Бей, но не до смерти

23 января в Нижнем Новгороде особое присутствие московской судебной палаты с участием сословных представителей разбирало дело об убийстве крестьянина Тимо­фея Васильевича Воздухова, отправленного в часть «для вытрезвления» и избитого там четырьмя полицейскими служителями: Шелеметьевым, Шульпиным, Шибаевым и Ольховиным и исп. должн. околоточного надзирателя Пановым до такой степени, что Воздухов на другой же день умер в больнице.

Такова несложная фабула этого простого дела, бросающего яркий свет на то, что де­лается обыкновенно и постоянно в наших полицейских правлениях.

Насколько можно судить по чрезвычайно кратким газетным отчетам, все происше­ствие представляется в таком виде. 20 апреля Воздухов приехал на извозчике в губер­наторский дом. Вышел смотритель губернаторского дома, который показал на суде, что Воздухов был без шапки, выпивши, но не пьян, жаловался на какую-то пароходную пристань, не выдавшую билета на проезд. Смотритель велел постовому городовому Шелеметьеву отвезти Воздухова в часть. Воздухов был настолько мало выпивши, что спокойно разговаривал с Шелеметьевым и по приезде отчетливо объяснил околоточно­му надзирателю Панову свое имя и звание. Несмотря на это, Шелеметьев – очевидно, с ведома Панова, только что опросившего Воздухова, – «вталкивает» последнего не в арестантскую, где находилось несколько пьяных, а в находящуюся рядом с арестантской «солдатскую». Вталкивая, он задевает шашкой за дверной крюк, обрезывает себе немного руку, воображает, что шашку держит Воздухов, и бросается его бить, крича, что ему порезали руку. Бьет со всего размаха, бьет в лицо, в грудь, в бока, бьет так, что Воздухов все падает навзничь, все стукается головой об пол, просит пощады. «За что бьете?» – говорил он, по словам сидевшего в арестантской свидетеля Семахина. – «Не виноват я. Простите, Христа ради!» По словам этого же свидетеля, Воздухов пьян не был, скорее пьян был Шелеметьев. О том, что Шелеметьев «обучает» (выражение обвинительного акта!) Воздухова, узнают его товарищи, Шульпин и Шибаев, которые пили в полиции с первого же дня пасхи (20 апреля – вторник, третий день пасхи). Они являются в солдатскую вме­сте с пришедшим из другой части Ольховиным, бьют Воздухова кулаками, топчут но­гами. Является и околоточный надзиратель Панов, бьет книгой по голове, бьет кулака­ми. «Уж так били, так били, – говорила одна арестованная женщина, – что у меня ин-да все брюхо от страстей переболело». Когда «обучение» было кончено, околоточный надзиратель прехладнокровно приказывает Шибаеву обмыть на лице у избитого кровь – так все-таки приличнее; неравно увидит начальство! – и втолкнуть его в арестант­скую. «Братцы! – говорит Воздухов другим арестованным – видите, как полиция де­рется? Будьте свидетелями, я подам жалобу!» Но жалобу ему не удается подать: на другой день утром его нашли в совершенно бессознательном состоянии и отправили в больницу, где он через 8 часов и умер, не приходя в себя. Вскрытие обнаружило у него перелом десяти ребер, кровоподтеки по всему телу и кровоизлияние в мозг.

Палата приговорила Шелеметьева, Шульпина и Шибаева к 4 годам каторги, а Ольховина и Панова – к месячному аресту, признав их виновными только в «обиде»...

С этого приговора мы и начнем наш разбор. Приговоренные к каторге обвинялись по 346-й и 1490-й ч. 2 статьям Уложения о наказаниях. Первая из этих статей гласит, что чиновник, причинивший раны или увечье при отправлении своей должности, подлежит высшей мере наказания. А ст. 1490-я ч. 2-ая определяет за истязание, когда последствием его была смерть, каторгу от 8 до 10 лет. Вместо высшей меры суд сословных представителей и коронных судей назначает низшую меру наказания[bb].

Нельзя не отметить прехарактерной тенденции суда коронных судей и сословных представителей: когда они судят чинов полиции, они готовы оказывать им всякое снисхождение; когда они судят за проступки против полиции, они проявляют, как известно, непреклонную суровость[cc] .

