически возможно), чем если бы кто-нибудь попал в общество людей, где на него совершенно не обращали внимания. Если бы никто не оборачивался при нашем появлении, не отвечал на наши вопросы, не интересовался нашими действиями, если бы всякий при встрече с нами намеренно не узнавал нас и обходился с нами как с неодушевленными предметами, то нами овладело бы своего рода бешенство, бессильное отчаяние. Здесь облегчением были бы жесточайшие телесные муки, лишь бы при них мы чувствовали, что при всей безвыходности нашего положения мы все-таки не пали настолько низко, чтобы не заслуживать ничьего внимания.

Собственно говоря, у человека столько социальных личностей, сколько индивидов признают в нем личность и имеют о ней представление. Посягнуть на это представление – значит посягнуть на самого человека. Но, принимая во внимание, что лица, имеющие представление о данном человеке, естественно распадаются на классы, мы можем сказать, что на практике всякий человек имеет столько же различных социальных личностей, сколько имеется различных групп людей, мнением которых он дорожит. Многие мальчики ведут себя довольно прилично в присутствии родителей или преподавателей, а в компании невоспитанных товарищей бесчинствуют и бранятся, как пьяные извозчики. Мы выставляем себя в совершенно ином свете перед нашими детьми, нежели перед клубными товарищами; мы держим себя иначе перед нашими постоянными покупателями, чем перед нашими работниками; мы – нечто совершенно другое по отношению к нашим близким друзьям, чем по отношению к нашим хозяевам или к нашему начальству. Отсюда на практике получается деление человека на несколько личностей; это может повести к дисгармоничному раздвоению социальной личности, например, в случае, если кто-нибудь боится выставить себя перед одними знакомыми в том свете, в каком он представляется другим; но тот же факт может повести к гармоничному распределению различных сторон личности, например, когда кто-нибудь, будучи нежным по отношению к своим детям, является строгим к подчиненным ему узникам или солдатам.

Добрая или худая слава человека, его честь или позор – это названия для одной из его социальных личностей. Своеобразная общественная личность человека, называемая его честью, – результат одного из тех раздвоений личности, о которых мы говорили. Представление, которое складывается о человеке в глазах окружающей его среды, является руководящим мотивом для одобрения или осуждения его поведения, смотря по тому, отвечает ли он требованиям данной общественной среды, которые он мог бы не соблюдать при другой житейской обстановке. Так, частное лицо может без зазрения совести покинуть город, зараженный холерой, но священник или доктор нашли бы такой поступок несовместимым с их понятием о чести. Честь солдата побуждает его сражаться и умирать при таких обстоятельствах, когда другой человек имеет полное право скрыться в безопасное место или бежать, не налагая на свое социальное «я» позорного пятна.

Духовная личность. Под духовной личностью, поскольку она связана с эмпирической, мы не разумеем того или другого отдельного преходящего состояния сознания. Скорее, мы разумеем под духовной личностью полное объединение отдельных состояний сознания, конкретно взятых духовных способностей и свойств. Это объединение в каждую отдельную минуту может стать объектом нашей мысли и вызвать эмоции, аналогичные эмоциям, производимым в нас другими сторонами нашей личности. Когда мы думаем о себе как о мыслящих существах, все другие стороны нашей личности представляются относительно нас как бы внешними объектами. Даже в границах нашей духовной личности некоторые элементы кажутся более внешними, чем другие. Например, наши способности к ощущению представляются, так сказать, менее интимно связанными с нашим «я», чем наши эмоции и желания. Самый центр, самое ядро нашего «я», поскольку оно нам известно, святое святых нашего существа – это чувство активности, обнаруживающееся в некоторых наших внутренних душевных состояниях. На это чувство внутренней активности часто указывали как на непосредственное проявление жизненной субстанции нашей души. Так ли это или нет, мы не будем разбирать, а отметим здесь только своеобразный внутренний характер душевных состояний, обладающих свойством казаться активными, каковы бы ни были сами по себе эти душевные состояния. Кажется, будто они идут навстречу всем другим опытным элементам нашего сознания. Это чувство, вероятно, присуще всем людям.

Печатается по: Васильев, Л. С. Восток и Запад в истории (Основные параметры проблематики) / Л. С. Васильев // Антропология власти. Хрестоматия по политической антропологии: В 2 т. / Сост. и отв. ред. В. В. Бочаров. Т. 2. Политическая культура и политические процессы. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2007. – 518с.

