Конфликт и само-угнетение 4 страница

6. Изящные искусства в аналитической теории

Прекрасным примером вычеркивания спонтанности из аналитической теории может быть обращение к изящным искусствам и поэзии, где имен

но ожидаемая творческая спонтанность выдвигается на передний план.

Давным-давно Фрейд декларировал, что психоанализ может работать с темами, которые выбирают художники, и с помехами к их творчеству, но не с творческим вдохновением (которое таинственно) и не с техникой (которая является областью истории искусств и художественной критики). Авторитетный ярлык с этого момента стал приклеиваться к большинству (не всегда с таким гуманистическим изяществом, с которым Фрейд его высказывал); результатом было объявление искусства особо опасным и заразным невротическим симптомом. Какая, однако, прекрасная концепция! Тема и подавление имеют отношение к любой активности; но именно творческая сила и техника создают художника и поэта. Таким образом, так называемая психология искусства является психологией всего, чего угодно, за исключением искусства.

Но позвольте рассмотреть как раз эти два запрещенных предмета, и особенно технику. Для художника, конечно, техника и стиль - это все: он чувствует творчество как свое естественное возбуждение и свой интерес к теме (которую он берет «снаружи», то есть из незавершенных ситуаций прошлого и дневных событий). Но именно техника - это его способ сделать реальность более реальной; она занимает передний план его осознавания, восприятия, манипуляции. Стиль - это он сам, это то, что он демонстрирует и посредством чего он общается: стиль, а не банальные подавленные желания или новости дня. (То, что именно формальная техника в первую очередь несет сообщение, очевидно из пятен Роршаха или других проективных тестов, интересны не Сезанновские яблоки - хотя они никоим образом не могут считаться неуместными - но их обработка: что он сделал из этих яблок.)

Разработка реальной поверхности, трансформация ясной или подспудной темы в некую материальную форму есть творчество. В этом процессе нет ничего таинственного, кроме чисто вербальной тайны. Она заключается в том, что произведение искусства не есть нечто, что художник знал заранее, но это нечто, что он сначала делает, а затем узнает и может об этом говорить. Но это же является правдой и для любого восприятия или манипуляции, которые оказываются перед чем-то новым и формируют гештальт. До некоторой степени (например, в психологических экспериментах) мы можем изолировать задачу и повторить схожие части. Тогда мы можем предсказать целое, которое будет спонтанно постигаться или представляться. Но во всех важных делах — в искусстве и в остальной жизни — проблема и части всегда новые; целое объяснимо, когда оно появилось, но непредсказуемо. И даже так: целое вызывается к жизни самым ординарным (каждодневным) опытом.

«Таинственность» творческого для психоаналитиков происходит из того факта, что они не ищут ее в очевидном месте — в обычном здоровом контакте. Но где можно ожидать ее найти, исходя из классических концепций психоанализа? Не в супер-эго, поскольку оно подавляет и разрушает творческое выражение. Не в эго, поскольку оно ничего не создает, а либо наблюдает, либо исполняет, либо подавляет и защищает себя. Эго не может быть творческим, так как художник не может объяснить себя; он говорит, «Я не знаю, откуда это пришло, но вы интересуетесь, как я делаю это, вот, что я делаю» и начинает скучное техническое объяснение, кото

рое является предметом художественной критики и истории искусства, но не психологии. Поэтому психоаналитики догадались, что творческое должно быть в ид - и там оно хорошо спрятано. Однако, на самом деле, художника нельзя назвать не осознающим того, что он делает; он вполне осознает; он не вербализует и не теоретизирует, разве что a posteriori; но он что-то делает, обрабатывая опосредующий- материал, и решает грубую новую проблему, которая в этом процессе совершенствуется и рафинируется.

Теоретизируя от лица само-угнетающего эго, психоанализ не может обнаружить смысла такого контакта, который возбуждает и изменяет реальность. Позорно для нашего поколения, что данный тип эго так эпидемически распространен. Только этому типу то, что делает художник, кажется экстраординарным. Теоретизировать стоило бы по поводу эго наиболее живых и творческих людей, которые (в этом отношении) являются нормальными. Вместо этого теория исходит из среднего, а живые случаи рассматриваются как таинственные или опасно невротические.