Улица хочет видеть в суде не «присутственное ме­сто», в котором приказные люди применяют соответственные статьи Уложения о нака­заниях к тем или другим отдельным случаям, – а публичное учреждение, вскрываю­щее язвы современного строя и дающее материал для его критики, а следовательно, и для его исправления.

Улица своим чутьем, под давлением практики общественной жиз­ни и роста политического сознания, доходит до той истины, что в борьбе с преступлением имеет неизмеримо большее значение, не применение отдельных наказаний, а изменение обществен­ных и политических учреждений.

По этой причине и ненавидят – да и не могут не не­навидеть – суд улицы реакционные публицисты и реакционное правительство.

По этой причине сужение компетенции суда присяжных и ограничение гласности тянутся красной нитью через всю пореформенную историю России.

И именно на дан­ном деле с особенной силой сказался недостаток «суда улицы». Кто мог бы на этом су­де заинтересоваться общественной стороной дела? Прокурор? Чиновник, имеющий ближайшее отношение к полиции, – разделяющий ответственность за содержание арестантов и обращение с ними? Мы видели, что товарищ прокурора даже отказался от обвинения Панова в истязании.

Гражданский истец? Или жена убитого, выступавшая на суде свидетельницей Воздухова, могла бы предъявила гражданский иск к убийцам? Но где же было ей, простой бабе, знать, что существует какой-то граждан­ский иск в уголовном суде? Да если бы она и знала это, в состоянии ли была бы она на­нять адвоката? Да если бы и была в состоянии, нашелся ли бы адвокат, который мог бы и захотел бы обратить общественное внимание на разоблачаемые этим убийством по­рядки? Да если бы и нашелся такой адвокат, могли ли бы поддержать в нем «граждан­ский пыл» такие «делегаты» общества, как сословные представители? Вот волостной старшина – я имею в виду провинциальный суд – конфузящийся своего деревенского костюма, не знающий, куда деть свои смазные сапоги и свои мужицкие руки, пугливо вскидывающий глаза на его превосходительство председателя палаты, сидящего за од­ним столом с ним. Вот городской голова, толстый купчина, тяжело дышащий в непри­вычном для него мундире, с цепью на шее, старающийся подражать своему соседу, предводителю дворянства, барину в дворянском мундире, с холеной наружностью, с аристократическими манерами. А рядом – судьи, прошедшие всю длинную школу чиновничьей лямки, настоящие дьяки в приказах поседелые, полные сознания важности выпавшей им задачи: судить представителей власти, которых недостоин судить суд улицы. Не отбила ли бы эта обстановка охоту говорить у самого красноречивого адво­ката, не напомнила ли бы она ему старинное изречение: «не мечите бисера перед...»?

И вышло так, что дело прогнали точно на курьерских, точно желая поскорее сбыть его с рук , точно боясь копнуть хорошенько всю эту мерзость: можно жить около от­хожего места, привыкнуть, не замечать, но стоит только приняться его чис­тить – и вонь непременно восчувствуют все обитатели не только данной, но и соседних квартир.

Обратите внимание, например, на то, как бьют полицейские. Их пятеро или шестеро, работают они с зверской жестокостью, многие пьяны, у всех шашки. Но ни один из них ни разу не ударяет жертву шашкой. Они – люди опытные и прекрасно знают, как надо бить. Удар шашкой – улика, а избить кулаками – поди, потом, докажи, что били в по­лиции. «Избит в драке, взяли избитого» – и все шито-крыто. Даже в настоящем деле, когда случайно избили до смерти («и дернула же его нелегкая умереть; мужик был здоровеннейший, кто бы мог этого ожидать?»), обвинению приходилось свидетельскими показаниями доказывать, что «Воздухов до отправления его в часть был совершенно здоров». Убийцы, утверждали все время, что они вовсе и не били, говори­ли, что так привезли. Это явление самое обычное. И судебная власть отнеслась к нему с привычным равнодушием. И эта деталь процесса, как и все остальные, показывает ясно, какая это всеохватывающая и крепкая сеть, какая это застарелая язва, для избавления от которой нужно избавление от всей системы полного самовластия полиции и полной бесправности народа.

Голод

Опять голод! Прямое вымирание русского крестьянства идет в последнее десятилетие с поразительной быстротой, ни одна война не уносила столько жертв.