Исторический процесс начинается с эпохи сапнентации (около 40 тысячелетий назад). Сапиентные люди современного физического типа принципиально отличались от своих предшественников, пресапиенсов, и тем более от боковых ветвей (неандерталоидов) в основном тем, что Homo sapiens был уже человеком в полном смысле этого слова, с развитыми функциями и, в частности, с членораздельной речью Эти безусловные преимущества способствовали быстрому распространению Homo sapiens по ойкумене, вначале в пределах Евразии и Северной Африки, а затем и в остальных регионах, вплоть до Нового Света (по Берингову перешейку, в те времена еще существовавшему)

Сапиентный человек достаточно быстро создал свою новую культуру, которая легла в основу общества. Как полагают современные антропологи, и в частности К. Леви-Стросс, социальные связи начали устанавливаться с возникновением регулярного взаимообмена, а первым объектом такого обмена были женщины. Вскоре, однако, обмен распространился и на многие другие предметы, изделия и иные элементы бытия, вплоть до имен, и обретя форму реципрокного дара, лег в фундамент социокультурных связей нарождавшегося общества и стал общераспространенным явлением.

Представление о генеральной роли реципрокного взаимообмена в истории и особенно в ранней истории человечества было разработано экономантропологами, и в первую очередь К.Поланьи [Polanyi 1968] Сущность этого явления сводится к тому, что в обмен должны были быть включены все, причем взаимообмен (дар и отдар) считался обязательным. В рамках первобытных локальных групп верхнепалеолитических людей это касалось прежде всего обмена пищей, ибо без этого группа, в которую, кроме взрослых мужчин-охотников, входили также женщины, дети и старики, иначе не имела бы шансов выжить.

Но реципрокный обмен имел и еще одну весьма важную функцию в нарождавшемся обществе. Речь идет о том, что люди не равны и никогда не были одинаковыми. Это касалось, в частности, и мужчин охотников, основных добытчиков групп Одни из них были сильнее, хитрее, умнее, удачливее, чем другие. В результате лучшие охотники – особенно после того, как мамонты и иные крупные животные вымерли, а охота на сравнительно мелких животных в большей степени зависела от отдельного охотника, - приносили в группу больше ценной и высоко ценившейся мясной пищи, чем другие. Потребляя принесенное, группа не могла вернуть удачливому охотнику эквивалент в материальной форме. Субститутом его стала новая форма эквивалента – престиж. Престиж, которым обладал уважаемый группой за его приношения охотник, стоил многого. Те, кто имел его, выделялись среди других и имели реальные шансы быть избранными лидерами группы. Лидер имел немало обязанностей, в первую очередь связанных с обеспечением группы всем необходимым. Но он имел за это и некоторые привилегии, наиболее заметной среди которых было право на более, чем одну женщину (стоит заметить, что парный, пусть даже не очень прочный брак был основой семейной организации группы и только для лидера делалось исключение).

Конец палеолита был связан с некоторыми новыми явлениями. В степной полосе, идущей вдоль Северной Африки и Евразии, сложились наиболее благоприятные условия для охоты за мелкими животными и для собирания пригодных в пищу дикорастущих растений, в том числе злаковых. Именно в это время были изобретены лук и стрелы, очень помогавшие в охоте, а также одомашнена собака. Эти нововведения способствовали ускорению процесса эволюции общества, вступившего в переходную эпоху мезолита. Они же легли в основу так называемой неолитической революции.

Сущность этой революции сводилась к переходу от присваивающего хозяйства к производящему. Доместикация растений, особенно злаков, и некоторых видов животных, оседлый образ жизни, изобретение керамических сосудов для хранения и приготовления пищи, прядение и ткачество, изготовление множества весьма совершенных и хорошо обработанных шлифованных орудий из камня, наконец, появление металлургии бронзы – все это следует считать комплексом культурных открытий, которые и произвели в образе жизни людей подлинную революцию. Следует при этом заметить, что феномен фундаментального открытия – явление сложное и редкое. Обычно открытия такого рода, требовавшие максимального напряжения социокультурных и интеллектуальных потенций общества, совершались только один раз и в одном месте, в одной более или менее компактной зоне, после чего они распространялись по ойкумене в результате миграций и диффузии. Разумеется, это не исключало того, что в разных концах ойкумены на базе этих открытий или в ходе их использования совершались различные изобретения и усовершенствования второго и третьего порядков, что было необходимо для приспособления к местным условиям. Однако фундаментальные изобретения совершались лишь раз.