И еще правильная теория могла бы быть извлечена из спонтанности детей, которые с совешен- ным апломбом галлюцинируют реальность, и все же признают реальность, играют с реальностью и переделывают ее без того, чтобы становиться по меньшей мере психотиками. Но, конечно, они инфантильны.

7. Расщепление между глубинной и общей психологией

Исторически, психоанализ развился в период расцвета ассоцианистской психологии и, в первую очередь, понятий рефлекторной дуги и условного рефлекса, лежащих в основе ассоциаций. Функциональная и динамическая теория Фрейда настолько противоречила этим концепциям, что казалась принадлежащей другому миру. Перемирие фактически было достигнуто путем разделения миров. Мир сознательного Фрейд уступил ассоцианистам (и биологам); мир сновидений он оставил за собой и корректно нанес на карту (вместе с функциональными сигналами). На границе между двумя мирами, где сновидения проникали в бодрствование, случалось то, что Фрейд в блестящем озарении (презрения?) назвал «вторичной переработкой» («secondary elaboration»); это, безусловно, было не самой энергичной, но хоть какой-то попыткой понять смысл, не отрекаясь от «законов ральности», то есть, ассоциаций. (Мы вернемся к Фрейдовским первичному и вторичному процессам в Главе 13.) Между тем, психологи все больше убеждались, что законы реальности действительно таковы, конструируя экспериментальные ситуации, представляющие все меньше жизненного интереса. Ответ организма в этих экспериментах (лабиринты и удары током) действительно стремился к рефлексу, реакции были даже не вторичными, но третичными и четвертичными, вплоть до нервного срыва.

Время от времени Фрейд замечал, что законы сновидений могли бы быть и законами реальности - но он не видел, как примирить противоречия

и расхождения. И действительно, логически обосновано существование двух миров: мира сновидений, со своими законами удовольствия и фантастических искажений, и мира сознательной реальности, с его неудовольствием и накапливающимися ассоциациями. Трудно обойти повторяющийся эпистемологический вопрос: каким единым осознанием субъект различает эти два мира, и каковы законы этой единой системы?

В общей психологии случилась гештальт-революция, которая была в основном возвратом к античным концепциям. Восприятие, абстрагирование, решение проблем стали рассматриваться как формирующие и формируемые целостности, как завершение необходимых незавершенных задач. Теперь можно было ожидать немедленного сближения гештальт-психологии и психоанализа, синтеза контакта, глубинной психологии, функциональной теории самости, ид, эго и личности. Но этого не случилось. Недостаток отваги сделать это может быть приписан гештальтистам, поскольку психоаналитикам отваги хватало всегда. Во-первых, чтобы опровергнуть ассоцианистов, гештальт-психологи посвятили многие годы доказательству того, что воспринимаемые целостности «объективны» и являются физическими по существу, а не «субъективными» результатами эмоциональных тенденций. Какая, однако, изумительная победа! Повсюду в физической природе гештальтисты проницательно выискивали стремление к целостности, настаивали на контексте и взаимоотношениях всех частей, чтобы поддержать свою психологию; и только в одном этом случае — касающемся человеческих чувств — гештальт-принцип не был применен! Эмоция не была реальной частью восприятия, которое она сопровождала; она не входила в фигуру!