Против мужика соединились все самые могучие силы современной эпохи: и развивающийся все быстрее мировой капитализм и военное государство, ведущее политику приключений в своих колониаль­ных владениях, на Дальнем Востоке и в Средней Азии, взваливающее все непомерные тяготы этой, стоящей бешеные деньги политики, на рабочие массы и к тому же еще устраивающее на народные деньги все новые и новые батареи полицейского «пресече­ния» и «обуздания» против растущего недовольства и возмущения масс.

После того, как голод стал у нас явлением обычным, естественно было ожидать, что правительство постарается оформить и закрепить свою обычную политику в продо­вольственном деле. Если в 1891-1892 гг. правительство было застигнуто врасплох и сначала порядочно-таки растерялось, то теперь оно уже богато опытом и твердо знает, куда (и как) идти.

Приготовления правительства были очень быстры и очень решительны. В каком ду­хе велись эти приготовления, – достаточно обнаружила елисаветградская история. Князь Оболенский, начальник Херсонской губернии, сразу объявил войну всем, кто был настолько дерзновенен, чтобы писать и говорить об елисаветградском голоде, при­зывать общество к помощи голодающим. Земские врачи писали в газетах, что в уезде голод, что народ болеет и мрет, что «хлеб», употребляемый им в пищу, есть нечто не­вероятное, вовсе и не заслуживающее названия хлеб. Губернатор вступает в полемику с земскими врачами, печатает официальные опровержения.

Кто знает условия нашей печати, кто возьмет на себя труд припомнить травлю, которой подверглись в последнее время весьма умеренные органы и еще несравненно более умеренные литераторы, – тот поймет, что означала эта «полемика» начальника губернии с какими-то земскими врачами! Это было простое затыкание рта, это было самое явное и бесцере­монное заявление, что правительство не потерпит правды о голоде. Да что заявле­ние! Кого другого, а уж русское правительство вряд ли можно упрекнуть, что оно огра­ничивается заявлениями, когда есть возможность «власть употребить». И князь Оболенский не замедлил употребить власть, явясь лично на театр войны – войны против голодающих и против тех, кто, хотел оказать действительную помощь голодающим, – и запретил устройство столовых. Подобно Юлию Цезарю, князь Оболенский пришел, увидел, победил, – и телеграммы немедленно оповестили всю читающую Россию об этой победе.

Как бы поощренное успехом этой первой стычки с «смутьянами», которые смеют помогать голодающим, правительство перешло вскоре к атаке по всей линии. Храбрый подвиг князя Оболенского возводится в закон, регулирующий отныне отношения всех администраторов ко всем прикосновенным к продовольствен­ному делу лицам[dd].

Какую удивительную заботливость о голодающих проявляет наше правительство! Какой длиннейший циркуляр выпустил министр внутренних дел к губернаторам пострадавших губерний! Это целое литературное произведение объемом больше обыкновенного печатного листа, изъясняющее устами г. Сипягина всю полити­ку правительства в продовольственном деле. Три главных пункта особенно обращают на себя внимание в новой правительствен­ной программе: во-первых, усиление единоличной власти чиновников; во-вторых, определение норм пособия голодающим; в-третьих, выражение отчаянного ужаса по поводу того, что помогать голо­дающим бросаются «неблагонадежные» люди, способные возбуждать народ против правительства, и принятие заранее мер против этой «агитации».

Остановимся попод­робнее на каждом из этих пунктов.

Прошел всего год с тех пор, как правительство отняло у земств заведование продо­вольственным делом и передало его в руки земских начальников и уездных съездов. И вот, раньше еще, чем этот закон успел войти в дейст­вие, – его уже отменяют простым циркуляром. Это как нельзя лучше по­казывает, какое значение имеют те законы, которые пекутся, как блины, в петербург­ских департаментах, без серьезного обсуждения людьми, действительно сведущими, без серьезного намерения создать лучший порядок, просто по честолюбию какого-нибудь пройдохи-министра.

Земство неблагонамеренно – отнять у него продовольственное дело! Но не успели еще отнять, – оказывается, что земские начальники, даже составленные из одних чиновни­ков уездные съезды, все еще слишком много рассуждают: из земских начальников попадались, вероятно, люди, которые имели глупость называть голод голодом, имели наивность думать, что надо бороться с голодом, а не с теми, кто хочет действи­тельно помочь голодающим.

И вот, по простому циркуляру министра – создается новое «уездное центральное по продовольственной части управление», все назначение которого в том, чтобы не пропускать неблагонамеренных людей, неблагонамеренных мыслей, неблагоразумных поступков по продовольственному делу[ee].