Неолитическая революция радикально изменила не только формы хозяйства, но н весь образ жизни людей. Оседлый образ жизни с гарантированной пищей способствовал демографическому взрыву. Неолитическое население на первых порах удваивалось чуть ли не с каждым поколением, заселяя вначале все пригодные для земледелия районы по соседству с теми предгорьями, где жили первопроходцы неолита (Анатолия, Загрос, Палестина), а затем переходя в районы плодородных речных долин, которые очищались от камышей, осушались и умело использовались для получения больших урожаев. Все новые и новые волны избыточного населения с каждым новым поколением выплескивались из старых, давно освоенных земледельцами регионов и направлялись в разные стороны в поисках новых земель.

Именно таким образом на протяжении немногих тысячелетий неолитические земледельцы освоили всю ойкумену в пределах Старого Света (в Новом Свете шел особый аналогичный процесс, практически не соприкасавшийся с описываемым, – Берингов пролив надежно отделял Америку от других континентов) и оттеснили в неудобные районы остатки палео- и мезолитических групп, обреченных тем самым на стагнацию и вымирание.

Изменилась и социальная структура неолитических земледельцев. Крестьянская деревня не была похожа на бродячие группы охотников и собирателей. Каждая деревня обычно состояла из нескольких больших семейно-клановых коллективов во главе с отцом-патриархом.

Жены патриарха, его сыновья со своими женами и детьми (дочери уходили замуж в другие семейные группы) – вот обычный состав такого коллектива, к которому иногда в качестве аутсайдеров, младших членов, примыкали и случайно оставшиеся одинокими чужие люди.

Каждый из членов семейной группы имел свое строго определенное положение. Патриарха, руководителя коллектива, здесь не выбирали – он был во главе по праву рождения, положения в семье [Sahlins 1968: 17, 64, 75-80]. Глава семейно-клановой группы не только руководил ею, но и имел право распоряжаться от ее имени всем ее достоянием.

Именно он обычно занимался и перераспределением ресурсов группы, имея при этом в виду прежде всего собственные личные интересы, связанные все с тем же уже упоминавшимся стремлением к обретению социального престижа.

Современная антропология, в частности в лице уже упоминавшегося К. Поланьи. полагает, что в неэгалитарном обществе, каким следует считать семейно-клановые группы с их отчетливым ранговым неравенством, редистрибуция становится важным социально-экономическим институтом. Используя его, патриарх может занять место в руководстве всей деревенской общиной, состоявшей обычно из нескольких уже описанных семейных коллективов. Механизм достижения подобного рода цели сводился обычно к тому, что патриарх, концентрируя в своих руках все ресурсы группы (имеются в виду прежде всего ее пищевые janacbi, главным образом наиболее ценные мясные, но не только они), вступает в дарообмен с соседями. Правила реципрокного дарообмена, как упоминалось, требуют обязательного возврата эквивалента. В результате тот из глав семейных коллективов, кто сумел устроить наиболее щедрое угощение с наибольшей демонстративной раздачей подарков всем жителям деревни, оказывается в выигрыше. Он не только обретает всеми и всегда желанный престиж, но и оказывается рядом с желанной целью.

Цель, о которой идет речь, – это прежде всего место старейшины общины. Старейшина обладает большим авторитетом и немалой властью. Именно из числа такого рода старейшин в ходе их соперничества и при благоприятных внешних обстоятельствах (климатический, экологический, экономический, демографический оптимум и г. п.) возникают первые известные истории надобщинные политические структуры, протогосударства, как это произошло, в частности, в долинах Нила или в низовьях Тигра и Евфрата. Проблематика появления подобного рода первичных структур обстоятельно разработана в современной антропологии (см., в частности [Service 1971]). Стоит добавить к сказанному, что первичные протогосударства в долинах великих рек возникали обычно параллельно с урбанизацией, так что каждое из них являло собой группу общинных поселений, центром которой оказывался небольшой, но быстро развивавшийся город с храмом и иными постройками, в которых проживали правитель с его родственниками, приближенными, жрецами, воинами и обслуживающим персоналом (ремесленники, слуги и т.п.). В городе хранились запасы и ценности всей новой политической общности.

<…>

Вождь племени и тем более правитель урбанизованного протогосударства уже сильно отличаются от старейшины общины. Они заметно возвышаются над коллективом своих подданных и при этом обладают не только престижем и авторитетом, но и реальной властью. Главная из прерогатив этой власти – безусловное право главы укрупненного коллектива и действующих от его имени помощников на редистрибуцию всего достояния племени или протогосударства. Иными словами, руководитель надобщинной структуры становится высоко над нею и в результате такого рода позиции достаточно быстро – особенно в урбанистических центрах – обретает сакральную святость. Он и его близкие становятся неприкосновенными для остальных. Иногда на правителя нельзя даже смотреть. Соответственно возникает и новая процедура замещения должности вождя и правителя. Если на начальном этапе развития надобщинных структур после смерти правителя происходили выборы нового (обычно из числа близких его родственников, считавшихся как-то причастными к его сакральности), то затем возникает институт так называемого конического клана, нормы которого требуют передачи власти по наследству в старшей линии разветвленного клана с его многочисленными линиями.