Во-вторых, гордые своей победой, они осторожно стерилизовали (контролировали) экспериментальные ситуации, делая их все менее способными кого-либо заинтересовать; и, тем не менее, с помощью блестящей изобретательности, умудрялись продемонстрировать гештальт. Их большой успех мог бы их насторожить и сам послужить опровержением, поскольку противоречил их базовому принципу контекста: гештальт наиболее ясен там, где все функции мобилизованы реальной потребностью. То, что они получали экспериментально, должно было бы быть прямой противоположностью: демонстрацией ослабления формирующей тенденции, когда задача становилась просто лабораторным заданием, абстрактным, изолированным и неинтересным. (И так и было с начала работы с животными в эксперименте). В-третьих, с самого начала они цеплялись за научный формально-лабораторный метод. Рассмотрим следующую трудность: что, если главное сущностное объяснение — творческая сила живого возбуждения — либо пропадет в такой ситуации, либо вмешается в эксперимент, разрушив контроль и стерильность, возможно, отклонит тему эксперимента вообще и настоит на существующей, а не абстрактной проблеме? В таком случае, нужно в интересах науки отвернуться от фетишизма принятого «научного метода». Эксперимент должен быть реальным и значимым, небезразличным для участвующего в нем, представляющим собой сложную попытку добиться счастья, и потому — партнерством, в котором «экспериментатор» и «субъект эксперимента» — оба люди. Такие вещи никоим образом не находятся за пределами обсуждения. В политике такое случается в сотрудничающих сообществах; в социальной и медицинской сферах - в

таких проектах, как Пекхэмский центр здоровья; и то же происходит в каждой психотерапевтической сессии.

Как бы то ни было, мы сейчас, и в течение уже двух поколений имеем аномальную ситуацию: две главные динамические школы психологии двигаются параллельно, с минимальным взаимодействием. И неизбежно основа, на которой они должны были встретиться - теория самости - наиболее пострадала и оказалась наименее развитой.

8. Заключение

И наконец, методы, используемые в психотерапии, сами были подчинены правдоподобным теориям самости и роста, и стремились подтвердить теории, представляющие эго как лишнее или только порождающее сопротивление, ид — как полностью неосознаваемое, личность - как только формальную структуру, и так далее. Они создавали ситуации для наблюдения (и использовали критерии лечения), в которых все, что бы ни происходило, могло только подтверждать эти теории. На всем протяжении этой книги мы приводили примеры того, как это получалось.

Тем не менее, было бы несправедливо заключить эту недружелюбную главу, не сказав следующего:

Ни одна другая дисциплина в наши времена не передала единство поля организм/среда так, как психоанализ (со всеми его недостатками). Посмотрев на главные направления, а не на детали, мы сможем увидеть, что в медицине, психологии, социологии, юриспруденции, политике, биологии, биофизике, антропологии, истории культуры, общественном планировании, педагогике и других специальностях психоанализ открыл и придумал единство. В каждом случае ученые соответствующей специальности справедливо отвергли упрощения и редукционизм; однако, мы видим, что именно отмечая ошибки психоанализа, они начали использовать психоаналитические термины. Свидетельства, призванные опровергнуть психоанализ как не соответствующий действительности, были совершенно неизвестны и игнорировались до пришествия психоанализа.

Глава 12

Творческое приспособление:

1.Пр е-контакт и контактирование

1. Физиология и психология

Не существует функций организма, которые не были бы, в сущности, взаимодействием в поле организм/среда. Но, тем не менее, в любое время большая часть животных функций стремится завершаться внутри кожи, в условиях защищенности и неосознанности; это неконтактные функции. Контакты происходят на «границе» (хотя сама граница передвигается и может даже, как в случае боли, быть глубоко «внутри» животного), и, по сути своей, являются контактами с чем-то новым. Органические приспособления консервативны; они были встроены в организм в течение долгой филогенетической истории. Предположительно, некогда каждая внутренняя функция была функцией контакта, оказавшейся внутри и воздействующей там на среду (к примеру, перистальтика - передвижение, осмотическое пищеварение - прикосновение, митоз - сексуальность, и так далее); но сейчас, даже в крайних ситуациях, регуляция осуществляется в условиях минимального контакта с новым.

Система консервативных унаследованных приспособлений - это физиология. Она интегрирована и саморегулируется как целое, и не является коллекцией элементарных рефлексов. Эту целостность физиологии древние называли «душой», и «психология» (наука души) включала в себя также и физиологические дискуссии. Но мы бы предпочли сделать предметом психологии особый набор физиологических приспособлений, которые связаны также с тем, что не относится к физиологии, а именно — с контактами на границе в поле организм/среда. Определяющей разницей между физиологией и психологией является саморегулирующийся, относительно самостоятельный консерватизм «души» и встреча лицом к лицу с новым и ассимиляция последнего «самостью». Из этого следует, что присутствие в ситуации и творческое приспособление образуют функцию самости.