«Уездное цен­тральное по продовольственной части управление» сосредоточивается в руках одного лица – уездного предводителя дворянства. И в самом деле: он настолько тесно связан с губернатором, он так много исполняет поли­цейских обязанностей, что наверное сумеет понять настоящий дух продовольственной политики. И притом он – местный крупный землевладелец, почтенный доверием всех помещиков. Такой человек лучше всех поймет глубокую мысль министра о «деморализующем» действии пособий, которые даются людям, «могущим обойтись» и без них[ff].

Министр много раз повторяет, что губернатор за все ответственен, что губернатору все должны повиноваться. Если и до сих пор губернатор в русской провинции был настоящим сатрапом, от милости которого зави­село существование любого учреждения и даже любого лица во «вверенной» губернии, то теперь создается уже настоящее «военное положение» в этом отношении. Необыкновенное усиление строгостей – по поводу помощи голодающим! Это совсем по-русски!

Но усиление строгости, увеличение надзора, все это требует увеличения расходов на чиновничью машину. И министр не позабыл об этом: гг. уездным предводителям дво­рянства или другим лицам, заведующим «уездным центральным по продовольственной части управлением», будет выдана в возмещение их расходов «особая сумма». Кроме того на «расходы по делопроизводству» уездных советов – по 1000 руб. единовременно, на канцелярские средства губернских присутствий по 1000-1500 руб.

Канцелярии всего больше будут работать, вся работа и будет состоять в канцелярщине – как же тут не позаботиться о канцелярских средствах? Прежде всего на канцелярии, а что останется, то голодающим.

Г-н Сипягин проявляет удивительную настойчивость и изобретательность в изыска­нии мер сокращения пособия голодающим. Прежде всего он требует, чтобы губернато­ры обсудили, какие уезды являются «неблагополучными по урожаю» (окончательно решать этот вопрос будет само министерство: даже губернаторам нельзя доверить, смо­гут ли они избежать «преувеличений»!).

И вот преподаются указания, когда не следует признавать уезда неблагополучным: 1) когда не более трети волостей пострадало; 2) когда недостаток хлеба обычен и хлеб прикупается из года в год путем заработка; 3) когда недостает местных средств для выдачи пособий.

Г-н Сипягин рекомендует следующий «приблизительный расчет», который «редко ока­зывается сколько-нибудь значительно преувеличенным» (и голод и безработица – все это одни «преувеличения»)[gg].

Считается не нуждающимся, у кого приходится не менее 48 пуд. хлеба в год на семью (считая по 12 пуд. на трех взрослых и по 6 пуд. на двух детей). Это расчет самого прижимистого кулака: в обыкновенный год даже беднейшие крестьяне потреб­ляют хлеба не по 48, а по 80 пуд. в год на семью в 6-5 чел.; средний же крестьянин потребляет в обыкновенный год 110 пуд. хлеба на семью в 5 чел. Значит, царское правительство на половину понижает количество хлеба, необходимое в действительности на продовольствие.

И «это количество» – гласит циркуляр – «уменьшается на половину, ввиду того, что рабочий элемент составляет около 50% населения».

Правительство не­уклонно настаивает на своем правиле, что рабочее население не должно получить ссу­ду, ибо оно-де может заработать. Но ведь всем известно, что в настоящий год все заработки упали из-за кризиса. Ведь само правительство повысылало из городов в деревни десятки тысяч безработных рабочих! Ведь опыт прежних голодовок доказал, что исключение рабочего населения ведет только к разде­лу недостаточной ссуды между детьми и взрослыми! Нет, поговорка: «с одного вола двух шкур не дерут» была бы еще слишком лестна для министерства внутренних дел, которое в два приема исключает из числа нуждающихся всех способных к работе!

И это вдвое уменьшенное количество совершенно недостаточного пособия уменьшается еще на ¹/₃ – ¹/₅ – ¹/₁₀ «во внимание к приблизительному числу состоятель­ных хозяев, имеющих запас от прошедшего года или же какой-либо материальный дос­таток»!! Это уже третья шкура с одного и того же вола! Какой еще «достаток» или «за­пас» могут быть у крестьянина, собравшего не более 48 пуд. хлеба на семью?