Сакральный лидер протогосударства оказывается центром политической и экономической структуры, которая не знакома еще с частной собственностью. В силу этого на плечи власти ложится не столько право, сколько обязанность взять на себя руководство усложняющимся хозяйством большого и имеющего тенденцию к разрастанию и усложнению коллектива. Все имущество и все хозяйство протогосударства обретает в силу этого (как и в силу традиционного права руководителя земледельческого коллектива на редистрибуцию его ресурсов) облик собственности правителя. Возникает феномен власти-собственности·высшая власть рождает верховную собственность носителя этой власти с его аппаратом администрации (подробнее см. [Васильев 1982]). Феномен власти-собственности можно считать имманентной специфической сущностью, квинтэссенцией всех неевропейских (незападных по происхождению) обществ в истории. Несмотря на то, что со временем в развивавшихся государственных образованиях Востока, вплоть до великих его империй, в результате процесса приватизации появлялась и порой играла даже важную роль частная собственность, она всегда была ограничена в своих возможностях и строго контролировалась государством. Система власти-собственности там всегда доминировала. Она имела различные формы, вплоть до советско-социалистической. Но суть ее неизменно была одной и той же: частная собственность подчинена власти и бессильна перед произволом администрации. Что же касается правящих верхов, аппарата власти, то они всегда недолюбливали частных собственников и стремились ограничить их в их потенциальных возможностях по той простой причине, что эти собственники были посредниками между производящим населением и властью. Власть, имевшая традиционное право не столько даже на редистрибуцию всего продукта и всех ресурсов огромного и псевозраставшего и усложнявшегося коллектива – государства, сколько на избыточный продукт этого коллектива3, не могла смиряться с тем, что проворные частные собственники стремились положить как можно большую часть этого продукта себе в карман.

Институт власти-собственности совершенствовался на протяжении плсячелетий. Народы и государства приходили и уходили, а он оста»ался незыблемым. Более того, он способствовал сохранению централизации власти. Динамика исторического процесса на Востоке, как изнестно, была цикличной, периоды централизации сменялись временами кризисов и децентрализации. Но что характерно: ни феодализация, пи вторжения варваров не меняли нормативного принципа традиционной восточной социальной, экономической и политической структуры, опиравшейся на древние институты реципрокного взаимообмена, власти-собственности и централизованной редистрибуции. Более того, никто не хотел изменять эти принципы, ибо это не было выгодно ни одному из влиятельных социальных слоев, включая и самих частных собственников. Все предпочитали сохранение консервативной стабильности. Почему?

Прежде всего потому, что существовал незыблемый консенсус между административным меньшинством и производящим большинством: первые управляли, вторые производили и находились под надежной опекой управителей, существовавших за счет произведенного ими продукта. Иными словами, труд умственный постоянно и со взаимной выгодой (ощущавшейся обеими сторонами) обменивался на труд физический. Что же касается частных собственников, то у них не было ни особых прав и привилегий (как то было в антично-капиталистической Европе), ни соответственно сил и возможностей для защиты своих корпоративных интересов. А во времена кризисов только госу

<…>

Кроме того, на страже незыблемой структуры, все той же консервативной стабильности на Востоке, особенно в наиболее развитых странах, стояли мощные цивилизации, опиравшиеся на развитые религиозные системы с их крепкими моральными запретами и веками освященными культурными традициями. Эти цивилизации проявили себя уже в древности в Египте, Западной Азии, в доколумбовой Америке Но наиболее сильными и развитыми были три великие бессмертные цивилизации Востока, о которых следует сказать особо.

Одна из них, китайско-дальневосточная конфуцианская, в основе своей даже не имеет развитой религии. Несмотря на то, что в зоне влияния этой цивилизации существовали и существуют религиозные системы, в том числе достаточно развитые (даосизм, синтоизм, буддизм), главную роль играет и стержнем всей цивилизационной культуры является этико-политическая система, восходящая к доктрине Конфуция с ее культом добродетели, сыновней почтительности, патернализма старших и постоянного самоусовершенствования в сочетанин с соревновательностью. Эта соревновательность (если угодно конкуренция) должна быть выделена особо, ибо генеральным принципом администрации в Китае всегда было выдвижение в администрацию умных и способных и конкуренция между ними – в том числе и форме сложных экзаменов – за право занять наивысшие посты в империи. Считалось, что в результате управления умными и способными будут достигнуты желанные Порядок и Гармония. Что же касает< я остального населения, то оно находилось под патронажем старших и всегда отличалось высокой культурой труда и социальной дисциплиной. В той или иной степени эти качества и достоинства были присущи и периферийным вариантам конфуцианской цивилизации, начиная с Японии, при всех специфических особенностях каждой из них.