В некотором смысле, самость есть ничто иное, как физиологическая функция; но, в другом смысле, она вообще является функцией не организма, а поля. Это способ, которым поле включает в себя организм. Рассмотрим эти взимодействия физиологии и самости.

2. Пре-контакт: периодический и непериодический

Физиологическая функция завершается внутри организма, но, в конечном счете, ни одна из них не может бесконечно продолжать это (организм не может «сохранять себя») без ассимиляции чего- либо из среды, без роста (или без разрядки чего-то в среду и умирания). Таким образом, незавершенные физиологические ситуации периодически возбуждают границу контакта в связи с неким дефицитом или излишком, и такая периодичность присуща любой функции, будь то метаболизм , потребность в оргазме, в делении, в действии или отдыхе, и так далее; все это представлено в самости как побуждения или апетиты, голод, потребность в экскреции, сексуальность, усталость, и т.д.

Из этого можно понять, почему дыхание играет такую интересную роль в психологии и терапии. («Psyche» или «animus» есть дыхание.) Дыхание — это физиологическая функция, однако периодичность, с которой для нее требуется контакт со средой, настолько мала и требование настолько настоятельно, что функция дыхания всегда находится на грани того, чтобы быть осознанной, то есть стать контактом. В процессе дыхания видно, что животное и поле - единое целое, среда присутствует «внутри» или наполняет организм в каждый момент. Тревога — нарушение дыхания — сопровождает любое нарушение функции самости; таким образом, первый шаг в терапии - это контактирование с дыханием.

Консервативные функции становятся контактом также в случае, когда новая ситуация заключается в осознаваемом нарушении этой функции. Таковы непериодические боли. Противопоставляя их периодическим побуждениям, можно заметить следующее: в случае импульсов и аппетитов фигура контакта развивается. К примеру, жажда и фигура доступной воды: тело (неравновесие) является фоном и все более и более отступает на задний план. (Это также истинно и для побуждения к экскреции, которое в здоровом случае является побуждением «позволить чему-то выйти».) В случае боли тело, напротив, привлекает все большее внимание как фигура переднего плана. Верно классическое терапевтическое изречение: «Здоровый человек чувствует свои эмоции, а невротик — свое тело». Однако, это не исключает, а даже, скорее, подразумевает, что в терапии важно увеличить область телесного осознавания, поскольку некоторые области не могут присутствовать в ощущении, а другие чересчур напряжены во время возбуждения, и потому ощущаются как болезненные.

Другие новые ситуации, вмешивающиеся в консервативную физиологию, связаны со средовыми стимулами, восприятиями, отравлениями (ядами) и тому подобным. Они непериодичны. Они могут идти навстречу некоему побуждению или аппетиту, или являться ответом на него. В этом случае стимул становится центром развивающейся фигуры контакта, причем тело более и более уходит в фон. Стимулы также могут быть неуместными и досаждать организму. В этом случае они станут болями, на переднем плане будут находиться тело и попытка уничтожить новое в фигуре, чтобы тело смогло снова стать неосознанным.

И наконец, существуют новшества в физиологии, являющиеся особенно роковыми для неврозов, а именно — нарушения консервативной саморегуляции организма. Предположим, например, что побуждение (или аппетит) не смогло удовлетвориться в среде, а аварийные функции (вспышка гнева, сон, отрицание, и так далее) истощены или не могут по какой-то причине действовать. Тогда будет совершено новое физиологическое приспособление — попытка установить новый неосознаваемый консерватизм в новых условиях. То же самое случится, если организм вынужден существовать в условиях хронических болезненных требований среды, или в теле постоянно присутствуют инородные тела. Очевидно, все эти физиологические приспособления к данным условиям не могут легко согласовываться с консервативной врожденной системой; они функционируют неправильно, порождая боли и расстройства. Тем не менее, ясно, что они представляют собой вторичную физиологию: новое не проходит через осознание и творческое приспособление, но само становится неосознаваемым и, хотя и плохо, органически саморегулирующимся. Примером этого может служить деформированная осанка. Не будучи больше чем-то новым, эти структуры не проявляются в самости, в контакте, но они неизбежно выражаются, как мы увидим, в дефектах и фиксациях функционирования. Плохое соответствие врожденной и новой физиологии представлено в самости в виде периодических болезненных побуждений или симптомов.