Всякие остальные заработки сочтены уже дважды, а кроме того ведь одним хлебом не может просуществовать даже русский крестьянин при всем нищенстве, до которого его довела политика правительства, гнет капитала и помещиков. Необходим расход и на топливо, и на ремонт дома, и на одежду, и на пищу, кроме хлеба. В обыкновенный год даже бед­нейшие крестьяне расходуют более половины своего дохода на другие нужды, кроме хлеба. Если принять во внимание все это, то окажется, что министр определяет нужду в помощи в четыре или в пять раз меньше действительной надобности.

Можно судить по этому, какой ничтожной дробью должна выразиться та доля действительно недостающего населению хлеба, которую намерено ему ссудить правительство[hh]!

Это не борьба с голодом, а борьба с теми, кто хочет действительно помочь голодающим.

И заканчивается циркуляр прямым походом против частных благотворителей.

Г-н Сипягин с прямотой, заслуживающей полной признательности, объясняет, почему частная благотворительность давно уже не давала спать министерству внут­ренних дел.

«Не­редко обнаруживалось – гремит г. Сипягин – что иные благотворители стараются возбудить в населении «недовольство существующими порядками и ничем не оправ­дываемую требовательность по отношению к правительству. При этом не в полной ме­ре удовлетворенная нужда, неизбежные при этом болезни и расстройства хозяйства создают весьма благоприятную почву для противоправительственной агитации, и такой почвой охотно пользуются неблагонадежные в политическом смысле лица для своих преступных целей под личиной помощи ближнему.»[ii].

Какой ужас! Пользоваться народной нуждой для «политики»! На самом деле ужасно то, что в России всякая деятельность, далее самая далекая от поли­тики, неизбежно ведет к столкно­вению независимых людей с полицейским произволом и с мерами «пресечения», «запрещения», «ограничения» и проч. и проч. Ужасно то, что правительство прикрывает соображениями высшей политики свое иудушкиио стремление[18] – отнять кусок у го­лодающего, урезать впятеро размер пособий, запретить всем, кроме полицейских чи­нов, подступаться к умирающим от голода![jj]

Усиление помещичьего сопротивления, усиление криков о «деморализации» мужи­ка и, наконец, принятие «начиненным» в таком духе правительством чисто военных мер против голодающих и против благотворителей, – все это ясно свидетельствует о полном упадке и разложении того исконного, патриархального, веками освященного и якобы непреоборимо устойчивого деревенского быта, которым восхищались наиболее ярые славянофилы[19], реакционеры и наивные «народ­ники».

Нас, социал-демократов, обвиняли в том, что мы искусственно переносим понятие классовой борьбы туда, куда оно вовсе не приложимо, что мы разжигаем классовую ненависть и натравли­ваем «одну часть населения против другой».

Но кого не убедили аргументы марксистов, того, может быть, убедят «аргументы» г. министра внутренних дел. Нет, не «просто голодают» – вещает он благотворителям – и без разрешения начальства нельзя «просто» помогать, ибо это развивает деморализа­цию и ничем не оправдываемую требовательность. Вмешиваться в продовольственную кампанию значит вмешиваться в те божеские и полицейские предначертания, которые гг. помещикам обеспечивают рабочих, согласных работать чуть не даром, а казне обес­печивают поступление податей, собираемых посредством выколачивания.

И кто внима­тельно вдумается в сипягинский циркуляр, тот должен будет сказать себе: да, в нашей деревне идет социальная война! Отличие от других войн лишь то, что здесь одна сторона, обязанная вечно работать и вечно голодать, и даже вовсе не сражается, а только бывает сражаема... пока.

И мы повторяем еще раз призыв, сделан­ный уже «Искрой[20]«: открыть обличительную кампанию против продовольственной кампании полицейского правительства, разоблачать в бесцензурной свободной печати все безобразия местных сатрапов, всю корыстную тактику урезывания пособий, всю мизерность и недостаточность помощи, жалкое преуменьшение голода и позорную борьбу против тех, кто хочет помогать голодающим!

Мы советуем всем, у кого есть хоть капля искреннего сочувствия к народному бедствию, позаботиться о распростра­нении в народе знакомства с истинным смыслом и значением министерского циркуля­ра. Ведь только бесконечной темнотой народа и можно объяснить себе, что подобные циркуляры не вызывают тотчас всеобщего возмущения. И пусть сознательные рабочие, которые всего ближе стоят и к крестьянству и к неразвитым городским массам, возьмут на себя почин в деле разоблачения правительства!