Вторая цивилизация – мусульманская, возникшая намного позже (в VII в.) и структурно гораздо более жесткая. Предписания Корана и шариата несравнимы по их безапелляционности с конфуцианским церемониалом. Иная ментальность, которой близки фатализм и фанатизм, насильственный прозелитизм, вплоть до религиозных войн под знаменем джихада, сводит к минимуму роль самоопределения личности, ее волю. Все мусульмане – песчинки перед лицом великого Аллахи и Его представителей на земле, в чьих руках соединена и духовная и светская власть. Хорошо известное в Европе представление о восточном деспотизме с абсолютной властью повелителей и бесправным народом формировалось в основном на базе территориально близкой к Западу мусульманской модели.

Третья из великих цивилизаций Востока – индо-буддийская с ее отчетливой ориентацией на приоритет внефеноменального существования. Сильные самоуправляющиеся социальные институты в Индии (община и каста) обусловили относительную слабость государства – при сохранении им его основных уже охарактеризованных выше типичных для Востока функций. В доисламской Индии децентрализаторские тенденции были весьма сильны, да и в период господства мусульман они постоянно оказывали свое воздействие. Что же касается буддийских стран Юго-Восточной Азии, то там в силу отсутствия каст и сильной общины государства были обычными для традиционного Востока, а ценностные ориентации – типичными для индо-буддизма, с поисками спасения во внефеноменальном мире, в небытии. Очевидно, что цивилизационные различия между восточными странами были весьма и весьма ощутимыми (подробнее см. [Васильев 1998]). Однако все страны традиционного Востока близки друг другу но структуре и неизменной склонности к консервативной стабильности. Ситуация в этом смысле стала несколько меняться только с началом эпохи колониализма. И здесь следует сказать несколько слов о Европе как о символе оппозиции Восток – Запад.

Европейский путь развития с античности уникален. Если вплоть до гомеровских времен Европа в структурно-типологическом плане была близка традиционному Востоку, то примерно с VII в. до н. э. в ней, на юге континента, в Греции, появилась новая структура полисного типа и начала складываться соответствующая ей цивилизация. По сути своей рождение буквально из ничего столь сложного и принципиально нового социально-политического, экономического и цивилизационно-культурного феномена было чем-то вроде социальной мутации, великой революции, сопоставимой по ее значению для исторического процесса с неолитической.

Ранние эллинские полисы были самоуправляемыми городами-государствами. Но, в отличие от древних египетских или шумерских протогосударственных урбанистических образований, эти структуры в обычной своей форме (бывали и исключения) не имели единоличных правителей. Это были протореспубликанского типа организации, власть в которых принадлежала избранным на строго ограниченный срок магистратам, руководителям. Избрание и осуществление руководства определялись строго разработанными демократическими по характеру процедурами, в результате чего все жители данного полиса, имевшие землю, считались полноправными гражданами (существовали и неполноправные – метеки, – и рабы, но тон задавали именно граждане), причем как раз для защиты их интересов избирались и функционировали магистраты. Экономика полисов была ориентирована на свободный рынок, а все граждане являлись частными собственниками, причем именно на страже священных институтов частной собственности и свободного рынка и стояла вся структура полисов, чем эти полисы принципиально отличались от любых обществ Востока.

Следует заметить, что античный мир был знаком и с царями, и с тиранами, что демократические процедуры и нормы подчас бесстыдно попирались власть имущими, как это было особенно заметно в пришедшем на смену античной Греции Риме. Однако, при всем том, основы оставались непоколебленными. Тираны приходили и уходили, а античная структура существовала и совершенствовалась – достаточно упомянуть о знаменитом римском праве (частном праве, детально регулирующем права граждан и собственников). И именно это наследство легло в фундамент европейского гражданского общества и продолжало оказывать свое ощутимое воздействие после крушения Рима и появления на его территории варварских королевств, восточных по типу происхождения.