Физиология становится контактной, когда случается что-то новое. Мы выделили следующие варианты нового:

1. Периодические побуждения и аппетиты: контакт, развивающийся по направлению к среде.

2. Непериодические боли: контакт, развивающийся по направлению к телу.

3. Стимуляции, развивающиеся как аппетиты (эмоции) или как боли.

4. Новые физиологические приспособления к условиям среды, возникающие как дефицитар- ность структуры контакта или, периодически, как симптомы.

Эти возбуждения (или пре-контакты) инициируют возбуждение процесса формирования фигуры/фона.

3. Первые стадии контакта

Возбуждения на контактной границе вкладывают свою энергию в формирование более четкой и простой фигуры объекта, в приближение к ней, вое- приятие, преодоление препятствий, манипулирование и изменение реальности. И так до тех пор, пока незавершенная ситуация не будет завершена, а новое - ассимилировано. Контактирование представляет собой или прикосновение к любимому, интересному или аппетитному объекту, или выталкивание из поля (путем его избегания или уничтожения) объекта опасного или болезненного. Процесс контактирования заключается, в общих чертах, в непрерывной последовательности фонов и фигур. Каждый фон опустошается и передает свою энергию формированию фигуры, которая, в свою очередь, становится фоном для следующей, более четкой фигуры. Весь же целостный процесс представляет собой осознаваемое нарастающее возбуждение. Заметим, что энергия для формирования фигуры приходит с обоих полюсов поля: и из организма, и из среды. (Когда мы чему-нибудь учимся, к примеру, энергия чрпается и из необходимости выучить это, и из социального окружения, и из самого процесса обучения, но также исходит и от внутренней энергии предмета изучения. Обычно (мы думаем, что это неправильно) «интерес» к предмету считается сформированным полностью самим обучающимся и его социальной ролью.)

Процесс контакта представляет собой единое целое, но мы можем для удобства разделить последовательность фонов и фигур следующим образом:

1. Преконтакт: тело - фон, аппетит или средовой стимул - фигура. Это то, что осознается как «данность», или Ид ситуации, растворенное в ее возможностях.

2. Контактирование: (а) возбуждение, сопутствующее аппетиту, становится фоном, а некий «объект» или набор возможностей представляет собой фигуру. Тело уменьшается. (Или наоборот, в случае боли, тело становится фигурой.) Это — эмоция.

(б) происходит выбор возможностей и отказ от некоторых из них, агрессивное приближение и преодоление препятствий, а также произвольная ориентация и манипуляция. Это — отождествления и отчуждения Эго.

3. Финальный контакт: на фоне не задерживающих внимания среды и тела живая цель является фигурой, и она достигнута. Вся произвольность ослабляется, и происходит спонтанное единое действие восприятия, движения и чувства. Осознавание наиболее ярко в этот момент и сконцентрировано на фигуре, определяемой как Ты.

4. Постконтакт: происходит гладкое взаимодействие организма и среды, не являющееся фигурой/фоном; самость уменьшается.

В этой главе мы обсудим первые два из этих этапов, а в следующей - два оставшихся.

Аппетит кажется или стимулированным чем-то в среде, или спонтанно возникшим в организме. Но, конечно, среда не могла бы породить возбуждение, а ее воздействие не явилось бы стимулом, если бы организм не был настроен ответить; и, более того, часто может быть показано, что именно смутно осознаваемый аппетит направил организм в сторону стимула в подходящее время. Ответная реакция как бы протягивается за стимулом.