Появившись на территории бывших римских владений в Европе, эти многочисленные и достаточно быстро сменявшие или оттеснявшие друг друга королевства развивались под воздействием как христианства, ставшего на рубеже III-IV вв. официальной государственной религией Рима, так и античных традиций. Это наследство отразилось на экономике и иных институтах феодальной Западной Европы уже достаточно рано. Особенно оно было заметным в структуре торговых республик (Венеция, Генуя, Флоренция, города Ганзы) и городов, где развивались рынки и пользовалось поддержкой власти частное предпринимательство. Города средневековой Европы, становясь союзниками королей в борьбе за объединение раздробленных феодальных владений, пользовались льготами и привилегиями, что принципиально отличало их статус от восточных городов, бывших в это время (X-XV вв.) гораздо более развитыми и богатыми.

Это принципиальное структурное различие между традиционным Востоком и Европой было непреодолимым. Несколько раз самой историей ставились эксперименты по ее преодолению. Первым можно считать период эллинизации Ближнего Востока, растянувшийся примерно на тысячелетие, от Александра до Мухаммеда. Вторым – статус ориентализовывавшейся Византии, в Средние века все очевидно сближавшейся с традиционным Востоком. В обоих этих случаях победителем выходила традиционно-восточная структура. Зато в случае с германской Европой свое взяла европейская, уходящая корнями в античность.

<…>

Ситуация изменилась кардинальным образом после наступления эпохи колониализма, которой предшествовали в Европе такие кардинальной важности процессы, как Ренессанс, Реформация и Великие географические открытия, способствовавшие возрождению многих из утраченных античных рыночно-частнособственнических и цивилизационных традиций и трансформации феодальной Европы в предкапиталистическую. В результате этой трансформации новоевропейская история стала совсем иной. Начав полностью ориентироваться на рынок, частное предпринимательство, право и иные сопутствующие новым условиям существования институты, европейцы во всеоружии двинулись на Восток. Все началось с завоевания Америки, что дало им некоторый опыт, но главным образом – драгоценные металлы, золото и серебро.

Первая стадия колониализма, XVI-XVIII вв., – это время торговой экспансии европейцев, поиски путей к восточным странам, борьба за восточные рынки, сопровождавшаяся энергичной работорговлей с целью заработать на переселении африканцев в малонаселенную Америку, где весьма быстрыми темпами развивалось протокапиталистическое по духу (но основанное на труде рабов) плантационное хозяйство.

Вначале пионерами колониализма были испанцы (в основном в Америке) и португальцы (на Востоке). Именно их усилиями прокладывались морские пути, создавались плантации и воздвигались первые торговые форпосты в разных странах. При этом стоит учесть, что – в отличие от Америки с ее слабыми и отсталыми протогосударственными и догосударственными образованиями – богатый Восток был в основном представлен сильными государствами, а то и целыми империями. С ним можно было только торговать, причем платить за желанные европейцам пряности и раритеты следовало драгоценными металлами, так что именно на Восток потекла большая часть вывезенного из Америки золота и серебра.

В XVII-XVIII вв. португальцев в качестве основных колонизаторов на Востоке сменили сначала голландцы, а затем англичане, которые стали действовать намного шире. Теми и другими были основаны Ост-Индские компании с большими средствами и возможностями, включая право вести переговоры и войны, заключать соглашения. Усилиями этих компаний были достигнуты немалые успехи в развитии торговли и в первых ощутимых территориальных приобретениях, особенно в Индии и Индонезии, которые в этот период находились в состоянии политического кризиса и децентрализации.

С начала XIX в. наступил второй период колониализма с его активной промышленной экспансией и резким ростом территориальных приобретений в разных регионах Востока. Мощное давление индустриальной экономики и политической силы европейского колониального капитала поставило под вопрос дальнейшее существование привычной традиционной структуры и всего стиля жизни на Востоке. Наряду с привычными для Востока государственным и строго контролируемым частным секторами хозяйства, появился новый, колониально-капиталистический, со свойственными ему свободным и защищенным правами и привилегиями рынком и энергично функционирующими в его пространстве частными собственниками-предпринимателями. При этом традиционная восточная структура с ее системой власти-собственности и централизованной редистрибуции, с ее негибкой бюрократией и экономически неэффективным хозяйством не могла успешно противостоять напористой и полной энергии колониально-капиталистической экономике, защищенной государственной протекцией европейских стран-метрополий и вкладывающей все новые и новые капиталы в столь прибыльное дело, как эксплуатация колоний или зависимых от европейцев стран Востока.

Естественно, что народы Востока в большинстве своем были недовольны столь бесцеремонным вторжением чужаков в их жизнь. Это недовольство проявлялось подчас и в народных движениях, на которые возлагали столь большие надежды европейские революционеры прошлого и начала нынешнего веков, включая Маркса и Ленина. И действительно, Восток на рубеже XX столетия явственно пробуждался от вековой спячки. Крупнейшие восточные монархии под влиянием вызванного европейцами кризиса разваливались и замещались республиками, как то произошло с Османской и Китайской империями. Но значение этого факта едва ли стоит преувеличивать. Ответ традиционного Востока вызову со стороны агрессивного европейского колониального капитала был сложным переплетением вынужденной трансформации и энергичного противостояния с опорой на традиционные цивилизационные ценности. При этом сила сопротивления во многом зависела именно от характера и мощи той либо иной из великих восточных цивилизаций.

Конфуцианский Дальний Восток с его исключительной способностью к усвоению полезных новаций дал наилучший результат, что хорошо видно на примере Японии (Китай отставал в силу ряда важных причин, прежде всего из-за стойкости консервативной административной структуры и силы самодостаточной традиции). Индо-буддийские страны со свойственной им религиозно-политической пассивностью тоже могли адаптироваться к новой ситуации – особенно при активной роли колонизаторов – достаточно спокойно, хотя и не очень быстро и не слишком легко. Наиболее сильное сопротивление оказывали страны ислама. Только длительный процесс вынужденной адаптации к новым формам жизни позволил колонизаторам добиться в некоторых позитивных результатов. Но остальная часть мира ислама, особенно арабские страны и Иран, не принимала европейских стандартов, причем многие из этих стран занимают такую позицию и сегодня.

Печатается по: Леви-Стросс, К. Структурная антропология / К. Леви-Стросс. – М. : Изд-во ЭКСМО-пресс, 2001. – 512 с.

ЗМЕЯ С ТУЛОВИЩЕМ, НАПОЛНЕННЫМ РЫБАМИ

В недавно опубликованной работе, посвященной устным традициям племен тоба и пилага, Альфред Метро устанавливает некоторые параллели между основными темами мифов, с которыми можно еще сейчас встретиться в современном Чако, с одной стороны, и с мифами областей возле Андов, которые засвидетельствованы авторами далекого прошлого, - с другой. Так, племенам тоба, вилела, матако известен миф о «долгой ночи», обнаруженный Авилой в провинции Хуарочири; чиригано тоже рассказывают историю бунта орудий против своих хозяев, которая, кроме того, зафиксирована в «Пополь-Вух»1 8 0 и у Монтесинос. Автор, у которого мы заимствовали эти наблюдения, добавляет, что последний эпизод «изображен также на вазе чиму».

Другой миф, записанный Метро, особенно поразительно иллюстрирует своеобразный сюжет, встречавшийся нам по крайней мере дважды в доколумбовом периоде. Даже при поверхностном изучении коллекций основных перуанских музеев можно было бы обнаружить другие примеры использования этого сюжета. Речь идет о легенде, в которой «большая, как ствол», змея Лик неосторожно удалилась от реки, а один туземец, вначале напуганный ее видом, пришел ей на помощь и отнес ее обратно. «Змея спросила: «Не хочешь ли ты меня отнести? – Как же я смогу? Ты такая тяжелая! – Нет, я легкая. – Но ты такая большая! – возразил человек. – Да, я большая, но легкая. – Но ты полна рыбы». (Это верно, Лик полна рыбы. Рыбы находятся у нее под хвостом, и, когда она передвигается, она их переносит с собой.) Змея продолжает: «Если ты меня понесешь, я отдам тебе всех рыб, которые внутри меня»». Позднее человек рассказывает о своем приключении и описывает сказочное животное: «Она полна рыбы, которые у нее в хвосте».

В блестящем комментарии к этому мифу Метро говорит: «Мной получены следующие сведения о мифологической Лик. Лик животное сверхъестественное, это громадная змея,

Рис. 22. Украшение на вазе из Наска.

носящая рыб внутри своего хвоста. Особо покровительствуемые судьбой люди могут встретить Лик, выброшенную на берег зимой, когда вода уходит из большинства лагун и ущелий. Лик просит их отнести ее к заполненной водой лагуне. Те, кого не очень пугает вид змеи, обычно отвечают, что она слишком тяжела для того, чтобы ее нести, но каждый раз благодаря своим чарам Лик становится легкой. Когда она снова оказывается в глубокой воде, она обещает тем, кто ей помог, давать им столько рыбы, сколько они хотят, каждый раз, когда они этого попросят, но при условии никогда не выяснять, каким образом эта рыба была получена».