Аппетит, как бы то ни было, обычно неясен, пока не найдет подходящего объекта; это работа творческого приспособления — усиливать осознавание того, чего хочется. Но в случаях крайней нужды — экстремального физиологического дефицита или избытка — спонтанный аппетит может стать определенным, ярким и ясно очерченным до степени галлюцинации. При дефектности объекта организм сам создает его, по большей части из фрагментов воспоминаний. (Это случается при невротическом «повторении», когда воздействие потребности настолько усилено, а средства ее удовлетворения настолько архаичны и неуместны, что ординарное творческое приспособление путем ассимиляции реально нового невозможно.) Галлюцинация, вплоть до отрицания среды - это защитная функция, но она показывает, что происходит обычно.

В более многообещающем случае сильного, но смутного аппетита с возможностью его удовлетворения в среде, задействуется такая функция самости, как способность галлюцинаторно создавать объект, оживляющая то, что актуально воспринимается. Эта функция спонтанно фокусирует, запоминает и предвосхищает. Организм воспринимает не то, что действительно было секундой раньше, а объект, созданный перцепцией и воображением, на фоне растущего возбуждения. Такая фигура - сотворенная реальность. Между тем, моторное поведение добавляет другие новые компоненты к быстро меняющемуся целому, а именно — произвольное обращение внимания и приближение. Происходит агрессивное порождение новых возможностей; если обнаруживаются препятствия, гнев и уничтожение изменяют реальность. В общем, можно сказать, что техника или стиль субъекта, выученные им возможности манипуляции добавляются к общей картине и определяют то, что именно будет воспринято в качестве «объекта».

С начала процесса и на всем его протяжении самость, возбужденная новым, растворяет первоначальные данности (и среды, и тела, и его привычек) в возможностях, и из них создает свою реальность. Реальность — переход из прошлого в будущее: это то, что существует, и то, что самость осознает, открывает и придумывает.

4. Бескорыстное творчество

Часто кажется, что самость не просто отвечает на все органические возбуждения и средовые стимулы, но действует так, как будто она спонтанно создает проблему ради нее самой, галлюцинаторно видя цель и приспосабливая к ней технику, с целью подтолкнуть и усилить рост. Этот вид «бескорыстного действия» крайне интересен. Prima facie он появляется как невротический, поскольку делает такое большое ударение на «творческом» и такое маленькое - на «приспособлении», что это кажется бегством от реальности в галлюцинации. Тем не менее, эта функция возможна как нормальная: в условиях настолько сложного и тонко организованного поля, как человеческое бытие, похоже, что возможность достичь ошеломляющего успеха подразумевает способность осуществлять случайные и совершенно неожиданные проекты, «создавать себе трудности», а также откладывать все объективно нужное ради игры. Очевидно, что хотя главнейшая мудрость - это результат решений, удовлетворяющих настоящие потребности, наиболее характерная для человека мудрость всегда сначала казалась беспричинной и безрассудной. В невротическом бескорыстном действии (бегстве от реальности) нужно различать два аспекта: первый есть сохраняющаяся экспрессия неосознанных незавершенных ситуаций - это многословные планы, мероприятия, делающие человека постоянно занятым, замещающие действия, и так далее. Но также встречается и выражение неудовлетворенности своей ограниченной самостью, желание изменить данное положение вещей, не «зная», как это сделать. Это выражается в тяге к безрассудным (с точки зрения невротика) приключениям, которые фактически часто замечательно разумны и интегративны. К тому же, как говорил Йитс, без толики безрассудства не было бы изысканности и поэзии.