Этот миф хочется вспомнить в связи с двумя изображенными здесь на рисунках вазами. На первом (рис. 22) – ваза с закругленным дном из Наска; грубо выполненная основная часть цилиндрической формы сужается постепенно к горлышку диаметром 9 см. Общая высота вазы – 17 см. В росписи использовано пять цветов на белом ангобе: черный, фиолетовый, темная охра, светлая охра и беж. Она изображает сказочного зверя с человеческим телом, голова которого, украшенная щупальцами и удлиненная челюстью со страшными зубами, переходит сначала в прямой, а потом в искривленный хвостовой придаток, заканчивающийся сзади второй, уже меньшей головой. Этот извилистый хвост покрыт шипами, между которыми двигаются рыбы; вся извилистая часть, выполненная в виде кубка, тоже заполнена рыбами, Чудовище пожирает человека, чье извивающееся тело оно держит в зубах, в то время как некое подобие его руки – выдающийся вперед член его тела – готово пронзить жертву копьем.

Рис. 23. Ваза из Пакасмайо (по Басслеру).

Две небольшие рыбы наблюдают за происходящей драмой и, по-видимому, собираются принять участие в предстоящем пиршестве. Похоже, что вся эта сцена представляет иллюстрацию эпизода, о котором сообщили Метро его информанты: «Иногда Лик глотает людей. Если у них есть с собой нож, когда они попадают внутрь змеи, то они могут вскрыть ей сердце и вырезать для себя выход; одновременно они забирают всех рыб, находящихся в хвосте». Однако в более ранних источниках превосходство в силе, видимо, принадлежит змее.

Вторая ваза (рис. 23), изображение которой мы заимствуем у Басслера, была создана в Пакасмайо. Тут мы видим то же чудовище – полузмей, получеловек, – изогнутое туловище которого тоже наполнено рыбами. Полоса с волнообразным стилизованным орнаментом должна обозначать, что зверь находится в реке, на поверхности которой плавает человек в лодке. В этом случае археологический памятник дает еще один поразительно точный комментарий к современному рассказу: «Дядя Кидоска сказал мне, что действительно видел один раз Лик. Однажды, когда он рыбачил на лодке, он вдруг услышал большой шум, который, как он понял, произвела Лик. Он сразу же налег на весла и поспешил к берегу». Желательно получить дополнительные доказательства этих сходств, сохранившихся в столь удаленных друг от друга районах, разделенных многими веками; в частности, хотелось бы сравнить с воспроизведенными здесь образцами то, как сами современные туземцы иллюстрируют свои легенды. Это, видимо, не невозможно, поскольку Метро упоминает о художнике из племени тоба, который нарисовал ему Лик с наполненным рыбами туловищем. Несомненно, что в этих районах Южной Америки, где между высокими и низкими культурами поддерживались в течение долгого времени постоянные или прерывавшиеся контакты, этнографы и археологи смогут помочь друг другу в выяснении общих проблем. «Змея с туловищем, наполненным рыбами» представляет собой лишь один из сотен сюжетов, размноженных почти до бесконечности в керамике на севере и юге Перу. Как же можно сомневаться в том, что по-прежнему бытующие мифы и сказки предоставляют в наше распоряжение совершенно доступный нам ключ к истолкованию столь многочисленных, но еще непонятных сюжетов? Было бы неверно пренебречь этими методами, где настоящее позволяет получить доступ к прошлому. Только мифы способны провести нас через лабиринт чудовищ и богов, поскольку пластическое изделие из-за отсутствия письменности не может вести нас дальше. Устанавливая связи между отдельными районами, различными периодами истории и неравномерно развитыми культурами, они свидетельствуют, освещают и, быть может, когда-нибудь объяснят это столь широкое проявление синкретизма, которому, видимо, суждено, к несчастью для американиста, быть камнем преткновения при исследованиях исторического прошлого того или иного частного явления.

Тем не менее не следует забывать о том, что тот же миф со своим характерным лейтмотивом: «Ты тяжелая. – Нет, я легкая! » – обнаруживается и в Северной Америке, а именно у сиу, но у этих охотников морское чудовище не Мать Рыб, а Мать Бизонов.

Очень любопытно, что Мать Бизонов вновь возникает у ирокезов (которые, впрочем, не рыбаки), но с дополнительным уточнением: «Моя грива тяжела от рыб», невольно напоминающим фрески майя из Бонампака, где персонажи носят головной убор (или прическу), полный рыб, и некоторые мифы, особенно на юго-востоке США, где герой увеличивает число рыб, моя свои волосы в реке.