Рассмотрим еще раз громадное вложение человеческих усилий в создание более желательной поверхностной реальности. Это может делаться посредством восприятий и образов в искусстве или посредством выделения сути и объяснений в спекулятивных науках. В одном из аспектов это усилие совершенно бескорыстно, это работа одной контактной границы. (Небескорыстный аспект искусства — это, безусловно, катартическое отреа- гирование, когда красота служит пре-чувством для высвобождения подавленной незавершенной ситуации. Спекулятивные науки также имеют полезные прагматические приложения.) Однако, наивное суждение о красоте и правде (обычное в античности и проанализированное раз и навсегда Кантом) должно иметь отношение только к самой поверхности. Это не приспособление организма к среде, и не удовлетворительное завершение органического побуждения в среде. Это приспособление целостного поля к самости, к поверхности контакта: как удачно выразился Кант, существует чувство назначения без самого назначения. И этот акт (восприятие красоты) есть чистейшая самость, поскольку удовольствие беспристрастно и спонтанно; организм временно бездействует. В трудном и конфликтном поле, где почти ничто не может существовать без произвольности, осмотрительности и усилия, красота стала символом Рая, где все спонтанно - «звери без клыков и розы без шипов»; да, или звери с клыками и герои, которые могут равно великолепно победить или погибнуть; и где, как сказал Кант, счастье есть награда за добрые намерения. Бескорыстное творчество осознавания подлинно ре-креативно для животного, которому требуется восстановление сил; оно помогает ослабить нашу обычную расчетливость, чтобы мы могли дышать.

5. Творчество/приспособление

По большей части, так или иначе, мы можем рассматривать творческую способность самости и приспособление организма к среде как полярности: одно не может существовать без другого. В условиях появления нового и разнообразной среды никакое приспособление невозможно при помощи только консервативной врожденной саморегуляции; контакт должен быть творческой трансформацией. С другой стороны, творчество, которое не является постоянным разрушением и ассимиляцией среды, данной в восприятии и сопротивляющейся манипуляциям, является бесполезным для организма и остается поверхностным. Ему недостает энергии, оно не может стать глубоко возбуждающим и скоро чахнет. Оно бесполезно для организма, потому что завершения незавершенной физиологической ситуации не может произойти без ассимиляции нового средового материала.

Этот последний пункт очевиден при взгляде, к примеру, на метаболический дефицит, голод и кормление; так же и с другими аппетитами. Но это часто остается не замеченным при рассмотрении (вторично психологическом) незавершенных ситуаций невроза. Именно это приводит к ортодоксальному требованию «переноса» в процессе лечения, хотя отношение к терапевту - реальная социальная ситуация. И изменение установки пациента, когда он поворачивает свою агрессию с себя на собственные интроекты, чтобы ассимилировать или извергнуть их, есть изменение в реальности. Однако, мы должны пойти еще дальше и сказать следующее: ослабление произвольности, обучение корректно интерпретировать собственный случай, и даже чувствование своего тела и эмоций не решает, в конце концов, каких-либо проблем. Все это вновь делает решение возможным; оно опять трансформирует неосознаваемую вторичную физиологию в проблему творческого контакта; но затем должно быть принято и пережито решение. Если социальная среда еще сопротивляется творческому приспособлению, если пациент не может приспособить ее к себе, тогда он будет вынужден опять приспосабливать себя к ней и сохранять свой невроз.

Творчество без осуществляемого вовне приспособления остается поверхностным. Во-первых, это происходит потому, что в этом случае не задействуется возбуждение незавершенной ситуации, и потому интерес к контакту ослабевает. Во-вторых, лишь во время манипулирования тем, что способно сопротивляться, самость становится полностью вовлеченной и занятой этим; знания, техники, все большее число прошлых достижений запрашиваются и используются в этой игре. И скоро «неуместные» трудности (иррациональность реальности) сами оказываются средствами собственного исследования и обнаружения истинного намерения. Фрустрации, гнев, частичные удовлетворения подпитывают возбуждение: оно питается частично самим организмом, а частично — сопротивляющейся, разрушаемой, соблазнительной и заставляющей думать средой. Прибегнем опять к сравнению с изящными искусствами. Определение творческого момента как интуитивного постижения целого, а всего остального - только как исполнения - это правда, но вместе с тем и полнейшее заблуждение. Интуиция предвещает, описывает в общих чертах конечный продукт: он с самого начала существует как галлюцинация; но художник не понимает ее, он не знает своих намерений; лишь обработка материала-посредника практически обнаруживает намерение и принуждает художника к его осознанию и воплощению.